Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

14. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора

Он вздрогнул от резкого вороньего крика.

Поднял голову – и от неожиданности остановился. Оказывается, он шел, глядя себе под ноги. Или и под ноги не глядел? просто шел, не замечая ничего вокруг?..

Перед ним был холм. Тот самый. Отсюда дот был не виден, но угадывался по светлой проплешине: снаряды и мины искромсали бетонный купол, сожгли мох и камуфляжную краску. Ничего грозного и неодолимого в этой проплешине не было. Одна тяжелая бомба, очень тяжелая – и все. Но тогда ты не сможешь перейти со сцены в зрительный зал. Чтобы окопная война для тебя сегодня закончилась – ты должен исполнить это сам. Не бомбой – сам. Своим умом, своей волей. Своими руками.

С этой стороны (майор Ортнер видел только тыл и восточный склон холма) убитых было мало. С десяток; может – чуть больше. Считать не хотелось, да и какой смысл? Все правильно, подумал майор Ортнер, ведь наши наступали с запада и с юга, от шоссе. Там они лежат.

Вороны прилетели только что. Их было трое или четверо… Четверо. Они еще не начали трапезу, только приглядывались. Двое топтались на валуне и что-то громко обсуждали; еще один молча ходил между тел и сильными ударами клюва проверял – нет ли западни; четвертый тяжело перелетал с места на место и тоже подавал реплики. Разведка.

Карканье только подчеркивало покой прозрачного, созревающего утра.

Что-то зрело в душе. Стоило это заметить, как майор Ортнер понял – с чем имеет дело. Желание. Желание прямо сейчас, не раздумывая, по наитию – подняться на холм. Просто пойти, не спеша; подниматься, поглядывая по сторонам, на раскрывающуюся панораму, выйти на вершину, походить между обломков железобетона…

Безумие.

Кстати, среди обломков торчал какой-то штырь, и на нем что-то болталось. Был бы бинокль – можно было бы разглядеть, но бинокль остался в машине…

Майор Ортнер услышал приближающийся гам, и вдруг из-за холма, который он только что обошел, вылетела огромная стая ворон. Крупные птицы были близко, и потому казалось, что они летят стремительно. Ядро стаи было плотным; за ним, как за кометой, тянулся бесконечный, редеющий шлейф. Стая взмыла над дотом, сделала неожиданный пируэт – и лишь затем спикировала на холм, рассыпаясь на множество особей. Миг – и птицы исчезли на противоположном склоне, лишь последние, тяжело шевеля крыльями, поодиночке проплывали над головой майора Ортнера.

И в этот момент – наконец – по вершине холма ударило солнце. Наверное, в его лучах была какая-то сила, потому что лучи смогли шевельнуть то, что висело на штыре. Кусок красной материи. Знамя. Это майор Ортнер понял без бинокля. Теперь мой выход, подумал он. Теперь мой выход… Фраза не имела продолжения. Очевидно, в продолжении не было нужды, потому что в этих трех словах было все.

Теперь мой выход…

В памяти возникли разведчики – как они стояли гурьбой в его горнице, слабо освещенные закопченной керосиновой лампой. Передних трех-четырех еще можно было разглядеть, остальные только ощущались массой. Но я не запомнил и тех, кого мог разглядеть, только лейтенанта… Впрочем, и лейтенанта майор Ортнер уже не помнил, помнилось только впечатление.

А ведь сейчас меня – даже и без бинокля – видят из дота так же хорошо, как я вижу эту красную тряпку на штыре и каждый крупный обломок бетона…

Как в тире…

Стало трудно дышать. И ноги вдруг стали деревяшками на шарнирах. Майор Ортнер физически ощутил на себе чужой взгляд; представил себя со стороны, сверху, с вершины холма, через оптику; как его разглядывают: щегольскую форму, выражение лица… Да тут и оптика не нужна – все рядом…

И почему до сих пор не пристрелили?..

Вряд ли не видят. Что-то другое. Какое-то равновесие. Очевидно, есть какой-то неизвестный мне фактор, который это равновесие поддерживает. Допустим. В таком случае я не должен ни одним движением – даже взглядом, даже мыслью – это равновесие нарушать.

