Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Итак, надев сапоги, Тимофей еще посидел малость. Не по нужде, а от удовольствия: все-таки первые сапоги в его жизни! и такие ладные. Он уж третий день был в них – а все не мог привыкнуть. Его кирзачи стояли тут же. Молчали. А что они могли сказать? Дело житейское. Вот если бы Тимофей засунул их куда в чулан – можно было б и обидеться. Так нет же, при себе держал…

Он уже встал, чтобы выйти, но что-то его остановило. Чувство чего-то несделанного. Ведь собирался же… сказал себе: сделаю… но что именно? Нужно было задумку закрепить какой-нибудь засечкой, чтобы взглянул на нее – и сразу бы вспомнил… Тимофей еще не успел пожалеть толком, как задумка проявилась. Подворотничок! Ну конечно же… я как сказал Ромке о подворотничке – тут же подумал о своем. Ведь с первого дня войны не менял его ни разу…

Этому было объяснение: Тимофей не носил гимнастерку. Там нечего было носить, ведь только воротник и рукава уцелели, на спине расползлось в двух местах, спереди разодрано донизу, которого не было вообще: всю полу гимнастерки, по кругу, Гера употребил, перевязывая Тимофею грудь и голову. Куртка Шандора Барцы прижилась на Тимофее как родная, но не в ней же встречать своих! Не поймут. Да и я бы не понял, признал Тимофей; а вот если из расстегнутого ворота куртки будут видны петлицы пограничника с «секелями» – это же совсем иное дело.

Тимофей достал из торбы гимнастерку. Так и есть. Хорошо, что вспомнил о подворотничке: в таком попадешь на глаза командиру… дело даже не в том, что он подумает или скажет; ведь самому за себя будет стыдно.

Тимофей прошел в каптерку, взял чистую простыню. Она была желтовата, но видно, что стираная, а это главное. Надрезал кухонным ножом с краю на два пальца, разодрал аккуратно; не отрезая примерил на шею – и разодрал еще сантиметров на пять: лишек всегда можно отчекрыжить.

Пришивать подворотничок было неожиданно приятно. Что-то было в этом домашнее. Не в смысле родного дома, а в смысле мира. Покой. Тут же подступила память, как он портняжничал в казарме, рядом с ребятами своего отделения, рядом с Кешей Дорофеевым… О, Господи! – подумал он. Ведь это было только вчера… Сколько же времени должно пройти, сколько лет, чтобы я мог вспоминать их без боли!

Поднявшись в каземат, Тимофей удивился, как здесь тихо и покойно. Солнце передвинулось, но не далеко. И канонада передвинулась поближе. Ребята были снаружи, рядом с амбразурой. Вокруг дота давно не было ни травинки, все живое не только выгорело, но и пропеклось, пожалуй, до кончиков корней; в этом году растительная жизнь сюда уже не вернется. Однако земля, пересыпанная сотни раз снарядами, была легкой, даже пушистой. Ребята расчистили от стальных и бетонных осколков небольшое пространство, расстелили одеяла; загорали. Медведев лежал с закрытыми глазами, подставив солнцу черные руки, грудь и лицо.

Стальная дверь каземата была нараспашку (для продува), и Тимофей вышел через нее. Мог бы выбраться и через амбразуру, не велик труд, но командирское положение обязывало все делать правильно. Если возможно. То есть это было вполне осознанное поведение, а не автоматизм. К чести Тимофея надо сказать, что делал он это без малейшего акцента, тем более – не ставя себя в пример (Ван Ваныч за все годы ни разу не произнес: «а вот я бы на твоем месте…»). Воспитание начинается с мелочей. Любое дело начинается с мелочей (это опять Ван Ваныч), чтобы расчистить пространство. Повлиять можно только на человека с нормальной, неизуродованной душой, а душа воспринимает не слова, а то, что она чувствует в человеке. Приблизительно так.

– Чего новенького?

– С полчаса назад У-2 пролетал, – сказал Ромка. – Прошел над самой дорогой, так что нас не заметил. Хотел в ущелье заглянуть, да немцы не утерпели – рано начали палить из зениток. А то б сбили – уж так нетороплив…

Тимофей кивнул.

– А до того Чапа в стереотрубу наш кавалерийский разъезд видел.

