Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

Чапа деликатно потеребил его за плечо:

– Це мое мiсце, товарышу командыр…

Наушники уже были у него на шее.

– Надеюсь, ты не забыл, где их остановить? – сказал Тимофей. – Сразу за водостоком.

– Отож, – сказал Чапа. – Щаслыве местечко. – Он поерзал на креслице, усаживаясь поудобней, и вдруг всполошился: – Стрывайте, хлопцi! А знамя?..

Льется на долину тихое предвечерье. Мир и покой.

Вот судьба! – сдвинься сейчас передовые танки, покати вперед – и у смерти не останется выбора: будет выбирать из них, хавать то, что на столе. Но танки не спешат: сценарий не тот. Должно быть иначе! – иной порядок блюд. И потому они не спешат: смерть подождет. Не спешат, чтобы все было правильно и никому не обидно. Чтобы смерть не хватала что ни попадя, а выбирала именно тех (по списку?), чей черед наступил именно в этот момент.

– Будет знамя.

Тимофей снял свою драгунскую куртку, снял гимнастерку, и одним движением оторвал (там была добрая половина) остатки ее полы. Теперь гимнастерка превратилась в укороченную жилетку. Хотя и с рукавами.

– Саня – это для твоих рук работа – сплети флагшток. Чапа – доставай цыганскую иглу и дратву.

– Завсегда тутечки, товарышу командыр.

Танки уже выползали с обочины на шоссе, выравнивали строй. Два танка – головной дозор – продвинулись вперед на сотню метров и остановились, поджидая, когда двинется вся колонна. А с того берега по понтонной переправе – один за другим, один за другим – весело катили такие легкие на ходу стальные звери.

Ромка едва дождался, пока Чапа наложит последний стежок, вынул из-за голенища финку, и легко, словно не впервой ему это делать, полоснул по своей левой руке выше запястья. Красная струйка скользнула на полотно, и замерла на нем, тяжелая, как ртуть. Лужица набухала, темнела; казалось – кровь протестует, не приемлет предложенную ей роль, и из протеста так и засохнет на белесом х/б комком. Но Ромка сжал в кулаке материю, и когда отпустил – красноармейцы увидели, что дело пошло.

– Темноват получится материальчик! – осклабился Ромка.

– Ничего, разберутся, – сказал Тимофей.

– И все-то ты лiзеш поперед батьки! – Чапа поцеловал Ромку и повернулся с полотнищем к командиру.

Флаг получился. Он был хорош.

Устанавливать его пошел Чапа.

– Нiколы не мав я у життi такой чести, щоб прапора менi довирылы, – сказал он, и все это приняли.

С купола колонна танков смотрелась иначе. Не то, что через прицел. Они уже двинулись вперед. Танки выглядели мирно и неопасно, они никому не хотели зла. Они хотели только одного: успеть сегодня без помех проехать еще километров десять или пятнадцать, до предписанного пункта, где механики их осмотрят, смажут, подтянут. Чтобы завтра – опять же без помех – покатить дальше, на восток. А вот с этим Чапа никак не мог согласиться.

– Ты чего копаешься? – встретил его Тимофей. – Немцы уже заждались. – Он заметил, что Медведев, погруженный в себя, неслышно шевелит губами, и оборвал его: – Это что за индивидуализм? Кто-нибудь подходящую случаю молитву знает?

– Так шо у мене в каптерцi есть «Псалтырь»… – начал Чапа, но Тимофей его перебил:

– По науке не успеваем. Медведев – вслух сможешь? – Саня кивнул. – Давай.

Саня прикрыл глаза, поднес сцепленные кисти рук ко рту, словно хотел поцеловать их, потом вдруг глаза распахнул. Не открыл – именно распахнул навстречу залитому последним солнцем такому прекрасному миру. Поглядел на долину, на темную в тени гор излучину реки…

– Отче наш…

Никогда не думай наперед о словах молитвы, учил его когда-то отец Варфоломей. Потому что слова молитвы рождаются не из головы, а из сердца. Но когда произносишь их – не спеши, вникай в каждое слово, потому что через твое сердце эти слова говорит тебе Господь…

– Отче наш…

Волна поднималась в нем, вот залила уже горло, но не дала захлебнуться – подхватила и понесла.