Отсюда майор Ортнер уже видел своих солдат. Как и было решено, они окапывались сразу за шоссе. Они тоже были на виду, но по ним тоже не стреляли…

Неужели русские все же ушли?

Расправились с разведкой… но поняли, что теперь за них возьмутся всерьез…

Поверьте: когда в вас целятся… когда в вас целятся – это не лучшее время, чтобы думать. Все цепенеет. Даже эмоции застывают. И время останавливается. А значит – и память. Это потом – после пули – возможно – (так говорят) – память мгновенно, как сорвавшуюся кинопленку, прокрутит фрагменты твоей жизни. Кстати: а если от пули разлетелись мозги – значит, нечему прокручиваться, – тогда и не вспомнишь ничего? Бульк – и в темноту? Но ведь вспоминают не мозги, а душа…

И вот о таких глупостях человек думает в последние мгновения своей жизни?..

Майор Ортнер продолжал идти все с тем же прогулочным видом, разве что цветочки не собирал, – а выстрела все не было. О том, чтобы побежать или спрятаться, даже думать нечего: солдаты уже видят его. Нет, нет…

Думай о другом. Отвлекись. О чем угодно думай – только о другом. Например – о любви. Ты споткнулся об эту мысль; споткнулся – а думать не захотел. Вот и подумай сейчас. Может – другого случая тебе не представится.

Ничего не получилось.

Это тоже понятно: если ни разу не любил – то нет и критерия; не на что опереться. Не распробовал – не суди… К тому же – как известно – наш мозг доминантен: уж если в нем застряла какая-то мысль – для другой мысли в нем места нет. Вот попробуйте поразмышлять о чем-то абстрактном – когда в вас целятся. То-то и оно! Если знаешь, что стрелку достаточно чуть прижать указательным пальцем спусковой крючок – и приехали…

Он больше не взглянул в сторону холма.

Дошел до шоссе. Перешел на другую сторону. Никогда бы не подумал, что шоссе такое широкое. Только сейчас он заметил, что рубашка прилипла к спине. И перед глазами навязчивый образ: как пуля проламывает, раздробив кости, его позвоночник… Осталось совсем чуть-чуть: два-три шага, спуститься с обочины, а там – уже в безопасности – сесть на траву – или хотя бы на тот вон камень, так офицеру приличнее – и все…

Его солдаты были рядом; пыль от их работы оседала тончайшим слоем на сапоги майора Ортнера, которые даже после прогулки сохранили свой первозданный блеск. Солдаты старательно долбили кремнистую, пересохшую землю.

Если не обернусь и теперь… Вот теперь я должен это сделать.

Майор Ортнер обернулся – и взглянул на склон холма.

Это было ужасно.

И это видят его солдаты, которым… (Майор Ортнер глянул на часы; до появления бомбардировщиков оставалось двадцать семь минут) – которым через полчаса по этому склону идти в атаку…

Не десятки – сотни тел. Даже сейчас по некоторым из них угадывались стремительность и ярость, которые гнали их на дот. Они так и лежали – головами вперед, руками вперед, словно и после смерти хотели если не добежать, то хотя бы доползти до врага. Но многие были опрокинуты пулями, даже отброшены, и как ни мал был практический опыт майора Ортнера, он сразу узнал (приходилось видеть) специфический почерк крупнокалиберных пулеметов. Склон был похож на кочковатое поле, нет – на огромный труп, почти неразличимый от множества копошащихся на нем черных паразитов… Один выстрел в их сторону, подстрелить сейчас хотя бы одну птицу – и остальные исчезнут, подумал майор Ортнер, но дальше мысль не пошла. В этом прозрачном воздухе, в этой тишине, которую не мог нарушить даже скрежет лопат, было что-то такое… Выстрел мог нарушить равновесие, дать старт событиям… даже думать не хотелось – каким событиям. Все, что угодно, только бы эта тишина, этот покой длились и длились. Ничего, подумал он, первая же бомба прогонит птиц, но это будет естественный порядок вещей. И еще он попытался представить, что сейчас на душе его солдат. Но из этого ничего не вышло. Разве можно представить переживание человека, который живет последние минуты? И смерть для них – не абстракция. Поднял глаза, взглянул на склон – вот она. Сейчас прикажут – он пойдет туда – и все кончится… Рядом была мысль: а ты бы сам смог? – но майор Ортнер не впускал ее в себя. Чувствовал ее присутствие – но не впускал.

