Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

6

Этого венгра знали все окрест. Он разводил хмель, держал несколько коров; был прижимист: у таких зимой снега не допросишься. Его давно бы следовало отселить, подозрительным личностям в этой зоне было не место, но граница только осваивалась; до хуторянина руки начальства так и не дошли.

Хутор стоял над речкой. Невысоко, но в самый раз: его не доставало половодьем, каменистый холм был всегда сухим. Крепкий дом, крепкие сараи и коровник, крепкая ограда. Все из камня. Далеко за камнем ездить не надо: нагнись – и бери. С севера, от реки, к хутору подступал ухоженный яблоневый сад. Сад охватывал хутор с трех сторон, оставляя открытой только южную, солнечную, где были виноградник и двор.

Если человек живет на земле – она его формует. Ладит под себя. Большая удача, если ритм человека сочетается удачно с ритмом его земли. В таком случае он живет легко и мало болеет; жизнь у него получается. Если же ритмы не совпадают… Если ритмы не совпадают – лучше бы этому человеку найти другое место. Но кто ему скажет об этом? Могла бы сказать душа, да кто ее слушает? Вот он и мучается. Его ломает – а он даже не понимает этого. Его ломает, пока он не приспособится к земле, пока не станет таким, как она. Это не значит, что он станет плохим, но лучше б ему жить на земле, которая соответствует его природе.

Кто знает, каким был Шандор Барца прежде, – до того, как оказался на этом каменистом холме. И каким стал бы, поселись он, скажем, на черноземе или на супеси, которая прежде счастливо сожительствовала с сосновым бором. Бесспорно одно: нынешний Барца сторонился людей. Не опасался – вот этого в нем точно не было; просто они были ему не нужны. Ни их внимание, ни их присутствие. Одинокая планета, летящая в пустоте. Согреваемая любовью к жене и дочерям. Может быть – любовью к этой земле, к этому дню, к Богу, который все-таки не оставил его без любви. Выбор такой судьбы требует отваги. Интересно было бы знать – из чего выбирал он…

Когда пограничники подкатили к воротам, хозяин уже встречал их. В английской тройке, в тирольской шляпе с короткими полями, в начищенных хромовых сапогах и с трубкой. Он слишком поздно разглядел, с кем имеет дело, сунул трубку под седые усы, сузил белесые глаза и ждал.

– Здорово, дед! – Ромка затормозил в последний момент, венгра обдало пылью; впрочем, он и не поморщился. – Табачком поделишься?

– А я-то думал, что вы уж стоите в очереди на Божий суд, – сказал Барца, намеренно коверкая речь. Это была демонстрация. Каждый утверждается, как может.

– Для нас повесток не хватило. Пока напечатают – поживем.

– Ну, одному-то повестку уже вручили. – Барца пригляделся к узбеку. – Не ваш?

– Теперь все наши – наши, – сказал Тимофей, выбираясь из коляски. – Здравствуй, батя. Меня-то признаешь?

– Сегодня тебя непросто признать, капрал, дай Бог тебе здоровья…

– Видел немцев?

– Пока не видал. Но вчера мальчонка с соседнего хутора прибегал. От Крюгера, ты его должен знать. Там они стоят. Фуражная команда.

– Не бойся, мы у тебя не задержимся… – начал Тимофей, но Барца его перебил:

– А я уже давно ничего не боюсь.

– Не петушись, Барца. Мы же понимаем: у тебя жена, дочки. В такую пору тебе нужно быть чистым и… – Тимофей попытался вспомнить слово «лояльным» – и не смог. Это слово Тимофей слышал не раз – и понимал его смысл, – но оно так и не нашло места в его словаре. Ничего не поделаешь: патрон другого калибра. – Мы не навлечем на тебя беды. Даже если немцы появятся – здесь воевать с ними не будем.

Барца обвел их медленным взглядом. Что-то в нем смягчилось. Стальной стержень исчез.

– Так в чем нужда?

– В куреве! – встрял Ромка.

– Я хотел, чтобы ты поглядел мою спину, – сказал Тимофей.

– Покажи.

Тимофей повернулся спиной, пощупал пальцами бинты, еле слышно застонал – показал место.