– Отче наш! спасибо, что позволил нам родиться и пожить на этой замечательной земле. Спасибо, что Ты доверил нам возделывать ее и хранить для тех, кто придет на нее после нас. Спасибо за наших отцов и за наших нерожденных детей. Прости нам грехи наши, потому что, похоже, другого случая просить Тебя об этом у нас уже не будет. Мы знаем, что Ты крепко на нас рассчитываешь. Не сомневайся: мы Тебя не подведем…

– Аминь, – сказал Тимофей, – а теперь к бою…

Танки были уже близко.

Серая тень наползала на сверкающую ленту шоссе. Как тогда… Господи, как давно это было! Тогда они раздавили эту гадину, размазали по асфальту, выжгли отрубленные, еще трепыхавшие куски ее тела, чтоб и крохи не осталось на развод. Тогда они думали – все! больше никогда, ни одна сволочь… Они не только верили в это; они – знали: здесь враг не пройдет. И вот опять, как в кошмарном сне, все повторяется кадр в кадр: то же место, то же время, те же танки, в том же порядке… Сколько же их, Господи! И сколько раз это будет повторяться! Сколько раз мы должны убивать эту гидру, чтоб у нее не осталось голов!..

Вот такой момент Тимофей пережил. Вдруг. Вот такую внезапную слабость, которая родила отчаяние. Чего уж скрывать – случилось… Но уже в следующий момент он словно вынырнул из омута на поверхность, и почувствовал рядом своих друзей, почувствовал ток любви, который шел от каждого из них…

И опять вернулся к нему покой.

Что они могут доказать мне? – подумал он. И уверенно ответил: ровным счетом ничего. А моим товарищам что они могут доказать? Ничего. Пусть они наступают где-то – здесь им не пройти. Пока я жив, пока хоть один из нас жив, пока хоть эта старая винтовка стреляет – здесь они шагу вперед не сделают.

Пусть перед ними отступает весь мир – мы будем стоять. Даже одни в целом свете. Самые последние…

Дозор был уже в мертвой зоне, а головному танку оставалась еще добрая сотня метров до водостока. И тут Тимофей заметил открытую легковую машину. Она мчалась вдоль танковой колонны, очень большая и очень красивая. Не иначе – начальство…

Спросил: – Чапа, видишь легковушку?

– Не слiпый… – Пальцы Чапы ласково играли колесиками наводки.

– Начни с нее.

– Хутко бiжыть, – с сомнением сказал Чапа.

– А ты постарайся. – Тимофей повернулся к Ромке: – Заряжай фугасом.

Мягко чавкнул затвор.

Тимофей прикинул: вот здесь бы ее…

Что удивительно: он не сомневался. Просто ждал. Рано… рано… еще рано… Ну!

И тут грянул гром.

(окончание следует)

21. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора

В его распоряжении были пять суток. «Фюрер ждет вас послезавтра после полудня, – сказали господин генерал. – Он хочет лично вручить вам Крест, потом пообедаете вместе. Если будете ехать безостановочно – успеете к утру, так что останется время и поспать пару часов, и привести себя в порядок. Если вычесть – на обратную дорогу – еще сутки, то в вашем распоряжении, оберст-лейтенант, будут без малого три дня, чтобы погреться в лучах славы и у родного очага…»

Проще и быстрей было бы подсесть в попутный самолет, но в эти дни самолеты летели только на восток, а уж угадать берлинский рейс – это и вовсе было из области фантастики. Кроме того, у майора Ортнера имелась и некая задумка на остающиеся трое суток, и реализация этой задумки без автомобиля становилась проблематичной. Короче говоря, залили бак «опеля» по горлышко, поставили в багажник четыре полные канистры – и вперед.

Проехать через горы прежней дорогой нечего было и думать: пока проберешься через заторы – никуда не успеешь; поэтому сделали крюк, и за четыре часа (тоже не без проблем) добрались до Львова. Оттуда дела пошли проще. Правда, у поляков дороги… ну, это понятно, какие у поляков дороги. Но если нет гербовой – пишем на простой. Через Ржешов и Раву-Русскую где-то уже в сумерках он оказался в Кракове, и только за ним, на северо-западной окраине – уже в свете фар – увидал на указателе поворота желанное «Берлин». Шоссе было еще не такое, как в Европе, и все же. Приунывший «опель» поначалу не поверил своему счастью, но когда понял, что так будет, и будет, и будет… Короче говоря, глубокой ночью они прибыли на место.

