Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

15. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора

Он не представлял, как он это сможет, но время пошло, и он пошел. Перебрался через кювет. Холм начинался полого. Ноги сразу почувствовали подъем. Майор Ортнер заметил, что забыл пройтись щеткой по сапогам; ну что ж, думал он, ну что ж. В сторону дота не глядел. Ведь он шел не к доту, а к своим солдатам, это было очевидно, это понимали все, кто сейчас смотрел на него. Правда, он не помнил ни одного из тех, кто по его приказу атаковал дот. Обычно в разговоре или проходя мимо строя он всегда глядел на лица, причем глядел не вскользь, а конкретно, и у людей создавалось впечатление, что он видит их и понимает их. Но это было не так. На самом деле он их не видел. Он их не видел осознанно. Чтобы не впустить их в свою жизнь. Чтобы они потом не приходили к нему из его памяти – во сне или наяву. Его душа… Быть может, его душа была слишком занята собой, поиском своего звука, своего имени – или, как говорят, своего предназначения. Быть может, его душе изначально недоставало энергии, и если бы он позволил себе впустить в себя других (выражение их глаз, их пальцы, вцепившиеся в оружие, как в жизнь, характерные складки на щеках, между бровей и на лбу, складки, выдающие секреты характера и судьбы, и склонность к определенным болезням, и волосы, знающие не только мысли, но и способность к воспроизводству, и сколько лет еще они могли бы прожить, – ведь известно, что и после смерти они живут еще три дня, им ли не знать)… – нет, нет. Когда видишь все это, когда впускаешь в себя все это, – потом за все это приходится платить. Приходится отдавать. А чем в таком случае, позвольте спросить, жить самому? На какие шиши?..

О пуле он не думал. Это правда. Не думал – и все. Причем для этого не потребовалось ни мужества, ни специальных усилий. Когда он это осознал – он даже улыбнулся. Вот так человек, созревший до суицида, не думает о смерти; он думает только об освобождении. Один шаг – и наконец свободен.

Земля была спекшаяся, как корка хлеба. Спекшаяся и горячая. Однажды в Швейцарии Иоахим Ортнер видел, как из печи вынимают хлебину. Она лежала на деревянной лопате, переполненная огнем и духом жизни, корка блестела в луче солнца, которое спешило оставить на ней свою печать, чтобы подтвердить родство. Ах, как хорошо это было! как хорошо и как бесконечно давно!..

Не изменяя ни темпа, ни ритма движения – на ходу – майор Ортнер нагнулся и коснулся земли, но не подушечками пальцев, а тыльной их стороной. Оказывается, его глаза утратили способность различать энергию. Земля была действительно спекшейся, но прохладной. Во всяком случае – холоднее тела. А чего же ты хотел? – сказал себе майор Ортнер. – Земля пока полна ночью. Ты ощущаешь прикосновение солнца к твоей спине через куртку, но к земле солнце пока только приглядывается, пока только примеряется к предстоящей работе…

Травы на склоне было мало. Она росла клочками – там, где уцелели или оказались на поверхности остатки почвы. Майор Ортнер прикинул: дот строили года три-четыре назад. До этого в нем не было смысла – Германия была не та. Пока строили – трактора гусеницами перепахали весь склон. Потом его эскарпировали. После этого его больше не уродовали, считай, три весны и три лета. И все же почва не восстановилась. И пока не видно – когда восстановится. Удивительное место…