За сутки повязка разболталась, Барца легко приподнял бинты. Кожа его пальцев была гладкой, но твердой. Тимофей поневоле зажался, предчувствуя боль. Боли не было.

– Не беда, – сказал Барца, – пуля застряла между ребрами. Пошли в дом. – Взглянул на Залогина и Ромку. – И вы заходите. Стефания накормит, чем Бог послал. А то своими голодными глазами всех немцев в округе распугаете.

Ромка не нашелся сразу, что ответить в этом же духе, да и перспектива подхарчиться домашним смягчила его сердце. Спросил:

– Куда мотоцикл убрать?

– За клуню. Если вас и станут искать – туда никто не заглянет.

Тимофей уже бывал в этом доме; в нем ничего не изменилось. Чисто, светло. А почему в нем что-то должно меняться? Что Барце война? Мужик живет своей жизнью, растит дочек, ведет хозяйство. Его дело – сторона. Камень, который лежит на дне, а жизнь течет над ним…

И Стефания не изменилась. Она и прежде встречала пограничников без улыбки, и теперь – только кивнула. Губы сомкнуты. В теле – напряг; в глазах… Что у нее сейчас в душе – то и в глазах. Оно и понятно: женщина. Если в соседней комнате затаились три твоих дочки, а в дом вошли распаленные боем, увешанные оружием чужие мужики…

Барца сказал Стефании что-то по-венгерски, взял стул и поставил в метре от окна. Сказал Тимофею: «Садись». Тимофей сел. «Да не так! – сказал Барца, – спиной к свету». Тимофей пересел. Барца достал из кармана пиджака большой складной нож с ручкой из козьего рога (не покупной – самодел), – и одним движением срезал повязку. Острая штука. Потрогал место, где засела пуля. Теперь боль возникла, но боль приятная.

Появилась Стефания. В одной руке – бутыль с самогоном, в другой – бинты и баночка с мазью. Налила полный стакан самогона и протянула Тимофею.

– Не надо, – сказал Тимофей, – я потерплю.

– Пей! – велел Барца.

Самогон был яблочный. В голову не шибанул. После него во рту остался неожиданный терпкий привкус. Тимофей провел по небу языком. Так это же виноградные косточки! – обрадовался он узнаванию. Во время кормежки обязательно приложусь еще разок. Правда, я командир, и моя голова должна быть светлой… Да что сделается моей голове от пары глотков? Ничего ей не сделается. И рука – коли придется пострелять – будет тверже.

Стефания достала из буфета – и протянула ему – деревянную ложку. Тимофей взял ложку, оглянулся на Барцу. «Давай-давай, – кивнул Барца, – зажми в зубах…»

Он полил лезвие ножа самогоном, поджег спичкой и подождал, пока огонек угомонится; взял у Стефании смоченную самогоном тряпицу, протер Тимофею под лопаткой; похлопал по плечу: «Расслабься, капрал, опусти плечи… Вспомни что-нибудь доброе…» Тимофей закрыл глаза, все тело пробило потом, даже темя взмокло. Но боль оказалась терпимой, почти никакой. Тимофей открыл глаза – и в этот момент Барца поддел пулю…

– Сувенир, – сказал Барца. – Оставишь себе на память?

Тимофей отрицательно мотнул головой. Тупо взглянул на Стефанию, которая заняла место мужа. Она секунду помедлила – и вдруг одним коротким движением сорвала бинт, присохший к ранам на груди. Кровь только проступила, но не потекла. В пулевом ранении кровь была тяжелая, буро-лиловая; штыковая рана казалась вовсе безобидной. Тимофей увидел, что его кандидатский билет ВКП(б), проколотый штыком, приклеился к бинту. Как же я забыл о нем… Мысль была тупая, медленная, без оценки и продолжения. Тимофей потянулся к билету, оторвал его от бинта, попытался открыть, но из этого ничего не вышло: склеился. Тимофей засунул билет в карман бриджей, положил руки на колени, подумал, как же хочется спать, взглянул на Стефанию – и неожиданно для себя отметил, что ведь красивая баба, а уж какая, должно быть, в молодости была… Она поняла этот взгляд, в ее глазах засветились смешинки. Она взяла Тимофея за плечи (в этом не было нужды, но ей вдруг захотелось ощутить пальцами эластичность этой молодой, красивой кожи), слегка встряхнула: расслабься. Тимофей расслабился. Тогда она еще раз смочила тряпицу самогоном, протерла раны на груди и на спине, затем смазала их, макая палец в баночку с мазью. Вытерла палец передником и взяла иголку с ниткой. Тимофей опять зажался. Стефания потеребила его за плечо, засмеялась и что-то сказала мужу.

Тимофей разжал зубы, вынул черенок ложки изо рта.

– Что она сказала?

– Обычная бабская глупость. – Барца закончил мыть нож под рукомойником, защелкнул его и положил в карман. – Мол, любой мужик от одного только вида иголки с ниткой готов упасть в обморок. Но у нее легкая рука, это правда. Увидишь: все заживет, как на собаке.

Потом она обработала Тимофею раны на голове.

Потом взялась за Ромку. Он к этому не был готов, и когда ему протирали самогоном руки, – вскрикивал и дергался от боли. «Почему мне не дали выпить? Сначала влейте, как в капрала…» – «Ты уже выпил сегодня столько, сынок, – сказала Стефания на сносном русском, – что еще от одного стакана прямо за столом и уснешь. А тебе этого нельзя. У тебя еще сегодня долгая дорога…»

Потом они поели. Не спеша, но совсем немного: «Мы с собой прихватим», – сказал Тимофей. Пока они ели, Барца принес нижнюю рубаху и пиджак из пожившего, но еще крепкого габардина. Рубаху Тимофей надел, а от пиджака отказался: «Я солдат». Барца снова вышел – и возвратился со свертком. Пока разворачивал – гостиная наполнилась застоявшимся запахом полыни. Это была старая кавалерийская куртка, если уточнить – драгунская, только Тимофей не знал таких тонкостей, возможно – и слова такого никогда не слышал, да и все равно ему было.

– Это военный мундир, – сказал Барца.

– Вижу…

Мундир был старше Тимофея вдвое. Сразу видать: его не всегда хранили в шкафу. Местами сукно штопали, местами оно потерлось до основы, но тусклый, когда-то шикарный позумент уцелел весь, и пуговицы с орлами тоже.

– Реликвия, – сказал Залогин.

– Всех немцев распугаешь, – сказал Ромка.

Тимофей примерил мундир, пошевелил плечами. Оценил похвально:

– Здоровый был мужик. Чья куртка?

– Моя, – сказал Барца.

Тимофей поглядел недоверчиво.

– Да в ней двоих таких, как ты, спеленать можно…

– Дожил бы до моих лет – небось, и ты бы усох…

– Не! У нас такой корень – все больше в толщину идем.

Должно быть, смешно выгляжу, подумал Тимофей, глянул по сторонам, но зеркала не нашел. Ну и ладно! Пока доберусь до своих – сойдет. А там – чтобы не было вопросов – опять натяну свою рвань.

Тимофей не хотел себе признаваться, но что-то в этом мундире было. Нечто особенное. Скрытое под карнавальностью. И это нечто передалось Тимофею, сняло груз пережитых часов войны и странным образом возвратило его душе уверенность и покой.

– Беру.

– Позволь – сниму медали…

Их было много.

Барца отстегивал медали неторопливо. Давно он их не видел… Давно забыл о них… Давно забыл – за что получал каждую… Теперь что-то вспоминалось, но эти обрывки были не из сердца – из головы. Можно было и оставить, как есть. Куда б их дел капрал – какая разница? Уж точно бы не выбросил…

– А с чего ты решил, батя, что я не проживу с твое? – спросил Тимофей.

Это была реакция на слова Барцы «дожил бы до моих лет». Все же не вытерпел капрал… Барца усмехнулся, кивнул на Залогина и Ромку:

– Если с этими рыцарями не поедешь, у меня останешься, – может, и проживешь. Может, еще сто лет жить будешь.

– А с ними, думаешь, убьют?

– Это уж как Господь рассудит. Только куда ж вам таким уберечься…

Тимофей застегнул мундир, аккуратно сложил и взял под мышку остатки своей гимнастерки. Опять шевельнул плечами; в спине была забытая за прошедшие сутки свобода и легкость.

– Не могу, батя. Я за них в ответе. Если б еще пеши были… Но тогда б и они никуда не ушли.

– Твоя воля, капрал. Небось, германец меня не тронет. А ты на молочке как грибок бы поднялся…

– Сдаст он тебя, Тима, – сказал Ромка, торопливо дожевывая борщ на старом сале. – Это как дважды два. Сдаст, чтобы показать, что он свой. А может – в расчете, что немцы из благодарности прирежут пару соток к его огороду…

– Заткнись! – резко оборвал Тимофей. – Кончай хлебать – и марш к мотоциклу.

– Это что же, – обиделся Ромка, – из-за того, что я назвал вещи своими именами, теперь я не имею права спокойно доесть последние три ложки?

– Красноармеец Страшных!.. – Ромка вскочил. – Выполняй приказ!

– Есть, выполнять приказ.

Страшных исчез.

– Не обижайся на него, батя, – сказал Тимофей. – Он не злой. Это у него натура такая: сперва сделает – или скажет – и только потом думает: а что ж я такое сказал…

Барца кивнул: понимаю. Но услышать слова Тимофея было ему приятно. Барца вспомнил свое первое впечатление о сержанте. Хотя и простой парень… Ну и что же, что простой? Ведь подумалось же тогда: мне бы такого зятя…

Барца похлопал Тимофея по плечу, рука скользнула по рукаву мундира, задержалась на нем… Нет, прошлое не умерло. И хорошо, что не умерло. Только бы не мешало жить…

– Уже жалеешь, что отдал куртку? – добродушно усмехнулся Тимофей. – Могу снять. – Нахлынувшее прошлое помешало Барце ответить, и он только отрицательно качнул головой. – Да ты не тужи о ней! Верну.

– Не понял… Каким образом?

– А ты посчитай сам. С такой дыркой – как у меня – из госпиталя быстро не выпишут. Уж неделю продержат наверняка. Сразу после этого – по их мнению – я пока в строевую не буду годиться. А наши уйдут уже далеко – в Польшу, в Венгрию; смотря по тому, как немец будет упираться. Для начальства проблема: куда меня деть? Ответ напрашивается: пока не восстановлюсь – на место прежней службы, формировать мою родную заставу. Так что скоро жди меня в гости…

Тимофей опять почувствовал слабость. Слабость была пока только в ногах, но Тимофей уже знал, что сейчас все тело станет ватным, и тогда не останется сил даже не то, чтобы держать глаза открытыми. Присесть… нет – лечь и закрыть глаза… и отключиться хотя бы на несколько секунд…

– Я добро не забываю…

Тимофей постарался произнести это как можно тверже, но язык плохо слушался, фраза растянулась; целиком она уже не вмещалась в сознании; возможно, последние буквы вообще куда-то делись…

Барца внимательно смотрел ему в глаза.

– Ты присядь, капрал, присядь на минутку…

Барца крепко взял его за предплечья, подвел к стулу, усадил. Последнее, что Тимофей услышал – но уже не осмыслил – были слова Барцы: «Держи его крепче, хлопец; да-да, под мышки…»

Очнувшись, Тимофей не сразу сообразил, где он. Беленый потолок; давно не беленый: кое-где известка осыпалась до прежней желтизны, и в углу серовато от рваной паутины. Беленая стена. Выцветшая литография в латунной рамке. На литографии западный город: крутые черепичные крыши, высокие шпили. Польша? Похоже – но не Польша: у поляков все как бы мягче… более живое…

Теперь Тимофей понял, что лежит на лавке, и вспомнил, что он у Барцы. Повернул голову. Барца сидел рядом на стуле. Ни Залогина, ни Ромки…

– Где ребята?

– Пошли за лопатами. Вашего товарища хоронить.

– Задержи их.

– Да ты не волнуйся, капрал. Похоронят – и вернутся.

– Я не волнуюсь. Я должен быть при этом.

Барца неодобрительно покачал головой, тяжело поднялся, подошел к окну, толкнул его. Створки распахнулись. Очевидно, пограничники сразу обратили на это внимание, потому что Барца только махнул им рукой – мол, зайдите, – и возвратился на место. Сказал:

– Твоя слабость не от раны, капрал. От потери крови.

– Я знаю.

– А дефицит крови ни за три дня, ни даже за неделю не восстановится. Это долгий процесс. По себе знаю: меня не раз дырявили.

– Ты неплохо сохранился.

– Если бы госпиталь был рядом… – Барца не скрывал, что колеблется, стоит ли быть откровенным. Наконец решился. – Ты можешь спокойно выслушать мнение старого вояки?

– Говори.

– Ты всего лишь капрал; и воевал всего один день. А я гнил в окопах четыре года, дослужился до капитана, и мне видней, что такое война. Уточню: мне видней, что такое война Германии против России. Потому что я воевал на стороне германцев против вас, против русских.

– Это понятно, – спокойно сказал Тимофей.

– Так вот, капрал: я знаю, что Россию победить невозможно. Только свое слово она скажет не завтра… и может быть вообще не скоро… У вас национальная традиция – отступать до Москвы…

– Хватит, – сказал Тимофей. – Тебе повезло, что Ромка этого не слышал. Помоги подняться.

Пограничники вошли и стали возле двери. Каждое их движение и даже неподвижность была иной, чем час назад. Великое дело – накормить мужика… Ромка смолил здоровенную самокрутку. Сообразил, подошел к Тимофею: «Попробуй. Я такого табака еще не курил…» Тимофей втянул чуть-чуть… Дым был сладковатый; он мягко обволакивал полости рта и носа, и легкие заполнял неслышно, как пух. Тимофей втянул полной грудью… нет, не то… не продирает… Но поймал выжидательный взгляд Барцы – и поощрительно кивнул: – Умеешь…

Потом опять взглянул на своих ребят:

– Где решили похоронить?

– Я отсоветовал на цвинтаре, – сказал Барца. – Во-первых, там церковь, земля освящена, а он явно не христианин…

– Ему не обязательно на погост, – жестко сказал Тимофей. – Он воин.

– Вот я и посоветовал – вон там, на сходе, – Барца показал рукой. – Место хорошее, тихое. И земля легкая. Быть может знаешь – на горбочке, возле двух старых груш. Было три, так одна усохла. Я прошлой зимой ее спилил.

– Высота 41, – сказал Залогин.

– Это на вашем участке, – согласился Тимофей. Обвел комнату взглядом, словно хотел запомнить этот последний в предстоящей жизни островок мира и покоя, и только теперь заметил в углу большой «телефункен», накрытый вышитой салфеткой. Спросил у Барцы: – Слушаешь?

– Да уж вторые сутки почти не отхожу. Только к скотине – и назад.

– Что наши говорят?

– Как обычно – ничего конкретного. Немцы бомбили Киев, Минск, Севастополь. Упорные бои местного значения. Пулеметчик Иванов на окраине пункта Н, отражая атаку врага, уничтожил… – Барца обвел взглядом пограничников, усмехнулся. – Вот насколько хватит вашей фантазии – столько фашистов он и уничтожил.

– А немцы?

– Торжествуют.

– С чего это?

Барце не хотелось говорить, но пограничники ждали. Как такое расскажешь деликатно?

– У них все получается по задуманному… Танковые клинья в первый же день вонзились на десятки километров. Сообщают о сотнях уничтоженных самолетов… Может – врут?

– Мы это видели…

– Вообще-то они говорили о тысячах…

Пограничники молча пошли из дома.

– Ты уж приглядывай за могилкой, – сказал Тимофей, втискиваясь в коляску. Барца кивнул. – Прощай.

Место оказалось – себе лучше не пожелаешь. Копалось легко; не заметили, как могила в метр глубиной была готова. Тело обложили свежим густым лапником и закопали на совесть, плотно, чтобы земля не сразу просела. На обрезке доски, прихваченном у Барцы, написали непривычно длинное и незнакомое имя и длинную фамилию солдата (они были в его медальоне), и простые хорошие слова. Пограничники еще никогда не видели, что пишут в таких случаях, но Залогин сложил эти слова так, что за душу брало. Не забудешь.

Потом посидели на сухой горячей земле. Покурили. Смотрели на речку, на лес, на далекие холмы. Говорить не хотелось. До этой минуты они были в непрерывном действии. Их несло. Нужно было нападать, спасаться, терпеть, стрелять; даже когда ничего не происходило – счет шел на мгновения. И только теперь все остановилось. Оказалось, что в этом мире есть места, где уцелел покой. С покоем ничего не случилось. Он был. И как всякий покой – он был щедр. Он впустил их в себя, отгородил от остального мира, и молча, самим своим существованием давал понять, что они не беспомощные щепки в стремительном потоке, – у них есть выбор. Можно выбрать этот мир, и тогда тот, страшный, доберется до них не скоро. А если постараться, да еще и повезет, – не доберется до них никогда. Здесь можно дождаться, пока ужас умрет…

– Пора, – сказал Тимофей.

– Какой курс? – спросил Ромка.

– Мы же решили – в райцентр…

Тимофей понимал, что немцы, скорей всего, еще вчера добрались до этого игрушечного городка. Немцев было столько… В который уже раз за эти сутки Тимофей вспомнил огромного червя, тело которого, пульсируя, выползало из-за леса, а голова была уже где-то в далеких холмах, в мареве, за неразличимым горизонтом. Червь не спешил – успеет; но эта неспешность была знаком, что все происходит как надо, по плану; что кто-то впереди червя (тоже неспешный – но стремительный!) прогрызает дыры, чтобы червь прополз… нет, не сколько сможет, а сколько ему отмерено в высоком штабе. Такая сейчас война. Впрочем – почему «сейчас»? Наверное, такой она была во все времена. Но такой ей не долго быть. Вот как встретятся с нашими, с основными силами, как получат в лоб, – тогда и поглядим, кто крепче стоит на ногах.

В исходе этого столкновения, причем в ближайшие дни, Тимофей не сомневался. Он видел в кино огромные массы наших танков. Их снимали сверху, с высоты птичьего полета, и все же объектив кинокамеры не смог вместить их все. Объектив плыл над стальным ковром, но так и не добрался до противоположного края. А сколько у нас боевых самолетов! В том же фильме были кадры – все небо, от края и до края, в несколько этажей, как грозовой тучей, закрыто огромными ТБ, штурмовиками и плотными стаями ястребков. Правда, Тимофею (специфика пограничной службы) не пришлось участвовать ни в освобождении Западной Украины, ни даже в обычных полковых маневрах, поэтому он только однажды видел наши танки воочию. Танков было три, к ним даже близко не подпускали, да и что разглядишь под брезентом! «Это „тридцатьчетверки“, наше секретное оружие, – шепнул Тимофею политрук. – Ты на них не пялься, а то неприятностей не оберемся…» Танки стояли на железнодорожных платформах, возле каждого – часовой. Тимофей был по природе не любопытен, но в тот раз он испытал такое острое желание заглянуть под серый брезент, увидать эту сталь, потрогать ее, чтоб от нее передалось… На этом его мысли упирались в тупик. У Тимофея было чувство (оно и сейчас жило в нем, каким-то странным образом наполняя его силой и… восторгом, именно так – восторгом, хотя он и осознавал нелепость ситуации: как можно восторгаться тем, чего не видишь), но не было слов, чтобы это чувство выразить. Впрочем, Тимофей и не искал их. Слов в его обиходе было не много, но все четкие, испытанные и многофункциональные. Если подходящего слова не оказывалось под рукой, он обходился междометиями, хотя и не знал об этом. Падежи, спряжения, междометия, – это была информация из далекого прошлого, из его сельской семилетки. Потом – все последующие годы – он ни разу не встречался с этими словами, им не было места в его жизни, а если так – зачем забивать мусором голову? Правильно учил Ван Ваныч: котомку, с которой идете по жизни, вы не должны ощущать за плечами. «Если вам понадобится узнать нечто, уже известное людям, – вы это узнаете, для того вы и учитесь в школе, чтобы уметь находить уже известные знания. Если же вам понадобится информация, которой пока не знает никто… Я буду счастлив, когда узнаю об этом. Я буду счастлив, что учил человека, который видит дальше других, человека, у которого есть потребность и отвага шагнуть в неведомое. Но это, знаете ли, избранничество; редкая судьба. Как говорится – трудное счастье… Не всякому такое пожелаешь, ведь кто-то и не поймет. Это ведь никакого воображения не хватит, чтобы осознать, что дорога к Богу – самая трудная из дорог… А пока вы должны запомнить главное: все истинное – просто; все действительно необходимое – легко доступно; а истинное счастье – в согласии с собой, со своим сердцем…»

Вряд ли мальчик Тима понимал, по какому тонкому льду ведет своих учеников Ван Ваныч, какая бездна таится под этим скрипучим, пружинящим покровом. Но он чувствовал, о чем идет речь, и на всю жизнь усвоил, что мир прост и ясен, и жизнь проста и ясна, а все сложности – и в мире, и в отношениях между людьми, – от искушения. Надо найти свое место – такое, чтобы нигде не давило, чтобы котомка была легкой, – надо найти свое дело, такое, чтобы грело душу, чтобы утром с удовольствием вспоминать вчерашний день и вчерашний пот, – тогда душа будет всегда здоровой, всегда защищенной от самого страшного вопроса: зачем живу? Просто и ясно. Потом – уже в армии – к этим двум точкам опоры Тимофей (самостоятельно! – снайперская выучка подсказала) добавил третью: точность. Простота, ясность и точность – идеальный треугольник. Максимально возможная устойчивость. Спасибо, учитель…

До райцентра было километров двадцать с гаком, места знакомые. Ромка вел мотоцикл осторожно. Гладких проселков не бывает, а тропинки и вовсе были изрезаны корнями: ехали, как по стиральной доске. Тимофей вздрагивал от каждого толчка, поэтому Ромка пере-ва-ли-вал через корни и колдобины; увы – мягко получалось далеко не всегда. Опять же – немцы; на них можно было напороться за любым поворотом, а по Ромке сегодня уже столько стреляли… Поймите: ведь не только у тела, но и у души есть пределы выносливости.

Все же доехали.

Сперва увидали серую маковку церкви, потом ее белые стены, потом черепичные крыши домов. Потом увидали немцев. Это была мотопехота. Бронетранспортеры и тупорылые грузовики выстроились аккуратной шеренгой на обочине, задом к шоссе; десятки солнц, отраженных от стекол кабин, слепили мертвым огнем; а солдаты отдыхали на лугу, плескались в речке. Их было как муравьев… уж не меньше тысячи! Без навыка и не определишь. Разве что посчитать грузовики, – да прикинуть, сколько размещалось в каждом. Если сейчас выскочить из кустов – и метров с двухсот сыпануть из МГ, сколько есть патронов – все выплеснуть, все, все! до последнего… Риск минимальный. Пока охранение опомнится (четыре мотоцикла с пулеметами по периметру), можно накрошить столько!.. – после этого, считай, каждый из них – и Тимофей, и Ромка, и Залогин, – свою войну с немцами уже выиграл. Хотя для большего кайфа, для красоты, для чистоты поступка лучше б и не спешить. Спокойно выехать из кустов, спокойно подкатить на дистанцию прямого огня, и с холодным сердцем (нет! – получая наслаждение от каждого выстрела, от каждой ударившей в цель пули) расстрелять эту сволочь…

Господи! ну почему же они все без оружия?! Почему Ты позволил им оставить свои винтовки и автоматы в грузовиках?..

Ромка поглядел через плечо на Залогина:

– Отпусти плечи. Мясо вырвешь.

Залогин опомнился. Но его пальцы вцепились в Ромкины плечи так, что им потребовалась особая команда, чтобы они расслабились, и только затем Залогин смог убрать свои руки.

Ромка взглянул на Тимофея, почти бесшумно развернул мотоцикл и вернулся на лесную тропу. Заглушил движок. Здесь немцев не было слышно. Здесь вообще не было слышно ни звука, потому что, оказывается, ветер утих, и птицы, должно быть, отдыхали после утренней погони за летающей и ползающей живностью. Но ощущения покоя не было. Того покоя, который они пережили на холме под двумя старыми грушами, – его здесь не было. Удивительно: немцев не видать и не слыхать, до них несколько сотен метров, но такое чувство, что они рядом, вокруг.

– Что будем делать?

С лица Тимофея медленно стекла чернота, обнажив прежнюю болезненную бледность. Ромка только теперь обратил внимание, что от загара комода остался лишь слабый оттенок. Вспомнил его заскорузлую от крови гимнастерку, вспомнил, с каким любопытством разглядывал рану комода, когда ее обрабатывала Стефания. Такая маленькая дырочка, а вот поди ж ты – через нее жизнь Тимы только чудом не вытекла. Счастье, что пуля не разорвала какую-нибудь артерию или вену, или еще какой жизненно важный орган…

Ромка попытался вспомнить, что находится в груди в этом месте, но его анатомические познания были столь ничтожны, что кроме сердца ничего в голову не приходило. Впрочем, нет, – сообразил он, – ведь там еще располагается и левое легкое. Но сколько места занимает легкое – Ромка не представлял, и сколь опасной для жизни может оказаться дырка в легком – не представлял тем более. В памяти всплыло одно из первых занятий по стрельбе, которое проводил со своим отделением Тимофей. На этот раз они должны были стрелять не в мишень, а в вырезанный из бумаги контур человека. «Это нарушитель, – сказал Тимофей. – Если он оказывает огневое сопротивление – вы должны его подстрелить. В руку или в ногу. Лучше в ногу – тогда не убежит…» – «В ногу трудно попасть», – засомневался Эдька Постников. Да, это был он, – ясно, словно все происходило вчера, вспомнил Ромка. Постников так и не научился прилично стрелять, он не чувствовал винтовку, но разве это причина, чтобы не отладить ее как следует? Может, у его винтовки не только затвор туго ходил, может, у нее и прицел был сбит, оттого я и не попал в летчика, хотя до него было метров тридцать, не больше, – придумал себе оправдание Ромка. Оказывается, пережитая на вышке досада все еще жила в нем… «Для того я и учу вас стрелять точно, чтобы ваша пуля летела по траектории, проложенной вашей мыслью, – ответил Постникову Тимофей. – Попадете в голову (Тимофей поставил на профиле головы косой крест) – смерть. Попадете в середину груди (еще один косой крест) – смерть. Попадете в живот или в печень (еще два креста; ну конечно же, как я мог забыть! – обрадовался Ромка, – ведь справа – печень…) – будет мучиться, но в полевых условиях его никакой силой не спасешь. Поэтому – когда стреляете – в туловище вообще лучше не попадать. Сохраннее будет…» Про легкие Тимофей ни слова не сказал, припомнил Ромка, но в общем-то не трудно представить, где они помещаются. И если бы у комода было пробито легкое… Так ведь легкие напрямую связаны с воздухом! – сообразил Ромка. Если человек застудил легкие – он кашляет, а если ему легкое проткнуть – он будет кашлять кровью. Как просто! Вот что значит – сила ума. Комод не кашляет, значит, – легкие целы. А что крови много потерял – не беда. Были бы кости целы – мясо нарастет; будет хорошая шамовка (а уж об этом я позабочусь) – кровь восстановится.

До сих пор с чувством ответственности Ромка не был знаком. Разумеется, он знал, что это такое (уж столько попреков он слышал по этому поводу), но знать – это одно, а вот впустить в себя, принять, – совсем иное дело. Ощутив свою ответственность за здоровье Тимофея, Ромка почувствовал себя иным, чем прежде. Более значительным, что ли. Теперь ему придется думать наперед, соображать – и только потом действовать. С непривычки это будет непросто, но Ромка не сомневался, что справится. Во-первых, это будет недолго, недели две-три, не больше, а там проблема исчезнет, а вместе с нею – и необходимость нести этот груз. Во-вторых…

– Рули на восток, – сказал Тимофей. – Уж где-нибудь своих встретим.

Впереди были горы. Значит, не только дорог, но и тропок – мизер. Карты нет. Что собой представляют эти горы – никто из них понятия не имел. Может – один небольшой кряж, а за ним – опять на десятки километров долина; а может – за первой грядой следующая, а за нею еще и еще. На мотоцикле не наездишься. Когда их везли к месту службы – сначала поездом, затем на машинах (у каждого из них это была первая в жизни такая поездка по стране), – они смотрели на новый для них мир во все глаза. Впечатления были незабываемые. Но вот дошло до дела – и оказалось, что никакой конкретной информации из тех впечатлений не вытянешь.