Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Ханс Плешински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Дюссельдорфская катастрофа…

Рихард Гизевинд, референт по обеспечению, уже решил обойтись с заезжей знаменитостью без церемоний и призвать ее, то есть Томаса Манна, к ответу: почему от него не слышно ни звука, если не считать кашля? Это ведь афронт, делающий их город посмешищем, а самого писателя окружённым ореолом легенды. Молчаливое путешествие… Внезапное онемение на берегу Рейна… В Шумановском зале – возвращение денег за входные билеты и автор, в полнейшей тишине подписывающий свои книги…

Госпожа Цоллич спрашивает себя, чем бы помочь писателю.

– Ангина, возможно, пройдет. (Неожиданно подательницей надежды оказалась Эрика Манн. Присутствующие не отрывают глаз от ее губ.) Мы, само собой, еще в Кёльне проконсультировались у специалиста. Из-за дурацкой случайности или по чьей-то неосмотрительности несколько окон в зале – переполненном до отказа – оказались открытыми. А о том, что сквозняк опасен, мы обычно задумываемся, только уже заболев…

На всех лицах выразилось удовлетворение.

Удивительно: голос дочери настроен на южно-немецкий лад. Звучание у него «темное», с мягкими придыханиями, с баварским раскатистым «р». Что эта пятидесятилетняя женщина разговаривает как коренная мюнхенка, выяснилось только сейчас.

Томас Манн, кажется, собрался что-то сказать. Ну же! Он прикладывает к губам носовой платок. Крепче опирается на трость… Местный врач-ларинголог мог бы смазать чем-нибудь его горло… Тем временем обе женщины, фланкирующие нобелевского лауреата, оглядываются – то ли в поисках возможности куда-то присесть, то ли потому, что хотят как можно скорее покинуть это запертое помещение, озаряемое фотовспышками, и удалиться в отведенные для них апартаменты.

Однако именно места для сидения преграждают им путь. Пажи директора Мерка успели принести кресла и поставили их за спинами почетных гостей. И теперь тем ничего другого не остается, кроме как после секундного колебания опуститься на предоставленные им изделия столярного искусства с витыми точеными ножками и жесткими, строго вертикальными спинками. Еще мгновение – и вот уже супруги сидят, покорно распрямив спины; только их дочь наклонила коротко стриженную голову, чтобы взглянуть на наручные часы. Корпус у них большой, почти как в мужских моделях.

– Вы здесь! (Такое начало можно интерпретировать и как простую констатацию факта.) Наконец! – Доктор Синтер, референт по вопросам культуры, вылупился из полукружия коллег, охотно пропустивших его вперед. – Ангина это еще не грипп, – сымпровизировал он, после чего рассмеялся (единственный из всех) и заглянул в шпаргалку.

– Хорошая речь, уважаемые дамы и господа, состоит не только из истин. Бесконфликтное нанизывание истин неестественно и нагоняет скуку. Всё вообще – включая и то, что мы наблюдаем здесь и сейчас, – вправе оставаться таким, как в будничной жизни: сбивающим с толку, неудобно-угловатым, порой даже монотонным. Каждый момент нов. Мы ничего не знаем заранее. Истины часто неотличимы от общих мест.

Кому и что хочет сообщить этот референт? Но, может, такое начало относится к уже упомянутой им категории сбивающего с толку!.. По персональным причинам госпожу Цоллич всегда бросает в жар, когда она слышит оратора, готового ради красного словца на всё.

Референт по вопросам культуры, человек с поредевшими волосами, потеребил узел галстука и, видимо, обрел таким образом необходимый эмоциональный тонус:

– Тяжелые времена остались для нас позади. Но поэзия во все времена приносила нам утешение. Эрнст Юнгер…

Сидящие перед ним (все трое, немного помучившись, уже уложили руки на неудобные подлокотники) мгновенно очнулись от сонного оцепенения, а Эрика Манн, та даже уставилась на оратора широко раскрытыми глазищами, еще и рот приоткрыв… Конечно, доктор Синтер знает, что не принято приветствовать великого писателя, первым делом поминая имя его коллеги, – но в тот теплый вечер, когда, сидя на террасе, он собирался с мыслями перед сегодняшним выступлением, в голове у него наметился именно такой сценарий.

