Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

Он не подумал: «рабом». Не подумал только потому, что мысли не успевали за ним. Чувство было столь огромно, что не оставило в нем места мыслям, и уж тем более словам. Нужно было дать этому чувству выход, иначе…

Любое «иначе» было хуже.

Саня выбрался из приямка, встал в полный рост. Неторопливо поднялся на макушку дота.

Впервые за эти дни он не прятался от немцев.

По шоссе, как всегда, шли машины и повозки. Наверное, какие-нибудь водители или солдаты в кузовах видели его. Ну и ладно. В груди становилось все легче и легче. Отпускало. Наконец он смог сесть.

Он сидел в позе врубелевского Демона (эту репродукцию он видел в одном из альбомов отца Варфоломея), просто сидел и смотрел. На природу. На то, как неровная тень от гор наползает на долину. Заката не было, как его не было уже много дней: он стал прятаться; солнце опускалось к горам, ныряло за них, и наступал короткий вечер; а потом высыпали звезды. Саня знал только Большую Медведицу и Полярную звезду. В этот вечер он впервые пожалел, что не знает остальных звезд, даже планеты не может отличить. А ведь наверное каждую ночь хотя бы одна планета мерцает где-то над головой…

Что еще?

Уже на следующее утро Саня возобновил свои прежние занятия физкультурой. Не потому, что так надо, – тело просило. За последний год оно потеряло гибкость и силу. Утренняя общая зарядка на плацу ничего не давала. Ну – мышцы разомнутся, кровь веселее побежит. Он-то – занимаясь борьбой – привык к другому… Если б еще был спортзал – но спортзала в их отряде не было, а заниматься в одиночку… Вот теперь он мог бы заниматься в одиночку (для этого сначала нужно было бы договориться с командиром), а прежде ему было неловко: соберутся зеваки, будут подначивать. И конечно же нашлись бы завистники, пошли бы разговоры, что он хочет выделиться, показать, что не такой, как остальные…

Спешить было некуда; для начала следовало войти в форму, поэтому Саня составил программу самую простую.

Первое – отжимы от земли. Три раза в день по сто раз. Прежде он отжимался одной рукой: левой – правой, левой – правой, – но сейчас об этом нечего было и думать. Разумеется, сколько-то раз и сейчас бы получилось, но какой ценой! А сорваться в первый же день Саня не хотел. Он помнил, как учил его тренер: не спеши! каждое твое движение должно быть осмысленным, от каждого ты должен получать удовольствие, – даже если ты его делаешь на пределе сил…

Второе – приседания. Тоже три раза в день по сто раз. Приседания на одной ноге – «пистолетиком» – дело будущего. Раньше, чем через неделю – и пробовать не стоит.

Третье – подтягивания. Выход из дота был узкий. Саня достал из кладовки лом, примерил, как он ляжет на бетонные края приямка, оказалось – в самый раз. Правда, турник получился низковатый, да это не беда: можно ведь подтягиваться с поджатыми ногами. Тоже по сто раз.

Не реже раза в день – упражнения на гибкость: «шпагат», «лотос», «мостик» и т. д.

Бегать можно было только вокруг дота и только в сумерках. Саня попробовал. Ничего. Он помнил наслаждение от бега по росе или по снегу, когда реально ощущаешь, как эта красота и плоть природы входят в тебя, становятся частью тебя… а тут даже на небо, на звезды не посмотришь, все внимание приходится сосредотачивать на ощущениях стопы – чтобы не оступиться. Но без бега как же…

Остается добавить, что дважды в день он молился. Первый раз – проснувшись, еще не встав с матраца, и второй – перед сном. Он и в казарме это делал – привычка; но в казарме приходилось таиться. Всего несколько слов, но Саня произносил их не автоматически, а медленно и вслушиваясь в каждое слово. Вникая в суть каждого слова: школа отца Варфоломея. Он никогда ничего не просил у Бога, никогда не думал – слышит его Бог или нет. Молясь – он благодарил. За то – что имеет, за то – чего не получил, и за то – что ему еще только предстоит. Он не знал слов поэта – «Себя и свой жребий подарком Бесценным Твоим сознавать» – но чувствовал именно это.

Четверых красноармейцев Саня заметил в перископ, когда до них было уже метров пятьсот, не больше. Они шли по противоположному берегу речки. С шоссе их не было видно, поэтому они не таились. Уже два месяца не было дождей, речка оскудела водой, отступила от обрыва, вот они и шли по открывшейся кромке.

