Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

– Ладно, Ортнер, будь по-вашему. – Оне опять взглянули на раненую руку майора. – Признаюсь: я восхищен вашим мужеством. И завидую авторитету, который вы теперь имеете у ваших солдат. Именно это для меня сейчас главный аргумент. Тем не менее прошу вас впредь обходиться без подобных экспериментов.

– Это был не эксперимент, господин генерал.

Господин генерал могли спросить: «а что же?» – но не спросили. Оне явно хотели соответствовать ситуации (или – если так вам больше понравится – попасть в игру) – и у них это получилось. Оне кивнули, и, поворачиваясь в сторону холма, взялись за бинокль. Вот что значит потеря крови: только сейчас майор Ортнер обратил внимание, что господин генерал в перчатках, в замечательных английских перчатках из желто-палевой лайки. Быстрым движением (оно получилось чрезмерно резким, но уж так получилось) майор Ортнер удержал его руку с биноклем. Господин генерал удивились, но показали это только взглядом.

– Вы здесь человек посторонний, господин генерал, – сказал майор Ортнер, – и на вас может не распространяться тот негласный договор, который пока хранит моих людей. Мне жаль, что вас не предупредили об этом.

– Но я здесь уже минут двадцать…

– Может быть – пока вы шли сюда – русский снайпер был чем-то отвлечен. Может, он отходил помочиться или поесть – откуда мне знать? Но если он увидит, что человек в камуфляже – а таких кроме вас и вашей охраны, господин генерал, в моем батальоне нет никого, – еще и пользуется биноклем… он может испортить ваш «цейсс».

– То есть?

– Он убивает выстрелом в лоб, над переносицей.

– В третий глаз?

– Так точно. В аджна чакру, через которую входят сны.

Господин генерал посмотрели на раненую руку майора Ортнера, но ничего не сказали: мало ли, откуда на войне может прилететь пуля. Однако их лицо напряглось. Очевидно, оне только сейчас поняли нелепость (нет – смертоносность) ситуации, в которой оне оказались. Их хватило на улыбку.

– Насчет снов – это достоверная информация, Ортнер?

– Абсолютно точная, господин генерал.

– Значит, тех, кого ваш снайпер убивает, он лишает возможности в последние мгновения прокрутить в памяти всю ленту жизни?..

– Я об этом не думал, господин генерал.

– Не такая уж гуманная смерть, какой представляется на первый взгляд…

О чем оне думали – нетрудно представить: сейчас никто не мог бы сказать господину генералу, сколько времени им отпущено. Может, вот сколько надо – столько и есть, а может – счет идет на секунды…

Может, на тебя смотрят, как на муху: прихлопнуть? или пусть летит?..

– В здешней ситуации вы эксперт, Ортнер…

Голос господина генерала к концу фразы погас, в нем обнажилась тоска. Как же оне устали за эту ночь…

Молчать было легко. Чтобы не мешать господину генералу, майор Ортнер даже не глядел на них. И не пытался представить, что оне сейчас думают. Угадывать мысли начальства? Извините, я и от своих не знаю, куда деться.

Чего сейчас майору Ортнеру действительно хотелось, так это сходить к лошадям, потрепать их холки, погладить их горячие, вздрагивающие под ладонью крупы, подержаться за их доверчивые морды, поглядеть в их глаза. Потом сводить их к реке на водопой, и смотреть, как они входят в воду и стоят в ней. Может быть – войти в воду с ними. Да, именно так. Войти в воду, неглубоко, но так, чтобы ощущать, как вода обжимает и обтекает ноги, вымывая из них наполняющую тебя темноту, и поливать коней из ведра. Неторопливо зачерпывать и неторопливо лить… Кажется – ну чего особенного? Но именно этого ему сейчас недоставало. Для чего? Даже думать не надо: конечно – для счастья. Точней – для покоя. Впрочем, это ведь одно и то же.