Анна, жена дяди, не спала, ждала его с книгой, сама открыла ему дверь. Она не скрывала, как счастлива видеть его. Этому было объяснение: она не имела своих детей (ранение в живот, полученное дядей еще в Первую мировую, лишило его способности к продолжению рода), и все неистраченное материнское чувство отдала племяннику мужа. Анна была единственным человеком из всех близких людей, для кого смерть матери Иоахима не стала ударом: ведь теперь Иоахима она не делила ни с кем! Это видел и дядя, и для его души это было большим облегчением.

Следует сказать, что Анна отличалась замечательной красотой. Здесь слово «замечательный» употреблено не случайно. Ее красота была не только эстетической (дело в общем-то обычное), но имела динамическую природу. Как ни поглядишь – она иная. Вроде бы – то же лицо, и каждая черта – та же, и все же – это уже не та Анна, которую ты видел несколько минут назад. Как будто художник, написавший ее однажды, творил все новые и новые копии, но поскольку при этом менялось состояние его души – менялось и содержание возникавших под его кистью образов. Правда, следует отметить, это важно, что ни малейшего дискомфорта от ее преображения не возникало, потому что там, где была Анна, был покой. Она никогда не смотрелась в зеркало, и ходили слухи, что это неспроста, что – вероятнее всего – она не отражается в зеркале, и еще – что она может в зеркало входить, как мы входим в дверь. Но наверное этого никто не знал, потому что никто не видел ее возле зеркала, а когда дамы, припудривая нос и подкрашивая губы, делали попытки поймать ее в зеркало пудреницы – из этого ничего не выходило. В квартире дяди (кроме походного складного зеркальца, перед которым дядя обычно брился) было лишь одно большое зеркало – в прихожей. Но, провожая гостей, Анна каждый раз останавливалась в одной и той же точке, которая в зеркало не попадала. В общем – история неясная, вся из слухов, без единого достоверного факта; не исключено, что дамы поддерживали жизнь этой сплетни из зависти. Известно, что была одна реальная попытка выяснить истину. К Анне привели, якобы чтоб скрасить традиционный обед, знаменитую в те годы чернокнижницу мадам Домбрович. Мадам держалась замкнуто, демонстрировать свое искусство не стала («простите, милочка, сказала она Анне, но в вашем прелестном доме я чувствую себя, как в фарадеевой банке»), и лишь на следующий день призналась пригласившей ее баронессе, что весь обед ее не оставляло ощущение, что на том месте, где сидела Анна, на самом деле стояло зеркало. «И хотя я не смотрелась в него, – сказала мадам Домбрович, – я знала, что отражаюсь в нем, причем не такой, какой себя сотни раз видела и воспринимаю, а иной; возможно – такой, какой меня задумал Господь…»

Иоахим был совсем малышом, еще и в спецшколу не определен, когда однажды случайно услышал, как гувернантка в разговоре с кухаркой сказала про Анну – «ведь она ведьма». Не обозвала, а сказала как о само собою разумеющемся. Это впечатлило мальчика, но ни с гувернанткой, ни с кухаркой он не стал об этом говорить: что-то его удержало. Нельзя сказать, что он об этом думал, но он помнил об этом, и в первый же раз, когда Анна его навестила, спросил: «Это правда, что ты ведьма?» Она посадила его к себе на колени, прижала к груди, и прошептала в его розовое нежное ушко: «Конечно. Но ведь ты никому об этом не расскажешь?» – «Не бойся! – сказал Иоахим и погрозил кому-то кулачком. – Ты же знаешь, что я рыцарь, а ты – дама моего сердца. Я буду вот здесь, – он прижал кулачок к своей груди, – хранить твою тайну, и если понадобится – защищать тебя хоть против всего света!» В другой раз, все в том же ноябре, в месяце, который, как известно, дает последний шанс, но этот шанс призрачный, он для души, хотя несведущие люди принимают информацию об этом шансе буквально, – так вот, в следующий раз (они вдвоем сидели перед камином и глядели в огонь; он, как обычно, у нее на коленях, а она прижималась лицом к его волосам и дышала им) он спросил Анну:

«А почему у тебя столько лиц?»