Посреди склона темнел сгоревший танк. Он был какой-то плоский, словно его разрезали по брюху и развернули изнутри. Еще два изувеченных танка перегораживали шоссе метрах в трехстах от холма. Очень ловко сработано. Профессионально. Вдали – отсюда не посчитаешь – до самой реки – виднелись остовы сгоревших машин.

– Пока не рассвело – мы убрали тела, которые были поближе к дороге. Но рассвело так быстро…

Это командир первой роты. Ему – как условились еще ночью – и атаковать первым… Если сейчас повернусь к нему – придется что-то говорить…

– Что сообщили разведчики, господин майор?

Майор Ортнер прикрыл на миг глаза… но только на миг. Смотри… смотри… Ты должен привыкнуть к этому зрелищу – чтобы больше не замечать его. Чтобы оно не мешало тебе думать, не мешало работать.

Не поворачиваясь к обер-лейтенанту, он достал из кармана сложенный вчетверо лист слоновой бумаги. Лист недовольно хрустнул, когда командир роты его разворачивал.

– Ага, это уже что-то…

Майор Ортнер не хотел глядеть на него, но периферическому зрению не прикажешь. Обер-лейтенант глядел то на схему, то через бинокль на склон.

– Вижу, вижу… Если знаешь, где искать… Так ведь это бронеколпаки! – Пауза. Думает. – Очевидно, задний склон очень крутой, иначе они и там бы поставили пулеметы… – Наконец он принял решение. – Я считаю, господин майор, что Клюге должен нанести удар всеми пушками по восточной огневой точке. – Обер-лейтенант показал рукой. – Тогда – при удаче – мы будем иметь метров сто, неприкрытых пулеметами. Это уравнивает шансы.

Оптимист. Он сам это выбрал – и тем упростил мне задачу, – подумал майор Ортнер. Скажу, чтоб и он был там, на восточном склоне. (Там и трупов поменьше, значит – и наступать веселее.) Поглядим, что из этого выйдет.

Вот теперь можно повернуться. Но в глаза не глядеть, – мне его душа ни к чему. Не глядеть ни в глаза, ни в лицо. Другое дело – если уцелеет… Когда это закончится – выкину из памяти к чертовой матери. Все, все выкину. Оставлю только рассвет, и тяжесть темной воды, и как шел по плотному, влажному песку.

Майор Ортнер повернулся – но так и не взглянул на командира роты. Неторопливо спустился по крутой насыпи. Хорошо получилось: все (а самое главное – солдаты) убедились, что ты не трус. Возможно, некоторые решили, что ты позер. Пусть. Пусть позер – но не трус!

Командир роты нагнал его внизу.

– Господин майор, если вы не против, я бы сейчас, перед атакой, позволил им, – командир роты мотнул головой назад и вверх – в сторону своих солдат, – отдохнуть. Они практически не спали этой ночью.

Естественное предложение – но не в армии. Не на войне.

– Нет, – сказал майор Ортнер. – Пусть долбят.

Простецкое лицо командира роты изнутри затвердело. Как приятно общаться с человеком, который перед тобою такой, какой он есть, который не пытается приспособиться и говорит то, что думает! Мне бы его проблемы! – подумал майор Ортнер, и эта нелепая мысль позабавила его. Размечтался!..

– Если вам не трудно…

– Мне не трудно обосновать свою точку зрения, – перебил майор Ортнер. – Мне только удивительно, обер-лейтенант, что вы запамятовали азы нашей профессии.

Майор Ортнер наконец-то смог вздохнуть всей грудью. И даже почувствовал всей грудью, каждой альвеолой (может быть – где-то рядом клевер зацвел?) сладкую плотность воздуха. Как хорошо, когда знаешь, что в тебя никто не целится!