Господин генерал не произнесли больше ни слова. Смотрели на копающих могилу солдат, на холм, который разбухал от зноя. Потом кивнули майору Ортнеру – и пошли к бронетранспортеру. Пошли не быстро и не медленно. Буднично. Это правильно; только будничность имеет шанс не нарушить равновесия. Капитан догнал господина генерала, чтобы проводить, но оне, взглянув на него, отрицательно махнули головой – и капитан возвратился.

– Я еще полежу, – сказал ему майор Ортнер. – Позовете, когда могила будет готова. – Он уже взялся за входной клапан палатки, но вспомнил. – Да! будьте любезны, распорядитесь, чтобы нашли коноводов, ведь кто-нибудь же уцелел. Пусть сводят лошадей к реке. А потом – в безопасное место, в тень.

16. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора

В этот день он успел провести еще три атаки.

Первую пришлось начать без подготовки: вдруг появились «юнкерсы» (господин генерал не теряли времени), так что эта атака была почти экспромтом. Редкая цепь пошла, пошла – хорошо пошла! – и шесть МГ ждали, когда можно будет разглядеть за опадающим маревом дыма и пыли амбразуры бронеколпаков – и ударить по ним от души. Но снайперов майор Ортнер на этот раз в дело не запустил, что-то ему подсказало: их можно употребить иначе. Как? Он этого пока не знал, но не сомневался, что узнает. Если есть чувство – будет и мысль. Только не надо торопить с родами. Когда чувство созреет – яблоко само упадет в руку.

Кроме снайперов, в этой атаке не участвовали артиллеристы (это понятно: послать на открытую позицию уцелевших людей означало послать их на верную гибель) и минометчики, потому что для атаки с тыла нужно было перебросить туда солдат, а это было возможно только кружным путем, то есть к этому нужно было готовиться заранее.

Всегда есть шанс. Всегда есть шанс, поэтому, даже если знаешь, что ничего не выйдет – надеешься на чудо. Ну, пусть не чудо, назовем это удачей, как угодно это назовите, но оно есть всегда. Ведь никогда не знаешь всех обстоятельств, даже одной сотой не знаешь, и твой противник в том же положении. Вы как двое бойцов с обнаженными саблями в темной комнате. Ничего не видишь, ничего не слышишь; надежда только на чувство. И удачу.

В этот раз удачи не случилось.

По тем, кто уцелел после атаки, опять не стреляли. Солдаты ждали, что именно так и произойдет, поэтому не спешили вниз, а подползали к раненым товарищам, оказывали им на месте первую помощь. Потом осмелели и отступили пусть и с оглядкой, но почти в полный рост.

– Пошлите людей, пусть подберут убитых, – распорядился майор Ортнер.

По этим тоже не стреляли. Но майор Ортнер знал, что это уже не тот мир, который установился после первой атаки. Тот не вернется никогда. Немыслимый, невероятный, как детство, несовместимый с цинизмом войны (напомним, что майор Ортнер уже успел побывать на других войнах и знал, что такое обычная война), и все-таки тот мир был. И никуда не делся. Потому что остался в душе каждого, кто его пережил. Тот мир отступил (может быть – в другое измерение), ушел навсегда, но тем, кто уцелеет в этой бойне, он будет напоминать, что даже в непроглядном мраке, если хорошо поискать, обязательно обнаружишь каплю света, свидетельство, что рядом есть другая жизнь и другие отношения между людьми.

Итак, напомним, майор Ортнер знал, что и по солдатам, подбирающим трупы, опять не станут стрелять; но это все, единственный зазор, который ему оставили. Когда только что не стреляли по отступающим, это не было памятью о том, что ушло, не было попыткой восстановить утраченное. Защитники дота берегли патроны – вот и все. Майор Ортнер не думал об этом, он это знал; а любое знание, как известно, заслонка: над тем, что знаешь – не размышляешь. Нужно быть гением или очень большой души человеком, чтобы 1) почувствовать, что заслонка тебе мешает, 2) не терпеть (наша обычная реакция), но разглядеть причину дискомфорта – и 3) убрать заслонку. Тогда откроется совсем иное. Не обязательно истина, но дорога к ней. Пусть всего несколько шагов – а все же… Увы, майор Ортнер гением не был, и душу имел… его душа была обычной. Когда он родился – Господь не обратил на него внимания, принял в комплекте, в обойме с другими, может быть, даже не в обойме, а в большущем ящике, куда патронов насыпано без счета. Случись иначе… да что там говорить! – это была бы другая жизнь. Майору Ортнеру не было дано представить – какая именно, и все же одно он знал точно: в той жизни не было бы места скуке.