– Это где же? – Тимофей повернулся к Чапе.

– Далеченько, – сказал Чапа и показал на юг. – Там, де речка повертае на схiд.

– А с чего ты решил, что они наши?

– Тю! Я шо – не бачив нiмецькiх коней? Та й сыдять нiмцi на конях не по-нашому.

– И куда ж они делись?

– В рощу заiхалы – и ото всэ.

Тимофей присел возле Медведева и осмотрел его раны. Лицо Сани уже начало освобождаться от коры; материк разваливался на острова. Самый большой – нашлепкой – перехватывал нос седлом; казалось, что он прирос навсегда. Почти такой же был справа на лбу, остальные – помельче. Корки были бугристыми; они поднимались над розовой пленкой молодой ткани, и трудно было отделаться от впечатления, что они вырастают из тела. Но когда, лопнув по краю и задираясь, корки показывали белую от остаточного гноя изнанку – это впечатление исчезало. Еще вчера тело выдавливало гной, как грязь, из каждой трещины, а сегодня такие гноящиеся места остались только на его плечах и суставах пальцев. Почему так – ни Чапа, ни Гера не могли объяснить. Правда, Чапа сказал: «тайна натуры».

Когда Саня заскочил из пламени в дот (при этом, на ходу, он еще пытался погасить огонь на знамени – прижимал знамя к телу, хватал, жамкал горящую ткань руками) – гимнастерка на нем разваливалась от огня. Волос на голове уже не было, видать, вспыхнув, они сгорели мгновенно, и оттого ожог на голове был слабый. Как и на спине. Грудь припекло покрепче, но тоже, можно сказать, обошлось. А вот лицо, кисти рук и плечи… через несколько минут они превратились в сплошной волдырь. «То не беда, – сказал Чапа. – От колы б воно прогорiло до мяса…» Дальше Чапа распространяться не стал – и так все понятно. Чапа взял старую бритву «Нева», которой еще в мирное время пользовались команды, заступавшие в доте не дежурство, проверил ее остроту на ногте, и неодобрительно покачал головой. Взглянул на Геру: «Ты в нас лiкар – тобi и резать…» – «Что резать?» – не понял Гера. – «Та зрiзать же волдыри…» – «Зачем?» – «Щоб опередить процес…» – «Но ведь тогда откроется незащищенная ткань! – воскликнул Гера, – а у нас нет антисептика…» – «В нас е антисептик?» – спросил Чапа у Медведева. – «Только зеленка…» – «Флакончик?» – «Больше. Штуки три. В этом хозяйстве уж если что-то имеется – то с запасом…» – «Ото добре, – сказал Чапа, – не доведеться збыраты по всiй окрузi подорожник. – Он опять протянул бритву Гере: – Зрiзай…» – Гера поглядел на бритву, на лицо Медведева… Отрицательно мотнул головой: «Не могу…» Чапа взглянул на него внимательно, поглядел на остальных; вздохнул: «О-хо-хо! – все доводится делать самому…»

Когда сгоревшие места щедро смазали зеленкой, Медведев стал похож на негра. Негров никто из них не видел, разве что Геркулеса в фильме «Пятнадцатилетний капитан». Кстати – ведь и по фактуре Медведев тому Геркулесу не уступал. «Тепер твоя робота, Саня, – сказал Чапа, – лежать на сонцi. Нехай воно тэбэ лiкуе…» – «Так ведь он же без кожи! – изумился Гера. – И часу не пройдет…» – «Нiчого з ним поганого не будэ, – спокойно перебил Чапа. – По перше: мы всi народженi сонцем; воно нас кормить; тiлькi переедать не треба. А по друге: природа гасить вогонь тiлькi встречным вогнем…» Гера смотрел на него во все глаза – и вдруг радостно воскликнул: «Понял! Ведь это же similia similibus curentur!» – «По нашему можешь?» – «Могу! – сказал Гера. – Подобное лечится подобным…» – «Можно сказать и так», – согласился Чапа.