– Эрнст Юнгер – ваш знаменитый коллега, индивидуалист, который в годы диктатуры не только остался в стране, но пытливо и с открытыми глазами выполнял офицерскую службу, – учил нас своими сочинениями, что мы должны держаться, стоически, что человека повсюду подстерегает опасность. Из трагедии бытия нельзя убежать. Нужно, по меньшей мере, точно регистрировать происходящее, учил нас Юнгер: хладнокровно, бесстрашно, как это свойственно заледеневшему оконному стеклу, мимо которого движутся и исполнители пляски Святого Витта, и участники маскарадных шествий, и всякие несправедливости и горести. Бытие подобно хронике предъявляемых нам непосильных требований; а требования, которые нам предъявляются, с колыбели до смертного одра, – это и есть то, что нас меняет, делает несчастными, подмешивает уже к первому нашему наивному взгляду на мир толику печали. Эрнст Юнгер – с которым вы, глубокоуважаемый Томас Манн, наверняка, как все истинные мастера слова, лично общались и общаетесь до сих пор – помог нам выстоять в инфернальных испытаниях, выпавших на нашу долю; и он дарил своим читателям то утешение, что каждый, даже если покорился судьбе, сохраняет право – подобно мраморному утесу^{119} – проницательно смотреть на равнину. Человек остается хозяином себе, даже в момент гибели…

Эрика Манн явно пребывает в нехорошем, нервическом состоянии духа, что, видимо, объясняется усталостью от долгого путешествия. Она вцепилась в подлокотники кресла, да и сидящий рядом отец – видимо, не найдя удобной позы – весь как-то криво изогнулся. Катя Манн, в девичестве Прингсхайм, стиснула рукой узел жемчужной нити… Наверное, будет лучше, почувствовал доктор Синтер (да и шпаргалка это подтвердила), отвлечься сейчас от офицера-литератора Юнгера – которого особенно восхищала сама возможность смерти на поле сражения, закаляющая, как он считал, характер и вырабатывающая безмятежное отношение к бытию, – и перейти к более приятным темам.

– Ваши произведения, великий Томас Манн, в то время не издавались в Германии, а некоторые даже подверглись публичному сожжению. Однако у многих людей в книжных шкафах хранились «Будденброки», «Тонио Крёгер», новелла о Шиллере – «Тяжелый час», – и эти книги помогали нам в наши тяжелые часы…

– Странно, что вы не попытались облегчить себе жизнь, расстреляв их автора… – Эрике Манн показалось, что она расслышала такие слова, вырвавшиеся у стоящей поблизости зеленой госпожи Цоллич.

– …Они давали нам чувство духовной защищенности, напоминали о мирной внешней политике и со стилистической безупречностью обеспечивали выживание таких добродетелей бюргерства, как трудолюбие, прямодушие, умение радоваться дарам цивилизации и искусства, а также просто жизни, которая сама по себе драгоценна. Обо всем этом вы говорили своими произведениями, даже когда находились вдали от нас.

Катя Манн кивнула – можно сказать, механически. Эрика Манн, похоже, слегка расслабилась.

– Но мы здесь…

«Только не надо вводить новые оговорки или еще раз упоминать Эрнста Юнгера!» – внутренне взмолилась Ида Цоллич, которая неоднократно имела возможность, в театрах и на вернисажах, слышать неортодоксальные выступления референта по вопросам культуры.

– …мы здесь обращались, когда хотели набраться мужества или на время отвлечься от мыслей о войне, смерти и руинах, и к другим строчкам.

«Ну произнеси наконец: Томас Манн, – и больше не отклоняйся от темы (мысленно внушала оратору госпожа Цоллич). Он ведь наш гость!» Напрасно.

– …Часто бывает так, что в самый критический момент только маленькое стихотворение способно заключить наш пошатнувшийся дух в свои нежные оберегающие объятия. Кто из поэтов тогда оставался в стране, кто сочинял для нас стихи? Партийным бардам мы не верили. Они подстрекали к ненависти, к кровопролитию и к обожествлению подлеца. И хотя Ина Зайдель тоже^{120}…

Эрика Манн так резко откинулась назад, что чуть не стукнулась головой о спинку; Катя Манн крепче прежнего сжала жемчужную низку; что же до Томаса Манна, сидящего между ними, то у него только дрогнули уголки губ… Да, в Дюссельдорфе люди привыкли говорить открыто, не уклоняясь от скользких тем.

– …Хотя писательница Ина Зайдель, автор народной книги «Желанный ребенок», которую некоторые считают сентиментальной, но где прославляется пропитанная кровью героев земля нашей родины; хотя эта женщина, порой легковерная и, может быть, не лишенная тщеславия, отправляла стихотворные поздравления Фюреру… (Ида Цоллич краем глаза следит за дочерью Манна, которая в этот момент принялась рыться в сумочке – не исключено, что в поисках ножа.) …но даже Ина Зайдель – хотя теперь ее имя стараются не вспоминать – переживала периоды так называемой «внутренней эмиграции». В такие моменты сомнений она посылала нам, тоже порой уходившим в приватную эмиграцию, мысли, проникнутые смиренной покорностью судьбе:

 
На пользу цветку катя горькой печали.
Очистившись, темное ярче сияет.
Росинка, тяжелая, быстро растает,
И всё станет слаще, чем было в начале.
 

– На эшафот эту нацистскую каргу! – Как показалось Иде Цоллич, Эрика Манн была бы не прочь своими замечаниями (всё более громкими) спровоцировать здесь скандал. Да и сам нобелевский лауреат вроде бы приподнялся с кресла, собираясь, видимо, поблагодарить выступающего за столь оригинальное приветствие – и демонстративно удалиться.

– Вы, Томас Манн, временно лишились дара речи, – уклонился наконец доктор Синтер от своей первоначальной концепции. («Еще бы!» – внятно подтвердила дочь, к некоторой досаде референта по вопросам культуры.) И все-таки даже ваше молчаливое присутствие – подарок для нас. Мы не хотим доискиваться ответа на вопрос, что такое Мировой дух. Но мы понимаем, что именно вы вернули этот дух на берега Рейна. (У Кати Манн напряженность сменилась настороженной расслабленностью: она выпустила из руки жемчужную нить.) Ваши мысли – мысли повидавшего много стран путешественника и знатока культуры, относящегося к другим людям бережно и с симпатией; мысли, которые в романе «Лотта в Веймаре» вы вкладываете в уста Гёте, устраивают нам хорошую встряску, манят куда-то и определенно показывают дорогу к свету, потому что, под маской Гёте, вы так убедительно говорите следующее: Но они либо не верят в твою немецкую сущность, либо считают, что ты во зло ею пользуешься, и слава твоя для них, что ненависть и мука. Жалкое существование в противоборстве народности, которая все же подхватывает и несет пловца. Должно быть, так суждено! Жалеть меня нечего! Что они ненавидят правду – худо. Что не понимают ее прелести – досадно. Что им так дороги чад и мишура и всяческое бесчинство – отвратительно. Что они доверчиво преклоняются перед любым кликушествующим негодяем, который обращается к самым низким их инстинктам, оправдывает их пороки и учит понимать национальное своеобразие как доморощенную грубость, то, что они мнят себя могучими и великолепными, успев до последней нитки продать свое достоинство, со злобой косятся на тех, в ком чужестранцы видят и чтят Германию, – это пакостно. Нет, не стану примиряться! Они меня не терпят – отлично, я тоже их не терплю. Вот мы и квиты. Мою немецкую сущность я храню про себя, а они со своим злобным филистерством, в котором усматривают свою немецкую сущность, пусть убираются к черту! Мнят, что они – Германия. Но Германия – это я. И если она погибнет, то будет жить во мне. Как бы вы ни хотели уничтожить мое дело, я стою за вас. Ибо Германия – это свобода, просвещение, всесторонность и любовь. Что им это неведомо, дела не меняет^{121}.

– Томас Манн, мы любим тебя! – кричит госпожа Цоллич, потому что не в силах долее сдерживаться. Ее книга, «Лотта в Веймаре», ее писатель! Мессия, запретивший предаваться фальшивому опьянению. Наконец-то в речи прозвучали задевающие душу слова… Зато, что доктор Синтер процитировал этот отрывок, она подходит к нему и, поддавшись внезапному порыву, пожимает руку. Референт по культурным вопросам чувствует себя сбитым с толку… Но это даже к лучшему. Антон Гоккелн делает шаг вперед, взволнованно откашливается и говорит свое слово (вторично, но теперь от имени всех):

– Томас Манн, вопреки всему и за всё это мы вас любим!

Еще один опьяняющий порыв? Чего уж тут… Член городского совета Гизевинд (тот самый, чей племянник Казимир, начитавшись «Смерти в Венеции», странно изменился и теперь всё вздыхает, посматривая из окна на дальние силуэты прохожих) неожиданно зааплодировал. В вестибюле всё смешалось, и хорошо… Члены городского совета теперь подходят к гостям, наобум пожимают руку Кате и Эрике Манн, отважились даже приблизиться к самому писателю, который вдруг улыбнулся и дружески им кивнул.

– Значит, мы все-таки одно целое, – почти беззвучно слетело с его губ. – Возможно. Не исключено. Время покажет.

Издали, от афишной тумбы, фройляйн Анита, опершись на метлу, наблюдает за необычным спектаклем. Писатель, речи, скопление народа…

Томас Манн медленно поднимается с кресла.

– Не надо, Колдун^{122}, побереги голос, – громко шепчет, сбоку от него, дочь.

– Молчи, Эри, так надо. – Катя Манн встает рядом с мужем. – Что ж, давай! Все в порядке, старый вояка.

В холле воцаряется полнейшая тишина.

Хрипло, тихо зазвучал голос, но дикция, как всегда, безупречна:

– Благодарю вас. Благодарю за внимание, которое уделил мне ваш город. Я и мои близкие надеемся, что к завтрашнему дню моя способность говорить восстановится. Сейчас я поблагодарю вас лишь коротко, но от всего сердца. Давайте вместе шагать вперед через прозорливо упомянутые здесь препятствия; шагать смело, всегда имея перед глазами цель, которую обозначил мой Гёте: свобода и просвещение. Ведь ничего другого и нет. Среди всяческого декора, который окружает человека, ничто другое его по-настоящему не волнует. Кто относит себя к партии сторонников этой идеи: добро пожаловать в наши ряды! Кто ее враг, кто еще не опомнился, против таких мы будем держаться настороже и не оставим попыток обуздать всех чудовищ: глупость, равнодушие и, конечно, свинство, которые являются врагами общего блага. – Говорение давалось ему с трудом. – Вот, вы здесь меня хвалили сверх всякой меры. Такого не должно быть, это представляется приемлемым лишь с человеческой точки зрения. Величие… Дамы и господа, ах, какой же это непроглядный туман! Я никогда не считал себя великим человеком. Я провел жизнь, глядя снизу вверх на великое и мастерски сделанное, и при этом, движимый любовью и восхищением, я учился… Из такого воззрения порой рождались прозрения, и так в мои сочинения проникали отражения великого. Собственные же заслуги я оцениваю очень трезво.

Аплодисменты были громкими и продолжительными, а по ту сторону от стойки рецепции (где господин Фридеман нес вахту возле телефона, чтобы при первом же звонке, прикрыв рукой трубку, попросить перезвонить позже) тихо хлопала в ладоши и фройляйн Хельга, давно вышедшая из-за табачного прилавка.

– Браво! – услышали все голос госпожи Манн, тут же вложившей в руку мужу драже или пилюлю.

Госпожа Эрика Манн-Грюндгенс-Оден снова берет отца под руку, чтобы поддержать. «Не так крепко, Эри», – шепчет ей мать и слышит в ответ: «Я все делаю как надо, Миляйн, – правда, Колдун?»

Манны направляются к лифту. Пажи подхватывают чемоданы и, выстроившись гуськом, тащат за ними цюрихские дорожные принадлежности. Господин Элкерс отпирает входную дверь, распугав прилипших к стеклу любопытных прохожих и двух или трех постояльцев отеля, которые тоже увлеклись наблюдением. Члены городского совета теперь чувствуют себя покинутыми, вновь оставшимися один на один с однообразием управленческих дел.

Старший администратор Зимер опомнился: ведь он должен был что-то сделать? Как истинный уроженец Восточной Пруссии, он решает во что бы то ни стало выполнить долг. И, обогнув стойку рецепции, спешит вслед гостям, которые как раз приблизились к лифту.

– Простите, милостивая госпожа, – Зимер обратился к дочери Манна. Женщина в брючном костюме недовольно смотрит на него.

– Наше заведение надеется, что сумеет во всех смыслах вас удовлетворить. Пожалуйста, высказывайте любое пожелание.

– Спасибо, – отвечает она, – вы очень любезны.

– Осталось выполнить одну банальнейшую формальность^{123}! (Зимеру кажется, что еще накануне приезда нобелевского лауреата у некоторых сотрудников, и у него в том числе, таинственным образом усилилась склонность к утонченной речи.) Нечто такое, без чего, к сожалению, нельзя обойтись.

– А именно?

– От гостей – и это правило не отменяется даже для Марики Рёкк, рейхспрезидента Гинденбурга^{124} или канадской солистки, недавно пострадавшей от несчастного случая, – ждут, что они подтвердят свое пребывание здесь, подписав запись, уже внесенную в книгу постояльцев нашим служащим.

– Ах, вот оно что! Я готова.

Эрика Манн возвращается вместе с администратором к стойке (ее родители, между тем, уже поднимаются в лифте на бельэтаж).

– Прошу вас. – Зимер распахивает перед ней тяжелую гостевую книгу. – Для нас большая честь видеть здесь ваши имена.

Эрика достает собственную перьевую ручку фирмы «Монблан». Для родителей – Президентские апартаменты и апартаменты «Бенрат», для нее – апартаменты «Егерхоф». Вполне приемлемо.

Супруги Мейер из Касселя… Софи Шоллентур из Граца, господин и госпожа Фибринк из неведомого ей Циммерна…

Она ставит дату рождения: 12 апреля 1909.

Место рождения: Рим.

И вдруг ее лоб хмурится. Эрика Манн, пошатнувшись, хватается за половинки книги.

– Вам плохо? Воды? – с тревогой спрашивает Оскар Зимер.

– Неслыханно!

– Как, простите? Ведь я только попросил вас поставить подпись.

Старший администратор сейчас больше всего хотел бы, чтобы книга вернулась невредимой в его руки.

– Он? Быть такого не может!

– Это большой отель, с постоянной циркуляцией постояльцев…

На душе у Зимера стало еще тревожнее.

Госпожа Манн теперь пристально смотрит на него:

– Хойзер? – Зильт! – Мюнхен… – Он им любовался. – Они сидели в рабочем кабинете. На Пошингерштрассе. – Нет: Хойзер теперь в Шанхае. Он… стал Иосифом. Может, еще и Крулем… Существуют два, существует несколько персонажей…

– У нас здесь только один. Приехавший вместе с индусом.

– Большая любовь…

– Да, это прекрасно, – роняет наугад Зимер. – Но часто ли такое увидишь?

Эрика Манн поднимает глаза, она побледнела, будто под воздействием шока:

– Что делать?

– Любить? – отваживается предложить Зимер.

– Прямо здесь?

– Ну да.

– Немыслимо.

– Как знать?

– Это началось четверть века назад. Он тогда был сатаной… Ангелом, кометой.

Зимер косится на вполне нормальную подпись гостьи.

Эрика Манн (приоткрытый рот, обретшее странную подвижность лицо, на котором молниеносно сменяются выражения неверия, испуга, даже безумия), слава богу, все-таки подписалась.

– Бывший возлюбленный…

Ее собеседник молчит.

– …уже провел здесь одну ночь. И – теперь он, я имею в виду его, будет делить с ним ночной воздух?! Это как если бы Бог лично встретился с тем, кого сотворил. Или бренное существо – с объектом своего поклонения. Нет, это слишком! А как же мама? И – его сердце, другие сердца?

– Двусмысленности нам крайне неприятны. Однако… – Господин Зимер пытается справиться с зашкаливающими эмоциями гостьи. – Однако и у нас сейчас живут два постояльца, которые оба носят фамилию Калькройт, хотя не состоят в родстве.

– Сокровище сердца… При чем тут Китай? Такое и во сне не приснится! – Эрика Манн, проведя рукой по лицу, отмахнулась от призраков прошлого.

Запрет

Номера 600 и 601 находились в юго-западной части. Для чердачного этажа они оказались просторнее, чем можно было предположить. Особенно поражала дверь, соединяющая два помещения. Не какой-нибудь наполовину забаррикадированный лаз, а настоящая двустворчатая дверь, белесая эмаль на которой, правда, потрескалась и частично отшелушилась. Да и что касается мебели: здесь, наверху, кто-то скорее собрал, как сорока, всяческие остатки, нежели попытался должным образом оборудовать скошенное пространство мансарды. Шкафы украшены резным узором «косичка» и кое-где сохраняют следы огня. Зеркало туалетного столика должно служить и для одевания. Два современных коктейльных кресла с поврежденной мягкой обивкой стоят возле стены. Верхний край обоев потемнел от протечки… Поскольку они явно имели дело с чуланом для уже не нужных отелю старых вещей, Анвар, долго не раздумывая, предложил Клаусу для начала принести сюда второй матрас; потом они подняли и перетащили кровать из 600 номера – и поставили ее рядом с кроватью в 601-м. В результате получился вполне приличный двойной номер. Если выйти на балкон шириной с полотенце, с черными чугунными перилами, открывается, между прочим, феноменальный вид на крыши, трубы и пустыри города. Красноватые щипцы «Стального двора»^{125}, из натурального камня, возвышаются над морем гонтовых и толевых крыш…

– Красиво спокойно, – отметил Анвар.

Индонезиец удобно устроился на кровати. Он лег поверх одеяла – в рубашке, брюках, носках – и, чтобы расслабиться после долгого хождения по улицам, вращал, до хруста в суставах, стопы.

Клаус с ним согласился. Он сел возле туалетного столика и положил ноги на стеклянную столешницу – которая, правда, оказалась слишком жесткой, так что пришлось взять подушку и подсунуть ее под пятки.

– Сейчас мама-Хойзер варить колбаски и поет.

– Колбаски не варятся, а шкворчат на сковородке.

– Шкворчат?

– В жиру. Так что разлетаются брызги.

– Наш суп был тяжелый.

– Первоклассный чечевичный суп от Даузера^{126}. Достопримечательность Дюссельдорфа. Весь город наслаждается им вот уже сто лет.

– Здесь всегда камни в желудке.

– Желудок привыкает. После можно выпить шнапса.

– Шнапс это хорошо. От него красиво едет крыша.

– «Едет крыша» ты знаешь, а вот «шкворчать» – нет.

– Анвар смышленый, но знает не всё по-немецки.

– Не говори о себе в третьем лице. Это звучит по-дурацки. Или ты хочешь строить из себя милого дикаря? Анвар большая жажда. Ты это я.

– Ах, хорошо, хорошо. Я это ты. Оба одно. Мужчины и так братья. С рождения мира до конца.

Клаус Хойзер нахмурил лоб. Порой у него закрадывалось подозрение, что Анвар не просто определяет многие ситуации – например, когда они присядут на парковую скамейку, чтобы полюбоваться на что-то, и когда двинутся дальше, – но что этот его покладистый товарищ вообще располагает очень точными планами жизни – вплоть до обстоятельств будущей кремации одного или другого из них. Неудивительно, что он, Клаус, всякий раз обращается к младшему за советом: Светлую рубашку или темную, Анвар? Мы поедем в Гонконг или в Индию? Ты не знаешь какое-нибудь домашнее средство против солнечного ожога? Без Анвара – немыслимо, подумал Клаус Хойзер, тогда уж лучше сразу умереть. Иногда это восточно-азиатское чудище, непонятно почему, обижалось и по целым дням не произносило ни звука, но потом опять – в Китае – уже к первому адвенту начинало с энтузиазмом украшать рождественскую елку бумажными дракончиками и рисовым печеньем. Возможно, они уже давно сделались тенями друг друга. Если они не засыпают рядом, это как если бы тебе ампутировали конечность. Против периодического храпения, которое с возрастом, кажется, становится неизбежным, помогает тщательно дозированный, рутинный пинок. В худшем случае можно протянуть руку и зажать храпящему ноздри. Он, правда, тогда резко вскочит, но ничего плохого с ним не случится. Но все, что свойственно тварным существам, в конечном счете есть благо и вернейший признак жизни. Только двое мужчин могут вполне понять чувства друг друга, это с очевидностью вытекает из их одинакового устройства, наверняка так же обстоит дело и с женщинами. Смешения, как известно каждому, только усиливают тяготы и хаос, которых в нашей жизни и так предостаточно. Это никто еще не опроверг.

Анвар повернулся на бок и принялся изучать немецкую газету. Почти всю первую страницу заполнял материал о самоубийстве бразильского президента Жетулиу Варгаса^{127}. Пистолетным выстрелом в сердце этот южно-американец предотвратил угрожавший его власти военный переворот и дальнейшие обвинения в коррупции против членов его семьи. Шрифтом поменьше было набрано сообщение, что Мао Цзэдун в Пекине впервые встретился с ведущим западным политиком – в лице британского лидера оппозиции Эттли^{128}. Неужели Запад поверил в прочность этого коммунистического режима? Более вероятно, что британцы хотят спасти Гонконг. Оба политика пили ароматный чай, курили сигареты и угощались печеньем. Мао, в серой военной форме, казался очень загорелым, как будто он много бывает на солнце. Такая газета – идеальное средство, чтобы улучшить свое знание языка, особенно если тематика статей тебе более или менее знакома.

– Шквор-т-шат, – повторил, чтобы лучше запомнить, индонезиец. – Из сковородки брызги жира.

Клаус Хойзер слушал его лишь вполуха:

– Виланд Вагнер инсценирует^{129} в венской Государственной опере «Парсифаля».

Анвар пожал плечами. Его больше заинтересовало другое сообщение, казалось, противоречащее британскому визиту вежливости в красный Пекин: американский президент Эйзенхауэр запретил в США коммунистическую партию^{130} и борется с профсоюзами. – Странная новость из самой свободной страны свободного мира. – Ага, а вот даже репортаж с картинкой: в городе Франкфурт-на-Майне собираются построить храм, чуть ли не мечеть. Приверженцы веры Бахаи^{131}, происходящей из Персии, планируют возвести в… «Эшборне»… дом Бога. Тысячи христиан, принадлежащих к разным конфессиям, выступили против проекта. Однако одну красивую мечеть Германия, вероятно, все же могла бы себе позволить.

– Что такое ЕОС? – обращается азиат к своему другу, сидящему у туалетного столика.

Клаус Хойзер задумывается:

– Мм… объединенные…? Не знаю. Я слишком долго отсутствовал.

– План создания ЕОС провалился^{132}, – читает вслух Анвар. – Франция отказалась вступить в Европейское Обо-ро-нительное – о, что за слово! – Сообщество… Франция не хочет, чтобы другие, немцы, получили право распоряжаться французской армией…

– Ее можно понять. Но сие означает, что французы были уже почти готовы к сотрудничеству с немцами. Поразительно – ведь прошло всего девять лет после кровавой бойни.

– Всё возможно – чтобы против Востока.

– Наверное.

– Франция аут, – прокомментировал ситуацию Анвар. – С лета Индокитай свободный. Дьенбьенфу^{133}! – не без гордости упомянул он место финального поражения французских войск во Вьетнаме. Новость об этом событии распространилась по родному ему Дальнему Востоку как лесной пожар. Европа отступала: сперва из Индонезии, теперь вот из Ханоя, а вскоре отступит отовсюду. Ну и что будет делать Европа, когда останется сама по себе? Расколотая на множество перемешавшихся фрагментов? Но, возможно, европейцы достаточно хитры, чтобы, другим способом, вновь утвердиться повсюду: благодаря своей технике, банкам, торговле, а также английскому, французскому и голландскому языкам.

– Надеюсь, в Ханое еще функционирует опера, да и железная дорога не пострадала; балы в честь национального праздника французов, на берегу Меконга, тоже были не лишены привлекательности: фейерверки, «Марсельеза» и вальсы… – ностальгически заметил европеец.

– Мы сами можем праздновать, – откликнулся его друг. Газета «Райнише пост» охватывает восемь страниц, так что тут было что намотать на ус; палец Анвара скользил по строчкам. – Твои соотечественники бегут во фф-торую Германию.

– В советскую зону? Да ну? Нам бы тоже туда съездить разок, чтобы посмотреть, что и как. Дрезден уничтожен. Ужасно. Крестьяне больше не имеют собственной земли, земля теперь принадлежит всем. Восточные немцы лишь частично работают на себя. Когда они добровольно устраивают ночную смену, то делают новый железнодорожный вагон за свой счет, для всех. Восточные немцы, Анвар, дороже всех расплачиваются за войну. Они очень много всего посылают в Россию и не получают пакетов из Америки. И потом, сразу за Одером – за рекой – теперь всё кончается. Там уже не Германия, а Польская народная республика. Невероятно! (Вернувшегося на родину это удивляло больше, чем его спутника.) В буквальном переводе «народная республика» означает: «народное народное дело»^{134}. Как неуклюже! Бреслау^{135}, можно сказать, больше нет: теперь, думаю, он называется как-то иначе. Слава богу, я в этом не участвовал – в том, как немцы угробили все наследие предков. Вели себя, словно душевнобольные. Страна никогда от этого не оправится. Чувство своей вины, сохраняющиеся шрамы… Такова цена за случившееся. – Punktum[22]22
  Точка, конец (лат.).


[Закрыть].

– Пунктум? Звучит как Бандунг или Паданг.

– Punktum, это itu berarti tamat, akhir, – перевел Клаус Хойзер латинское выражение на язык Суматры.

И тут же с кровати ему сообщили, что «президент» западногерманской разведывательной службы, некий «господин Джон», со всеми своими познаниями, бежал в «Германскую Демократическую Республику» и что вслед за этим западным хранителем тайн за железным занавесом скрылся, вместе с семейством, Шмидт-Виттмак – глава гамбургского отделения Христианско-Демократического Союза и депутат бундестага^{136}. Неужели человечество еще не устало от вражды? «Мы строим новый город»^{137} – так, кажется, называлась красивая, современная «школьная опера» Пауля Хиндемита, в постановке которой когда-то участвовал и он сам, как один из хористов? Дайте мне камни, я буду делать песок. Дайте мне воду, я буду делать известь… Песня звучала проникновенно, просто и обнадеживающе, это было за несколько лет до отъезда из Германии… Он выбирал, всякий раз, приватный срединный путь между предъявляемыми индивиду требованиями и партийными группировками: после долгой прогулки до южного кладбища спокойно дремать в мансардных комнатах, иногда обмениваться мыслями с кем-то другим и, по возможности сохраняя чистую совесть, впитывать разные впечатления. Что еще, более незыблемое, можно осуществить? Бытие, как бы ты ни напрягал свою волю, остается импрессионизмом. Впечатления подстерегают нас повсюду, чувственное восприятие – это кисть, мозг и душа – полотно. Пусть когда-нибудь знаток истолкует концепцию и порадуется деталям. Вообще же имеет смысл вспомнить, что человек не всемогущ, а – в лучшем случае – проявляет геройство, но чаще лавирует и уклоняется от неприятностей. Клаус Хойзер поднял глаза от книжных страниц, наслаждаясь покоем. Но как же такой покой хрупок! Как быстро он сменяется яростью. Вот и братья Анвара, с которыми тот наверняка в детстве радостно черпал из одного горшка свой наси-горенг^{138}, недавно, как они оба знают, участвовали в кровавых карательных акциях против голландцев.

Молодой господин Анвар Батак – который не только охотно использовал в качестве фамилии название своего воинственного племени, но и в тех графах, где требовалось указать место происхождения, ставил название родного горного села: Сумайпутра, а иногда для пущей важности и сам представлялся как Анвар Батак Сумайпутра, – сейчас, кажется, от души веселился, листая хрустящую газету: