Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

11

Матрац был занят: Залогин и Страшных спали на нем, расположившись валетом.

Был еще брезент, на котором ребята ели, но они не прибрали за собой. Убирать после них посуду и сметать крошки… Вот с такой ерунды, с такой «мелочи» все и начинается, – проворчал Тимофей. Встанут – выдам каждому по полной программе.

Можно было улечься просто на полу, там, где солнце упиралось в отполированную ногами сталь, растекаясь по ней сияющей пеленой. Тимофей потрогал сталь. Горячая, словно лежанка на хорошо протопленной печи. Он опустился в сияние, как в воду. Тень опередила его, улеглась первой. И наверное втянула в себя часть солнечного огня, потому что ощущение было не таким ярким, как ожидалось. Спину даже не обожгло. Тепло проникло через драгунскую куртку и нижнюю рубаху – именно тепло, а не огонь, – но через минуту и его не стало. И Тимофей почувствовал, что между его спиной и бетоном, который лежал под только что горячей сталью, не осталось никакой преграды. Замешкаешься – потом не встанешь: бетон высосет из тебя все. Здоровое тепло должно идти изнутри, а поверхностное только поверхность и согревает, и никогда не проникает вглубь – это и дети знают…

Тимофей тяжело поднялся. Ни лавки, ни табуреток в каземате не было. Оно и понятно: боевой пост, сидеть не положено. Разве что в кресле наводчика…

Тимофей прошел к пушке. Сиденье отполировано общением с множеством задниц до белизны; маленькое – но удобное. А вот спинка (тоже маленькая – в полспины), видать, намерено сделана прямой: не откинешься. И руки деть некуда. Тимофей все же попытался пристроиться, прислонился к пушке, закрыл глаза. Нет, так не уснешь. Да и спать уже не хотелось – в кубрике покрыл остатки дефицита. Хорошо бы умыться, но чтобы умыться – нужно спуститься в каптерку, накачать воды… Такой подвиг был сейчас не для него.

Тимофей подошел к амбразуре.

Солнце уже перестало быть комком огня, обрело форму. Оно висело над горами, прикидывая, в какое из ущелий скользнуть со своей уже неопасной высоты. Долина была залита золотистым светом и покоем. Даже шоссе, ртутно отсвечивающее вдали и тепло-серое у подножия холма, дремало. Оно было почти пустым – очень непривычно, совсем как в мирный воскресный день. Эту пустоту подчеркивали два громоздких тупорылых автофургона, размалеванные в коричневое и голубое; они как раз проползали у подножия холма. За вторым фургоном на прицепе катила тележка, издали похожая на снарядную двуколку, нагруженная мешками; наверху лежал остромордый пес, вроде бы овчарка, но наверняка сказать трудно: для Тимофея все собаки подразделялись на два класса – дворняжки и овчарки. Был еще пудель Артемон, но вживую пуделей Тимофей не видел никогда.

Откуда-то сверху спустился Чапа и сел рядом с амбразурой.

– Не по душе менi оця тиша, товарыш командыр, – сказал он, оценивающе взглянув на Тимофея.

Тимофей согласно кивнул.

Теперь шоссе опустело совсем. Никого. От моста на выезде из ущелья и до поворота за следующий холм – никого. Собственно мост не был виден: он был перпендикулярен амбразуре, и впечатление было такое, словно шоссе парит над рекой.

Пусто и тихо.

Но вот из ущелья, из его плотной тени, посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от амбразуры была укреплена на консоли стереотруба. Тимофей повернул ее, подкрутил настройку. Самокатчики. Судя по числу – взвод. Они ехали без строя, растянувшейся кучей; лениво крутили педали. Тимофей представил, что б от них осталось, кабы подпустить их поближе – и ударить из пулемета. Да ничего бы от них не осталось, все бы здесь полегли, до одного. Счастлив ваш бог, гады…

Потом проехали еще двое – от своих отбились. Но они не спешили догонять – война не убежит! Один даже за руль не держался, руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он не все время: выдует несколько пронзительных звуков, скажет что-то – и оба закатываются от смеха. Их каски лежали поверх ранцев на багажниках, винтовки приторочены к рамам велосипедов.