Первую кровь он увидал неожиданно (едва не наступил на нее), хотя до ближайшего тела оставалось метров десять, не меньше. Это было черное пятно. Впрочем, не совсем черное, а с лиловым отливом и с намеком на багрянец, как бы проступающий сквозь черноту. Вот так память иногда пытается выудить истинный ответ из уже провалившегося в щели между годами прошлого… Ах, почему я не художник! – подумал майор Ортнер. – Имей я глаз художника, я бы увидал в этом черном не два, а десятки оттенков, как десятки смыслов, и эта способность видеть, недоступная другим, может быть компенсировала бы, хотя бы отчасти, ощущение пустоты, от которого я не могу избавиться даже во сне. Черное пятно было уже припорошено пылью, как и сапоги майора Ортнера, но у этих двух (как же сказать правильно – «пылей»? смешное слово; ну, да все равно – пусть будет пылей), – так вот, у этих двух пылей было принципиальное различие в смысле: пыль на застывшей крови (положенная прошедшей ночью и бомбардировкой) намекала на бренность жизни, а пыль на сапогах убедительно доказывала, что и совершенство преходяще. Рядом с черным пятном, как сказано выше, не было тела, из которого вытекла эта кровь. Здесь лежал солдат, убитый накануне, понял майор Ортнер. Да, да, ведь лейтенант докладывал (обер-лейтенант), что они успели убрать трупы вблизи дороги; выше не стали подниматься, потому что уже светало, да и трупов было столько… Ведь они же где-то сложили убранные тела, а я не только не пошел взглянуть на них, но даже не поинтересовался, где они сложены… Что-то происходит с моей душой, подумал майор Ортнер. Она не успевает. Она явно не успевает за тем, что происходит со мной. Может быть – это защитная реакция? А я плачу за эту реакцию задним числом, уже с процентами. Надолго ли хватит?..

Первый солдат, к которому подошел майор Ортнер, был отброшен тяжелой пулей. Это подтверждали две едва различимые бороздки на земле. Получив удар, солдат пролетел метра полтора, но его ноги не оторвало от земли, и каблуками сапог он оставил свой последний автограф. Очевидно, грудь солдата была разворочена, но под курткой это только угадывалось. Кровь вся ушла через спину, на груди была засохшая пробка, почти вровень с краями дырки в куртке, и тонкий след струйки, которая иссякла, едва возникнув. Застывшие глаза были открыты; ему повезло – вороны до него не успели добраться. Рот был тоже широко открыт, и по застывшему выражению лица майор Ортнер понял, что солдат умер не мгновенно, он еще успел почувствовать боль и осознать (а может быть – и увидел?) свою смерть.

Майор Ортнер снял фуражку, чтобы вытереть пот, и взглянул налево, затем направо. Он знал, что подойдет к каждому телу, но хотел составить какую-то схему, выбрать правильный маршрут, чтобы не путаться, не повторяться – и при этом никого не пропустить. Решил пойти вправо – там, совсем близко, был край атакующей волны. Дойти до края, и уже оттуда – вверх-вниз, челноком, – пройти налево всю свою голгофу.

Но вот это уже неправда, – поймал он себя на слове. Голгофа подразумевает искупление, а у меня даже потребности в этом нет. Я не знаю за собой вины. Я ощущаю себя плавающей в воздухе ничтожной пылинкой, одной из мириады мне подобных, проявленных из небытия – и приведенных в движение случайным лучом света. Я не знаю, почему я оказался здесь (так легла карта), но я здесь, и у меня хватит мужества пройти свой путь.

Он повернул направо – и неторопливо пошел от тела к телу, с забытой фуражкой в руке, иногда останавливаясь, но не надолго. Дошел до крайнего тела, и там задержался, чтобы поглядеть, что осталось от батареи Клюге. Пушки стояли вразброс. Возле двух – уже открытые снарядные ящики. А вон и гильзы: все-таки успели пальнуть! Как же я не расслышал? Очевидно, они начали стрелять еще во время бомбометания, но спешка их подвела. Или цель из-за дыма и пыли толком не могли разглядеть… Еще два ящика брошены на полпути от повозки с боеприпасами. Лошадки пасутся, им что… На позиции несколько убитых комендоров, но между позицией и дорогой – ни одного тела: по убегавшим не стреляли… И все-таки эти парни успели пальнуть, да вот незадача: в это утро их счастье еще не проснулось, они первый раз в жизни оказались под пулеметом (это вам не полигон, где без помех демонстрируешь свое мастерство; это немножко другое!), и не нашлось ни одного мужественного человека, который бы преодолел страх, задержался, спокойно прицелился, и влепил бы один снаряд – только один! больше не надо, – но влепил бы точно… Клюге, Клюге – вот и вся твоя судьба. Ведь не первую же войну дышал вонью от своей пальбы, должен был знать, что нельзя идти в атаку без какой-то задумки. Не иначе! И где же твоя задумка? Теперь этого никто уже не узнает. Ты что-то хотел доказать мне, не мог этого сказать – субординация не позволяла, – и за эмоциями забыл, что в каждый бой нужно входить, как в самый первый, как в чужую комнату. Так тупо все получилось… Нет, решил майор Ортнер, на твою позицию, к убитым комендорам, я спускаться не буду. Они такие же, как и эти, но не хочу.