«Ты это сам заметил? – спросила Анна, – или опять подслушал разговор на кухне?»

«Конечно – сам. Вспомни, когда я был еще совсем малышом и даже не мог вставать в кроватке, я долго не узнавал тебя, потому что ты каждый раз наклонялась ко мне с новым лицом. А потом эти лица слились, и ты стала ты. Такой, как сейчас. Но я помню, что так было. Это было?»

«Оно и сейчас есть, – сказала Анна. – Просто младенцы видят все истинным, потому что у них открыт третий глаз…»

«Где он?»

«Вот здесь», – сказала Анна, и указала пальцем место у себя на лбу – чуть выше переносицы.

«А зачем он?»

«Одним глазом мы видим все плоским; двумя – объемным. А третий глаз открывает четвертое измерение, астральный мир. Третий глаз видит душу (и не только человеческую, но всего живого) так же ясно, как ты сейчас видишь меня… – Анна поцеловала его в лоб и сочувственно улыбнулась. – Но когда детки встают на ножки – третий глаз закрывается, и эта способность пропадает…»

«Почему?»

«Ты ведь уже знаешь, что у нас в голове есть мозги?»

«Конечно. Гретхен показывала мне их в атласе. Это то, чем мы думаем?»

«Нет, мой мальчик, думаем мы всем своим существом. А мозги – это всего лишь инструмент для обработки того, что мы видим, слышим, того, чему нас учат. Пока ты мог только лежать – мозги дремали и не вмешивались в твою жизнь, а вот когда ты поднялся на ножки – они проснулись. Стукнули ложкой по столу и заявили ужасным голосом: „я здесь главный! как скажу – так и будет…“ И прежний мир исчез…»

«Как в волшебной сказке?»

«Вот-вот, в очень печальной сказке…»

«Но почему же он исчез?»

«Потому что мозги учат видеть чужими глазами, и думать так, как думают все остальные…»

«А разве это плохо?»

«Подумай сам. Вот сейчас я для тебя такая, как все…»

«Нет! – перебил маленький Иоахим. – Ты самая любимая!»

«Конечно. Самая любимая – и всегда одинаковая. Такая, какой ты меня любишь. Но ведь в это же время я и всегда другая!»

«Потому что ведьма?»

«Нет. Потому что женщина…»

«А ты всегда ведьма?»

«Нет. Иногда я бываю сильфидой. Я очень люблю это состояние…»

Мальчик подумал.

«А кто ты, когда тебе бывает очень, очень грустно?»

«Я грущу, когда мне приходится быть валькирией…»

«А люди знают об этом?»

«Нет. Потому что – когда они видят меня валькирией – они уже не люди…»

Для чего я все это вам рассказываю? Затрудняюсь объяснить. Может быть, дело в том, что эта женщина любила Иоахима Ортнера, а поскольку любовь – производное души, значит, Анна видела (конечно – чувствовала) в нем то, что недоступно обычному глазу и является для Иоахима Ортнера наивысшим поручительством. В общем – что-то в таком роде. До этой страницы я не думал об этом, но ощутил в тексте пустоту – и написал как увидел. Как написала рука. Для действия это не важно, однако может оказаться важным для вас.

Ужин поджидал Иоахима Ортнера, но есть не хотелось. Уже не хотелось. «Мне сто грамм „хеннес“, душ – и в койку…» Они посидели на кухне, пока он неспешно влил в себя эти сто граммов, почти ни о чем не говорили: у него для этого не было сил, а ей было достаточно того, что он рядом, и на него можно просто смотреть, или – если захочется – погладить по руке, или стать у него за спиной и прижать его к себе, к своему телу, обеими руками.

Он уже засыпал, когда услышал сквозь дрему ее еле слышные шаги. Она подошла, приподняла одеяло и легла рядом с ним. Под ее легчайшим пеньюаром ничего не было.

Иоахим Ортнер этого не ждал.