Трое были в обычной красноармейской форме; правда, один выделялся короткими немецкими сапогами. Четвертый (его голова была обмотана бинтом и он двигался с трудом, опираясь на короткого крепыша) был в куртке со стоячим воротником и позументом; такую куртку Саня видел в цирке-шапито на самодовольном мужике с буденовскими усами, – он зычным голосом объявлял номера и оживлял публику пошлыми шутками. Но ниже куртки были хэбэшные солдатские бриджи, обмотки и солдатские же ботинки. Все четверо – с автоматами. Три немецких и один ППШ.

Эти немецкие автоматы аттестовали красноармейцев лучше любых документов. В лесу автоматы не растут, на дороге не валяются.

Они уже убивали врагов, подумал Саня. Правда – подумал без зависти. Он пока не видел саму войну. Не видел ни раненых, ни убитых. В него не стреляли. Не убивали его друзей. То, что ползло мимо него с утра до ночи, не вызывало у него никаких эмоций. Он знал, что это враг, что его нужно уничтожить, но для такого действия чего-то недоставало. Чтобы нарушилось равновесие. Недоставало приказа. Или обстоятельств.

Пока что он воспринимал войну головой, а не сердцем.

Саня не верил фильмам о войне. Ни фильмам, ни документальной кинохронике. Свое неверие он не анализировал, поскольку анализ, как вы уже заметили, ему был чужд (люди, живущие чувствами, действуют по стандартной эмоциональной программе «да» – «нет»; мысль догоняет потом, но любая мысль слабее эмоции). Война была для него не общественной трагедией, а личной, – личной трагедией каждого отдельного человека. Странное чувство: столько дней он видел врага – и ничего, но вот появились эти четверо – и война приблизилась, подступила вплотную, как будто эти четверо несли ее с собой. Или в себе.

Они шли не мимо. По тому, как они поглядывали в сторону дота (дот был виден только с дороги, да и то – когда была открыта амбразура), Саня понял, что они идут именно сюда. Откуда-то знают о доте. Так и оказалось. Возле брода они разулись и перешли реку.

Саня убрал перископ, взял винтовку и вышел в приямок.

Красноармейцы поднимались без предосторожностей – не сомневались, что в доте никого нет. Саня подпустил их метров на двадцать – и только тогда окликнул:

– Стой! Охраняемый объект.

Они остановились. Первым среагировал крепыш с круглой веселой рожей – это у него был ППШ:

– Оце так-так! Обiтаемая зона. – Он повернулся к типу в цирковой куртке. – Товарыш командыр, вы як завжды правы: у людыны з таким голосом мають буты харчи.

Значит – тип в куртке действительно их командир. Саня и сам это чувствовал: что-то в нем было такое, что выделяло его из остальных. Но не офицер (не потому, что на нем были обмотки и солдатские бриджи, – у него была другая стать). Сержант.

Сержант… От одной этой мысли в Сане поднялась подзабытая за эти дни тоска: опять все будет, как всегда…

Командир опустился на траву (здесь, на северном склоне холма, она еще не успела пожухнуть), снял с плеча автомат и положил рядом. Глянул в сторону Сани:

– Ну и что ж ты предлагаешь?..

Четыре автомата; вон у того, в немецких сапогах, из-за голенищ торчат немецкие ручные гранаты; дистанция – всего двадцать метров… У Сани против них не было ни одного шанса. Но никто из них и виду не подал, что возможен силовой вариант.

Они не торопились. Саня думал, как выбраться из этого переплета. Наконец сказал:

– Старший ко мне. Без оружия. Остальным оставаться на месте.

Командир тяжело поднялся, подошел к приямку, с нескрываемым облегчением сел на краю. Лицо серое, измученное. Один взгляд на Саню – и он уже знал, с кем имеет дело. Сержант.

– Откуда идете?

По уставу полагалось добавить «товарищ командир», но Саня сознательно этого не произнес. Пока все не выяснено – должна быть дистанция.

Сержант заметил нарушение (это было видно по вдруг возникшему напряжению его взгляда), поколебался – но замечания не сделал.

– От границы.

Ого!

– А как я могу убедиться, что вы – командир Красной Армии?