Он повернул вверх, а когда дошел до верхней кромки атакующей волны – повернул вниз и немного наискосок, как и планировал.

Это оказалось совсем не трудно. Мужества не потребовалось, потому что все было естественно, не было нужды выдавливать из себя это движение. Он был здесь – на этом склоне, среди этих несчетных трупов – и не здесь. Какие-то мысли всплывали в нем – и тут же тонули. Не фиксируемые памятью. Значит – и не было в них нужды. Вот так, должно быть, и корова жует свою жвачку, не осознавая этого, потому что этот процесс не для ума, а для желудка. Жует, чтобы вырабатывалась слюна. Только и всего.

Должен отметить важное обстоятельство: он не сразу ощутил себя среди трупов; не сразу осознал физическую смерть этих тел. Столько убитых он повидал за последние годы!.. и уже давно приучил себя к мысли, что они – уже не люди, а тела, нечто промежуточное на пути превращения в глину. Понятно: защитная реакция. И сейчас она работала поначалу. Но вдруг он увидал безглазое лицо с выклеванными глазами… и рядом такое же… и у вон того… Ум попытался выручить: они ведь ничего не чувствовали, их уже нет, это уже не человеки, а плоть, пожива для червей; раньше или позже… Но душа не приняла этот компромисс. Он вдруг представил себя – здесь – лежащим навзничь – с выклеванными глазами… Нет, нет! – что угодно, только не так!.. Пусть и после смерти…

Время перестало существовать, а потом вдруг майор Ортнер ощутил его присутствие. Как всегда незримое, время было здесь, рядом, лишенное смысла и потому озабоченное, чем заполнить свою пустоту. Голый склон был изрыт мелкой оспой вчерашних мин и снарядов. Дальше не было ни одного тела. Пора возвращаться.

Ах, да, – фуражка… Хорошо, что вспомнил о ней… Майор Ортнер надел ее – и пошел вниз наискосок, чтобы вернуться туда, откуда начал. Разумнее было бы спуститься прямо к дороге, по пустому склону, а так он опять шел мимо трупов, и теперь каждое тело он видел, каждое тело входило в него, втискивалось в его душу, отчего в ней возник какой-то новый звук. Не сопротивляйся, сказал себе майор Ортнер. Не сопротивляйся – иначе будет хуже: твое сопротивление добавит энергии этому звуку. Не сопротивляйся – и не думай ни о чем. Просто иди.

Он смог. Он опять выпал из времени и пространства, и очнулся только на дороге. Он увидал себя уже на дороге – и вспомнил о снайпере. Оставалось сделать пять, нет – семь шагов: сойти с дороги, пересечь обочину, спуститься с насыпи – и все. Не оборачивайся!

Шаг, шаг, еще шаг… Под сапогами захрустел гравий обочины. Теперь так же неторопливо надо спуститься вниз…

Майор Ортнер остановился, повернул голову, и через плечо взглянул на дот. И в то же мгновение почувствовал удар в левую руку. Сперва удар – и лишь затем звук выстрела. Звук был невыразительный, никакой, безотносительный к майору Ортнеру. Просто звук. Ты знал, что так будет, только не знал – когда и куда. Теперь это случилось. Какое облегчение!