Потом из тени ущелья появились танки. Две машины. Они располагались уступом, но расстояние скрадывало уступ, и оттого казалось, что танки идут борт к борту. Они были уже на мосту, когда из тени возник третий. Тимофей понял, что это боевое охранение, и ждал, когда же появится сама колонна.

Ждать почти не пришлось. Но опять это были только две машины, и несколько позади – третья. Опять боевое охранение. Тимофея даже потом прошибло от мысли, какая же силища прет по шоссе, если в боевое охранение они выпустили два танковых взвода. Должно быть – не меньше дивизии, решил Тимофей, и наконец увидал ее голову.

Разглядеть он мог только первый танк, остальные слепились в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы были неразличимы. Тяжелая, многоголовая, ощетинившаяся пока нестрашными пушками (серые черточки – только и всего), стальная гусеница неспешно выползала из ущелья, какая-то сила выталкивала ее из мрака, – это было завораживающее зрелище.

Тимофей не услышал – почувствовал за спиной присутствие. Залогин и Страшных. Глядят мимо Тимофея на шоссе. Ведь только что, какие-нибудь полчаса назад, он видел их спящими – разрумянившихся и разомлевших от еды двадцатилетних парней. Когда они успели постареть? Ну – не постареть… но прожить целую жизнь. Их лица обтянуло, глаза видели не только то, что было перед ними; на дне их глаз была вся прошлая жизнь… и то, что осталось от нынешней.

Надо было все хорошенько обдумать, но вот как раз думать и не получалось.

– Чапа, вали к нам…

Чапа сунулся было в амбразуру, но почему-то передумал и исчез.

Здесь же, за стереотрубой, на стене был список постов. Тимофей нашел нужную цифру, набрал ее на диске телефона, крутанул ручку. Медведев отозвался сразу.

– Не спишь?.. Боевая тревога.

Танки катили легко. Что-то в них было такое – какая-то легкость. Свобода. Многотонная масса их не затрудняла. Они не спешили; должно быть, двигались в самом экономичном режиме. До головного танка оставалось метров пятьсот-шестьсот, когда наконец гусеница выползла вся. Не может быть, чтобы вся… Так и есть – это был только интервал, а затем из ущелья поползли грузовики, артиллерия и бронетранспортеры.

Выходит – механизированная дивизия…

Их – тысячи. Стать против них (да что там «стать» – высунуться!) – самоубийство. Ведь у них – сотни орудийных стволов. Достаточно одному снаряду влепить точно в амбразуру (а снарядов обрушится – одновременно! – немыслимое количество; как не попасть? – попадут) – и все… И все! Удержаться против такой силищи немыслимо. Конечно – я могу приказать… я старший по званию, формальное право у меня есть… Но это будет приказ идти на смерть. Такого права мне никто не давал… Вот если б я был один – тогда другое дело. Тогда б я ни секунды не колебался. Пока бы меня не убили, я бы успел раскурочить три, пять, десяток танков, это не мудрено, они вон как идут, почти в притык; я бы раздолбал их – и всех, кто в них; я бы стрелял из всего, что может стрелять, что есть у меня под рукой; я бы стрелял и стрелял – и поквитался бы за своих раздавленных гусеницами ребят, за все бы поквитался! – я бился бы до последней секунды, и умер бы – если бы Бог дал мне возможность это осознать – с облегченной, а может быть и утешенной душой…

Но я не один…

Тимофей прикрыл глаза. Напряжение было так велико, что даже усилия не потребовалось, чтобы отключиться, – на несколько мгновений исчезли и мысли, и чувства. Исчезло самосознание. Тимофея не стало, а затем – так же вдруг – он опять материализовался, но уже какой-то другой. Он словно сменил кожу. А может быть и тело. Хотя нет, тело осталось прежним, об этом напомнила рана в груди; Тимофей о ней успел забыть (верный признак, что дело идет на поправку) – и она тут же ревниво напомнила о себе. Значит – сменилась кожа. Можно сказать и так: погасла рефлексия (это для тебя, мой просвещенный читатель; Тимофей этого понятия никогда не узнает). Рефлексия – та же паутина, которая облепляет нас, когда мы слабы. И если в это время требуется принять решение, то думаешь уже не о деле, которое следует исполнить (как говорил в трамвае один мужик: дело не в воспитании – просто нет свободных мест; так и тут: дело не в характере – просто нет сил этот характер проявить), а лишь о паутине, о том, как от нее избавиться.