– Во-первых, обер-лейтенант, солдат должен быть всегда занят, всегда при деле. Тогда у него не будет времени переживать то, что ему предстоит. Во-вторых, перед тем, что ему предстоит, он должен быть зол на весь белый свет, а этот глетчер, – Майор Ортнер пнул носком сапога каменистый склон, – раскалит их до нужной кондиции. В-третьих – и это самое главное, обер-лейтенант, – вынужден вам напомнить, что мы с вами должны делать все – каждый наш шаг – делать не так, как хочется, а так, как надо. Это гарантия, что потом – как бы ни повернулось дело – нам не придется ни о чем сожалеть…

Хорошо, что рядом никого не было. Репутация зануды майору Ортнеру была вовсе ни к чему. Правда, шансы выжить у обер-лейтенанта ничтожны… Ничего, злее будет, а злость, говорят, отводит пули.

От нежданной выволочки лицо командира роты изнутри еще больше затвердело. Настолько, что ему трудно стало говорить.

– Если позволите, господин майор, я распоряжусь выдать солдатам перед атакой по пятьдесят грамм.

– Вы собираетесь атаковать всей ротой?

– Конечно.

– В этом нет смысла. Вы же сами понимаете: если наши пушки и пулеметы не смогут подавить хотя бы одну огневую точку – чтобы для нас образовалось окно, – атака провалится. Независимо от числа атакующих. Повторять вчерашнюю бойню… – Голос майора Ортнера пресекся. Об этом не то, что говорить – об этом даже подумать было страшно. – Короче: пошлете один взвод. Лезть в лоб на пулеметы ни к чему. Смотрите на это, как на разведку боем. Выдайте им по сто пятьдесят, остальным – зрителям – по сто.

«Пошлете один взвод…» Командир роты понял, что ему велено остаться.

– Я хочу сам пойти с первым взводом.

Только теперь и до майора Ортнера дошел смысл фразы, которую он произнес автоматически. Ведь он думал совсем о другом… Думал одно, а – выходит – хотел совсем иного. Здравствуйте, господин Фрейд!

– Успеете.

– Но…

– Я сказал: успеете. У меня всего три командира рот.

Майор Ортнер произнес это ровным голосом, без малейшего нажима, но так, чтоб услышали и остальные офицеры. Они уже подходили – его единственная опора. Они старались держаться свободно, только ведь природу не угнобишь: где взять силы, чтобы выбросить из головы, из глаз, результат вчерашнего пиршества смерти? А как представишь, что придется туда идти самому…

Одного офицера – маленького рыжего гауптмана, который то и дело смешливо морщил нос, отчего становился похожим на кролика, – майор Ортнер видел впервые. Очевидно – это и есть Клюге. Вилли Клюге. Командир приданной батареи. Впрочем, для меня он никогда не станет Вилли, понял майор Ортнер. Чтобы понять – нет, чтобы почувствовать это – не нужно много времени. Не требуется конкретного конфликта, выяснения отношений. Обычно это становится ясным с первого же мгновения. Если, конечно, прислушиваешься к своей душе. Увидал – и понимаешь (понимаешь без аргументов, нутром), что нельзя подпускать этого человека к себе; необходима дистанция. Тогда – возможно – обойдется без конфликта…

Гауптман Клюге выделялся среди офицеров. Не Железным крестом 2-го класса и серебряной пристежкой к нему (значит, отличился не однажды), а чем-то особенным в его облике. Особенным и в выражении глаз, и в том, как он носил форму. С его формой было все в порядке, но она была… незаметна. Да, незаметна, – это самое подходящее слово. Глядя на Клюге – видел его, а не форму. Форма ничего не прибавляла ему; впрочем – ничего и не убавляла. Наверное, и в гражданском костюме, и в одежде мастерового он производил бы такое же впечатление. Впечатление свободного человека. Но не только это. Свободный человек дистанцирован от остальных; он есть – и в то же время его как бы и нет. Нечто неуловимое. А Клюге был вполне материален, круто замешан. Если требуется сравнение, то этот маленький гауптман (он был значительно ниже остальных офицеров) напоминал катящийся чугунный шар. Поэтому прежде, чем обратиться к нему, требовалось преодолеть внутреннее сопротивление: ведь что-то спросишь или скажешь – и этот шар покатится на тебя…

– У вас, гауптман, пушки на механической тяге или на конской?

Нужно было бы дождаться, чтобы Клюге представился, но тогда у него будет достаточно времени, чтобы выкатиться и набрать инерцию.

– Лошадки, – ответил Клюге.

Он опустил «господин майор», – отметил майор Ортнер. Шар качнулся – но остался на месте.

– Очень хорошо. Значит, я могу рассчитывать на вашу маневренность.

– Я всегда успеваю.

Он опять обошелся без «господина майора».

– Ваша задача, гауптман, подавить вот этот пулемет. – Майор Ортнер показал на схеме. – Придется работать прямой наводкой. Вы должны попасть! Если сможете…

– Смогу. Но я бы предпочел бить по амбразуре дота. Мои наводчики…

Клюге увидал, как заледенел взгляд майора Ортнера – и запнулся. И только теперь сообразил, что майор – не тот человек, которого можно перебивать посреди фразы. Это поняли и остальные офицеры, привыкшие за эти дни к совсем другому командиру. Они переглянулись и подтянулись. Каждый из них – в их числе и Клюге – сейчас предпочел бы оказаться в другом месте, пусть даже не таком безопасном – но другом. От майора Ортнера зависела жизнь каждого из них, и если вдруг такой милый, такой лапочка майор Ортнер прямо сейчас закроет свою душу и станет воспринимать их, как фигуры на шахматной доске… не как живых людей, а как носителей определенных функций… помилуй Бог!..

Едва всплыв, лед в глазах майора Ортнера тут же растаял, но на его месте не образовалось ничего. Ни гнева, ни презрения, ни равнодушия – ничего. Даже мысли в них не было! Пустота. И эта пустота была, была, длилась…

Немая сцена.

Перед боем – провоцируя потребность действовать – совсем неплохо…

Искусство держать паузу (а вот господин генерал этого не умеют! думают, что умеют – да не дано!..), – так вот, искусство держать паузу, – сколько раз оно меня выручало! – подумал майор Ортнер. Подумал с удовольствием – но без самодовольства. Такая пауза напрягает нервы окружающих. Она натягивает нервы, как натягивает струны скрипач: едва уловимым поворотом колков – еще чуть-чуть, еще… – чтобы струна была готова ответить на прикосновение смычка именно тем, единственно необходимым звуком. Надо бы поразмышлять на досуге, успел еще подумать майор Ортнер, чем отличается такая мастерская пауза от молчания. Задал себе эту задачу – и тут же понял ответ. Молчание – это отход в сторону, в темноту; это знак осознания – и признания – своей пустоты. А рукотворная пауза – это знак силы, знак уверенности, что ты сильней окружающих, и можешь играть на них, как на…

Тут майор Ортнер вспомнил флейту в руках принца Гамлета – и улыбнулся. Улыбнулся своему далекому юношескому прошлому, но лейтенанты (и гауптман Клюге) приняли это на свой счет – и перевели дух. И расслабились. Удачно это у меня получилось! – отметил майор Ортнер. Главное – естественно. Именно – улыбка, и именно в момент наивысшего напряжения. Такое не придумаешь, это интуиция. Интуиция – и умение быть естественным, когда голова не поспевает за процессом (и слава Богу!), и все происходит как бы само собой.

Еще он успел подумать: ах, я не там, где я должен быть. Мысль была не новая; она всплыла в который уже раз за последние дни. Я среди людей, которые мне чужды, подумал он. Я занимаюсь делом… Опять с ходу он не нашел слова, не нашел, с чем сравнить свое отчуждение, хотя чувствовал, что это необходимо сделать, чтобы еще раз утвердиться в мысли: я другой. И те, кто здесь на своем месте, например – этот коротышка гауптман, – они это нюхом чуют. И не впустят меня в свою душу никогда.