Он помнил Анну столько, сколько помнил себя. И сколько помнил себя – столько ее любил. Малышом он ей говорил: вот вырасту – и женюсь на тебе. Подростком, когда проснулось и стало давить в паху его libido, он вдруг увидел, как пластично и завлекательно ее тело – и линии, и формы. Ее запах, ее прилипшие ко лбу от июльского пота золотистые локоны рождали в нем чувство, которое переполняло его настолько, что рассудок немел. Прикоснуться к ней, ощутить знакомую упругость ее тела, слушать, как ее ток передается тебе, катит волной к сердцу и переворачивает его… «Дай лучше я обниму тебя, мой милый мальчик, – смеялась она, убирая его непослушные руки. – Погляди, сколько прелестных девочек вокруг! Каждая, даже если она не знает об этом, ждет твоей ласки. Каждая, даже если не знает об этом, готова отдать тебе свое сердце. И не только сердце. А мне оставь самую чистую и простодушную из твоих любвей, маленькую струйку, которой я до сих пор жила…» Потом эта телесная тяга к ней и томление прошли, но он помнил о них, потому что она была первой, в ком он ощутил женщину, первой, магнетическое поле которой поляризовало его душу, но притянуло тело…

И вдруг вот такое…

– Анна…

– Молчи. Между нами все будет, как прежде. Но когда сегодня я увидала тебя, я поняла, что мне нужна замена тебе.

Она говорила спокойно. Это было продуманное решение. Но момент был столь важен для нее и внутреннее напряжение столь велико, что она не следила за словами. Вот оттого и проскочило слово «замена». Она произнесла его – и замерла. К счастью, Иоахим, все еще не оправившийся от неожиданности, не обратил на него внимания.

– Но что скажет дядя?

– Карл меня поймет. И будет мне благодарен за сына. Ведь и ему тоже будет нужен тот, кого он сможет любить.

Иоахим вдруг понял, что так и будет. И дядя, и она будут счастливы. Им будет, ради чего жить. А как же я?..

– А как же я? – сказал он. – Может, ты все же поинтересуешься, что я по этому поводу думаю? Ведь истинным отцом буду я! И я представить себе не могу, что где-то живет мой сын, а я лишен возможности каждый день видеть его, отдавать ему всю свою нежность, воспитывать в нем мужчину.

Она прижала его голову к своей груди. Такой привычный жест! – ведь она делала это несчетное число раз. Но до сих пор ей не приходило в голову, что надо запомнить возникающее при этом щемящее чувство. Прощай, мой любимый…

– Обещаю: ты каждый день будешь рядом с ним. Ты будешь его хранителем, его ангелом…

Эта влажная духота берлинских ночей в первых числах июля…

Спать почти не пришлось.

После завтрака майор Ортнер примерил свою парадную форму. Оказывается за последние дни он изрядно похудел, ремень пришлось затянуть короче обычного, отчего на куртке появилась складка. Ну, с этим мы справимся. Куда важнее лицо. Лицо ему не понравилось сразу. В общем-то, лицо как лицо, ничего особенного, но с первого же взгляда было очевидно, что с таким лицом являться к фюреру немецкого народа нельзя. И не потому, что другого случая не будет; как раз это не волновало его. Дело было не в фюрере, а в нем, в Иоахиме Ортнере. В его отношении к этому событию. Он отчетливо осознавал, что судьба испытывает его. Испытание огнем он выдержал; теперь навстречу ему гремели медные трубы. И сейчас кто-то там, в горних высях, с интересом ждал, как он среагирует на эту музыку, сможет ли она зачаровать его, превратит ли его в нечто иное, только внешне похожее на Иоахима Ортнера. Ему предстоял праздник, а в глазах была тоска. Впрочем, нет, не тоска, а досада и усталость. Досада оттого, что если б его воля – он бы сейчас мчался (причем не думая, как он сейчас выглядит) не в рейхсканцелярию, а совсем в иное место. Но никто не спрашивает, чего ты хочешь, как никто не поинтересовался, хочешь ли ты воевать с теми парнями в доте.

Нет, с таким лицом являться к фюреру нельзя.

Майор Ортнер попытался улыбнуться.

Для этого пришлось заставить мышцы лица ожить. Получилось ужасно. Гуинплен – сказал он себе. Так ничего не выйдет. Ведь ты мечтал стать поэтом, а не актером; это, дорогой мой, совсем разные овощи.