Сержант кивнул, поднес руку к карману куртки, но передумал, снял из-за спины самодельную – из заграничного одеяла – торбу, и вынул из нее сложенную гимнастерку. Протянул Сане. В зеленые петлицы были втиснуты по два малиновых треугольника.

Саня взял гимнастерку. Она была выстирана, но дырка на груди, пониже ключицы, с опаленными волокнами ткани (стреляли почти в упор) не заштопана. Саня расправил гимнастерку. Выходного отверстия пули не было. Это худо. Гимнастерка оказалась еще и разорванной сверху донизу, и недоставало куска полы.

– Товарищ сержант, пожалуйста, расстегните куртку.

Тимофей расстегнул. Открылась повязка на груди, через левое плечо. Рана под ключицей угадывалась по слабому бурому пятну. Это была уже не кровь, а сукровица; уж столько дней – а она все сочится. Полежать бы ему денька два-три – все б и засохло…

– У меня тут аптечка есть, – сказал Саня. – Не богатая, но чем рану промыть – найдется. А уж бинтов! – полный комплект на двенадцать персон.

10

Очнувшись, Тимофей не сразу открыл глаза. Ему было покойно. Состояние души… можно сказать – воскресное. Вот так просыпаешься в воскресенье, ощущая на лице и сквозь одеяло мягкий солнечный свет; где-то за стеной – по радио, еле слышная музыка; мама прошла по комнате в обрезанных домашних чунях; ее шаги едва угадываются по скрипу недовольных половиц. На работу спешить не надо; впереди длинный, замечательный день…

(В своих книгах я уже не раз описывал это. Это воспоминание. Это чувство. Эту память-ощущение. Но если возвращаюсь к нему снова и снова, значит, это один из краеугольных камней моей жизни. А возможно – и не только моей. Возможно – не только для меня – это теплый огонек во тьме.)

Но вернемся из прошлого к Тимофею.

Даже рана под ключицей не болела. Ощущалась – но не болела.

Ребята переговаривались тихо, лениво, и хотя каждое слово было отчетливо слышно, все они проходили мимо сознания. Слова не претендовали на то, чтобы быть услышанными, и Тимофей не настаивал, не вникал в их смысл.

Пахло тушенкой, железом и… И орудийной смазкой. И еще был запах того, на чем Тимофей лежал. Очень знакомый запах, специфический. Ответ был где-то рядом, но Тимофею не хотелось напрягаться по пустякам; чтобы не привлекать внимание, он еле заметно, кончиками пальцев потрогал ткань. Материал был грубый, как мешковина; под ним угадывалась вата. Матрац. Тимофей сдвинул пальцы чуть в сторону – и ощутил нагретый солнцем металл. Значит – это каземат, и матрац лежит на полу.

Тимофей попытался вспомнить, как он оказался на матраце – и не смог. Пока шли – столько дней держался, не позволял себе расслабиться, терпел, терпел, контролировал каждую мелочь, а вот пришли – и на тебе…

Пришли…

Опять это чувство. Первый раз он испытал его, когда увидал свои, красноармейские танки. Но тогда – одновременно – где-то в подсознании – осознанное лишь позже – были и чувство, что эти танки – мираж. Нечто призрачное. Или скажем так: реальное – но уже умершее. Как потом и оказалось. А здесь все было живое.

Значит – действительно пришли…

Дальше мысль не шла, да Тимофей и не настаивал; чувствовал – все равно забуксует.

Об этом доте Тимофей был наслышан, когда служил на прежней границе. Тогда застава Тимофея располагалась южнее по долине, километрах в двадцати, однако побывать здесь не пришлось ни разу: до райцентра от заставы добирались напрямую, проселками. Но когда сегодня около полудня он с ребятами поднялся на последний кряж, и открылась долина, Тимофей сразу понял, где находится, поискал – и разглядел дот (вначале – каземат возле шоссе; дот должен был находиться где-то рядом, на господствующей позиции, то есть – на вершине холма; Тимофей перевел туда бинокль – вот он).

Пришлось переходить шоссе.

Ночи ждать не стали – машины шли уже не так густо, как в первые дни. Спустились к реке. Она была мелкой и чистой, каждый камушек виден; под перекатом небольшой стаей стояла форель. Они прошли под крутым берегом несколько сотен метров, пока не обнаружили тропинку, взбегающую к шоссе. Пришлось дожидаться подходящего интервала между машинами. Перебежали удачно. С очередной машины их заметили поздно, когда они поднялись достаточно высоко по склону и шли между смереками. Это были не немцы, может быть – венгры или румыны. Они высыпали на дорогу, но стрелять не стали.