Пуля пробила руку немного выше локтя. Кость не задела. Мастерский выстрел. На таком расстоянии – и как точно! Он хочет, чтобы я покинул это место – и помогает мне в этом…

Майор Ортнер попытался зажать рану, однако это удалось лишь отчасти: если ладонью закрыть входное отверстие, то до второго, где пуля вылетела, очевидно, значительно большего, – пальцы едва дотягивались. Кровь клеила рубаху к телу и уже капала с пальцев раненой руки.

Боли не было.

Майор Ортнер неторопливо спустился с насыпи. Глаза капитана были расширены больше обычного, но не беспокойством, а каким-то интересом и досадой.

– Надеюсь, господин майор, ничего серьезного?

– Пустяк. Вы мне поможете перетянуть руку? – какую-то вену все же зацепило…

– Как же, как же, господин майор!.. – Капитан помог снять френч и заголил раненую руку, скатав рукав до подмышки. Неспешно разглядел. – Главное – кость цела, а уж с кровью-то мы управимся.

Он достал платок, встряхнул его, расправляя, и перетянул руку уверенно и ловко. Рука стала наливаться, тяжелеть, но боли все еще не было. Кто-то уже подавал бинт.

– Не надо, – сказал капитан. – Сначала пусть фельдшер прочистит рану.

Подошел фельдшер, худой и длинный, с глазами цвета позавчерашнего капустного супа. Такого супа, Бог миловал, майор Ортнер никогда не едал, но подумал отчего-то такими вот словами. Фельдшер не поспевал за временем, оно опережало его как минимум на минуту, но он, очевидно, давно смирился с этим, а может и никогда, судя по отсутствию темперамента, не пытался этого изменить. Впрочем, дело свое он знал, ощущениями майора не интересовался, манипулировал с его раной, как с оковалком купленной на рынке телятины. Закончив перевязку, он подвязал руку майора Ортнера косынкой, и лишь затем поднял свои жидкие глаза:

– Если будет болеть – скажете…

Не хочет комментировать – значит, прогноз положительный. Да оно и так понятно.

А вот и комментарий:

– Удачная рана, господин майор, – сказал капитан. Он мог бы добавить, что на всякий случай господину майору стоило бы съездить в госпиталь, показать руку хирургу, ну и задержаться там на несколько деньков, пока не станет ясно, что все обошлось. Но он предпочел не продолжать: уж больно щекотлива ситуация.

Господин майор это понял, развеселился, его потянуло на подначку, однако порода взяла верх, она напомнила ему, что подначивать, не унижаясь, можно только тех, кто выше тебя по положению. За удовольствие нужно платить. Во всяком случае – всегда нужно быть готовым, что тебе предъявят счет к оплате.

– Кстати, капитан, – сказал он, – вы не обратили внимания, как этот снайпер убивал наших людей?

– Как же! каждого – вот сюда. – Капитан показал пальцем себе на лоб, немного выше переносицы.

– Всех?

– Так точно, господин майор.

– Вот в том-то и дело…

По старому поверью нельзя показывать на себе… но и напоминать об этом нельзя: человек затоскует.

Фельдшер все еще складывал свои монатки.

– Сколько у нас носилок для раненых? – спросил его майор Ортнер.

– Двое.

– Мало… Но может – это как раз то, что и требуется. Выиграем время. – Он повернулся к капитану. – Только что я видел здесь командира первой роты. Где он?

Прибежал обер-лейтенант. Ему пришлось бежать метров тридцать, не меньше, и хоть бы что: дыхание ровное. Должно быть, бегал кроссы вместе с ротой. Хорошо, что я не пустил его в первую атаку, подумал майор Ортнер. Он мне нравится. Может – и в следующую его не отпускать? Вон – вторая рота уже без командира…

– У меня для вас есть работенка, обер-лейтенант. – Майор Ортнер глядел холодно: пусть думают, что я бесчувственная деревяшка. – Для второго взвода. А еще лучше – для всех ваших людей, кто не ходил в атаку.

– Слушаю, господин майор.

– У нас есть двое носилок. К каждым носилкам назначаете по четверо солдат – чтобы не устали. Каждому на рукав белую повязку – и марш на холм. Сначала пусть подберут раненых. Затем – остальных. Мы должны похоронить своих товарищей. Всех. До последнего. После каждой носки будете менять команды – пусть парни осмотрятся на склоне, привыкнут к нему. Закончим работу, которую не успели исполнить утром.