Итак – липкая паутина исчезла. И все стало просто. Отчего вдруг так занесло: «обрекаю на смерть»? Ведь можно откусить кусок – даже очень большой кусок – лишь бы не подавиться – откусить и слинять. Пока немцы доберутся сюда, мы через запасной выход в каптерке уберемся далеко…

Тимофей повернулся к ребятам. Теперь он мог смотреть им в глаза. Сфокусировался на Ромке.

– Ну?..

Ромка улыбнулся.

– Я считаю, Тима… я считаю, что мы должны им сейчас ох как врезать!

Уже легче.

– Залогин?

– Жаль… Мы здесь могли отлично передохнуть… А так чего же… В самом деле – почему б и не сжечь пару жестянок?

– Чапа?

– А шо Чапа? Я как усе…

Тимофей взглянул на Медведева. Тот кивнул. Ах! – что бы ни отдал сейчас Саня за возможность воскликнуть (уж сколько раз в своих воображаемых новеллах он произносил эту фразу!): – Господа! мы имеем честь атаковать вас!.. Но вот случай представился – и нельзя. Не поймут. В казарме его бы точно не поняли. Некому. Из сослуживцев никто не читал «Трех мушкетеров», да и не только их: в казарме Саня ни разу никого не видал с книжкой. Впрочем: а что он сам прочитал – кроме газет и уставов – за последний год?..

Но лишить себя такого удовольствия он не мог. Ведь еще когда придется – не в мечтах, а наяву, по делу – произнести эту фразу. И он едва слышно, одними губами, все же прошептал: «Господа, мы имеем честь атаковать вас!»

– Ты что-то сказал?

– Все в порядке, товарищ командир, – опять улыбнулся Медведев. – Я сказал: «наконец-то».

Тимофей понял, что это неправда, но ответ его устроил. Парень непрост, но даст бог – будет время – разберусь. Спросил:

– Кто знает наводку?

– Да что тут знать, Тима? – опередил всех Страшных. – Ты погляди, как все здесь просто: хоть через ствол наводи! Могу показать.

– Не возникай. Твои знания мне известны. – Тимофей отодвинул его в сторону. – Так что – нет умельцев?

– Дайте я спробую, товарыш командыр, – преодолевая неуверенность сказал Чапа. Тимофей эту неуверенность уловил, но он знал, что Чапа не из тех, кто полагается на авось. – Так шо був у мэнэ приятель…

– Много слов. Садись в кресло. – Тимофей оглядел остальных. – Страшных – замковой и заряжающий. Залогин – снарядный. Тебе, Медведев, выпало катиться вниз и подавать бронебойные. Пока не получишь другого приказа – одни бронебойные. Разберешься?

– Так я же ничего не увижу!

– Ты что – в кино пришел? Выполняй приказ!

Мотопехота и артиллерия уже были на этом берегу, и теперь на мост выползали танки второго танкового полка…

А передовой дозор был уже здесь, уже поравнялся с остовом каземата. Два легких танка, их прикрывал средний. На его просторной, как бы приплющенной башне, свесив ноги в люк, сидел танкист. Он был без шлема, потные волосы прилипли ко лбу. Он курил трубочку и разглядывал каземат.

– Чапа, дозоры пропускаем.

Чапа уже обжился в креслице наводчика, даже наушники нацепил. Я их где-то видел, припомнил Тимофей. Надо бы всем надеть, не то оглохнем после первого же выстрела.

– Э! – отозвался Чапа, не отлипая от дальномера и покручивая ручки. – Та воны вiд мэнэ вже повтiкалы.

– Где же начинается мертвая зона?

– А трошечки далi, товарыш командыр. Отам, де ярок и дырка пiд сашше.