Корка – сплошной маской – образовалась уже на следующий день. Медведев стал неузнаваем. Корка стянула лицо и при малейшей мимике лопалась; из трещин тек бурый гной. Гноем с кровью постоянно сочились его плечи и кисти рук, во время боя пальцы и ладони прикипали к винтовке, но приходилось терпеть: ведь кто-то же должен был защищать дот с тыла…

А потом случилось чудо (солнце знало свою работу): гной иссяк. Тогда-то и пришла главная мука. Каждая трещинка – каждый ее миллиметр! – стала зудеть. Обычное дело при выздоровлении кожи. Так ведь от этого знания не легче! Медведев мучился. Желание расчесать, отодрать корки было нестерпимым. И хуже всего – в тех местах, где корки задирались и создавалось натяжение. «Побачу твои руки бiля лыця – звяжу за спиною», – пригрозил Чапа (он в первый же день предупредил: где сдерешь – останется след). Чем он мог помочь? Лишь одним: срезать задиры. От тупой «Невы» было мало проку; довести кухонный нож или немецкий тесак до кондиции… для этого нужны были дни, кропотливая работа. Чапа смирился. Походил по склону, нашел кусок сланца; правил на нем «Неву» – пока терпец не иссяк. Потом доводил бритву на офицерском ремне. Получилось. Не так, чтоб очень, но получилось. Правда, не углядел: пока был на рыбалке – Тимофей этой «Невой» побрился; разумеется, она стала в корках вязнуть. Пришлось опять с нею повозиться, после чего Чапа определил ей место в нагрудном кармане своей гимнастерки, а ребятам сказал: «И не просите…»

Вот такая история.

Тимофей сказал Медведеву: «Подвинься», – и лег рядом. И задремал. Последней его мыслью было: это же сколько еще нужно дней, чтобы ребята отоспались, чтобы из тел ушла зажатость и каждый член расслабился. Он не представлял, каким будет завтрашний день и последующая жизнь; да! – и война; какой будет их война. Думать об этом не было сил. Да и смысла не было.

Его разбудил звук моторов. Еще сквозь сон он понял, что это не танки: звук приближался стремительно. Но если это немецкие штурмовики…

Тимофея подбросило: смерть была рядом. Уж если штурмовик подловил на открытом месте – шансов он тебе не оставит.

Оказалось – это наши тупорылые И-16. Они приближались с юга, гнались за немецким разведчиком. Это был «шторх», легкий, как стрекоза. Тимофей видел «шторхи» несколько раз в мае и в июне. Они летали вдоль границы, иногда забирались и в наше небо, но вот такие же «ишаки» спуску им не давали, прогоняли быстро. Постреливали – но не прицельно, для острастки. По прошлым эпизодам Тимофей знал, что у «шторха» скорость никакая, удрать он бы не смог; вот и этот не стал тягаться, а сделал вид, что принимает бой. При его-то вооружении! – с одним МГ… и это против двух ШКАСов и крупнокалиберного на каждом «ишаке». Спастись – ни одного шанса. Но от первой атаки он увернулся. Это должно было бы послужить нашим летунам уроком, однако они завелись, и вместо совместного маневра устроили соревнование: кто быстрее собьет. И красноармейцы, наблюдая за ними, завелись. Ведь это был первый воздушный бой, который они видели в своей жизни! Да что там бой! – первые наши самолеты, которые они увидели с начала войны… Уж так хотелось, чтоб «ишачки» сбили немца!..

Обошлось.

Даже не очень смысля в этих делах, через минуту-другую Тимофей понял, что наши засуетились. В их действиях не было лаконизма, уверенности, предвидения действий немца. А у того все это было. В какой-то момент Тимофею даже показалось, что при необходимости он мог бы одного из наших сбить, а может – и обоих. Возможно – и наши летчики ощущали его превосходство, оттого и суета. Но немец не стал рисковать. Отпугивая короткими очередями, он остроумными маневрами отступил к ущелью, а там его прикрыли зенитки.

Потом появились танки.

Соседний холм скрадывал звук, но тишина искала звуки, и когда находила – пусть даже самый пустяковый, едва уловимый, – старалась его выделить.