– Но ведь их убьют…

– Или не убьют. Этого никто не знает.

– В таком случае – разрешите – в первой группе пойду я.

– Не разрешаю.

Пауза.

Обер-лейтенант даже прикрыл глаза. Не надолго: он потянул носом воздух – и медленно выдохнул. Это ему помогло. Он открыл глаза. Душа из них ушла. Наверное – так и надо. Только так.

– Разрешите, господин майор: пусть будет не по четверо, а по двое на носилки. Не надорвутся.

Он не знает того, что знаю я, подумал майор Ортнер. Эмоции мешают ему думать.

– Нет, – сказал он. – Я не хочу, чтоб они устали. Не забывайте: на каждых носилках будет не только тело, но и смерть.

Вот только теперь навалилась слабость. Вдруг. Неудержимое желание: лечь – и закрыть глаза. Просто лечь и закрыть глаза…

(Вы конечно же узнали – не могли не узнать – эти слова. Ведь точно такими словами – или почти такими, я не проверял, – автор описывал состояние раненого Тимофея. Что поделаешь! – только первый человек, созданный Господом, был ни на кого не похож. И его чувственные реакции на его физиологические состояния были оригинальны. А потом… потом все пошло по шаблону: одинаковые реакции (разумеется, в зависимости от характера и нравов) на боль, на усталость, на напор половых гормонов. Напоминаю: это душа у каждого своя, а тело – если не обращать внимания на дефекты – одно на всех. Одно – для мужчин, и одно – для женщин. Хотя современные нравы старательно стирают это различие.)

Харти… Где Харти? – подумал майор Ортнер и осмотрелся. Да вот же он!.. Харти словно ждал этого взгляда, подбежал.

– Палатка?

Харти кивнул; дернулся, чтобы помочь, но уже в следующее мгновение осознал неуместность своего импульсивного порыва. Смазать концовку великолепного спектакля сентиментальными слюнями – такого никто не простит.

Что-то забыл сказать обер-лейтенанту… ах, да!

– Почему рота не копает траншею?

– Но ведь…

Обер-лейтенанта понять можно: ведь только что потерял почти целый взвод. Ну – соображай… Сообразил.

– Виноват, господин майор.

Теперь капитан. Вот он: где был – там и стоит.

– Капитан…

– Слушаю, господин майор.

– Всем… всем, кто не носит тела и не занят на траншее… до последнего человека… проследите это лично… всем! – копать братскую могилу.

– Слушаюсь, господин майор.

– Выберите красивое, сухое место. И чтобы хорошо было видно с дороги…

Вот теперь все.

Палатка была миниатюрная, двускатная, без стенок, в нее нужно было заползать на четвереньках, а если захочешь сесть – приходилось сгибать голову; но спалось в ней удивительно легко. Входной клапан и задняя треугольная стенка были из плотного шелка. Сны свободно вплывали в палатку через шелк, но не со стороны головы, а от ног. Сны были деликатны, задерживались у ног; при этом сон можно было охватить одним взглядом, как содержание книги по оглавлению. Сны как бы давали понять: не понравится – не входи. Но должно быть у шелка были какие-то фильтрующие свойства, он пропускал только теплые сны, без огня и потерь. Во всяком случае, в этой палатке, на французском надувном матрасе (тоже шелковом), майор Ортнер просыпался в той же позе, в какой лег, никогда не ворочался во сне, а это говорит не только о хорошем кровообращении, но и о мире в душе, о согласии души и подсознания, редком даре, который иногда – в утешение – посылает нам Господь.

Харти нашел палатке удачное место. Он поставил ее в овражке, которым на карте заканчивался кустарник. Но это на карте был овражек, а на месте оказалось, что этот шрам земли – так, давняя промоина. Но промоина сухая, что удивительно, потому что уровень реки был выше ее дна. Хотя чему удивляться: суглинок… В поперечине промоина была пяти-шести метров, местами и шире, крутые края удерживались обнаженными корнями орешника, кротегуса и жимолости. Если идти к промоине не через орешник, а по прямой, метров пятьдесят приходилось на открытое место. Эти пятьдесят, да еще метров триста положите на склон… для верного выстрела – не расстояние. Но майор Ортнер знал, что время еще не пришло; чему-то, что он предчувствовал, но чего пока не было, время еще не пришло, а раз так… Чтобы додумать, нет, чтобы чувство превратить в мысль, а мысль реализовать в действие, нужны были силы. А они его оставили. В мозгах был ступор. Ну и пусть, подумал майор Ортнер, ну и пусть. Не заметил, как дошел до палатки, но не удивился, обнаружив себя перед ее треугольным отвором, за которым была бесконечность. Майор Ортнер знал, что как бы ни было жарко снаружи, внутри будет комфортно. Не прохладно, но комфортно. Так и оказалось. Он улегся. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул, чтобы воздух растворил черноту, залепившую грудь, как смола; потом резко выдохнул. Ощутил внутри себя пустоту и легкость – и его не стало.

Первые сны он не запомнил. Очевидно, у них не было информативной функции. Они были нужны (это обычная работа снов) как уборка в захламленной комнате, как техобслуживание машины, которая по проселочным дорогам выстрадала несколько сотен километров. А потом майор Ортнер обнаружил себя в большой гостиной, среди незнакомых людей (хотя в какой-то момент на заднем плане, возле высокой двери, он увидал своего дядю; что удивительно, дядя был не в мундире, а в визитке, и только золотой крест с мечами говорил о его статусе; он внимательно взглянул издали на племянника – и больше не появлялся). Гостиная была княжны Катюши. Майор Ортнер это знал, но саму ее не видел. Она была все время здесь, между гостей. Майор Ортнер знал, в каком она платье, не видел – но знал; иногда он видел в воздухе ее след, как бы тень, как бы негатив голограммы. И вдруг в какой-то момент, ощутив ее взгляд, он повернул голову – и увидал ее. Она к этому не была готова – и потому он увидал, что у нее три глаза; средний глаз был точно на переносице…

Он осознал, что возвращается в реальность, когда в сознание стали проникать голоса. Голоса были не рядом, но и не слишком далеко: они были звуками, а не словами; слова были неразличимы. Голоса были явью, потому что возникали не из пустоты – у них был фон. Тоже знакомый, но потребовалось усилие, чтобы понять его смысл: где-то рядом в кустах базарила стая пичуг. Майор Ортнер слышал даже шелест листьев, которых касались крылья, когда птицы перелетали с ветки на ветку. Как хорошо!.. Усилие понять смысл звуков разорвало сон. Майор Ортнер уже не видел его, но чувствовал, что сон все еще здесь и уходить не хочет, потому что недосмотрен, недосказан. Сон был настойчив не случайно, у него была какая-то роль, какая-то функция; он был как гадальные карты: их бросили на стол, расклад – вот он, весь на виду, осталось только прочесть по нему судьбу… Но память встала поперек, жестко напоминая, что пора вставать. Надо встать, и пойти, и отдавать приказы, смысл которых ничтожен: чем-то заполнить время. Истина всегда неприглядна. Хотя… с какой стороны на нее поглядеть.

Ну не хочу я туда, не хочу!..

Он вдруг вспомнил, что ранен, и по этой причине вполне может рассчитывать на снисхождение. Разумеется – не в собственных глазах; в собственных глазах он был снисходителен к себе всегда. Но окружающие, конечно же, сейчас делают ему скидку. Так отчего же не воспользоваться этим? Кто тебя гонит, майор? Ну так и не насилуй себя. Расслабься. Получи удовольствие от того, что хотя бы в такой малости распоряжаешься собою. Ты ведь еще не здесь, ты где-то. Остался небольшой зазор, чуть-чуть. Ну так дай природе завершить ее работу. От тебя требуется ничтожное усилие: отключиться еще на несколько минут. Пусть без сна, главное – отключиться, чтобы душа добрала то, что ей необходимо для крепости. Ну – нырнули в темноту…

Получилось.