– Вижу… Ты вот что: возьми немного дальше. На подходе. Метров за сто. Там их и прихватим.

– Поняв, поняв…

Головной танк – лобастый, упрямый – катил, покачиваясь, по серебряной ленте, жевал гусеницами собственную тень. Еще пятьдесят метров – и он окажется на линии огня…

Тимофей услышал сзади незнакомый щелчок и обернулся. Залогин вынимал из подъемника снаряд. Засуетился Страшных, с непривычки замешкался; наконец лязгнул затвор.

– Орудие к бою готово!

Это было последнее мгновение, когда Тимофей своею командирской волей мог отменить атаку. Просто сказать: отбой, – и неведомый текст на странице их общей судьбы, текст, который им сейчас предстояло прочесть, текст, от мысли о котором у каждого из них заранее замирало сердце, – исчезнет. Так и останется непрочитанным. Танки пройдут – и позабудутся. И если когда-то припомнятся, как нереализованный шанс… Так ведь сколько подобных шансов было в эти дни! сколько немцев навидались – и ничего; ни разу не возникало искушения открыть по ним огонь. Впрочем, с искушением не так. Как раз искушение бывало. Оно возникало каждый раз, особенно поначалу. Но разум превозмогал легко, даже без доводов. А потом к искушению притерпелись, оно ослабело. Ведь все делали правильно: шли к своим. Чтобы потом – гуртом – всей силищей… Только однажды Тимофей пережил иное чувство: сейчас… здесь… я… если не я – то кто же? Это было в первое утро войны, на том пригорке. Там Тимофей это чувство и оставил. Хотя… нет, это чувство никуда не делось, оно все время было с ним, но опустилось куда-то глубоко, под спуд; при каждом случае оно пыталось всплыть, но его место было занято мыслью потом, потом, когда силы будут хотя бы сопоставимы… Что же произошло здесь и сейчас, что Тимофей опять стал самим собою?..

Головной танк поравнялся с чертой своей судьбы.

Тимофей положил руку на плечо Чапы.

– Давай!

Вот уж чего они не ждали – так это звукового удара. Звуковая волна расшвыряла их, грохот пронзил насквозь, проник в каждую клеточку тела, переполнил каждую клеточку; еще чуть-чуть – и каждая клеточка разорвется. Но звук ушел из тел на мгновение раньше этого, и только в головах остался – безразмерный космический гул. Головы были огромные, тяжелые от остановившейся крови; гул парализовал нервную систему, лишил способности видеть и соображать. Если это контузия – плохо дело…

Темно.

Темно и глухо.

Тимофей потряс головой. Никакого толку. Потряс еще, жестче, – и вдруг перед глазами замелькали просветы, обрывки изображения, как в кинотеатре, когда рвется лента. Обрывки возникали и исчезали стремительно – то нискось, то перевернутые; потом так же вдруг изображение стало полноформатным. Тимофея качнуло раз, другой (нет, это качалась голова). Он придержал голову… Слава богу.

Вот Страшных. Сидит на полу, мотает головой и смеется. Залогин удержался на ногах (волна прибила его спиной к снарядному подъемнику, да так, что и отлепиться не может), обнимает очередной бронебойный; рот открыт, глаза вытаращены… Сейчас оклемается. И только Чапа сидит, как ни в чем не бывало, прижался глазом к дальномеру, колдует с наводкой, шлепает губами – разговаривает с собой…

Где ж эти чертовы наушники?

Тимофей повел взглядом по стене. Да вот же! – висят там, где и висели, где ты их и видел – сразу за стереотрубой. Рядом с пушкой, чтобы далеко за ними не бегать и не искать…

Тимофей дотянулся, взял три пары; одну нахлобучил себе, две отдал ребятам; и только тогда поглядел на шоссе – как дела.

Головной танк катил, словно ничего не случилось. Еще метров двадцать – и он в мертвой зоне. Выходит, Чапа все же умудрился промазать… Куда же он угодил?

Тимофей не успел расстроиться – только теперь (последствие удара по мозгам) обратил внимание, что движется один головной танк, а колонна остановилась. Она сжималась, как гармоника; танки, не успевшие затормозить, располагались елочкой.

Так куда же попал Чапа?

Тимофей смотрел, смотрел – и вдруг заметил на втором танке (теперь он был головным) маленькие язычки пламени. Заметил только потому, что зрение имел отменное. Да и то – по отсветам в тени танковой башни. Огонь стлался по броне, смазывая, размывая ее очертания: открытую амбразуру механика-водителя, пулемет, передние траки; затем эта размытость распространилась и на освещенный солнцем борт. Танк таял, таял в бесцветном пламени – и вдруг (словно в нем дырочку открыли) из него повалил густой жирный дым.

Чапа, оторвавшись от дальномера, глядел на дым изумленно. Это он – Чапа – смог!.. подбил танк!.. Это я его подбил! Я!..

Где взять силы, чтобы пережить такое счастье? Где взять такую душу, чтобы это счастье вместить?.. Впрочем, в Чапиной душе можно было не сомневаться.

Тимофей сдвинул Чапины наушники:

– С почином, дорогой…

Чапа поглядел на Тимофея счастливыми глазами и перекрестился.

– Дай-то Бог, товарышу командыр, дай-то Бог…

– Куда ты в него?

– Тю! А я знаю? Я ж в першого вцiляв…

Тут у них за спинами – в два голоса – рявкнуло «ура!». Залогин и Страшных хохотали и тузили друг друга. Это же надо! – смогли подбить танк. Смогли! Значит – и еще сможем!..

Сколь мало нужно для счастья!

Или подбитый танк – это очень много?

– Как сказал бы мой тренер: ремонту не подлежит. – Ромка вдруг сообразил, что может поддеть Залогина, и ткнул в него пальцем. – Вот ты арифметикой увлекаешься, считаешь каждого фашиста, а настоящие-то герои с первого снаряда!..

Чувство было таким огромным, что вытеснило все слова и привычные эмоции. Ромка опять счастливо засмеялся и, чтобы разрядиться, стукнул кулаком по казеннику пушки.

– А як ты думаешь, Рома, – Чапа наслаждался переживанием своего успеха, – колы б мы булы не самi, а з усiма, з Червоною Армiею, – менi б за цей танк далы б медаль?

– Подбей еще одного – и я тебя представлю к ордену!

– Может быть – поработаем?..

Это Тимофей. Он с ними – и все-таки в стороне. Такая у него роль.

Все еще золотое, все еще чистое и ясное предвечерье лилось долиной, и даже дым не мог его замутить. Пока не мог.

Чавкнул затвор, гильза тяжело звякнула по полу и, дребезжа, покатилась по дуге. Еще раз: чавк. Орудие к бою готово.

Между тем остановился и головной танк. Знай немцы, что они уже в мертвой зоне, они б там и остались, но… Инстинкт! Если вдруг возникла опасность, первое желание – прижаться к своим. И танк попятился. Он поднял пушку, навел ее на вершину холма, но пока не стрелял; должно быть, солнце отсвечивало так, что амбразура дота была не видна. Танк отползал медленно. В этом движении не было страха – только предосторожность. Его батальон уже разворачивался, готовясь к бою: несколько танков рассредоточились влево от шоссе, несколько – вправо, и этому танку надлежало занять свое место в боевых порядках. Остальные остались на дороге, ждали, когда передовой батальон сметет преграду и расчистит путь для дальнейшего движения согласно приказу.

– В якую штуку лупить? – спросил Чапа.

– Который пятится – того и бей.

– Не-а. Не можу. Вiн ач, який верткий, – пожаловался Чапа. – Токечки, думаю, гоп, а вiн уже драла дав.

– А ты с опережением попробуй, – посоветовал Ромка.

– Дуже ты розумный! – огрызнулся Чапа. – Може, сам покажешь, як отое роблять?

– Ладно вам, – сказал Тимофей. – А по горящему попадешь еще раз?

– Спробую.

– Целься в него сбоку, в ходовую часть. Но стрелять только по моей команде.

Сейчас требовалась ювелирная точность – и Тимофей опять вернул на место стереотрубу. Едва приник к окулярам – в глаза ударило солнце. Вместе со стереотрубой отступил в тень. Если немцы успели засечь отблеск солнца на стеклах – сейчас такое начнется… Оно все равно начнется, может, через минуту или две, но прежде нужно успеть еще разок прицельно врезать, а если повезет – то и дважды…

Танковые пушки молчали. Значит – не заметили…

Это было не утверждение, а только надежда. Так что же?.. Мгновения проплывали, проплывали – а ни одного выстрела в ответ пока не было…

Тимофей перевел дух.

Сколько нужно времени, чтобы танк, пятясь, одолел тридцать-сорок метров? Ну – минута. Если уж совсем медленно (танк пятился осторожно) – две. Но как пережить эту вечность?..

Когда что-то делаешь – легче.

Чтобы убить эти немыслимо растянутые секунды, Тимофей заставил себя разглядывать (ведь что-то же надо делать!) отползающий танк. Танк ему понравился. Танк был ладный, компактный – и в то же время в нем не было неуклюжести, – обычного впечатления, когда видишь танк вблизи. Его линии были легки и лаконичны; в них угадывалась не только целесообразность, но и красота. Сила и пластика большого хищного зверя. Он был создан с любовью. Тот, кто его создавал, несомненно думал и о впечатлении, которое его создание должно производить. О воздействии на подкорку. На душу. Ужас и восторг, рождаемые пластикой большого хищного зверя.

(Опять меня занесло. Опять я должен извиняться: ведь Тимофей не мог думать такими словами; таких слов (даже если он их знал) в его словаре не было. Но он чувствовал именно это. В эти мгновения он ощущал себя охотником на огромного опасного зверя; охотником, у которого только один патрон – одна попытка. Потом – через минуту, через час – если доживет – будут преодоление и работа, но сейчас он заполнял эти последние, бесконечно растянутые секунды неожиданно открывшейся ему красотой.)

Гипноз красоты возник как мыльный шарик, и, к счастью, был столь же недолговечен. Вот так мы любуемся замечательным пейзажем всего несколько мгновений, а затем мы перестаем его видеть: это необходимо, чтобы переварить то, чем гармония нас наполнила.

Тимофей опомнился, даже встряхнулся. Танк был все еще на полпути к цели. Его отполированные дорогами Европы траки уплывали под броневые крылья. Пушка едва заметно шевелилась, принюхиваясь к вершине холма. Командир танка высунулся из башни, изучает ситуацию в бинокль. Оторвался от бинокля, трет глаза; опять смотрит. Вот он наклонился, что-то говорит в танк, наверное, пушкарю…

Тимофей так увлекся подглядыванием чужой жизни, что едва не прозевал момент, когда танк, чуть развернувшись, стал огибать горящую машину.

– Давай!

И схватился руками за наушники, прижимая их поплотней к голове.

Опять вокруг них и внутри каждого из них – в мозгу, в костях, в каждой клеточке тела – взорвался гром, словно само пространство раскололось на куски; но теперь это был уже не тот гром, не то впечатление. Наушники, конечно, смягчили удар; впрочем, куда важнее было иное: красноармейцы были готовы к удару, и уже знали, как оно будет и как пройдет.

Тимофей даже не зажмурился. Он хотел увидеть, куда попадет снаряд – и ему это удалось. Из-под башни танка сверкнул огонь – и танк замер, словно наткнулся на преграду. И опять (да сколько же можно?! почему у других все по-людски выходит: сделал – увидал результат; а им почему-то каждый раз приходится ждать…) – наступила пауза. Наверное, что-то происходило внутри танка, должно было происходить! – ведь это же какая силища – 122-миллиметровый бронебойный. И Тимофей ждал хоть какого-нибудь знака – пламени, или дыма, или взрыва, – что подтвердило бы успех. Но ничего не происходило. Танк стоял целехонький. Ну – влепили в него снаряд… так ведь на то и бронируют танки, чтоб их не всяким снарядом можно было раскурочить!.. Тимофей уже смирился с неудачей и ждал, что сейчас танк сдвинется, перевалится через кювет и поползет прочь от шоссе, как вдруг из башни снова высунулся командир (оказывается, Тимофей прозевал, когда командир исчез в танке; возможно – в момент попадания снаряда). Танкист стал вываливаться наружу, сползать с башни вперед руками, цепляясь за броню. Наконец скатился на землю и опять пополз на одних руках, и хотя Тимофею не было видно, что у немца случилось с ногами, надо полагать, досталось им крепко, потому что ноги тянулись за ним, как груз, а он все полз на руках прочь от танка, к кювету, и кричал беспрерывно, может, одно только «А-а-а!..» – судя по тому, как у него был вывернут рот. Но из дота его не было слышно: все-таки расстояние приличное, верных полкилометра, да и моторы там ревели вовсю, десятки мощных танковых движков, да и уши после второго выстрела были все еще заложены. Тимофей сглотнул несколько раз, чтобы выбить пробку, но не помогло.

Больше из танка никто не вылез, а затем изнутри его рвануло вверх высоким столбом, и лишь тогда по-настоящему загорелось.

Две снарядные гильзы еще чадили на клепаном полу каземата.

Два дыма слились в один; предвечерний западный ветерок, тянувший из ущелья, стал сносить рваное облако вдоль шоссе в сторону дозорных танков.

Этот успех не был отмечен восторженными криками: счастье, которым успех был заряжен, скукожилось от зрелища человеческой муки. Понятно, что это враг, понятно, что мысленно ты ему желал (уж сколько раз!) не просто смерти, а смерти страшной… но сейчас это кричал от муки не враг, а человек…

Шоссе было перегорожено напрочь.

Теперь и остальные танки головного полка стали сползать с шоссе, рассредоточиваясь на каменистой пустоши. Первый батальон, словно разбуженный взрывом, уже бил по вершине в десятки стволов. Толку от этого было не много, поскольку лишь первые выстрелы были мало-мальски прицельными, а потом вершину заволокло облаком пыли и дыма, значит, стрельба велась практически вслепую. Все же несколько снарядов угодили в тело дота. Первого попадания красноармейцы ждали с опаской: кто его знает, как оно будет. Но впечатление оказалось куда меньшим воображаемого: дот лишь слабо дрогнул. Правда, звук был неприятный, в нем было не столько грохота, сколько хруста; впрочем, стальной купол не отозвался на взрыв никак, из чего можно было сделать заключение, что пока прогрызут бетонную подушку – много воды утечет.

– Калибр мелковат! – радостно прокричал Страшных Тимофею почти в лицо. – С таким обстрелом мы можем здесь отсиживаться хоть до второго пришествия!

Тимофей кивнул. Он ждал, когда в дело вступит дивизионная артиллерия. Тимофей видел эти пушки во втором эшелоне; уж у них калибр побольше, чем у танковых; у некоторых, пожалуй, в два раза больше. Но если спокойно рассудить – и это не страшно. Лишь бы в амбразуру не влепили. Если попадут тяжелым снарядом – никакие заслонки не спасут.

Едва подумал (вот она, сила дурной мысли, притягивающая, как магнит, именно то, чего боишься) – и раздался протяжный, с перезвоном, скрежет.

Все резко обернулись на него. Осколок. Он прорезал глубокую борозду в бетонной стене каземата, разорвав в двух местах железные прутья, и застрял там, где иссякла его сила. Если прикинуть траекторию, по которой он влетел, вполне мог снести Ромке башку. Какие-нибудь двадцать сантиметров левее… Ромка потрогал шею, глянул на Тимофея.

– Представляешь? – я ощутил его… как дыхание… теплое такое…

Ромка подошел к осколку, взялся за него – и отдернул руку. «Какой горячий!..» Даже через обшлаг гимнастерки, который Ромка натянул на пальцы, чтобы не обжечься, ощущался жар. Ромка дернул осколок раз, другой; пробормотал: «ты погляди, как прочно засел», – и выбил прикладом автомата. Осколок был тяжелый. Если представить, как эти рваные края рвут мышцы и вены, дробят кости… Ромка увидал это очень живо, конкретно, – но душа не отозвалась, в ней ничего не шевельнулось. Как говорится – нуль эмоций. Но ведь чем-то этот осколок его задел, почему-то понадобилось выбить это железо из стены и подержать в руке… Зачем?.. Ромкины действия всегда опережали мысль, в этом была его сила; зачем же теперь он пытается осмыслить случившееся? Он заставил свои мозги работать – и получилось такое: вот она, моя смерть… прилетела – и вдруг передумала; прошла мимо… Но и эта мысль оказалась неспособной вызвать отзвук в душе. Что ж я за человек такой? – подумал Ромка, покачал головой, поглядел на друзей; никто не смотрел в его сторону – все трое были заняты происходящим в долине. Вот и хорошо, что не видели, – подумал Ромка и зачем-то сунул осколок в карман бриджей. Хотя – если рассудить – что в том особенного, что его заинтересовал этот осколок? Ну – любопытно стало, ну – поглядел… А зачем в карман положил? На память? А не слишком ли тяжела для твоей дальнейшей жизни такая память?.. Потом подумаю, – решил Ромка. Спасительная формула, которая его всегда выручала.

Между тем обстрел вдруг прекратился. Оно и понятно: обстрел был спонтанным, без команды; по нам бьют – мы отвечаем. Возможно, в одной из подбитых машин был командир полка, остановить обстрел стало некому; теперь кто-то принял команду…

Пыль была тяжелая, осела быстро. Да и ветерок, первый знак приближающегося вечера, продувал неплохо. Кстати – стало легче дышать…

Танки держались неподалеку от шоссе, но стояли вразброс. К тому же – фронтом к доту. Проверять на прочность их лобовую броню… Если б у Тимофея был настоящий наводчик, тогда можно было бы выбрать танк покрупней и попытаться вцелить его под башню. Но с Чапой успех такой затеи был сомнительным. А промажешь по неподвижной цели, – самый тупой сообразит, что стреляют дилетанты. И тогда (если дивизией командует не зашоренный солдафон, а человек умный, способный к самостоятельным решениям) кто помешает всем этим танкам и машинам проскочить мимо дота? Просто проскочить. По одному. На максимальной скорости. Конечно – и в этом случае не исключены потери, но тут уж надо считать, что важней: время – или некий материальный (и человеческий) ущерб. На войне время – самая большая ценность (как и в любой жизни – простите за банальность). Это знает каждый, кому довелось командовать. Но знать – мало; нужно еще и помнить об этом…

Обоим – и Тимофею, и командиру механизированной дивизии – надо было как-то действовать, на что-то решиться. У Тимофея был единственный, но впечатляющий козырь: два выстрела – два подбитых танка. Прозрачный намек: сколь захочу – столь и подобью. Промах мог испортить всю игру. Ну, не всю, – тут же поправился Тимофей, – но промах останется в памяти немца. Это ведь какое облегчение! – против тебя может и снайпер, но не совершенный стрелок. И когда случится второй промах (куда денешься – будет и третий, и четвертый) – тут же припомнится первый. Ага, подумает командир дивизии, дело не так уж и плохо. И обнадежится, что первые два попадания – случайность, и третьей такой случайности может вообще не быть. И станет действовать, исходя из этого, благоприятного для него предположения. Вопрос: как именно действовать?..

На поверхности – очевидные – тут и думать не надо – два варианта: 1) уже упомянутый: проскочить мимо дота (не забывайте: механизированная дивизия, все на колесах) и 2) атаковать пехотным спецподразделением, естественно, под прикрытием всей дивизионной артиллерии. Был еще и третий: дождаться темноты (дотерпеть легко – не больше двух часов), и лишь затем действовать по первому или второму варианту. В таком случае потери немцев будут значительно меньшими, но… Но за эти два часа пушка покрошит всю дивизию. Ведь каждый танк, каждый грузовик, каждое орудие видны из дота – лучше не надо. Нет, ждать они не будут…

И попытка проскочить – не вариант. Глупая придумка. Даже если бы это удалось – что останется от морального духа дивизии? И как генерал оправдается за всю эту историю? Не сможет. Нет таких ни слов, ни аргументов.