Почему Тимофей решил заглянуть в этот дот?

Трудно сказать.

Привал в лесу был куда надежней. Найти в доте кого-нибудь – нуль шансов, поскольку – глубокий немецкий тыл. Разжиться едой?.. В прежние времена, когда здесь был пост, пожалуй, можно было бы на что-то рассчитывать, но ведь с тех пор два года минуло… Скажем так: Тимофея привело сюда чутье. Он никогда об этом доте не вспоминал – не было повода, – но вот увидал с кряжа – и пошел к нему. Психологически проще идти от вехи к вехе, чем без ориентиров, хотя и в правильном направлении.

Тимофей открыл глаза – и только теперь заметил, что он без куртки, без нижней рубахи и с голыми ногами. Бинтов на груди не было (потрогал – на голове тоже), раны были чем-то смазаны и не кровоточили. Хорош. Отключился – как под наркозом. За прошедшие дни ни разу такого не было. Оно и понятно: находился в постоянном напряжении, каждую минуту настороже. А тут, выходит, отпустило…

Пришел.

Возник Ромка, присел на корточки.

– Ну и горазд ты спать, Тима!

– Шамать охота…

– Кушать подано.

Ромка не глядя протянул в сторону левую руку, знакомо звякнуло железо (сняли крышку с котла) – и перед лицом Тимофея появилась миска с пшенкой. Каша была насыпана щедрой горкой, сразу видно – из брикетов, зато тушенки в ней было – от души, и дышала она таким изумительным паром!..

Тимофей сел. Обвел взглядом каземат. Вот они все здесь, его ребята…

Миска приятно грела колени. Тимофей ухватил губами из горячей ложки несколько крупинок, разжевал, произнес «О!» – и отправил в рот сразу полную ложку. Обжег небо и задохнулся горячим паром, но все это входило в комплекс наслаждения едой, без этого не могло быть настоящей пшенки, и он даже застонал – так ему было хорошо.

– Не разучился работать ложкой, – сказал Ромка остальным. – Значит – будет жить.

– Верная примета, – поддакнул Чапа. – Кто хворый – тому ота работа без интересу.

Что-то было не так…

Тимофей это почувствовал сразу, как только сел, но каша оказалась сильней, придавила это чувство. А вот после нескольких ложек, когда голод потерял энтузиазм, это чувство опять напомнило о себе: что-то не так…

Тимофей поднял глаза на ребят – и сразу понял.

– Почему никого нет в дозоре?

Медведев вскочил, вытянулся по стойке смирно. По его лицу было видно, что он ищет ответ – и не находит. Наконец выжал из себя:

– Виноват, товарищ командир.

– Мы оба виноваты, – примирительно сказал Тимофей. Думать все еще было тяжело. Он знал, что должен сказать – и скажет – дальше, но перед тем… Вот то же самое: мысль где-то рядом – а попробуй ее ухвати…

Тимофей смотрел на Медведева, смотрел – и вдруг понял, что именно царапает его сознание: этот парень – часовой на этом объекте – почему он здесь один?

– Ты здесь один?

– Так точно.

– А где же остальные?

– Ушли, товарищ командир.

Это понятно.

– А ты почему остался?

– Я на посту, товарищ командир.

Тоже понятно.

Тимофей рассмотрел его внимательней, чем прежде. Нет, он не ошибся, первое впечатление было верным. Но не совсем. Что-то в этом красавце было… Тимофей это чувствовал, но понять не мог. Вот такое же впечатление производит человек, который надел костюм, о каком прежде и не мечтал. Он воспринимает себя как бы со стороны; этот костюм лепит из него нового человека – себе под стать; а может – проявляет в этом человеке его истинную натуру… Но этот парень не ушел. Он не ушел – когда ушли все, сказал себе Тимофей. И нечего мудрить. Мне повезло, что я встретил еще одного человека, на которого можно опереться.

– Как тебя кличут?

– Медведев Александр.

– Твоя вина не велика, – сказал Тимофей. – Ты вон сколько был один на посту… да и с меня сейчас какой спрос… – Он опять взглянул на остальных и вдруг резко выкрикнул: – Отставить ложки! – Все перестали есть и даже выпрямились. – Это что ж получается, товарищи красноармейцы? Выходит – мне и поспать нельзя? Или вырубиться по невольной слабости?.. Это же черт знает что! Стоит отвернуться – и вы уже не воинское подразделение, а цыганский табор. Голыми руками вас бери – не хочу!..

– Ну это ты зря, Тима, – тягуче начал Ромка, но его перехлестнул окрик Тимофея:

– Разговорчики!.. Чему вас учили в армии? Чему вас учили? – я спрашиваю… – Он взглянул на каждого в отдельности. Они смотрели на него сочувственно. Вот только этого недоставало… – Ладно, – сказал Тимофей. – Раз не можете по-другому – при вас всегда будет старший. Назначаю своим заместителем красноармейца Залогина.

– Слушаюсь.

Герка не удивился, но и радости не выказал. Он предпочитал быть одним из, чем командовать себе подобными. Тимофей это понял.

– Учти, за дисциплину буду спрашивать с тебя.

– Ясно, товарищ командир.

– Составишь график караулов на двое суток. Медведева пока не трогай – пусть отоспится. И меня не бери в расчет – могу подвести под монастырь.

– Слушаюсь.

– Дежурства: кухня, уборка, то да се, – тоже в график введи. Особое внимание – красноармейцу Страшных. У него – как мне помнится – полная торба нарядов. Хватит ему их коллекционировать – пустим в дело.

– А если утаит?

– Не посмеет. Иначе с утра до ночи будет картошку чистить.

– Здесь нет картошки, – ехидно встрял Ромка.

– Прикажу – достанешь!..

Нависла тягостная тишина.

– Те-те-те, – разбил ее Чапа, – це що ж выходыть? Мы туточки тiлькы на два днi?

Он смотрел на Тимофея. Тимофей кивнул.

– А я б не поспiшав, – сказал Чапа. – Охоронять ценный объект – теж воiньська робота. Менi тут нравиться.

– Нравится? – дожидайся наших здесь. – Тимофей кивнул на Медведева. – Составишь ему компанию.

Этого Чапа не ждал, но справился с ситуацией:

– Интересная iдея!.. Треба обмозговать.

– Мозгуй, мозгуй… А чтоб никто не мешал тебе мозговать – бери свой ППШа – и дуй наружу. Начинай «охоронять».

– От и слава Богу! – сказал Чапа. – А то ж в мэнэ таке волненiе було. Колы ж це, думаю, у нас порядок буде? А тепер я заспокоiвся…

Каша успела остыть. Стала обычной, как в казарме. Тимофей думал-думал – чем бы ее скрасить… Ах, да…

– Дайте краюшку хлебца…

– Ишь, чего захотел! – позлорадничал Ромка. – Хлеба нет в заводе, зато сухарей – мешок. Принести весь?..

– Там уже не мешок, а меньше половины. – Это Медведев.

Тимофей больше не смотрел на них. Не спеша поел. Ромка подал ему кружку с чаем. Тимофей пригубил; очень сладкий и очень горячий. Тимофей отставил кружку, обулся. Оглядел рану. Рана ему понравилась: она продышалась и посветлела; отек еще оставался, но незначительный – по краю. Спросил Залогина:

– Будем перевязывать?

– А как же!..

Дот был просторный. Его сердцем (и смыслом) была 122-миллиметровая гаубица-пушка. Короткий ствол не выглядывал наружу. Колеса отсутствовали. Лафет был установлен на что-то, способное кататься по желобу. Очевидно, это были ролики. Желоб был проложен еле заметной дугой, ведь и амбразура, хищная, удивительно длинная, была прорезана дугой. Должно быть, с таким обзором, прикинул Тимофей, пушка контролирует все шоссе – от и до. От устья, где шоссе выныривает из ущелья, и до того места слева, где шоссе скрывается за следующим холмом.

Очень много стали.

Сталь над головой и под ногами (но пол не гулкий, значит, лежит на бетонном перекрытии), в сталь щедро закована амбразура, сейчас прикрытая стальными заслонками (оставлен лишь небольшой просвет, заполненный солнцем; его-то и ощущал Тимофей сквозь последнюю дрему), стальная дверь, три стальных люка в железобетоне стен.

– Куда ведут люки? – спросил Тимофей.

– К пулеметным гнездам, товарищ командир.