Когда он услышал рядом с палаткой голос господина генерала (сознание майора Ортнера по прежнему воспринимало пока только звук голоса, но не смысл слов), ему уже не надо было принуждать себя. Он чувствовал себя наполненным. Настолько наполненным, что ничему стороннему в нем не было места. Опять можно отдавать. Опять имеешь, чем терпеть. Он знал, что до решения задачи один шаг, но куда ступить, если впереди пустота? Понукая мозги – истину не вымучишь. Она у меня перед глазами, напомнил себе майор Ортнер, просто я ее не вижу. Значит – надо ждать. Ждать, пока глазам не вернется способность видеть очевидное.

Раненая рука была тяжелой; но если не делать резких движений – то и не напоминала о себе. Майор Ортнер припомнил, что фельдшерюга с постными глазами таки вколол ему что-то. Но сейчас мозги были в порядке. Как стая застоявшихся гончих, мысли рванули на простор вдруг открывшейся дистанции собачьего ипподрома. Разрозненными кусками смальты (господин генерал – могила – солдаты носят со склона тела – снайпер в доте, все дело в нем: пойму его – увижу и решение задачи) на майора Ортнера надвигалось покуда еще не жаркое июньское утро. Вот какую захочу – такую и сложу мозаику. Но сначала нужно разобраться с цензурой – с господином генералом.

В чем сложность ситуации?

Мы уже говорили, что человек видит и понимает только то, что уже есть в нем (пусть и неосознанное), чему уже нашлось место в его душе. Если же этого нет… Тогда ничего не объяснишь, никакие слова не помогут: им не за что зацепиться. Объяснять господину генералу, что в тебе что-то зреет?.. Мне безразлично, что оне обо мне думают, но даже в их глазах я не желаю выглядеть смешным…

Господин генерал были в новенькой камуфляжной форме, в камуфляжном колпаке на каске, в солдатских бутсах. Ничего не упущено. Куртка застегнута под горло, так что красивые генеральские петлицы скрыты от глаза, живущего в снайперском прицеле. Сейчас господин генерал были неотличимы от тех разведчиков, которых несколько часов назад майор Ортнер послал… нет, не на смерть – на обычное задание. Именно так: обычное. Но где-то они дали маху. Может – были слишком уверены в себе, может – веточка не вовремя хрустнула, и уж наверняка не предполагали, что их ждут, причем такие крутые ребята, что лучше б и не встречать таких вовсе. Майор Ортнер попытался представить среди тех разведчиков господина генерала – и не смог. И сразу понял причину: у разведчиков не было лиц, как нет лица у чугунного шара или шаровой молнии. Они уже тогда были по ту сторону своей черты, хотя ни они, ни ты не знали об этом. Это только теперь очевидно. А господин генерал пока из живой плоти. Даже их тень на суглинке вон какая живая.

Оказывается, господин генерал разговаривали с капитаном. Ведь именно этот (капитанский) голос был слышен сквозь сон, хотя так и остался не узнанным. Голос без тембра. Средство для информационного обмена. Интересно, каково жить с таким голосом? – подумал майор Ортнер. И знает ли об этом свойстве его голоса сам капитан? Он стоит перед господином генералом… это его личное дело, как стоять перед господином генералом, но сейчас… в его осанке есть нечто подчиненное, и если снайпер это заметит… К тому же, на груди у господина генерала бинокль. Вот это зря. И охрана… Расположилась грамотно, но если снайпер сообразит (сверху, должно быть, это бросается в глаза), что это именно охрана…

– Мы вас разбудили, майор?

– Простите, что я не в мундире, господин генерал, мой денщик приводит его в порядок.

Кровь все-таки просочилась. Не совсем наружу, но угадывается под паутиной бинта. Хорошо, что не артерию зацепило, а то была бы морока.

Майор Ортнер спустил закатанный рукав, чтобы прикрыть бинт.