Но в мысли об актерстве что-то было, какое-то зерно. Майор Ортнер чувствовал: если сделать в том же направлении еще один шаг… Но как шагнуть в пустоту? – обычная для него ситуация, привычный вопрос.

Сейчас ответ был рядом. Не насилуй себя, сказал себе майор Ортнер. Отвлекись. Потом вдруг повернешься – и все увидишь.

Анна стояла рядом.

– Ну как? – спросил он.

– Это не ты.

– А если чуть конкретней?

– Ну представь щенка, который обычно все превращает в игру…

Вот оно! Вот оно, то волшебное слово!..

Игра!

Майор Ортнер резко повернулся к зеркалу. Там был он, он настоящий, вечный мальчишка Иоахим Ортнер, веселый и бесстрашный. Ах, какая же я свинья! – радостно подумал он. – Ведь я даже не спросил у того замечательного летуна, как его зовут. Я позавидовал ему, но не думал, что он преподал мне урок, который меня выручит может быть в самой главной партии в моей жизни. Спасибо тебе!..

Он засмеялся, поцеловал Анну в щеку и сказал:

– Подожди. Я сейчас приведу к тебе Иоахима Ортнера.

Он возвратился только через пару часов: выполнить задумку оказалось не такт-то просто.

Теперь на нем были бэушные бриджи. Из прекрасного сукна и новомодного пошива, но за свой короткий век эти бриджи успели побывать в жестокой передряге. И это было видно сразу! Дело не в том, что они были мечены мастерской штопкой на левом колене. Должно быть, вы слышали, что любимые вещи хранят зеркальное отражение души своих хозяев. Так вот – эти бриджи аттестовали прежнего их обладателя убедительней любых боевых наград. Картину дополняли горно-егерские ботинки, может быть вы помните – собственность майора Ортнера. Где только эти лобастые ботинки с майором не побывали! чего только не натерпелись! – но не стыдились следов прошлого, как бывалый воин не стыдится шрамов на лице. Наконец, голени майора Ортнера обтягивали шерстяные обмотки. Куртка была тоже своя – в ней он воевал и был ранен. На голове его же выгоревшее под солнцем кепи.

– Ну как?

Анна глядела с изумлением; наконец смогла выговорить:

– Ты прелесть, мой мальчик!

– Рассчитываю на твой вкус, – сказал он. – Какого цвета должна быть косынка – белая или черная?

Сейчас его руку поддерживала черная косынка.

Она чуть склонила голову к плечу, подумала.

– Ни то, ни другое. Косынка должна быть цвета фельдграу. Чтобы не тянула на себя одеяло. Как твой давно не чищенный мундир. Раны – будни солдата; он не придает им значения.

В рейхсканцелярию майор Ортнер явился за три минуты до назначенного срока. Именно за три, а не за пять и тем более не за десять. Иначе у него ничего бы не получилось. На первом этаже его имя нашли в списке, приняли на хранение «вальтер» и указали, куда идти. Но он задержался.

– Прошу вас, отметьте, что я прибыл вовремя, – сказал он дежурному офицеру.

– Уже отметил.

– Пожалуйста, укажите в журнале точное время.

– Это еще зачем?

– Для моей миссии это важно.

Дежурный офицер, который, конечно же, сразу обратил внимание на необычный для рейхсканцелярии вид майора, только теперь позволил себе едва уловимую иронию во взгляде, но опять взял ручку и взглянул на часы.

– Я нахожусь здесь уже минуту, – сказал майор Ортнер.

Ирония исчезла.

– Я это учел.

Майор Ортнер чуть наклонился вперед и заглянул в журнал, хотя знал, что это может привести к неприятностям. Все точно. И с дежурным офицером обошлось. Он, было, напрягся, но взглянул на майора Ортнера – и ничего не сказал.

На следующем посту кроме двух постовых и дежурного офицера оказался еще и рослый бригаденфюрер. Очевидно, проходил мимо, однако что-то его задержало. Возможно, нашел повод, чтобы отвести душу после только что полученного нагоняя, кто знает. Его голос был тихим, но жестким, дежурный офицер стоял перед ним навытяжку и отвечал «так точно, господин бригаденфюрер», «виноват, господин бригаденфюрер». Терпел. Не лучшая минута, чтобы попасть на глаза старшему по званию, но майору Ортнеру было все равно. То ли было под пулеметным огнем на склоне холма!.. Не слушать, о чем говорит бригаденфюрер, отдать честь и пройти мимо.

Не получилось.

Бригаденфюрер заметил его, разглядел. Перед ним был не муляж, а живая жертва.

– Обождите, майор!

Отвечать на отдание чести бригаденфюрер не собирался. Вот теперь он набухал истинным гневом. Не суррогатным. Теперь он знал, что получит облегчение.

– Вы откуда такой взялись, майор?

– Только что с фронта, господин бригаденфюрер.

– Оно и так видно, что с фронта. Но вы хоть представляете, майор, где вы находитесь?

– Так точно, господин бригаденфюрер. В рейхсканцелярии. Когда мне сообщили, что фюрер приглашает меня вместе с ним пообедать, то назвали именно этот адрес. Конечно, я бы предпочел старую баварскую пивную.

– Не дерзите, майор! Немедленно переоденьтесь – и явитесь в надлежащем виде.

– Не могу, господин бригаденфюрер.

– То есть, как это – не можете?

– Во-первых, это моя единственная одежда, господин бригаденфюрер, другой нет. Правда, есть еще и гражданская, но я думаю, что смогу ее надеть только после войны. А во-вторых, – Майор Ортнер взглянул на свои «Tissot», – ровно через полминуты фюрер (вы же знаете, как он пунктуален) тоже поглядит на часы и скажет: «Где это Иоахим запропастился? Это так на него не похоже. Возможно – заблудился в наших коридорах…» И пошлет кого-нибудь из адъютантов разыскать меня.

– Так вы здесь не впервые, майор?

– Это конфиденциальная информация, господин бригаденфюрер…

Когда-то студент Иоахим Ортнер не без успеха баловался покером.

Голос фюрера он услышал еще в коридоре. Голос был совсем не такой, как по радио и в кино. Скажем так: это был вполне домашний голос, и если бы майор Ортнер не знал, куда он идет, то этот голос он вряд ли смог бы идентифицировать. Хотя обертоны были те же.

Фюрер рассказывал что-то смешное и сам посмеивался.

Как войти?

Ведь решающее значение первого впечатления никто не отменял…

Заминка перед дверью была ничтожной, буквально несколько секунд. «Куда ты идешь?» – спросил он себя. И ответил: «В канцелярию…» – «Ну вот и веди себя так, словно это канцелярия твоего полка…»

Он спокойно вошел, спокойно огляделся (фюрер и два оберста; оба стоят за своими столами, не навытяжку, но почтительность очевидна), спокойно стал по стойке «смирно» и отдал обычную воинскую честь.

Все трое глядели на него изумленно. Фюрер опомнился первым, быстро пошел навстречу, с предупреждающе вытянутой – ладонью вперед – рукой:

– Молчите, майор. Не представляйтесь. Я сейчас сам вычислю – кто вы.

Он сделал вид, что думает; естественно – не всерьез, ведь все присутствующие знали, что он только что видел имя этого офицера в списке у себя на столе.

– Майор Ортнер?

– Так точно, мой фюрер, – сказал майор Ортнер, стараясь смотреть так, чтобы не было впечатления, что он смотрит сверху вниз.

Фюрер отступил на два шага и с демонстративным удовольствием осмотрел майора Ортнера от кепи до ботинок.

– Тот самый Ортнер! Какой бравый!

Он опять подошел к майору Ортнеру, взял его под руку и повел в свой кабинет. Прикрыв дверь, он быстро обернулся:

– Ну что, шут, удалось шокировать своего фюрера?

– Я вовсе… – начал было майор Ортнер, но фюрер его перебил:

– Не врите, оберст-лейтенант! Незачем. Мне понравился ваш маскарад. Забавно. – Он еще раз оглядел майора Ортнера. – Изумительное чувство меры: вы шли по грани, но нигде ни на йоту не преступили ее. Я, знаете ли, художник, у меня феноменальное чутье. Но когда я вижу, как ложь опошляет самые прекрасные творения… Поэтому молчите. Вы создали такой шедевр!.. – Он заметил удивление в глазах майора Ортнера и со смехом добавил: – Да забудьте вы о своем маскараде! Проехали. Имею в виду ваш воинский шедевр.