Тимофей собрался было спросить Медведева, а зачем они-то стальные, но тут же сообразил: если враг захватит пулеметное гнездо – это не поможет ему попасть в дот. Разумно.

Он взял кружку с чаем, поднялся. Устойчивости не было, но и слабость была уже не та. Сносная. Надо привыкнуть к вертикальному положению, глядишь, – и водить не будет.

Тимофей отхлебнул из кружки (не пожалел Ромка сахару) и подошел к ближнему люку. Запорный штурвальчик повернулся легко. Следили за порядком, черти. А если точнее: справный здесь хозяйничал сержант.

Тимофей открыл люк, заглянул внутрь. Собранная из железобетонных колец труба имела диаметр около метра и уходила под уклон, в темноту. Лишь в конце что-то неясно светлело.

– Пулеметы крупнокалиберные, ДШК, – сказал Медведев. И добавил: – Турельные.

– Это телефон? – Тимофей тронул закрепленный на своде ярко-красный провод.

– Так точно. Все посты телефонизированы.

Люк в полу подсказал, где ход в нижний этаж. Медведев опередил, открыл легко и бесшумно. Легко не потому, что сильный, – петли смазаны. Тимофей заглянул: «Что там?» – «Кубрик, арсенал и каптерка». Почему «кубрик» – Тимофей не спросил; вряд ли этот парень знает. Должно быть, среди проектировщиков или строителей была морская душа; назвал – и прилепилось. Обычное дело.

Вниз вела вертикальная железная лесенка, сваренная из полудюймовых ребристых прутьев арматуры. Вертикальные прутья были ржавыми, но поперечины зачищены, а посреди местами стерты до блеска. Все же непорядок, качнул головой Тимофей, глядя на коричневый налет. Не пойму я их сержанта. Непоследовательный человек. Так нельзя; где-нибудь да выйдет боком.

Ему очень хотелось глянуть, как там у них внизу, но он опасался нарушить внутреннее равновесие. Ведь впервые за последние дни тело перестало быть чугунным, в нем явно наметилась устойчивость. Но все это было таким хрупким, ненадежным. Малейший перебор – и тогда опять…

Любопытство взяло верх.

Тимофей поставил кружку на пол, сел, опустив ноги в люк, повернулся, спустился без проблем. Чего боялся?..

Площадка полтора на полтора. Слева дверь и справа дверь; прямо – проход в темноту. После солнечного каземата – плотный сумрак, ничего не разглядишь. «Выключатель слева», – подсказал присевший возле люка Медведев. Так они еще и с электричеством! – уважительно подумал Тимофей, который первую в его жизни лампочку Ильича увидал только на призывном пункте. Уже четвертый год пошел – а все не мог привыкнуть к этому чуду.

Тимофей поискал – вот он, выключатель. Лампочка в водонепроницаемом матовом плафоне (40 ватт – вполне достаточно) с испуга выдала сразу все секреты. Рядом с лесенкой – врезан в стену подъемник для снарядов (простенький: лотки на цепях; ворот и ручка, как у колодца; просто – зато надежно: нечему ломаться). Напротив – как Тимофей и думал – тот самый кубрик. Пространство – четыре метра на три. Вдоль стен в три яруса – откидные койки с закрепленными матрацами. На двенадцать человек. Столик, застланный красным ситчиком, на нем телефон. Портрет маршала Ворошилова. Печка-буржуйка с коленчатой трубой; от нее еще веет жаром: подогревали еду. Казарма – как ее ни называй – она и есть казарма.

Теперь – двери. Левая – возле снарядного подъемника – должно быть – в арсенал. Тимофей открыл – так и есть. Узкий проход в недалекую темноту, сбоку – стеллаж со знакомыми ящиками. Выключатель должен быть вот здесь…

Вспыхнула лампочка. Ну и ну! Упаковано под завязку. Под потолок. Полки глубокие, не меньше метра. Ближе к двери – узкие деревянные обоймы, выступающие торцами: ящики со снарядами. Тимофей потянул на себя ящик, приподнял крышку. Из стружек блеснул металл. Черная каемка – бронебойные. И в следующем были бронебойные, и в третьем, а потом – по красной каемке – он обнаружил фугасы, а была еще и шрапнель, и осколочные. Дальше были ручные гранаты, два ящика: в одном – противотанковые РПГ-40, в другом – осколочные Ф-1, «лимонки». Тимофей это понял, даже не заглядывая внутрь, узнал по заводской упаковке, на заставе получал точно в такой же таре. В конце стояли цинки с патронами.

Действительно – арсенал…

Он уже посмотрел все, но уйти не мог – удерживало какое-то смутное чувство. Что-то в Тимофее менялось. Именно здесь, именно в эту минуту. Словно он долго болел – но вот наступил перелом. Или скажем так: все предыдущие дни он был гоним, унижен, размазан, но вот прикоснулся к этому (вспомнил из пятого класса: как Антей к матери-земле), – и все утраченное к нему вернулось, и снова он стал прежним, самим собой…

Уходя – взорвем, решил Тимофей. Нельзя такую крепость оставлять немцам. Это сейчас они не обращают на дот внимания, а как погоним – сразу о нем вспомнят. И засядут. И тогда попробуй их отсюда выколупать.

Каптерка оказалась больше арсенала по меньшей мере вдвое. Сразу за дверью умещался движок, рядом – спаренный аккумулятор и ведро с соляркой. Дальше – ручной насос. Тимофей придавил его ручку – и тотчас где-то далеко забурлила, загудела вода, поднимаясь по трубам. Ладно! Тут же стояла металлическая бочка со следами солярки возле лючка, за нею залегли, как поросята, три мешка с цементом, да не простым – с портландским, пятисоткой, высокий класс, в этом Тимофей еще с гражданки смыслил. А к цементу, натурально, и вязанки стальных прутьев – арматура. На случай, если где повреждение, так чтобы сразу залатать. Ай да мужики! – похвалил Тимофей неведомых старателей; вот уж действительно – все предусмотрели!

Он повернулся к стеллажу с продуктами. Мешок с мукой. А в этом – сухари. Макароны. В трех ящиках – тушенка. Еще в трех – брикеты с кашей: гречневая, перловая, пшенная… Армия; везде одно и то же. И это правильно.

Запас был не бог весть какой, но месяц можно продержаться безбедно. А если экономить – так и дольше.

В задней стене подсобки был стальной люк, такой же, как и те, наверху – в каземате. Может быть – секретный выход?..

Этот ракурс Тимофея не интересовал. Были бы силы – было б и любопытство, а так… Его занимала более прозаическая вещь: чем они топят «буржуйку»? Он еще раз осмотрелся. В полупустой подсобке все было на виду; никакого топлива – кроме соляры – нет. Где бы я его держал? – спросил себя Тимофей, и сразу ответил: конечно же – рядом с печкой. Он возвратился в кубрик, заглянул под койку. Так и есть: два мешка, один из них открытый, в нем – торфяные брикеты. Топливо, скажем прямо, не высший сорт, но оно было! Оно было – и выполняло свою функцию. О нем не забыли, его учли. Здесь все было учтено – вот что главное, вот, в чем Тимофей хотел убедиться – и убедился вполне. Все, что зависело от инженеров и интендантов, они сделали. Они создали пусть миниатюрный, но совершенный и автономный мир. Однако этому телу недоставало души…

Опять навалилась усталость.

Тимофей лег на койку, на плоский ватный матрац, впитавший в себя запахи десятков, а может быть и сотен когда-либо лежавших на нем солдат, закрыл глаза, почему-то вспомнил пробуждение в коровнике, среди пленных, вспомнил свой ужас от сознания внезапной перемены судьбы, но что потом происходило, как справился с этим – сразу вспомнить не смог. «Защитная реакция», – сказал бы Ван Ваныч. Тимофей даже голос его слышал, словно воочию; каждую интонацию. Это согрело сердце, и, улыбнувшись, Тимофей провалился в никуда. Когда он открыл глаза, то не сразу понял, где находится. Потом краем глаза заметил Медведева – и вспомнил.

Медведев сидел на соседней койке.

– Я опять спал?

– Не долго, – сказал Медведев. – Я забеспокоился, что вас все нет, товарищ командир…

Подниматься не хотелось. Лежать бы да лежать, пока потребность в движении и действии не стала бы естественной… Но полежать можно и наверху, на том матраце… Соединить приятное с полезным: там можно контролировать ситуацию.

Тимофей собрался с духом – и сел. Сейчас встану – и постараюсь дойти до лесенки, не цепляясь за стены. Пустяк: какие-нибудь пять шагов…

– Ты время не губи, Саня, – сказал он Медведеву. – Отоспись, пока даю. Бойцу запас не в тягость.