Майор Ортнер убрал с лица улыбку и жестко сказал, глядя не в глаза Клюге, а сквозь его глаза, куда-то в его затылочные кости:

– Во-первых, гауптман, прошу впредь не перебивать меня. Во-вторых, вспомните, как стоят на шоссе те два сгоревших танка. Их подбили идеально. В единственном месте, которое никакая техника, кроме танков, объехать не может. Вы что же думаете – их не пытались сбросить с шоссе? Конечно пытались. Но русский наводчик этого не дал сделать. Отсюда вывод: вы имеете дело с мастером высокого класса. Может быть – высочайшего. К тому же у него позиционное преимущество: вы перед ним – простите за банальность – как на ладони. И для их пулеметчиков вы будете как на ладони. Поэтому ваша позиция должна быть не перед дотом, а сбоку. Чтобы ни пушка вас не достала, ни центральный пулемет. – Майор Ортнер поглядел на схему и ткнул пальцем. – Вот где-то здесь. Здесь против вас будет только один пулемет. Вы и ваши парни будете перед ним на виду. По сути – голые. Но ничего другого нет. У вас четыре пушки; как меня уверяли – замечательные наводчики. Так попадите хотя бы одним снарядом! – ничего больше от вас не требуется.

Клюге хмуро посмотрел на схему, затем снова на майора – и через силу кивнул.

– Вас что-то не устраивает, гауптман?

– Да нет…

Опять без «господин майор». Ну и терпение у меня…

– В таком случае не теряйте время. Идите – и пока по нам не стреляют – присмотрите позицию для батареи. Сами понимаете, бомбежка продлится всего несколько минут. Тогда будет не до рекогносцировки, дай Бог успеть выкатиться на точку.

Это было самое главное: чтобы гауптман успел. Чтоб он начал стрелять первым. Пусть даже первыми снарядами не попадет, пусть хотя бы ослепит. Это даст ему время спокойно завершить дело.

Клюге молча отдал честь, повернулся – и покарабкался наверх, туда, где солдаты вгрызались в обочину шоссе.

Увижу ли я его еще раз?..

Теперь – командир первой роты…

Майор Ортнер вспомнил, как обер-лейтенант пытался настаивать на своем личном участии в этой атаке. Что это – глупость? или ответственность? или усталость души, которая после долгого тоскливого ожидания (ведь этот обер-лейтенант еще несколько часов назад узнал, что будет атаковать первым) торопит события, стремится поскорей узнать свою судьбу?..

– Итак, – сказал майор Ортнер командиру первой роты, – надеюсь, вы четко представляете задачу. По фронту наступает не больше половины взвода. Редкой цепью. Цель – разведка боем и отвлечение внимания. Пока эти солдаты будут тянуть одеяло на себя – основной удар вы нанесете в тылу, где нет пулеметов. Пока что только там мы имеем реальные шансы на успех.

– А где быть мне?

Вопрос изумил майора Ортнера. Ведь офицер опытный!.. Хотя – может быть – это в нем говорит обида…

– Как где? – на своем КП. Вы должны не только видеть – но и чуять, как складывается бой. И если почуете, что случилось чудо и наметился успех, – вот тогда все карты вам в руки.

– Вы считаете, господин майор, что мы можем рассчитывать только на чудо?

Вот так. Урок. Рядом с этими людьми ты не имеешь права расслабляться ни на миг. Сорвалось слово, проявляющее твое истинное отношение к ситуации, и твоя конструкция в один миг потеряла равновесие.

– Мы можем рассчитывать только на мужество и сноровку наших солдат.

Хорошо отбрил. С подтекстом: не будешь задавать дурных вопросов – не получишь тупого ответа.

– Теперь о поддержке атаки, – сказал майор Ортнер. – Что снайперы?

– Ждут, господин майор. Думаю поставить по одному против каждого бронеколпака, и одного – чтобы контролировал амбразуру дота. Как только она откроется… Через оптику – все рядом.

– Пулеметы?

– Поставлю по два МГ против каждого бронеколпака. Чтобы залили их амбразуры свинцом.

– Хорошо. Теперь самое главное. В вашем распоряжении, обер-лейтенант, все наши минометы. Немедленно перебросьте их сюда, к реке. – Майор Ортнер показал на схеме то место за восточным холмом, где стоял бронетранспортер разведчиков. – Как только начнется фронтальная атака – пусть ударят в тыл доту. Подчеркиваю: не по самому доту – это бессмысленно, – а по пространству позади него. Мины должны падать рядом с дотом, вплотную к нему. Это тридцать-сорок квадратных метров; минометы должны их перепахать. На каждый квадратный метр должна упасть мина, а лучше – если и не одна. Там не должно выжить ничто живое. И пусть минометы бьют до последней минуты, пока по склону будут подниматься солдаты, которых вы пошлете для удара в тыл.

Самолеты появились в оговоренный срок, минута в минуту. К сожалению (ведь требовалось пробомбить не площадь, а точку), это были не «юнкерсы», а «фокке-вульфы». Прислали то, что оказалось под рукой. И бомбить будут тем, что имелось в наличии. Разве я этого не знал? – подумал майор Ортнер. – Так что нечего брюзжать.

Самолетам ракетами указали дот: с трех сторон к вершине холма устремились, тормозя у цели, красные искрящиеся точки. «Фокке-вульфы» на полуторакилометровой высоте сделали широкий круг, затем вытянулись в длинную цепочку и пошли в атаку с востока, точно по солнцу. Предосторожность не лишняя, ведь крупнокалиберные пулеметы в бронеколпаках могли быть приспособлены и для стрельбы по самолетам. Где-то за километр до цели «фокке-вульфы» поочередно соскальзывали вниз по наклонной, как на салазках. В какой-то момент от них отделялись поблескивающие на солнце бомбы – не много, три-четыре штуки за раз. Сначала бомбы летели почти вровень с самолетом, словно старались не отстать от него, но убедившись, что из этого ничего не выйдет, нехотя меняли траекторию, поворачиваясь носами вниз. Инерция продолжала тащить их вперед, казалось, еще секунда-другая – и вершина холма окажется позади, однако расчет не подводил: бомбы падали точно на цель. Взрывная волна встряхивала самолет, это даже издали было видно; наверное – для летчиков не самая приятная минута. Но самолет выравнивался, плавно взмывал, слегка заваливаясь на развороте, и неторопливо летел на исходную точку, чтобы с нее опять заскользить вниз. Такая вот карусель.

При виде взрывов на вершине напрашивалось сравнение с вулканом. Пусть это банально, пусть никто из солдат и офицеров никогда не видел настоящего вулкана, но картинки-то с вулканами видел в школьных учебниках, почитай, каждый. К тому же – так устроены наши мозги: они думают не абстрактно, а известными данному человеку словами. Словно на каждом предмете и явлении, которые человек видит, слышит или обоняет – висят бирочки с наименованием. Есть слово – есть мысль, нет слова – нечем и мыслить. Вершина холма разбухала взрывами, зарницы пламени были едва заметны в ярком солнечном свете, волна дыма и коричневой пыли неохотно поползла вниз по склону. Вот сейчас накроет едва различимые бронеколпаки…

Последние мгновения перед атакой…

А в душе – ничего. Пустота. Как будто и нет души. В мозгах какое-то шевеление происходит, но и оно неразличимо, не конденсируется в слова. Ожидание. Тупое ожидание. Если бы сейчас можно было бы где-нибудь прилечь – и уснуть… не потому, что недоспал… просто это было бы естественно, да, естественно: только сон мог бы сейчас освободить майора Ортнера от оцепенения…

Интересно, что он ни разу не подумал: а каково было бы мне, если бы мне самому сейчас предстояло подняться в атаку…

Жили только глаза.