– Виноват, мой фюрер.

– Тем не менее: как вам удалось прорваться – вот в таком виде – мимо моих паркетных церберов?

– Это военная тайна, мой фюрер.

– Понимаю. «Мысль побеждает»? И возле дота, и здесь. Все в одном ряду. Стиль действия. Вы достойный сын своего отца!

Он хотел произвести впечатление – и ему удалось: майор Ортнер даже не пытался скрыть, что поражен.

– Простите, мой фюрер, но откуда вам известно о рукописи? Ведь она не была опубликована…

– Фюрер немецкого народа должен знать о своем народе все! Такой ответ вас удовлетворяет, оберст-лейтенант?

– Вполне.

– А теперь к делу. – Фюрер осмотрелся. – Давайте-ка пройдем к окну – там виднее. – Возле окна он взял майора Ортнера за раненую руку и осмотрел рукав. – Я вижу по штопке – вы были в деле именно в этой куртке?

– Так точно.

– Снимите ее.

Майор Ортнер снял через голову косынку, затем куртку.

– Ну что же вы мешкаете, оберст-лейтенант? – заголите рукав.

Повязка была свежая, ни малейших следов крови: рана успела затянуться.

– Если не возражаете – я сам ее сниму, – сказал фюрер.

– Вы сомневаетесь, что там есть рана?

– Нисколько. Но я хочу взглянуть на нее. Можно?

Майор Ортнер кивнул.

Фюрер сноровисто справился с бинтом. Рана оказалась заклеенной. На пластыре – у обоих отверстий – проступали маслянистые пятна мази. Фюрер приценился к пластырю, взглянул на майора Ортнера:

– У меня есть только канцелярский клей, но обещаю: держать будет не хуже.

Майор Ортнер опять кивнул.

Короткое, точное движение. Откровенно говоря, смотреть было не на что.

– Похоже на самострел, – сказал фюрер. – Знаете ли, я старый вояка, покормил вшей в окопах, на всякое насмотрелся. Знаю толк в ранах.

Он явно не ждал ответа, да и что на такое ответишь?

– Так вы сказали, что снайпер стрелял с изрядной дистанции?

– Я этого не говорил, мой фюрер.

– Какой вы, однако, щепетильный, Ортнер! Ну конечно – не говорили. Но я это знаю. И каким же было расстояние?

– Метров четыреста. Может – и побольше.

– Значит – эта пуля – что-то вроде привета?

– Вроде того, мой фюрер.

– Для такого выстрела – если снайпер именно этого хотел – нужны и рука, и глаз, – похвально кивнул фюрер. – И оружие отменное… Любопытно, какой он пользовался оптикой.

– Это был артиллерийский прицел от гаубицы-пушки. И винтовка заурядная, мосинская. Правда, ствол хорош и пристреляна отлично.

– Отвечаете со знанием предмета, Ортнер.

– Если есть возможность подержать в руках оружие, которым тебя пометили…

– И все же! – воскликнул фюрер. – Конечно, немецкому сердцу и уму свойственно романтизировать любую подходящую ситуацию, и потому, случается, мы приписываем наше мировосприятие людям иных наций, забывая, что они ведь другие. В психологии это называется переносом. Да вы должны это знать, Ортнер, ведь вы же учились в университете. – Фюрер вопросительно взглянул и удовлетворился легким кивком майора Ортнера. – Так вот: что, если романтическая трактовка поведения русского снайпера – наша фантазия, а на самом деле это всего лишь неудачный выстрел?

– Позвольте не согласиться, мой фюрер, – сказал майор Ортнер. – Я единственный – кого этот снайпер ранил. Остальных он убил. Каждого, в кого стрелял.

– Это достоверно?

– Он всех убивал одинаково: выстрелом вот сюда. – Майор Ортнер показал на себе. – Между бровями. Чуть выше.

– В аджна чакру?

– Так точно, мой фюрер.

– Я, знаете ли, сведущ в оккультизме…

Фюрер задумался, склонив голову чуть набок. Наконец произнес: