Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

Значит – атака спецподразделением? Но не слишком ли это просто? Для меня, обычного сержанта, – нормальное решение. Но ведь дивизией командует не сержант; чтобы подняться до такой вершины, нужно тянуть воинскую лямку ого сколько лет! Сначала закончить училище, покомандовать взводом, ротой, батальоном; повоевать; потом еще где-то поучиться, посидеть в штабе, еще повоевать; потом поучиться в академии, а то и не в одной. Этот генерал должен столько знать! – и наверное знает. Куда мне, без году сержанту, с ним тягаться! Ведь у него в загашнике должно быть не два, не три, а с десяток вариантов. Ведь не зря же их учат, чтобы они могли видеть не только то, что на поверхности (как вижу я), но и видеть на сажень вглубь. Видеть саму суть. Как говорил Ван Ваныч, знание – это не груз, а оптический прибор, позволяющий видеть то, что недоступно глазу. И еще он говорил, что знание украшает жизнь (или он говорил «облегчает»?; ты гляди – запамятовал…), потому что позволяет превратить работу жизни в игру. Поэтому знание диктует и выбор действия, и поведение. А если так… А если так, то генерал не может со мной сыграть тупо, как шашками в «чапаева». Он должен обыграть меня тонко и красиво. Остроумно. Чтобы не просто обыграть, но и получить при этом удовольствие. Я вижу только то, что у меня перед глазами, и могу отвечать только ходом на ход. Как привязанный к нему. А он – свободен! И в запасе у него должно быть столько комбинаций! Ведь он изучил столько книг о войне! – пожалуй, побольше, чем я вообще прочитал за свою жизнь… (Вот тут Тимофей был близок к истине, поскольку – если б ему пришлось припомнить прочитанные книги – то кроме школьных учебников, «Хрестоматии по литературе», «Капитанской дочки», «Кавказского пленника» писателя Льва Толстого, нескольких стихотворений поэта Есенина, учебника по токарному делу и воинских уставов он вряд ли еще что-нибудь смог бы назвать.)

…Думать было тяжело. И дело не в слабости от ран: у Тимофея не было навыка к такой мыслительной работе. Командовать он умел, дело нехитрое. У тебя есть задача; ты ее разбиваешь на простейшие элементы (простейшие действия) – и каждый элемент поручаешь одному из красноармейцев. И потом контролируешь, как выполняется твой приказ. Все! Естественно, когда меняется ситуация – вносишь поправку. Противник нажимает сильней – ты сильнее упираешься. Откуда для этого силы? Физическое давление противника рождает в тебе соответствующий духовный подъем. Это – наука; если не изменяет память – второй закон Ньютона, о нем часто упоминал Ван Ваныч. Но Ван Ваныч каждый раз повторял, что искусство борьбы (и жизни, поскольку жизнь – это постоянная борьба) заключается в том, чтобы использовать силу нацеленных в тебя ударов в свою пользу. В самом деле: ведь не тягаться же с жизнью – кто сильней! Тупо упрешься рогом – заломают сразу. Идеальный контрприем: в последний момент чуть уклониться; или сделать шаг в сторону. Чтобы нацеленный в тебя удар пришелся в пустоту. При этом противник теряет равновесие. Ведь удар рассчитан на сопротивление, и чем сильней сопротивление – тем выше кпд удара. Но ты успел уклониться! – и когда потерявший на мгновение равновесие противник как бы повисает в воздухе – он твой. Твой на одно мгновение – а больше и не надо. И если ты успеваешь в это мгновение его зацепить, – вся сила его удара как бы передается тебе (нет, не так; Ван Ваныч говорил: оборачивается против него), – и с каким же грохотом он опрокидывается на землю!..

Но это – теория.

Если бьешься один на один – она годится. И если даже не один на один, если противников несколько – годится тоже. Они ведь не кучей навалятся, всегда кто-то первый и кто-то за ним. Тут главное – опережать. На то самое мгновение. Спровоцировал на удар – уклонился – получи! И при этом «получи» ты уже уклоняешься от удара следующего противника, и опять – получи!..

Но если против тебя не один, не пятеро, а тьма?..