Бронетранспортер, на котором приехали господин генерал, стоит за восточным холмом, так что, должно быть, невидим из амбразуры дота. Кстати, а я ведь ни разу не прикинул, каков ареал мертвой зоны пушки, которой заряжен дот, – удивился неторопливости своей мысли майор Ортнер. Зациклился на пулеметах. Выходит, если бы гауптман Клюге поставил свои пушки именно в мертвой зоне – как он и собирался, – тогда лупи по амбразуре прямой наводкой… Но вчерашние танки этим шансом не воспользовались. Следовательно, этого шанса не было. А пулеметы смели бы прислугу наших пушек в любой точке мертвой зоны…

Майор Ортнер оглядел свое хозяйство.

Две роты копают могилу. Еще одна рота углубляет траншею. Восемь солдат с двумя носилками поднимаются по склону за очередными телами. Полевые кухни добрались наконец, не спеша катят к копальщикам. Лошади на позиции батареи Клюге уже не интересуются травой, ржанием пытаются привлечь внимание солдат.

– И надолго эта идиллия, майор?

– Пока всех не похороним, господин генерал.

– Очевидно, это устраивает русских?

– Очевидно, – сказал майор Ортнер, хотя думал иначе. – Что им мой батальон? Их задача выполняется: они не пропускают армию.

– Ну – похороните… А потом?

– Но ведь вы нас послали атаковать, господин генерал…

– Разумеется.

– Значит, мы будем атаковать.

Господину генералу непросто. Должно быть, этой ночью ему черепушку продолбали звонками из штаба фронта, а может – даже из ставки. Иначе – чего бы он здесь появился… Но виду не подает.

– И как вы теперь – после опыта первой атаки – оцениваете свои шансы?

– Да никак, господин генерал. Надежда только на удачу. Ребят жалко.

– Вы можете предложить что-то иное?

– Пока – нет.

– Что значит «пока»?

– Я еще не понял, где слабина у этого ореха, но я чувствую, что она есть.

– Так поделитесь со мной своим чувством. Мне сейчас очень недостает перспективы.

– Не могу, господин генерал.

– Тайна?

– Никак нет. Вот когда из чувства вылупится мысль – тогда вы узнаете ее первым.

Выражение глаз господина генерала изменилось: их взгляд вдруг стал пустым. Так всегда бывает, когда глаза остаются без энергии, которую – всю – переключает на себя рассудок. Вот и сейчас рассудок господина генерала считал варианты. Причем варианты не тутошние, не вокруг дота, а совсем иные. Горние. Ведь пока ты, майор Ортнер, ждешь сверхтяжелые бомбы (заказ на которые уже вброшен в болото армейской бюрократии), и делаешь вид, что атакуешь, господину генералу приходится реально отбиваться от господ куда более важных. На плечах господина генерала уже погоны горят, еще немного – и огонь доберется до тела, чтобы на всю жизнь оставить на плечах оплавленные рубцы.

– Мне не нравится ваш вид, Ортнер. Вы потеряли много крови. Может, будет разумнее, если вы на недельку отойдете от дел? приведете себя в порядок?..

Он впервые назвал меня по фамилии…

– Позвольте не принять это предложение, господин генерал. Я в процессе. Я чувствую материал. И уверен в успехе…

– Вы уверены в успехе, майор? – перебил генерал. Ему все же потребовалось усилие, чтобы уксус иронии не изменил вкуса его слов. – Почему же до сих пор вы мне этого не сказали?

– Я уверен в успехе, – твердо повторил майор Ортнер. – А новому командиру, чтобы не терять время и выглядеть в ваших глазах бравым воякой, придется либо тупо атаковать, либо вымучивать экспромты. Это не то место, где такие штуки проходят. Как учил великий Мольтке: великий воин побеждает, не обнажая саблю.

Господин генерал засмеялись. Засмеялись искренне – и кивнули головой. Все-таки большое дело, подумал майор Ортнер, когда у тебя за спиной та же alma mater, что и у твоего командира. Если вы сиживали орлом в туалете над тем же очком, – это, господа, остается в крови на всю жизнь.