Они видели все, одновременно – все; казалось – видели каждую мелочь; но эти зрительные сигналы не доходили до сознания. Как будто все это – и вулкан на холме, и кочковатый от трупов склон, и себя на пересохшем суглинке – видишь со стороны; но не сбоку, а как бы из иного мира, из иного измерения. Из детства ему запомнилась такая картинка: земной шар – совсем небольшой, как арбуз, даже поменьше – как резиновый мяч, но это именно земной шар, Земля, а не глобус, – и двое детей, мальчик и девочка, склонились к нему и разглядывают эту Землю величиной с мяч. Какой-то смысл в этом был… И тут же, следом, он вдруг вспомнил, что много позже видел подобную по сюжету картинку, только на ней Землю разглядывали двое старцев, причем старцы были изображены не целиком, а только верхней частью тела: лохматые головы, большие по размеру, чем земной шар, и крупные складки хитонов, совсем как на картинах Эль-Греко. Вот и я сейчас смотрю на этот мир, подумал майор Ортнер, словно нахожусь не здесь, словно я все это выдумал… или вижу из иного, параллельного мира.

Резкий звук свистка разбил запаянную колбу, в которой майор Ортнер находился, – и сразу отовсюду на него хлынули звуки: хруст грунта под сапогами солдат, глуховатый, нестройный рокот бомб, вой моторов (самолеты заходили на цель, пролетая над его головой).

Земля под ногами еле слышно содрогалась. Как же он раньше этого не заметил…

Пора было убираться. Не в смысле – куда подальше, а так, чтобы исчезнуть из поля зрения вражеских пулеметчиков. До этой минуты майор Ортнер знал, чувствовал, что они видят его, но что-то между ним и пулеметчиками было, скажем – какая-то игра, или – негласный уговор. Но вот началась атака – и это нечто исчезло. Теперь ничто его не хранило. Теперь – смотри в оба…

Был бы у него НП – прошел бы туда, но соответствующего распоряжения ни начштаба, ни командиры рот этой ночью от него не получили. Не подумал. Да если б и подумал – как они могли бы в темноте, не зная местности, выбрать подходящее место для НП? Да и есть ли здесь такое место? Ведь из дота ближайшие два-три километра видны – лучше не надо. У их пушки, должно быть, такой калибр, что от нее никакими бревнами не закроешься. Обнаружат – разнесут в щепу первым же снарядом.

Майор Ортнер прошел вплотную к насыпи, чтобы наверняка быть невидимым с холма, вспомнил об офицерах, обернулся – и резким коротким жестом обеих рук показал: мол, брысь отсюда.

– Не маячьте…

Кустарник был единственным местом с этой стороны дороги, откуда можно было наблюдать за атакой с наименьшим риском. На ходу майор Ортнер оторвал несколько мелких веточек, закрепил на фуражке. По одной веточке закрепил на погонах. Получилось удачно. Еще бы лицо чем-нибудь намазать, но земля была сухой, да и как потом с вымазанной физиономией явишься на глаза подчиненных? Репутация – штука хрупкая; одно неловкое движение – и как потом ни склеивай – никогда не станет прежней.

Тут с ним случился казус: он наступил на ногу снайпера. Ну – не заметил. Ни снайпера, ни его ногу. Снайпер в последний момент попытался ногу убрать, но не успел и закряхтел от боли; это он мог себе позволить, хотя, должно быть, предпочел бы выматериться. Ладно, ладно, сказал майор Ортнер, не смертельно. Молодец, хорошо маскируешься.

Что-то с ним происходило. Он был не здесь. Или скажем так: его тело было здесь, в этой долине, и это тело видело и слышало все, что здесь сейчас совершалось по его воле, но сам он (уточним: может быть – его душа?) наблюдал это (в том числе и себя) как бы со стороны. Как во сне. Может быть – меня уже нет?..

Майор Ортнер сделал еще несколько шагов – и увидал двоих пулеметчиков. Один курил (его ворот был расстегнут, каска кверху дном лежала рядом), второй, явно нервничая, пытался соединить патроном две металлические ленты (простейшая, доложу вам, операция), но пальцы у него дрожали и из-за перекоса ничего не получалось. Они поглядели на майора Ортнера (их глаза были пустыми, словно перед ними был не командир их батальона, а нечто не заслуживающее внимания) – и опять повернули лица в сторону вулкана. Ясно, что идти вдоль дороги не было смысла. Ведь этот кустарник – единственное укрытие; значит, все пулеметчики и снайперы рассредоточились по его кромке. И если из бронеколпаков им ответят, то здесь будет самое горячее место.