Однажды в отрочестве Тимофею крепко досталось. Соседские мальчишки сговорились, пошли на него скопом. На следующий день все ребра болели, лицо в багрово-синих следах. Увидав его, Ван Ваныч сказал: «Умный человек побеждает без боя. Но если ума не хватило – запомни: если против тебя один – бейся, если двое – крепко подумай, как быть; если трое – беги…»

Насчет убежать – уговаривать не надо. Упираться против такой силищи!.. конечно убежим. Но ведь не сейчас же! Имея такую инициативу… Да я никогда в жизни себе не прощу – если не воспользуюсь ею! Но как ею воспользоваться? Любой промах – это опрометчивый шаг. Это кусок, отвалившийся от твоей инициативы. И каждая секунда задержки – тебе в ущерб и в плюс немцам. Иначе не бывает: сообщающиеся сосуды. Сейчас мы и эти гады – единое целое; значит – что утекает от нас, то притекает к ним…

Надо было действовать, и действовать немедленно. И при этом – убедительно и наверняка. Но как? Как!..

– В якого вцiлять? – спросил Чапа.

Тимофей очнулся:

– Обожди…

Ответ был где-то рядом. Тимофей чувствовал его: ответ был перед ним, заглядывал ему в глаза – «ну протяни руку и возьми меня…». Ну почему я такой тугодум?..

Пауза затягивалась.

Дозорные танки, помедлив возле каземата, попятились к своим; еще немного – и выберутся из мертвой зоны. Осмелела рассыпанная по обочинам дороги и кюветам пехота: солдаты уже не вжимались в землю, некоторые даже кучковались. И возле горящих танков появились умельцы. Двое. Притащили тяжелый стальной трос, и теперь ходят позади танков, метрах в трех, прикрывая лицо рукавом от жара пламени, – то сбоку поглядят, то присядут на корточки и заглядывают снизу, – прикидывают, как сподручней зацепить. Вот к ним сзади подкатил тяжелый танк. Понятно: это ему оттаскивать горящие машины, чтобы освободить дорогу. Неужто не понимают, что пока не погасят огонь – ничего у них не выйдет?..

Оказывается – понимают. Вон – несколько солдатиков чуть ли не бегом несут от реки развернутый брезент. Брезент темный, тяжелый, напитался воды. Появились и людишки с ведрами, вереница, тоже почти бегом. Все-таки погасят…

Конечно – если мы позволим.

Вот тебе, Тима, – без риска промахнуться – шанс поддержать инициативу и выиграть еще несколько минут, которые так нужны! так нужны, чтобы понять наконец, как правильно действовать дальше. Чтобы увидеть то, что лежит перед глазами, то, чего ты никак не разглядишь.

Тимофей опять положил руку на плечо Чапы:

– А ну-ка, паря, врежь-ка в треугольник между танками.

Чапа повернул голову:

– Не пойняв, товарышу командыр. Як це понiмать – «у в треугольник»?

– Ну в солдат, которые возле танков. Чего ж тут непонятного?

– Ага, в живую силу… Нi, товарышу командыр, не можу.

– Как так не можешь?

– Так в мене ж у в стволе броневбойный затолканный!..

Ну что на это скажешь? – ведь сам велел Медведеву подавать только бронебойные. Должно быть, весь подъемник ими забит. И ребята слышали эту команду, заряжают без вопросов. Молодцы…

Тимофей вызвал по телефону Медведева:

– У тебя сколько бронебойных в подъемнике?

– Один, товарищ командир.

Вот так. Урок тебе, Тима. С чего ты решил, что эти ребята действуют только в пределах твоей команды? Каждый думает. И – может быть – кто-нибудь из них думает быстрей и точнее тебя…

– Подай-ка сюда осколочный.

– Сей минут, товарищ командир.

Напрягшись (все же в каждом снаряде больше 20 кг, для Залогина изрядная тяжесть), Герка достал из подъемника бронебойный, взялся за ручку, подналег на нее, помогая Медведеву. А вот и осколочный.

Немцы (их уже четверо! нет, вон и пятый, его из-за дыма было не разглядеть; а вон и шестой, танкист, который показывает, что делать) пытаются набросить брезент на корму горящего танка. Это непросто: со стороны второго горящего танка не подступишься. На него плещут из ведер.

– Так у якую штуку броневбойным пальнуть?

Чапа спросил только для порядка, так сказать, соблюдая субординацию: командир должен укрепляться своей командой. А стрелять – ясное дело – нужно по тяжелому танку. Только вот куда в него бить? Чапа оценивающе осмотрел в видоискатель тяжелый танк, оторвался от окуляра – и посмотрел на лежащий возле подъемника бронебойный снаряд, как бы приценился. Очень впечатляющая штука. Вот так поглядишь – вроде бы должна что хочешь пробить… Чапа опять приник к окуляру. Но и танк… на него налепили столько брони… Стоял бы он боком – тогда и площадь побольше, и есть, из чего выбирать – куда бить. А лупить в лоб… Да и за дымом ничего толком не разглядишь.

Услышал голос сержанта: «Бей по тяжелому». Долго думаешь, командир…

Когда эта сталь прямо у тебя перед глазами, когда кажется – протяни руку – и вот она… что-то в ней есть такое… Если б еще знать, какой толщины эта стальная плита. Ведь одно дело – пять сантиметров, и совсем иное – двадцать пять. Или больше… Никакого удовольствия стучаться в такую дверь.

Ясное дело, решил Чапа, стрелять по башне – только добро переводить.

Чапа повел перекрестье прицела ниже, пальцы поворачивали штурвальчик бережно-бережно – и все же получалось рывками, приходилось сдавать назад, но не потому, что в этом была нужда, а чтобы себе доказать, что могу плавно…

– Ты что – заснул?

Чапа оторвался от прицела, повернулся к Ромке, оглядел его с головы до ног, как только что оглядывал танк. Как смотрят на старую телегу. После такого взгляда слова не нужны.

Опять приник к прицелу. Перекрестье аккуратно перечеркивало, как перевязанный крест-накрест бечевкой конверт, лючок водителя. Водитель высунулся наружу и что-то должно быть советовал стоящему рядом танкисту. Вот и думать не надо. Сама пушка выбрала – куда бить.

От грохота Чапа непроизвольно закрыл глаза, тут же открыл – да разве за снарядом уследишь? И Страшных с Залогиным тоже не поняли, куда попал снаряд, а вот Тимофей разглядел. Бронебойный врезался в башню с такой силой, что, казалось, должен был вырвать ее из тела танка, но угол соприкосновения с броней был слишком большим, больше 120 градусов, как прикинул Тимофей. Все же снаряд зарылся в броню и пропахал в ней борозду.

«Ач, яка добра в нього сталь!» – удовлетворенно пробормотал Чапа. Ему понравилось и то, что немцы не побросали ни ведер, ни брезента. Никто даже на землю не упал, а это нормальная реакция. Правда, было дело, присели, голова в плечи, но тут же сообразили, в чем дело – и опять за работу.

– Ну шо роздывляешься? – сказал он Ромке. – Заряджай осколковый.

Осколочный попал именно туда, куда следовало. Очевидно – положил всех, потому что больше там никто не появился. А потом тяжелый танк взревел мотором, попятился, сполз с шоссе и стал в стороне.

Что дальше?..

В долине – все то же. Маленькая неудача на шоссе немцев не разбудила. Стоят. Чего-то ждут. Может – вызвали авиацию?.. Да нет же! – вдруг сообразил Тимофей, – все куда проще. Этот генерал, должно быть, давно послал для удара с тыла небольшую ударную группу с саперами, и сейчас терпеливо ждет, когда они исполнят свое черное дело…

Тимофей бросился (именно бросился; это было столь резко и внезапно, что Страшных и Залогин с удивлением переглянулись: что случилось?) к перископу. Выдвинул его. Осмотрел подходы на обоих берегах реки. Никого. Но задний склон холма крут, для перископа недоступен… Тимофей ощутил, что спину сковало холодом. И пальцы заледенели. Даже на ногах… Может, немцы уже поднялись по склону, может, они уже рядом; может, саперы уже закладывают взрывчатку под стальную дверь в приямке… Столько времени потерять зря! и пропасть так глупо…

Тимофей отпустил ручки перископа, поглядел на товарищей. Почему они смотрят на меня так странно? Тут же вспомнил, как бросился к перископу… Если бы умел краснеть – покраснел бы. Стыдно, сержант.

– Надо бы взглянуть, как дела снаружи…

Подошел к пирамиде, взял автомат. Жаль – все гранаты внизу. Будем живы – распоряжусь, чтобы несколько штук всегда были под рукой.

Страшных и Залогин подошли, взяли свои автоматы. Понимают без слов. Как я мог так оплошать!..

Теперь неторопливо открыть дверь, как ни в чем не бывало…

Но вдруг немцы уже успели? вдруг они уже тут? Тогда – струя пуль тебе в лицо и в грудь, и следом – граната…

Тимофей замер на миг перед дверью – и все же заставил себя (переборол стыд) – глянул в глазок.

Никого.

Теперь стремительно выскочить наружу, чтобы успеть опередить их…

Но ведь разум – одно, а душа… вот в такие минуты – у таких людей – она всегда берет верх.

Тимофей неторопливо сдвинул засов, неторопливо открыл дверь (он ощутил, какая она тяжеленная, но пошла удивительно легко), неторопливо вышел в приямок и оглядел задний склон.

Никого.

Будь ты проклят – подумал о генерале. Теперь, сволота, ты у меня получишь за все. За страх. За стыд. Теперь ты у меня накушаешься так, как никогда в жизни не ел. Накормлю и в рот, и в жопу – глаза вылезут! Кстати – имей в виду – плевал я на все, что ты можешь против меня придумать…

Дышалось здесь куда легче, чем в каземате. Там притерпелись и уже не замечали ни застойного воздуха, ни дыма. Надо бы пока оставить дверь открытой, глядишь – сквознячком все и вытянет.

Повернулся к Залогину:

– Ты пока покарауль здесь. Мало ли что…

Теперь за дело.

Прошел к пушке, с удовольствием взглянул на танки, на забитое тягачами и машинами шоссе. Работы было много.

– Чапа, по мосту попадешь?

– Далеченько… – на всякий случай пожаловался Чапа, но это он слукавил: он как раз прикидывал, сколько снарядов понадобится, чтобы развалить этот мост. Мост был деревянный, но если держит и тяжелые танки, значит, сработан на совесть. Впрочем, задерживаться на мосту танки не рисковали; они переезжали мост по одному, и затем обочинами дороги (сразу за мостом шоссе было забито в два ряда) пробирались вперед метров на сто – сто пятьдесят (левый, пойменный берег еще не успел просохнуть, зеленел камышами; загрузнуть даже танку – плевое дело), и уже там расползались в стороны.

– Нечего прибедняться – наводи! Будем бить фугасными.

– Та ясно ж, що не холостыми…

– Разговорчики! – оборвал его Тимофей, крутанул ручку телефона, и, услышав «Медведев на проводе», крикнул в трубку: – А ну-ка, подбрось нам несколько фугасных!

Из дота мост был неотличим от дороги, но угадывался просто: во-первых, на нем не стояла техника, а во-вторых – его выдавала речка. Пока не погашенная наползающей тенью горы, речка поблескивала на солнце. Мост рассекал этот блеск – туда и нужно было попасть.

Мост удалось развалить только с пятого снаряда.

Промазать было мудрено, пушка находилась на одной линии с шоссе – разнос снарядов исключался; Чапе нужно было только угадать дистанцию. Первый снаряд упал перед мостом со стороны долины. Там техника сгрудилась плотнее всего. Взрыв был такой!.. вот что значит приличный калибр: машины разметало, словно они были из дикты (а ведь в каждой были солдаты; небось, они-то полагали себя как в кино: вдали – перед дотом – что-то происходит, а они только зрители; получите!), сразу вспыхнуло в трех местах, может быть даже и танк загорелся, хорошо бы – чтоб танк!

– Ну и наводчик из тебя, Чапа! – проворчал Тимофей. Проворчал не потому, что был недоволен. Сам по себе выстрел – опять! – был необычайно удачным, но Тимофей знал, что командир должен быть строгим. Конечно же, хвалить подчиненных можно, а иногда и нужно (психология – вещь тонкая), но каждая похвала должна быть на вес золота; знаете ли – как медаль…

– То мiй приятель був наводчик, – хладнокровно парировал Чапа, – а я аматор, то есть – любитель…

Второй снаряд упал за мостом, и там – в кашу, и там муравейник сыпанул – кто куда. Получилось профессионально: у артиллеристов это называется «вилкой». Теперь Чапа освоился вполне, его пальцы почувствовали механику, слились с нею; теперь они знали цену каждому миллиметру. Чапа чуть-чуть, неуловимо для глаза, подправил наводку – и третий снаряд попал точно в мост. По мосту как раз переползал танк, и если бы взорвалось перед ним – уж точно бы он провалился в воду. Но полыхнуло позади. Было видно, как разлетаются доски, однако мост устоял. Чапа удивился, помял губами, проверил наводку, пальнул еще раз. Стоит! Чапа даже головой покачал: «Ото вещь! Справжнi майстры його робылы. Я ж ще колы йшлы сюды – одразу побачив: изрядная штука…»

Чапа посмотрел на Тимофея:

– Може – нехай стоiть? Бо вiн ще нашим знадобиться…

– Бей, стратег! – огрызнулся Тимофей.

Третьего попадания мост не выдержал.

12

Немцы начали готовить атаку.

Их дозорные танки (напомню – шесть штук; четыре легких и два средних), перебрались через кювет и стали расползаться веером, намереваясь охватить дот со всех сторон. Они не спешили, поджидали пехоту. Почему не спешили – понятно: танкисты конечно же догадывались, что находятся в мертвой зоне. Иначе не объяснишь, почему пушка до сих пор их не расстреляла. Каземат на обочине шоссе, зиявший пустыми глазницами амбразур, ясное дело, должен был контролировать мертвую зону. Теперь контролировать это пространство некому. Напрашивается мысль, что если бы вся колонна смогла сюда проскочить… но дот уже наломал столько дров… Он как больной зуб: ты и рад бы его игнорировать – да не получается.

А вот и пехота подошла. Не много, человек тридцать. Взвод. Плюс саперы и два огнеметчика, – Тимофей мог разглядеть в стереотрубу всю их амуницию. Солдаты (так же – как и танки – разворачиваясь в цепь, охватывая холм) действовали быстро, но без суеты. По их ухваткам сразу видать: публика опытная; готовы к любой неожиданности. И офицер у них бывалый. Вроде бы – лейтенант. Без оптики не разглядишь, что у него на погоне; да и кого, кроме лейтенанта, пошлют во главе взвода? Кто взводом командует – того и пошлют. Так вот – лейтенант не суетился, голоса не подавал, пользовался только четкими жестами. Как дирижер. И то – чего суетиться? Все очевидно, и если ты хорошо учил своих солдат и теперь уверен в них (тем более – если уже бывал с ними в деле), – такая атака обещает им…

На этом мысль Тимофея запнулась.

Остановило противоречие.

С одной стороны, солдаты двигались так свободно, вроде бы и неторопливо, а получалось споро и точно, и так легко, что возникало впечатление, что для них это игра, что они получают от этой атаки – от остроты ощущений – удовольствие. Скажем – как альпинист, который карабкается по скале, уже поднялся метров на сто или двести, каждое движение – единственное, ошибка исключается, а он счастлив переживанием остроты этих минут… или он будет счастлив потом? – наверху, уцелев?.. А может – он ищет не счастье, а самоутверждение?.. Если бы знать!

И с другой стороны – ведь эти солдаты идут навстречу смерти! Ты весь на виду, в тебя целятся из винтовки или пулемета. Именно в тебя! – в грудь, в живот, в лицо… Если бы целились в другого, в других – у тебя еще были бы шансы остаться незамеченным (представьте такой вариант: тебя конечно же видят, но сосредотачивают внимание не на тебе, а на других: твоя судьба отводит от тебя взгляды врагов). Увы – целятся в тебя, и если сразу не попадут – то именно в тебя снова прицелятся и выстрелят, и так будет снова и снова – пока не убьют. Где же здесь место восторгу? Ужас – да; но восторг…

Ван Ваныч говорил: задача должна решаться сама; ты только присутствуешь при этом, фиксируешь процесс – и получаешь от этого удовольствие (уточним: Ван Ваныч говорил – интеллектуальное удовольствие). Если нет удовольствия, если решение задачи – тяжелая работа, – значит, ты не готов к ней. Ну так и не ломись! отойди в сторонку. Подумай, чего тебе недостает: информации или сил? где пустота? Заполнишь ее – и проблемы уйдут сами. Удовольствие от работы – единственный критерий ее истинности.

«Отойти в сторону» – значит, не думать об этом. Тимофей попытался – но не удалось. Солдаты растягивались в цепь так непринужденно, словно им предстояла игра – игра в войну. Как это у них получается? Тимофей в атаку никогда не ходил, даже в учебную (специфика пограничной службы); воображение, которое и по природе своей вторично, имел неразвитое; оно играло весьма незначительную роль в его простой душевной жизни. Он привык думать конкретно, по конкретному поводу. Может быть, если бы он когда-нибудь слышал о мазохизме, он мог бы воспользоваться этой подсказкой, но психологические изыски ему были не ведомы. И потому он достал из своего опыта, как из солдатской торбы, простое и понятное объяснение: а может – они просто пьяны? Но тогда их движения не были бы так точны, они были бы как бы смазаны…

Так или нет – но вопрос был закрыт. И забыт. И Тимофей, получив необходимую свободу, смог заняться тем, что у него получалось лучше всего.

Эх, если б у него сейчас была его самозарядка!.. Винтовка была удачная, а уж оптика!.. Цейссовская, просветленная, силой превосходила нашу оптику раза в полтора, причем чистоты исключительной. Даже просто смотреть через нее было приятно: каждый предмет выявлял свою красоту и значительность; хотелось не просто смотреть – хотелось думать!.. хотя и не понятно – о чем. Оптика была призовая, комдив ее вручал перед строем всего погранотряда. Расстарался – добыл. А Тимофей не уберег… Сейчас посадил бы этого лейтенантика на пятую точку, – сразу бы уверенности у немцев поубавилось.

По-человечески против этого лейтенанта Тимофей ничего не имел, но в том-то и дело, что сейчас лейтенант не был для него человеком. Тимофей не думал о нем, как о себе подобном, что подразумевает прошлую жизнь, характер, душу, семью, мечты, может быть – даже идеалы. Не только мыслей таких – даже ощущения такого не было. Не было даже самой простой мысли: это – враг. Не было злости, не было ненависти. То есть, душа в этот момент в воинской работе Тимофея не участвовала. Только разум. Который, как известно – если не мешает душа – предпочитает сосредотачиваться на одном действии. (Досужие писательские вымыслы о способности замечательного литературного персонажа Юлия Цезаря управляться одновременно с тремя делами оставим на совести их авторов. Наука психология давно выяснила, что наш ум доминантен. Значит, для него естественно сосредотачиваться на одном. Как линза собирает поток света в одну точку, так и мозг собирает всю наличную информацию на одной задаче. Значит, когда вы за завтраком читаете газету и почесываетесь там, где чешется, – это не происходит одновременно, как у Юлия Цезаря. Технология простая: мозг быстро переключается с одной задачи на другую (одно пишем – два в уме), так быстро, что вы этого не замечаете.)

Так вот – о лейтенанте.

У Тимофея и на миг не возникло желания именно его убить. Так же, как вообще не было желания убивать. Он делал свою работу – и только. Жизнь поставила его в такие обстоятельства, что именно он должен был эту работу исполнить. Именно работу – не более того. Работа души закончилась в первый день войны. Душа пережила все, что ей пришлось пережить, расставила оценки – и закрылась. Тело получило программу, даже так, тело и разум: убивать врага. Убить как можно больше. Не впуская в память, исключив арифметику. Оставив единственную меру: как можно больше. И смерть лейтенанта была желательным этапом в этом процессе. Ведь если бы удалось убить лейтенанта, атака потеряла бы темп, а то и вовсе скомкалась. Это уже маленькая победа: выигрыш времени. Времени, которое получил бы Тимофей и потеряли бы немцы. Времени, которым Тимофей мог бы как-то распорядиться в своей работе – нанести немцам еще какой-то ущерб. Война – вся – складывается из таких вот минут. Но сейчас у Тимофея не было под рукой его снайперской винтовки, поэтому лейтенант пока мог пожить, и атака состоится естественным порядком. Правда, за спиной Тимофея, в пустой пирамиде на двенадцать стволов, стояла трехлинейка Сани Морозова, но – и это самое главное – Тимофей не знал, как она бьет. Бог с ним – с оптическим прицелом; когда солдаты оказались бы метрах в трехстах – Тимофей и без оптики разобрался бы с этим лейтенантом. Но – из пристрелянной винтовки. Когда изучил ее нрав – и приручил ее. Когда – нажимая курок – уверен в результате. А когда вы не знакомы – может случиться, что после выстрела даже не разглядишь, куда пулю снесло. Беда вроде бы и не велика, но на самом деле такой промах, да еще в тишине… А тишина сейчас была!.. ожидательная – как всегда перед боем. Только танки у подножия холма сыто урчали, но это урчание не могло бы поглотить звук выстрела – у него была бы совсем другая природа, другой смысл. Такой выстрел не спрячешь! – его бы услышала вся долина – несвоевременный, жалкий, и все бы немцы в долине поняли, что их дела не так уж и плохи. Это не ум различает, а подсознание (даже если это было вдалеке от тебя, так что не мог увидеть своими глазами): мазила стреляет. А уж как ободрило бы это солдат, которым сейчас предстояло идти в атаку!..

В общем – повезло лейтенанту. Пока повезло. Может – это был знак свыше (информация для тех, кто умеет ее читать), знак, что лейтенант переживет и этот бой, и эту войну, и умрет своей смертью (от непобедимого запора) в глубокой старости в маленькой эльзасской деревушке, ни разу не вспомнив эту атаку, далеко не первую в его жизни и, конечно же (поскольку выжил), и не последнюю. Кто знает…

Но это уже не Тимофеевы мысли; его дальше, чем на двое-трое суток, никогда не заносило.

Был бы Тимофей в порядке – он и думал бы о другом, думал бы только о деле, конкретно и точно. Скажем, сейчас думал бы только о самом важном: о дозорных танках. Этому есть причина. Ведь недавно Тимофей уже побывал в подобной ситуации – в первый день войны, на пригорке, когда танк раздавил (а некоторых – заживо похоронил в наскоро отрытых ячейках) его товарищей. И вот – все повторяется, один к одному. Опять – холм, опять – танки, опять они неуязвимы, потому что тогда было мало гранат, а теперь танки в мертвой зоне. Два средних танка расположились напротив амбразуры. Сейчас они дождутся пехоту, рванут вверх по склону, и как только пересекут незримую границу мертвой зоны – влепят в упор в амбразуру дота. Один снаряд, больше не понадобится. И гаплык.

Правда – теперь у нас есть пушка. И преимущество: те несколько мгновений, когда башня танка, как гриб из-под земли, прорежется в основании прицела пушки, и начнет в нем расти, снизу вверх, пока не заполнит все поле прицела. Было бы два ствола – целились бы сразу в два танка (шутка), но это было бы куда сложней. Ведь здесь не асфальтированный плац, склон достаточно крутой да и неровный, там-сям выступает материнская скала; при всем желании танки не могли бы двигаться вместе, борт о борт. Значит, один опередит, другой отстанет, – тоже нам плюс. Короче говоря, мы будем иметь несколько мгновений форы, когда пушка уже может поразить цель, а танкисты еще не видят в своих прицелах нашу амбразуру. Несомненно – мы выстрелим первыми. И уж никак не промажем. В упор – это верняк. При нашем-то калибре от этого танка останется только груда металла. Но ведь танк не один, их два, и пока мы будем перезаряжать пушку (а на это уйдет секунд пятнадцать, не меньше), второй успеет продвинуться вперед, так что амбразура будет прямо перед ним – вот она! и целиться не нужно. Шарахнет осколочным…

Их два – и в этом все дело.

И они знают, что один из них идет на верную гибель.

(Кстати – и здесь еще плюс для нас: у одного из водителей кишка может сыграть – и он начнет притормаживать… Ну, пусть не притормаживать, но и не гнать вверх на полном газу, цепляться за малейший повод для маневра. Это неосознанно, танкист может презирать себя за это, бороться с собой, – но это его личные проблемы, нам-то важен результат: его танк пусть немного – но отстанет.)

Тем не менее они знают, что через несколько минут один из них погибнет. А может и оба. Знают, но им велели – и пойдут. Вот я своих ребят так не смог бы послать, подумал Тимофей, и тут же понял, что это неправда. Война. Послал бы… Но может и не стал бы посылать, уж что-нибудь да придумал…

Да! – а как быть с остальными танками?

Вон они – четыре легких, чешские LT-38, Тимофей их признал по перископам и антеннам (видел на плакате); оборудование редкое, а потому и приметное. Они сразу разделились и двинулись в охват. Два неторопливо поползли вдоль основания западного склона в сторону реки, а еще два поспешили вдоль шоссе обратно к каземату. Там они свернут в ложбину между холмами, чтобы атаковать с востока. Как быть с этими четырьмя? Ведь их можно остановить только гранатами. Как Кеша Дорофеев. Как Карен. Сейчас кому-то из нас (нет – всем, кроме Чапы, он ведь должен быть возле пушки; всем, потому что танки будут наступать одновременно со всех сторон) предстоит выйти против них один на один. И поджидать эти танки придется не в окопе, а на открытом склоне, где ты – вот он! как голый, весь на виду, – вжимаешься в землю и знаешь, что сейчас тебя – именно тебя! – высматривают, чтобы прошить тебя – тебя! – из пулемета, едва ты приподнимешься для броска гранаты. А скорее всего – вовремя заметят… И если даже кому-то из нас повезет, пусть даже каждому второму из нас повезет (хотя по статистике так не бывает), уцелевшие танки исполнят свое черное дело…

Еще: ведь если Чапа останется возле пушки один – ему потребуется не пятнадцать секунд, а, пожалуй, добрая минута, чтобы пушку перезарядить. Не успеет…

И еще: пока думал о танках – я выпустил из виду пехоту…

Да что со мной сегодня! – изумился Тимофей, и в этом изумлении были не только досада и злость на себя, но и капля страха. Ведь он явно не поспевал за событиями (а командир обязан их опережать). – Я какой-то сам не свой. Неужели так плох, что не могу охватить ситуацию всю целиком? То думал только о солдатах, потом – только о средних танках, потом – только о легких, – словно отрываю листы с кочана капусты. А ведь немцы будут наступать сразу все. И если из танка через узкую смотровую щель можно как-то проглядеть гранатометчика, то уж от солдат он не укроется…

Как же быть? Если мы пулеметами встречаем пехоту – то кто встретит танки? А если встречаем танки…

Рук не хватает.

Был бы здесь полный гарнизон, двенадцать человек, – не было б и проблем; на каждую дырку нашлась бы затычка. А так – хоть разорвись.

Как все опрокинулось в один момент!

Ведь какие-нибудь пять минут назад, разрушив мост, ты был счастлив! У тебя не было проблем! О чем ты тогда (как это было давно!) думал? Да ни о чем. Хотел – да. Хотелось еще побольнее укусить. И ты не спешил, растягивал удовольствие. В спешке не было нужды: немцы – вот они, в западне; что хочешь – то с ними и делай…

Ладно. Было – и прошло. Свалял дурака – потерял столько времени! Размышлял… (Это слово всплыло в Тимофее с издевательской интонацией.) А нужно было стрелять. Просто стрелять в каждое скопление. Ну промазали бы разок-другой – что с того? Что с того, что кто-то из немцев сообразил бы, что у нас нет опытного наводчика? Да пусть бы думали что угодно! Если б ты бил и бил – они бы думали только об одном: как спастись. Теперь поздно жалеть…