Гением он не был, но, спасибо, отец когда-то научил его давать свободу чувствам. Чувствует все живое (это единственная возможность воспринимать мир вне и внутри себя), но обычное чувство эфемерно: едва возникнув, оно сразу же (теперь речь только о людях), еще в процессе созревания, начинает кристаллизоваться в мысль; потом эти кристаллы ссыпаются в память. Все. Конец процесса. Обратите внимание на самое главное в этой схеме: в 99 случаях из 100 мысль не дает чувству развиться полностью, созреть. Мысль фиксирует первое впечатление, скажем так – лужу, хотя на самом деле это бездонный колодец, который суть ход в иное пространство. Значит, культура мышления состоит в том, чтобы дать чувству созреть. Не срывать яблоко, а научиться его ловить, когда оно падает созревшее. (Что доступно только гениям, да еще детям, память которых пока не стала барьером между ними и истиной.) Но и упавшее яблоко, пусть оно и травмировано, имеет совершенный вкус. Господь дает шанс каждому.

Так вот – отец когда-то научил юного Иоахима Ортнера не торопить чувства, переживать их, жить ими. «Мысль – производное от чувства, она всегда вторична, – говорил папа Ортнер. – Мысль всегда банальна, хотя иногда кажется такой оригинальной! Но это самообман, свидетельство недостаточной информированности. „Я мыслю – значит, я существую“, – сказано не от большого ума; это крик отчаяния. Если тебе удастся, сынок, жить чувствами, иначе говоря – дать свободу душе, ты никогда не потеряешь ни одного дня своей жизни. И никогда ни об одном из них не пожалеешь…»

«Однако, папа, свою книгу о воинском искусстве ты назвал „Мысль побеждает“. Мысль – а не чувство. Ты не видишь противоречия?»

«Противоречия здесь нет, – ответил отец. – Я всего лишь хотел сказать, что и вивисекция, и аборт – производят смерть. Мысль, произведенная ими, мертва. Потому что ей перерезали источник энергии. Природе не надо мешать. Не надо думать специально. Мысль явится сама, когда все сложится так, что она не сможет не родиться. И такая мысль победит любой мрак…»

Не дословно – сейчас трудно поручиться за точность, давно это было, – но что-то в этом роде.

Хороший скрипач старается передать то, что поет его душа, и не думает при этом, что делать смычком и пальцами.

Иначе не вникнешь в суть вещей.

Огромное большинство людей не представляет этой работы. Они рассчитывают на память (в которой сложены отобранные по собственному вкусу плоды душевной и умственной работы других людей) и логику (если я сделаю так – он поступит эдак, если я скажу то – он ответит… и так далее). Но это – не обижайтесь – не умственная работа, а примитивная реакция, доступная даже животным. Умственная работа (мне даже неловко в который уже раз это повторять) начинается с работы души…

Так вот, майор Ортнер думал не специально; это было привычкой, то есть – автоматическим действием. Думанье было реакцией на любое новье. И когда этим утром он оказался в ложбине между холмами и ощутил на себе (на шее под внезапно взмокшим воротом) утяжеленный прицелом взгляд снайпера, а до солдат, долбящих траншею, оставалось метров двести, даже больше, и спрятаться негде, да и нельзя, и он шел, шел, шел, придавленный этим взглядом, зная, что жизнь может оборваться в любое мгновение… но не обрывалась, не обрывалась… и в солдат тоже никто не стрелял… Естественно, в те минуты (пройти неторопливо две сотни метров – на это нужно время) в его голове был только снайпер, а думать майор Ортнер не мог ни о чем. Удар в руку – ах, какое это было облегчение! Это был знак: поживи. Вот когда всплыло отчетливое осознание, что находишься в поле аномалии. В мире, живущем по каким-то своим, необычным законам. Итак, аномалия – это была первая мысль. Тут же пришла и вторая: аномалия – в равновесии. Равновесии кого и чего – майор Ортнер, разумеется, не знал, а гадать, как вы помните, было не в его обыкновении. К тому же, вторую мысль тут же догнала и третья: равновесие нарушит первая же капля, и этой каплей будет первое же наше агрессивное действие, первый же выстрел с нашей стороны. Те, в доте, не начнут первыми. А пуля в руку… она не разбила стекла. Напротив, она подтвердила реальность аномалии и краткосрочность, эфемерность ее жизни.

Что-то было в воздухе.

Когда сотни людей ждут погребения сотен себе подобных, каждого из которых они только что вынесли под пристальным взглядом смерти, – это так утяжеляет воздух, что душе трудно дышать. Даже если спишь. Майор Ортнер очнулся с ощущением тоски. Увидал над собой полог палатки – и все вспомнил. Прикинул по солнцу (оно просвечивало через шелк комком тепла), который час, и понял, что могила уже должна быть готова и все тела уже вынесены с холма. А не разбудили его только потому, что кто же будит раненого командира? Это понятно. Взглянул на часы. Он ошибся в своем ощущении времени всего на минуту. Это тоже понятно: пока – проснувшись – восстанавливал в сознании ситуацию реального мира, – вот минута и прошла.

Пора. Пора копать дальше.

Майор Ортнер выбрался из палатки и потянулся. При этом рана тоже проснулась, шокированная такой бесцеремонностью. Да помню я о тебе, помню… Капитан спал неподалеку. Он спал сидя, прислонившись спиной к крутой стенке промоины. Очевидно, он не собирался спать, пристроился в тени куста орешника, но ведь и у него за плечами бессонная ночь. Солнце успело сдвинуться, жгло его немилосердно, однако земля успела вытянуть из него столько энергии, что он уже не чувствовал солнечного огня.

Майор Ортнер деликатно кашлянул. Капитан встрепенулся, вскочил на ноги, автоматически проверил – застегнут ли воротник. Воротник был застегнут, это сразу придало ему уверенности.

– После погребения – всех солдат на траншею, – сказал майор Ортнер. – Копать в полный рост. Следующая атака – не раньше, чем траншею завершим. Потом будем закапываться здесь. – Майор Ортнер глянул влево, вправо. Да, подходящее место. – Будем рыть норы, а если понадобится – то и блиндажи.

Это означало – настраиваться на бессрочную осаду.

Вот уж чего капитан не ожидал! Его невыразительные глаза (такие же невыразительные, как и его голос) расширились, в них вдруг проявилась неожиданная глубина. Как будто из них выглянул (таящийся в теле капитана) совсем иной человек. О котором майор Ортнер до сих пор не подозревал. Открытие было неприятным: теперь о капитане придется думать. Впрочем – не так; не «придется» – теперь о капитане будет думаться само по себе, независимо от желания и воли майора Ортнера. И зачем это мне? – подумал он. Зачем мне иметь какое-то представление о нем? Ведь до сих пор этот капитан был для меня всего лишь функцией, – как удобно! Кнопочное управление: нажал – и забыл…

Чтобы не выдать своей досады, майор Ортнер глянул в сторону, где длинными шеренгами лежали убитые солдаты, и погладил раненую руку, якобы потревоженную болью. Теперь капитан будет претендовать на место в моих мыслях, думал он (о душе речь не шла – только этого недоставало!), но утешало злорадное сознание: я себя знаю, и знаю, что ничего из этого у капитана не выйдет. Не потому, что боюсь: вот впустишь человека в себя, а он, глядишь, уже и погиб. Нет. Тут дело в принципе: разрушать одиночества. Состояние одиночества. Потому что на войне ты – один. Ты только на себя можешь рассчитывать. На себя – и свою судьбу. И в этом твоя сила.

Похороны были неспешные, не официальные, скупые на слова. Солдаты толпились возле длинного рва. Дот был за спиной, на виду; амбразура открыта. Конечно – смотрят. Два-три осколочных в толпу, и половина батальона – тю-тю. А уж про ДШК лучше и не вспоминать: ведь для них и три километра – комфортная дистанция… Сразу после похорон майор Ортнер вернулся в палатку и опять задремал, вернее – крепко уснул, потому что «юнкерсы» он услышал лишь после того, как в палатку заглянул Харти. Пришлось срочно распоряжаться насчет атаки. На ее счет майор Ортнер не обольщался (хотя, как вы помните, где-то под спудом теплилось: а вдруг…); он впервые видел, как наступают его парни, в их действиях были расчетливость и напор, но при этом майор Ортнер думал совсем об ином. Часа бы на три позже прилетели «юнкерсы», думал он, было бы в самый раз, а так – траншею не успели закончить, теперь придется работать ночью, а какая ночью работа? – не тот настрой, не то качество и темп; ночью человек должен отдыхать…

Погибших и на этот раз было не много, да это и не трудно было предвидеть. У меня с этими русскими негласный уговор, иронически думал майор Ортнер: я делаю вид, что атакую, а они делают вид, что отбиваются изо всех сил… Хотелось вернуться в палатку, лечь, закрыть глаза… но день только перевалил через зенит, время остановилось… ну, скажем так, – почти остановилось; его нужно было чем-то заполнить… чем угодно – только не атаками!.. но это «чем угодно» нужно было еще придумать…

А думалось плохо. Вроде бы и крови не много потерял, а поди ж ты…

Он наблюдал (из укрытия) не только за атакой, но и за тем, как собирают убитых. Что-то его удерживало: смотри. Не потому, что вот, мол, по твоему приказу… Нет. Жалость и малодушные сопли тут ни при чем. Он знал, что не может позволить себе такой слабости (вообще никакой слабости он сейчас позволить себе не мог); это исключалось, а потому жалость не возникала даже тенью того, что он видел. Просто он чувствовал, что где-то рядом, в том, что он сейчас наблюдал, есть какая-то подсказка, недостающее звено. И потому он смотрел. Смотрел – не видя; как всегда – если позволяли обстоятельства – расслабленный. Ждал. И дождался. Когда уже принесли последнее тело и ему доложили: принесли всех, – он вдруг вспомнил: а как же те, кто погиб на той стороне холма, в тылу дота? Где тела разведчиков? Они должны быть рядом с дотом, но с этой стороны вблизи дота не было ни одного тела. Значит, разведчики, как шли берегом реки, так и к доту подбирались с той же стороны; там они и лежат. И где тела тех, кто во время утренней атаки должен был подобраться к доту под прикрытием минометного обстрела? И где вчерашние? Ведь и вчера, наверняка, пытались ударить не только в лоб, и направили в тыл русским лучших. И все они сейчас так и лежат там…

Как же я забыл о них?..

Майор Ортнер попытался вспомнить свое состояние, когда сам шел по склону от тела к телу. Ничего не вышло. Ясно одно: думать в те минуты он не мог. Если бы мог думать – то, во-первых, уж присмотрелся бы к склону, искал бы на нем какую-нибудь слабину. Рассматривать в бинокль или на месте почувствовать эманацию пространства – это, знаете ли, качественно разные вещи. Во-вторых – если бы в те минуты мог думать – он бы не забыл о тех, кто наступал по противоположному склону. Но было и в-третьих. Если бы в те минуты я мог думать, – не без меланхолии признал он, – да еще бы исподтишка поглядывал по сторонам, то мне бы не дали гулять по склону.

Вот и повод для паузы: собрать с тыльного склона всех погибших.

И снайперам, наконец, нашлось правильное место: на том берегу реки. Ведь с той стороны защитники отбиваются из какого-нибудь окопа. Хочешь не хочешь – приходится высовываться. А снайперу большего и не надо. Как я сразу этого не сообразил!..

– Кто-нибудь уцелел из тех, кто наступал с тылу? – спросил майор Ортнер.

– Шестеро, – сказал капитан. – И еще они вынесли двоих раненых. Один в голову, другой в живот. Боюсь – не дотянут до встречи с хирургом.

Надо отдать должное этому капитану, подумал майор Ортнер, он знает о своем батальоне все. Каждую цифру. Не сомневаюсь: если я спрошу у него имена этих раненых – он их назовет, не заглядывая в бумажки.

– Будьте любезны – вызовите этих шестерых.

Солдаты как солдаты. Обычно после атаки (тем более – неудачной) из солдата никакой толковой информации не вытянешь. Помнят вспышки выстрелов; помнят, как пуля ударила рядом, или осколок; помнят воронку, из которой было видно только небо, и сколько потребовалось сил, чтобы заставить себя выбраться из нее; помнят, как переползал через тело убитого камрада и как кто-то сбоку кричал от боли. А вот сколько было пулеметов и какая система огня… Но ведь эти шестеро – лучшие, и если они действительно лучшие – должны были что-то заметить. Что-то важное для дела.

Оказывается, до этой минуты они не говорили между собой о той атаке. Но кое-что интересное запомнили. Запомнили, что воронок много. Их много и с этой стороны, но здесь они все рядом с вершиной, и пулеметы к ним не подпускают, а северный склон круче, воронки случаются даже посреди склона, и пока били минометы – удалось добраться до нижних воронок; а там перебежками, от одной воронки к другой… Был шанс подобраться почти вплотную к доту, но не получилось. Еще солдаты запомнили, что вроде бы отбивался один человек.

– Не понимаю, – сказал майор Ортнер. – Он – один; вас – полтора десятка…

– Шестнадцать, – уточнил капитан. Майор Ортнер кивнул.

– Вас – шестнадцать. Вы перебегаете рывками, как тараканы, то здесь, то там. Пока одни прикрывают огнем, стригут бруствер, другие – в разных местах – перебираются в воронки ближе к доту. Я правильно представляю ваши действия?

Так и было. Но не получилось.

– Придется вам повторить попытку, – сказал майор Ортнер. – С другого берега реки вас будут прикрывать два снайпера. С вами будет огнеметчик. Продумайте свои действия, чтобы огнеметчик добрался до места, откуда сможет сжечь окоп.

Затем майор Ортнер вызвал обер-лейтенанта, которого не пустил в утреннюю атаку (сейчас обер-лейтенант распоряжался выноской тел), и велел исполнить ту же работу на противоположном склоне. Работы много, сказал майор Ортнер, носить далеко, поэтому не спешите.

– Может быть, господин майор, похороним их где-нибудь поближе? – предложил обер-лейтенант. – Например – за соседним холмом.

– Нет, – жестко сказал майор Ортнер. Этим «нет» он выигрывал час, а может и больше. – Носить на прежнее место. Похороним после атаки.

По жаре, в обход холма… Очень убедительная пауза.

– Да, – вспомнил майор Ортнер, – среди убитых должны быть ребята в камуфляже. Разведчики. Возможно, они лежат рядом с дотом. Нужно подобрать всех. Осмотреть все воронки. Будет не дурно, если вы лично побываете там, на самом верху. Переоденьтесь во все солдатское (кстати – не забудьте сменить сапоги). Сходите только один раз: ни к чему испытывать судьбу. И предупредите ребят: если рядом будут русские – никаких попыток напасть на них. Конечно – если хотят остаться живыми…

Обер-лейтенант стоял бледный. Майор Ортнер смотрел на него без любопытства, просто смотрел. Наконец обер-лейтенант смог выговорить:

– Вы доверяете атаку с тыла мне?

Майор Ортнер кивнул.

– Сколько людей я могу взять?

– Шестерых, которые уже побывали там, и десяток-полтора по своему усмотрению.

Обер-лейтенант пытался думать, но сейчас ему это было трудно.

– Я их заранее отберу, господин майор. И устрою так, чтобы они побывали с носилками вместе со мной на самом верху.

– Только заранее не предупреждайте их о том, что им предстоит…

Разведчиков нашли метрах в двадцати от дота, в неглубокой яме, как говорится, рукотворной. Она уже успела зарасти однолетней травой, была прямоугольная и непонятного назначения. Очевидно, начали копать прошлым летом, затем оставили это дело, но забросать землей в голову не пришло. Очень по-русски. Разведчики были убиты не здесь; сюда их принесли и сложили аккуратно, штабелем в два с половиной ряда, головами на восток. Они были изрядно присыпаны землей: бомбы и мины рвались рядом, обрушили невысокие стенки. К счастью, обошлось без прямого попадания, а то б и собирать было нечего. Кстати, на телах разведчиков были не только пулевые, но и ножевые раны, а двое были убиты и вовсе непонятно как – никаких следов. Вот и думай что хочешь.

Атака не удалась.

Взвод, наступавший от шоссе (отвлекающий удар), сломался неожиданно быстро. Едва перешли шоссе, как снайпер убил командира взвода. Затем унтер-офицера и ефрейтора, которые брали команду на себя. И того – троих. После чего, одолев не больше сотни метров склона, редкая цепь залегла. Снайпер больше не стрелял – не хотел выдавать своего укрытия, и крупнокалиберные так и не пальнули ни разу – не было нужды. А не стреляли крупнокалиберные – молчали и МГ, которым некого было подавлять. Если бы не минометная канонада в тылу дота – вполне мирная картина: на тактических учениях взвод готовится к последнему броску на позицию условного противника. У майора Ортнера даже зла на них не было. Он понимал, что сейчас чувствуют солдаты. Когда атакуешь врага, которого в этот момент глушат и выковыривают из земли бомберы; когда над самой головой с сабельным звуком проносятся снаряды – туда, туда, убивая врага; и пусть то здесь, то там – рядом – шлепаются осколки, – ты знаешь, что врагу стократ хуже. А самое главное – ты в процессе, некие огромные лопасти перемешивают вязкую массу, частица которой – ты, и хотя страх никуда не делся, и он как паук облепил твое сердце, и давит, стискивает его, – но общее движение сильнее, инерция толкает тебя вперед… А когда лежишь, открытый со всех сторон, и тишина, и ничего не происходит, и знаешь, что снайпер или пулеметчик могут в любой момент (вот так ему почему-то захотелось) пометить тебя пулей, приколоть навсегда к земле, как бабочку к листу бумаги булавкой… не кого-то другого, не Ганса и не Фреда – почему-то именно тебя… шелохнешься – а он обратит на тебя внимание… О какой атаке тут может идти речь!.. Майор Ортнер понимал все это, но не давал сигнала к отходу, ждал, чем закончится атака в тылу дота.

А там все сразу пошло не по задуманному.

Оба снайпера погибли еще до начала атаки, до того, как ударили минометы. Не убереглись. Очевидно, их заметили, когда они выбирали позиции. Уцелевшие солдаты говорили, что слышали два выстрела с холма (эти выстрелы слышал и майор Ортнер), но не придали им значения: в это время они были еще на исходной, за соседним холмом. До воронок добрались без потерь, но в первой же перебежке был убит огнеметчик. Обер-лейтенант велел надеть огнеметную амуницию другому солдату, однако и тот погиб сразу, перебегая в следующую воронку. Была еще одна попытка подобрать огнемет, причем этого солдата прикрывали огнем все остальные. Но русский стрелял быстро и без промаха. Возникал на миг над дымящимся от пуль бруствером, винтовка взлетала к плечу – и уже исчез. А ведь без снайперского прицела винтовка, это заметили все…

Следующим погиб обер-лейтенант…

До ночи было еще далеко.

Опять подбирали убитых (к счастью, их было совсем не много), опять хоронили. Русские не закрывали эту щель, солдаты уже не удивлялись ей. Как быстро человек привыкает к чуду! – думал майор Ортнер. Для солдат это всего лишь правила игры. В других местах – в остальном мире – эти правила иные; мало того: в остальном мире эта игра идет совсем без правил. А здесь, возле этого холма, в радиусе полета пули, возникло какое-то силовое поле… Впрочем, нет; почему – «возникло»? Это русские его создали. Они создали – а я принял. Я первым это понял и принял. Сперва я, а затем мои солдаты. И так хочется знать, что солдаты думают об этом! – так ведь не спросишь, нельзя…

Во время похорон – третьих в этот день!.. – майор Ортнер подумал, сколь гнетуще, должно быть, они действуют на солдат. Но вариантов не было: жара, тела начинают разлагаться уже через несколько часов; в другое время и в другом месте они бы так и остались лежать, распухая на глазах, с каждым дуновением ветра напоминая о себе приторным зловонием… и как подумаешь, оказавшись во время атаки рядом, что и тебе, быть может, суждено вот так же гнить с выклеванными глазами… и в то же время, если знаешь, что и после твоей смерти тебя не бросят, как падаль, что кто-то о тебе позаботится, а может быть даже и погорюет… Мысли путались. Меня несет, как щепку течением, думал майор Ортнер. Я поставлен в обстоятельства, в которых от меня зависит так мало! И делаю – что могу…

Потом он получил связь, и буквально через минуту на него вышли господин генерал. Господин генерал не ждали никаких отрадных вестей, но и не позвонить не могли. Разговор получился сдержанный, фразы складывались из общих слов. Паузы между фразами, даже между словами, были дольше обычных, но в этих паузах не было ничего, кроме пустоты. Майор Ортнер понимал, что господин генерал прислушиваются не к его словам, а к интонации: им нужно было понять, действительно ли этот майор убежден в успехе, нет ли в его голосе ноток растерянности. Таким ноткам не с чего было взяться, для них не было струн. Была усталость, ну да это понятно; должно быть – слышалось и упорство. Но специально майор Ортнер ничего не делал со своим голосом, – не было нужды.

В этот день была еще одна бесплодная атака. В ней не было смысла – для нее ничего новенького майор Ортнер придумать не смог. Устал. Устал от жары, от раны, от напряжения. Еще днем были силы контролировать себя, расслабляться, а потом – вдруг – тело наполнилось тяжестью, налилось ею до краев, так что если бы в глубине и засветилось нечто, оно бы там и погасло, не имея сил всплыть, чтобы сознание смогло слепить из этого света мысль. Но от майора Ортнера ждали, что он будет снова и снова атаковать. Получите.

Под вечер прибыли две свежие роты. Прибыла санчасть с двумя хирургами (первым делом они снова прочистили рану майора Ортнера, после чего ему стало объективно легче). Прибыла команда комендоров с офицером – на батарею гауптмана Клюге. Прибыла батарея тяжелых гаубиц, чтобы поддерживать атаки огнем из-за соседнего холма. Команда снайперов. Огнеметчики. Боеприпасов навезли столько, что об экономии можно было не думать. С наступлением темноты майор Ортнер направил своих солдат в траншею: копать, пока траншея не станет удобной и безопасной. Уцелевших комендоров и новую команду отправил закапываться с пушками на той позиции, которую выбрал Клюге. «Чтобы только стволы торчали…» Около полуночи позвонили господин генерал:

– Вы готовите ночную атаку?

– Нет, господин генерал.

– Чего так, Ортнер? Мы должны испытать любую возможность.

– Мне представляется, господин генерал, что эта идея…

– Не дерзите, Ортнер, – перебили господин генерал. Для вас – сейчас – не должно быть различия: день или ночь. Более того: ночь – ваша союзница. Их снайперы – уже не в счет. И если вы навалитесь – вдруг – сразу всем батальоном…

– Без артподготовки? – тупо спросил майор Ортнер.

– Я же сказал: вдруг.

Тоска была такая… Ведь только что майор Ортнер чувствовал лишь усталость, она словно крышка закрывала его душу, но господин генерал умудрились эту крышку приоткрыть… нет – расколоть, и из пролома хлынуло черное и вязкое. Вот что, оказывается, там вызревало, а ты думал, что после этого дня там все выгорело, пустота, и только мысли, беспомощные, как полуденный ветерок, шевелят пепел.