Танков было два: «тридцатьчетверка» и БТ-5. Они были изрядно помяты и ободраны в недавнем бою, но красные звезды очевидно подновили, может быть – всего пару часов назад, такие они были яркие. Танки появились на шоссе из-за соседнего холма – и остановились. БТ-5 – метрах в пятнадцати позади. Командир «тридцатьчетверки» выглянул из люка осторожно, вполголовы. Осмотрелся, но, видать, не поверил впечатлению (а может – его удивили сгоревшие немецкие танки поперек шоссе; до них было метров четыреста, а может и все пятьсот), поглядел в бинокль… Солнце стояло уже довольно низко, било прямо в глаза. Должно быть, от солнца они слезились, потому что ему пришлось дважды костяшками пальцев вытереть их. Затем он навел бинокль на дот и конечно же разглядел и флаг, и красноармейцев. Но флаг висел безжизненно, и если бы даже танкист разглядел его цвет – это бы ничего не изменило, ведь флаги немцев тоже были красными. И на красноармейцах не было написано, что они свои: какие-то мужики, по пояс голые… Может как раз сейчас – в доте – кто-то целится из пушки в его «тридцатьчетверку»…

Ромка неторопливо поднялся на ноги и помахал танкисту рукой. Тот помахал в ответ. Но без энтузиазма; он все еще колебался. Пока до него не дошло, что если б его хотели подбить, то по неподвижной цели да прямой наводкой… Короче говоря – он решился. Правда, показал рукой командиру БТ-5: стой где стоишь, – и «тридцатьчетверка» продвинулась вперед, до сральника-каземата. Там танкист выбрался на броню, спрыгнул на землю, размял ноги – и направился к доту. Когда он поднялся на добрую треть склона, Тимофей пошел ему навстречу.

Танкист был в комбинезоне, но ворот расстегнут, три «кубаря» на виду. Старший лейтенант. Лицо серое, усталое, да и возраст… А ведь ему побольше сорока, – удивился Тимофей. – Ему давно пора иметь в петлицах «шпалы», а не «кубари». Две-три «шпалы», не меньше…

В трех шагах от старшего лейтенанта Тимофей вытянулся по стойке «смирно», рука дернулась для отдания чести, но вспомнил, что фуражка и гимнастерка остались в кубрике – и удержался. Нехорошо получилось.

– Кто такие? – спросил старший лейтенант.

– Красноармейцы. Пограничники. Я – командир группы. Сержант Тимофей Егоров.

– Откуда мне знать, что ты пограничник и сержант? На тебе не написано.

– Виноват, товарищ старший лейтенант.

Старший лейтенант поглядывал на дот, ему явно хотелось подняться выше. Но удержался.

– Сержант Красной Армии должен быть образцом для подчиненных, а не разгуливать в карнавальном костюме и во вражеской обуви.

– Виноват, товарищ старший лейтенант.

– Так вы – спецгруппа?

– Никак нет, товарищ старший лейтенант. Так получилось.

Старший лейтенант повернулся к долине, посмотрел на остовы сгоревших машин, на свежее кладбище, на пустые немецкие траншеи, на разрушенный мост и легкую понтонную переправу. Когда он опять взглянул на Тимофея – его лицо было иным: из него словно вынули жесткий каркас.

– Куревом у вас разживемся?

– Сами на мели, товарищ старший лейтенант.

– Вот беда! Как третьего дня нашего старшину убило… Хоть бы кто затяжкой поделился!..

– Мы еще ночью слышали пальбу, – сказал Тимофей.

– Это их заслон пытался упираться. Да куда им против нас! После того, как мы раздолбали их танковую армию – нас уже ничем не остановишь. – Он опять взглянул на останки немецкой техники. Он не хотел этого показать, но его так и притягивало это зрелище. – Неужто вы одни это наломали?

– Так точно.

– Уважаю… Я тут в разведке, мы немца потеряли. На засаду напороться неохота… – Он стал разглядывать в бинокль устье ущелья. – А вот и наши беглецы… Ты не знаешь, сержант, как у них с артиллерией?

– Судя по зенитному заслону – оборона серьезная.

– Надо бы глянуть поближе… да место открытое. Ведь расстреляют… – Он подумал, подумал; наконец решил: – Нет, не полезу. Бывай, сержант. Я доложу о вас начальству. – Кивнул – и пошел к танку.

Что Тимофея удивило – не было радости. Ни у него, ни у ребят. Вернее, радость была, но какая-то вялая, еле тлеющая. Радость от сознания, что все-таки выстояли. От сознания – но не от сердца. Конечно – устали, – думал Тимофей, – и в этом все дело. Только сейчас стало очевидным – как они устали. Ладно – отдохнем; а что изменится? Да ничего не изменится! Потому что время радости пройдет, оно уже проходит, я это физически чувствую; радоваться нечем… Да и кто нам позволит отдыхать? Изложите в докладной – как все было; затем: стать в строй; и – вперед!..

Потом появилась пехота. Красноармейцы шли – как и положено пехоте – ни шатко, ни валко; две редкие цепи – по обеим сторонам шоссе. Было видно, как все устали, как еле тянут ноги и оружие, и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. Солнце уже зацепилось за горы, за каждым солдатом тянулась длиннющая тень, и оттого казалось, что они идут по двум темным тропинкам.

Потом появилась полуторка со свежими бойцами. У подножия холма полуторка съехала на обочину, дверь кабины открылась, на подножке встал командир. Даже издали было понятно, что форма на нем ладная, новенькая; его словно из металла отлили. Он постоял на подножке, смотрел на дот; затем что-то сказал красноармейцам, и они, прихватив винтовки, весело посыпались через борт. Командир поправил фуражку и широкими шагами направился вверх по склону. Красноармейцы едва поспевали за ним.

Выволочка танкиста не прошла втуне: защитники дота были в гимнастерках, разумеется, исключая Саню Медведева, который был в исподней рубахе. Еще: Ромка был без фуражки. Красноармейцев это не смущало; не сомневались – у первого же старшины разживутся.

Тимофей выстроил свою команду, и когда командир остановился перед ними – шагнул вперед и отдал честь.

– Товарищ капитан, гарнизон дота…

Капитан остановил его жестом:

– Здесь все?

И этому было за сорок. И уже седина в волосах… Очень жесткое лицо. НКВД. В петлице на левой «шпале» облупилась эмаль. В мирное время он бы ее заменил в первый же день, но вот война – не до того.

– Так точно, товарищ капитан.

Капитан смотрел в лицо Тимофея. Не в глаза, а именно в лицо. Или сквозь лицо. Он не хочет меня видеть, понял Тимофей. Но почему?..

– Тимчук, Зинченко, – позвал капитан, не поворачивая головы. Те подбежали. – Проверьте дот. – Опять Тимофею: – Всем сдать личное оружие.

– Но…

– Это как понимать? Как отказ выполнить приказ?

– Виноват, товарищ капитан.

Тимофей положил на землю свой МР-40, кивнул ребятам; они тоже сложили оружие.

– Теперь – сапоги.

– Что – сапоги? – не понял Тимофей.

– Снять!

Все пятеро были в немецких сапогах. Не по форме. Вообще-то можно было бы по-людски договориться… Тимофей опять кивнул ребятам, сел на землю и стянул сапоги. Недолго музыка играла… С непривычки ступни ощущали каждый камушек.

– Да! – и куртку сними, – сказал ему капитан. – А ты, – ткнул он пальцем в Ромку, – сними ремень.

– Так ведь портки же спадут!..

– Поговори мне здесь!

Появились Тимчук и Зинченко; доложили: в доте – никого. Капитан оглянулся на дот. Рявкнул: – Почему флаг не сорвали? – Повернулся к красноармейцам и мотнул головой: – Пошли.

Солдаты окружили их и повели к шоссе.

Из-за холма выехал открытый легковой автомобиль, сопровождаемый бронетранспортером с солдатами. Легковушка остановилась рядом с полуторкой. Давешний немецкий майор вышел из нее и ждал, прислонясь к радиатору.

А следом появились два тягача и бульдозер, и колонна пленных красноармейцев, конвоируемых немецкими солдатами: спешат расчистить шоссе. И устье ущелья ожило; оттуда уже выкатывали тяжелые понтоны…

…Их остановили в нескольких метрах от майора, перед кюветом. Майор стоял и смотрел. Стоял и смотрел. Первым не выдержал капитан, подошел к майору Ортнеру и спросил по-немецки:

– Прикажете расстрелять?

– Это за что же?

Капитан растерялся; во всяком случае – не знал, что ответить.

– Расстрелять только за то, что они хорошо исполнили свой солдатский долг?..

Майор Ортнер легким толчком отделился от «опель-кадета», легко перепрыгнул-перешагнул кювет, подошел к пленным. С первого взгляда понял: случайное сборище. Но это впечатление не помешало ему внимательно осмотреть каждого. Чапа вызвал у него усмешку. У Медведева он спросил: «Это ты спас знамя?» Медведев кивнул. «А где твоя драгунская куртка?» – спросил он Тимофея. – «Было велено снять…» майор еще раз оглядел всех. – «А сколько вас было вначале?» – «Столько и было», – сказал Тимофей. Майор даже головой покачал; у него не укладывалось – как такое могло быть. «Если б я знал, что вас только пятеро, – сказал он наконец, – я задавил бы вас в первый же день…» – «Сомневаюсь», – сказал Тимофей. – «Это почему же?» Тимофей пожал плечами. Скучно ему было говорить с этим майором.

– Вы свободны, – сказал майор Ортнер по-немецки капитану.

– А как же эти?

И в голосе капитана, и в подтексте фразы майор Ортнер ощутил сопротивление. Дело немыслимое в немецкой армии. Первой реакцией было – жестко поставить капитана на место. Но выработанная еще в детстве (ах, папа!) привычка не спешить помогла справиться с негативной эмоцией. Я сужу о русских по Катюше, подумал он. Остальные мелкие контакты – не в счет; меня интересовал не смысл общения, а упражнение в русском языке. Но может быть Катюша – не самый типичный случай; возможно, она – счастливое для меня исключение; а правило, как это ни банально, звучит просто: русские – жестокие, мстительные люди, для которых смерть – ни собственная, ни чужая – не трагедия, не ужас, а биологический факт. Возможно, в них еще сохранился, как атавизм, первозданный инстинкт убийства…

Впрочем, майор Ортнер тут же поймал себя на противоречии: за его спиной стоял сержант, простой русский парень, который столько раз мог убить его (и было за что!), и все-таки не сделал этого. Значит, Катюша – не исключение?..

Об этом стоило подумать. Хотя – зачем? Ведь до сих пор я все решал сердцем (а это уже не отцовская школа; это – мама, ее душа; матрица, которую я получил от нее, и вместе с этой матрицей – способность быть счастливым)…

Как бы то ни было, вместо того, чтобы жестко повторить «вы свободны», майор Ортнер терпеливо сказал:

– Этими интересуются в министерстве пропаганды. Скоро здесь будет оказия, машина в Ужгород, так что, капитан, об их судьбе не беспокойтесь.

Он еще не закончил фразу, а уже знал, что сделал ошибку. Капитан воспринял его разъяснение как слабость – и попытался надавить:

– Зачем ждать, господин майор? У меня охрана, машина; понтонная перекидушка нас выдержит. Назовите адрес – часа за три доставим.

Майор Ортнер поменялся в лице; нехорошо поменялся, но ему вдруг стало наплевать, как он выглядит.

– Что доставите, капитан? – его голос превратился в злобное шипение. – Пять трупов? И докладную, что «они пытались бежать»?

– Но…

– Никаких «но»! Повторяю: вы свободны. Если желаете уточнения – это приказ.

Отвернулся – и опять оказался лицом к лицу с красноармейцами. Хорошо, что они не понимают по-немецки. Или почти не понимают – ведь в какую-то школу они ходили. Хотя кто знает – учат ли там иностранным языкам… Еще он думал: Господь не хотел, чтобы они погибли от моей руки, да и я сейчас этого не хочу, – уж себе-то я могу в этом признаться. Мне не ведома их судьба, а фантазировать на сей счет – не интересно. Как было бы хорошо, если б я мог забыть о них! Но я думаю – нет; знаю, – что уж их-то не забуду. Никогда. Nevermore.

– Присмотри за ними, – сказал он младшему лейтенанту, сидевшему рядом с водителем в бронетранспортере. – Я схожу к доту.

Зачем? Ну вот захотелось. Любопытства у него не было; примерно он представлял, что там увидит; но он знал: если сейчас не побывает в доте, – потом будет об этом сожалеть. Иначе говоря, он шел, чтобы вынуть занозу (которая может загнить) – и забыть о ней.

Он в четвертый раз поднимался по этому склону, да – в четвертый, но впервые при этом не чувствовал себя мишенью. Забавное восприятие: он шел словно в пустоте. Чего-то не хватало. Чего? Конечно же (если ты в пустоте) – сопротивления! Душа молчала; тело воспользовалось этим и напомнило о себе тяжестью в икрах, а затем и легкой болью от крестца вниз по бедру. Новое ощущение. Память тоже очнулась, стала подбрасывать, как живые фотографии, фрагменты прошлого: тело солдата в изорванной крупнокалиберными пулями куртке… рваный, отливающий синевой осколок медленно, как на парашюте, опускается мимо лица; его можно при желании схватить рукой… белые жуки летят навстречу, ищут тебя; но они слепые: достаточно наклониться или шагнуть в сторону… От этих картинок не было нужды заслоняться: они тоже были пустыми. Информация – и только. Никаких чувств. Должно быть – перегорело.

Он знал, что сделает первым делом, и, поднявшись к доту, присел на полок амбразуры, на то место, где сидел рядом с сержантом. В этом не было особого смысла; захотелось – и сделал. Бетон одарил все тем же приятным теплом. Жизнь идет, что-то происходит – но только не в природе… Он бездумно смотрел на долину, просто смотрел; потом обратил внимание, что боль в крестце и бедре прошла. Остыло и чувство, которое принудило его сесть на это место. Не вставая, он обернулся и заглянул в амбразуру. Со света глаза плохо различали детали, но и так понятно: каземат как каземат. Гаубица-пушка, калибр – 122 миллиметра, модификация старая; ей лет двадцать, не меньше; послужила. Пол железный. И вроде бы такой же свод. Нет – стальной… Майор Ортнер обошел дот; железная дверь открылась без усилия. Он вошел, и первое, что почувствовал: легкость. Это помещение было… Если бы майор Ортнер знал русский язык получше, он бы употребил слово «нажитое». Это было именно нажитое место. Наполненное трудами душ тех пятерых красноармейцев. (О тех, кто караулил дот предыдущие пару лет, он не вспомнил, и это понятно: для караульных дот был всего лишь постом; и казармой; а какова аура в казарме – сами понимаете: она черна от тоски измученных и калеченых душ.) Хорошо же эти парни потрудились, подумал майор Ортнер; чтоб успеть вот так превратить стальную… Он поискал слово – и принял первое попавшееся: коробку. Так вот, чтобы превратить стальную коробку… Опять пришлось искать подходящее слово, и он это слово нашел: храм. Храм!.. Увы, следует признаться, что в этот момент сказалось обычное протестное состояние ума майора Ортнера. Ум лукаво ему напомнил: чему умиляешься? уж тебе ли не знать, что любой храм – это концлагерь? Религиозный храм – это концлагерь душ; храм науки – концлагерь умов; храм искусства – концлагерь гордыни… Человека завлекают в храм извечной ложью: ищи Истину! – и он начинает шарить вокруг себя в поисках Бога, хотя с первых дней творения известно, что Бог – в самом человеке…

Инерция этой мысли была не велика, поскольку майору Ортнеру эта мысль была давно знакома; кроме того, из-за пустоты, которая образовалась в нем, сейчас майор Ортнер был способен только на эмоциональные действия. И на компромисс. Поэтому он возвратился к своей мысли, которая так ему понравилась. Значит: трудами своих душ – всего в несколько дней! – эти красноармейцы превратили стальную коробку в храм войны. В место, которое напрямую связано с Господом… Майор Ортнер не представлял, как такое могло случиться, как это объяснить, но это было…

В деревянной пирамиде стояли три МГ и винтовка с оптическим прицелом. Винтовка была – мосинское старье, наверняка еще и в Первую мировую постреляла; прицел был артиллерийский, очевидно, с гаубицы-пушки, откуда еще. Это из нее сержант передал мне привет. И подарил шанс…

Майор Ортнер взял винтовку. Она была непривычно тяжелой. Но удобной. Майор Ортнер примерился. Да, удивительное чувство: винтовка была словно пластичной; это она подлаживалась под тебя… Прицел был закреплен двумя шурупами, выглядел на винтовке громоздко. Любопытно – как он работает…

Майор Ортнер подошел к амбразуре, поднес винтовку к плечу. Во что бы прицелиться? Он повел стволом – и остановил прицел на красноармейцах. А вот и сержант. Такое впечатление, что до него не больше трех метров. Вот переступил босыми ногами. Глядит, кажется, тебе прямо в глаза. Но лицо немое. Возможно, он все еще не может оправиться от шока. Перекрестье прицела остановилось на лбу. Сместилось на грудь. Вот здесь его сердце. Прицел опять сместился к лицу, замер на переносице. Глаза сержанта ничего не выражали. Не чувствует. Может – винтовка не заряжена, и в этом все дело?..

Майор Ортнер заглянул в казенник. Действительно: в стволе патрона нет. Но обойма на месте. Майор Ортнер передернул затвор (затвор пошел очень мягко и даже чавкнул от удовольствия), все же проверил, как лег патрон (и улыбнулся на «чавк» затвора), опять прицелился. На сей раз в руку, повыше локтя. Лицо сержанта было все так же бесчувственно. Может – оттого, что и у меня нет ни малейшего желания в него выстрелить?..

Майор Ортнер поставил винтовку на место, спустился в нижний этаж, осмотрел помещения, даже в люк секретного хода заглянул, но все это мельком, без внимания, как бы исполняя повинность. Уж раз пришел – надо осмотреть. У него даже возникло чувство досады: зачем я здесь? Он понимал причину досады: сил не осталось. Ожидание последних суток «получится – не получится» сожгло последнее. Как жаль! Карабкался, карабкался к цели (но не мечтал о ней; вот этого не было точно – не мечтал; его поставили – и он делал; как раб; теперь уж можно себе признаться: как раб), взобрался – а радоваться не могу. Нечем.

Он поднялся в каземат – и только сейчас обратил внимание на снаряды. Возможно – так бы и обошлось, но пару минут назад он видел ящики со снарядами в арсенале. Там это не вызвало у него никаких ассоциаций (пушки рядом не было), а теперь две составляющих (пушка и снаряды) соединились. Три снаряда – бронебойный, фугасный и осколочный – скромненько стояли под стенкой, с виду такие безобидные… Вот оно – то, что нужно. Салют. Майор Ортнер подошел, подумал – какой выбрать, и понял: фугасный. Чтоб увидеть взрыв. В первый момент снаряд показался очень тяжелым, но майор Ортнер не собирался уступать инициативу. Он чуть подбросил снаряд, половчее перехватил: не так уж ты и тяжел! Снаряд перестал гонориться – признал силу. Вот так бы и сразу, сказал майор Ортнер, ощущая, как улучшается настроение. Из пушки он никогда не стрелял, но дело нехитрое; открыл затвор, загнал снаряд… В последний момент спохватился: ведь пушку надо нацелить, не то, помилуй Бог, наломаю дров… Уселся в креслице наводчика – и только тут вспомнил, что прицел прикручен к винтовке… Нет, сказал он себе, пора отдыхать. Если я даже на один шаг вперед ничего не вижу – что мне делать на фронте?..

Его развеселила мысль, что он в середине двадцатого века, в пору совершенной цейссовской оптики будет наводить пушку на глазок. А ведь был вариант и покруче! Если бы снаряд уже не был в стволе – он мог бы получить удовольствие, наведя пушку через ствол! А потом рассказать об этом дяде. Вот бы старый вояка похохотал!

Но делать нечего. Он прикинул: сейчас вся публика на шоссе, в глубине долины никого нет, и если бабахнуть вон по той одинокой иве (до нее было не меньше двух километров), – то и взрыв увидишь, и точно никому не навредишь.

Он вернулся к казеннику, приник щекой к металлу, и стал наводить по стволу. Направление поймал сразу. Для проверки дважды поднял-опустил ствол – линия прицеливания проходила точно по иве. Но как угадать высоту? Понадеяться на мощность заряда (который, рассчитан километров на семь-восемь, не меньше) – и ударить прямой наводкой? Но это ведь гаубица, ствол короткий, и два километра – все же приличное расстояние… Ладно, дам небольшое превышение, совсем небольшое, решил майор Ортнер; чуть опустил ствол (над его срезом возникла ива), теперь чуть-чуть поднимем (ива исчезла; это и есть прямая наводка), и еще поднимем чуть-чуть… Он вдруг вспомнил, как в университете пытался освоить гольф и слышал легенды об ударах, когда мастер за сотню метров попадает в лунку, подумал: вот и мне бы сейчас так, – почему-то в последний момент прикрыл глаза – и дернул за спусковой шнур…