Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Ханс Плешински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

От одного вида простой еды с его родины – нарисованных на пестром плакате лепешек, с чем-то еще сверху, и оплетенной бутылки рядом – у него потекли слюнки. Клаус, нахмурив лоб, воззрился на эту дальневосточную лавку: темноволосого мужчину, расправляющего листву над подобием фанерной беседки, женщину в белом халатике и платке, полирующую бокалы… Во втором окошке, считая от двери, нашлось решение загадки: «НЕАПОЛЬ. КАФЕ-МОРОЖЕНОЕ И ПИЦЦЕРИЯ. Открытие 1 сентября. Впервые на Рейне». – Это настоящая революция! Пицца «Quattro Stagioni»[59]59
  «Четыре времени года» (итал.).


[Закрыть] на Бургплац, непостижимо; Клаус, который родился в Риме и потом дважды побывал там с родителями, горячо любит эти кругляши из теста, с хрустящим краем и ароматной начинкой. Теперь, значит, южане отважились на вторжение…

– Кафе итальянское, пока что оно закрыто. – Он потянул Анвара прочь от многообещающей картинки. – И вообще это не маниок.

– Если экзотические удовольствия будут и дальше распространяться, – размечтался он вслух, – то отец скоро сможет курить кальян у какого-нибудь турка. Или – заказать в Мербуше пекинскую утку.

– Я умею пожарить. – Слегка разочарованный (то есть ощущая аппетит), Анвар Батак оглянулся на украшенную листвой таверну.

Шиферно-серая туча на левом берегу Рейна благодаря заходящему солнцу обрела резкий контур. Белизной, с желтоватым отливом, и красным золотом вспыхнули ее края. Клаус и Анвар отшатнулись от приблизившегося грузовика: зеркальце заднего вида могло задеть их, даже на тротуаре… Здесь торопящиеся пешеходы пересекают площадь в любых направлениях, не обращая внимания на зебры. Зато по речному променаду фигуры перемещаются неспешно. Еще различимы абрисы детских колясок. Но вообще заметно стемнело. Свет фонарей отражается в булыжниках мостовой. Церковь Святого Ламберта с ее кривоватым шпилем теперь намного выше полуразрушенной Замковой башни^{244}. Пахнет водой… Сунув руки в карманы пальто, Клаус Хойзер застыл, будто вбирая в себя образы родного города: силуэты платанов на берегу, далекий мост, тележку точильщика… Анвар, за его спиной, напряженно вглядывается во тьму. Никакого сомнения. Это опять он. Шапка с торчащим хвостиком. Теперь вот скрылся за колонной с плакатами… Еще некоторое время назад, возле телефонного домика, он почуял его. Бертрама. Преследующего их по пятам. Но ведь с профессором уже всё обговорено. Клаус его выставил вон. Почему же он не оставит в покое Анварова друга?

– Стоит закрыть глаза, – бормочет этот друг, – и всё становится таким же, как прежде. Запах речного воздуха мне не забыть никогда… Однако я должен был уехать. Сегодня уже и не вспомнить, как я на такое решился. Друзья, привычная обстановка: остались в прошлом, как нечто недостижимое. А ведь ребенком я испытывал страх даже оттого, что вечером мне приходилось пройти одному по темному коридору… На борту «Хайдельберга» весь мой кураж испарился. Когда мы сделали стоянку в Роттердаме, я купил себе снотворный порошок. Как средство против тревоги и чтобы не плакать ночью… Потом уже не имело смысла испытывать страх. Пароход следовал своим курсом, дальше и дальше. Другие люди на борту, как и я, с каждой милей всё больше превращались в потерявших отечество отщепенцев. Тут, хочешь не хочешь, приходится встраиваться в новую ситуацию. Сойдя на берег в Порт-Судане, я понял, что нахожусь на волнующей чужбине и что мне не на что рассчитывать, кроме как на себя и свою осмотрительность. Но ведь такое поведение по силам каждому…

Пока Клаус бахвалился прошлым – упомянул, например, «первый привал под пальмами», – преследующая их фигура крадучись пробиралась вдоль шеренги припаркованных машин. Вскоре она исчезла за каким-то автобусом. Анвар уже был близок к тому, чтобы последовать за ней, проверить, действительно ли это профессор, и, если да, схватить его под крылышки и в последний раз поучить уму-разуму.

– А позже… – Он почувствовал у себя на рукаве руку Клауса. – …позже я настолько истосковался по дому, что попросил родителей прислать мне эти треклятые медовые пряники, чтобы снова ощутить на губах вкус Рождества. Когда я открыл посылку, там было только грязное крошево. Я, тем не менее, его проглотил…

– Ах, господа! Здесь тоже можно найти подходящее для вас пристанище. Я даже кое-что присмотрела, у реки. В городе Клеве^{245} – так сказать, за углом.

Не пригрезилась ли она им? За дверью прячется Тук-Тук… Эрика Манн, в куртке с поднятым воротником, исчезла в толпе.

Анвар и Клаус прислонились к стене какого-то дома, бок о бок.

Здесь не хорошо быть.

Бражники у берега Рейна

Гул голосов им навстречу – все столики заняты. Воздух: хоть ножом режь. Дымящиеся сигары и сигареты: зажатые между губ, торчащие в пепельницах. Словно под воздействием магических чар, они последовали за кельнершей, которая пересекала зал «Золотого кольца», неся – мимо голов посетителей – поднос, уставленный стаканами с альтбиром^{246}, увенчанными пенными шапками. Стаканы запотели. Какая жалость, если не удастся сейчас же найти местечко, чтобы отведать этого освежающего напитка! На тарелках посетителей – закуски отнюдь не легкого свойства. Жаркое из маринованного мяса, гуляш, клёцки, колбаски с вареным картофелем и сливочным маслом (в маленьких мисках), квашеная капуста с можжевеловыми ягодами. Однако: вон там какая-то дама ковыряется в вегетарианском салате с зеленой фасолью. Напротив господина, который ест заливную котлету, молодой человек – возможно, его сын – отрезает кусочек от необычного бутерброда. Поджаренный белый хлеб, на нем ломтик ананаса, сверху ветчина и растекшийся побуревший сыр. Гавайский рецепт… Они проследовали, в фарватере подноса с напитками, в «Нойсскую горницу», где одно из окон наполовину открыто и обеспечивает приток свежего воздуха. Может, по причине страха перед сквозняком несколько мест еще остаются свободными. Внимательная кельнерша поймала взгляды двух новоприбывших и кивком указывает им направление. В сандалиях, в белоснежном фартучке – тесемки которого, сзади повязанные бантом, ниспадают на очаровательную, обтянутую черным тугую попку, – она умело лавирует со своим фрахтом среди гостей, выходящих, очевидно, из туалетной комнаты. Потому что одна из покидающих эту комнату дам убрала в сумочку расческу.

– Два пива. Zwo Alt![60]60
  Два «альтбир» (нем. простореч.).


[Закрыть] – крикнул Клаус вслед кельнерше.

Видно, что она, хоть и не обернулась, все поняла.

– Пиво делает меня толстым.

– От одного стакана с тобой ничего не сделается. Здесь, в «Золотом кольце», они варят пиво сами.

В этом углу, со свежим воздухом, темновато. Две и две лампочки – цвета янтаря или, скорее, просто закопченные – ввинчены в темный колесный обод, на котором вырезаны всевозможные поучительные надписи: Не чавкай, и ничего не прольешь… Полностью эти изречения можно прочитать, только обойдя вокруг стола… Приятного аппетита! – Мужчина пьет, собака лакает, а вот у баварцев… иначе бывает. – … кто хандры не знает, жизнь себе продлевает.

– Уютно.

– Так здесь считают.

– Опиумная комната?

– O never[61]61
  Ох, никогда (англ.).


[Закрыть].

Они сделали выбор в пользу того столика, который подальше, повесили свои пальто на вешалку и опустились на стулья.

– Это была она?

– Думаю, да.

Здесь мы в безопасности, хотел сказать Клаус, но из такой презумпции – в теперешнем Дюссельдорфе – уже нельзя было исходить. Он протянул Анвару меню:

– У нас достаточно денег?

Надзирающий за финансами кивнул.

– Тогда мы позволим себе оттянуться. Я в этом нуждаюсь. Для начала по рюмочке шнапса?

Анвар, не совсем уверенно, отрицательно качнул головой. Палец его скользил вниз, по строчкам меню.

– Жа-рен-ные кол-баски, – читал он по слогам.

Кельнерша принесла пиво:

– Приятного аппетита!

– Куриное фрикасе?

Хотя вопрос прозвучал отчетливо и, можно сказать, без акцента, она взглянула на Клауса так, будто он должен что-то перевести.

– Если этого нет, возьми «паштет королевы». – Он глянул в карту закусок («Отлично!») и сделал заказ: – Для меня… жаркое из маринованного мяса, для этого господина – две порции «паштета королевы». Аппетит приходит во время еды, кому как не мне это знать.

Кельнерша всё записала.

– А Вустерский соус, который к этому полагается, у вас есть?

– Сожалею…

– Соус «Ворчестер», это одно и то же^{247}.

– Само собой.

– Но сначала две рюмки тминной водки.

Они поудобней устроились на стульях, вытянув перед собой все четыре ноги.

– Забавно, что в пивных всегда говорят zwo, а не zwei[62]62
  «Два» (нем.), в просторечном и классическом варианте.


[Закрыть]. Вероятно, потому, что в первом слове уже присутствует ощущение сытости.

Обсуждать сегодняшний бурный день не хотелось. Их преследует, что ни говори, выдающаяся женщина: дочь знаменитого писателя, да и сама – довольно известная поэтесса.

– После Кёльна мы могли бы поехать в Рюдесхайм^{248}, город виноделов, на горе, – я там никогда не был, потому что туда так просто не доберешься. Да и наплыв приезжих там большой. Но увидеть Дроссельгассе, хоть раз, я бы не отказался^{249}.

Клаус постучал по столу кончиком ножа. Анвар ненавидел такие неконтролируемые жесты. От периодического покачивания левой ногой – тоже что-то в таком роде – он уже давным-давно и, можно сказать, успешно своего товарища отучил. Когда человек сам отличается нервозностью, он с повышенной чувствительностью реагирует на нервозность других. А это может привести к нежелательным осложнениям в отношениях между ними: «Оставь это…», «Тогда и ты отучись шаркать в домашних тапочках…»

Хорошо хоть, что Клаус забыл о насморке, да и ухо его, похоже, опять слышит.

– Дроссельгассе?

– Там сплошные средневековые винные погребки, один за другим.

– Здесь все пьянствуют.

– Зато нет опиума. Между прочим, в моменты опьянения Европа становилась великой.

– А многие корабли – разбивались о рифы.

– Главное, что они куда-то стремились.

Анвар быстро дотронулся до руки Клауса, и тот умиротворенно прикрыл глаза.

– Счастливые пары считаются скучными, – задумчиво произнес он.

– Я не скучать.

Как это выглядело со стороны?

Посетители, искавшие туалет, обычно бросали взгляд (относительно ненавязчивый) и на темнокожего господина с голубым шелковым галстуком. Анвар в ответ улыбался. Но иногда – как бы механически. Красивое золотое кольцо на собственном пальце нравилось ему всё больше: ведь поддержкой маленького Шивы, выгравированного на кольце, не вредно заручиться даже пассивному мусульманину, которому доводилось целовать священные деревья и бормотать за столом голландские молитвы. – Из-за близости к туалетам столик, возможно, и оказался свободным; преимуществом это, конечно, не назовешь, а с другой стороны – в таком обстоятельстве честно заявляет о себе бренность человеческой плоти.

– Дружище, Карл, старый швед^{250}, неужто это и впрямь ты? – Чья-то рука тяжело легла Клаусу на плечо. Пунцовая физиономия, обрамленная поредевшими светлыми волосами, наклонилась над ним. Обручальное кольцо у этого человека, казалось, намертво вросло в плоть.

Клаус аж весь засветился радостью, тогда как Анвар был до крайности раздражен словами о принадлежности его друга к шведской нации. Неужто в течение стольких лет его, по непонятным причинам, водили за нос?

Клаус, повеселевший и даже взбодрившийся (если сравнить с последними часами), повернулся к чужаку:

– Я искренне рад наконец познакомиться с тем, кого, к сожалению, не знаю и кто не знает меня. Я, видите ли, не Карл.

Сказав это, Клаус непринужденно откинулся на спинку стула и улыбнулся новому собеседнику. Тот всё еще не убрал руку с его плеча.

– Карл… Нее, Клаус!

Лицо названного по имени мгновенно окаменело.

– Ну как же: сперва мы вместе учились в школе «Шарнхорст», потом ты нашел работу в Золингене, связанную с производством ножей… Главное, старик, что ты здесь! Из Золингенаты по вечерам мотался в коммерческую школу, ну помнишь, на Бахштрассе, рядом с зоомагазином, где в витрине была выставлена гигантская черепаха… Неужто не узнаешь Герта – у меня ведь что было, всё так и осталось при мне. Но, увы, многое прибавилось… С Ирмтруд мы с тобой тогда пару раз ходили в кино. Да, а теперь она охраняет мой домашний очаг. Нашему младшему уже двадцать, он работает на верфи в Папенбурге^{251}. Хочет стать морским инженером или чем-то в таком роде. – Клаус! Голубчик, позволь тебя обнять. Ты был тогда малый не промах. Моя Ирмтруд долго не могла тебя забыть: у Клауса, мол, ботинки всегда вычищены. Клаус, танцуя, не прижимается к девушке так тесно и никогда не наступает ей на ногу…

– Герт… – в голове у Клауса прояснилось. – Клюзер? – Он начал было вывинчиваться из стула вверх, но прервал это дело на пол-пути, развернувшись в пол-оборота. Герт Клюзер, похоже, сперва не прочь был его обнять, но ограничился тем, что два раза стукнул по плечу.

– А сам ты тоже по кораблестроительной части?

– Нет-нет, – отмахнулся тот от дурацкого вопроса. – Концерн «Тиссен», что же еще? Мы сейчас строим для себя очень большое, высокое здание, больше двадцати этажей, возле Хофгартена. Как в Нью-Йорке.

– Прима!

– А ты тогда еще посещал курсы голландского языка…

– Было такое дело.

– И я никогда не забуду, как ты брал меня с собой, когда Ирмтруд приглашала тебя на чашечку кофе, хотя поначалу она накрывала стол только для двоих. В кухне ее матери – да ты, наверное, помнишь. Отец-то, мой тесть, пал под Верденом.

– Я был только рад. Вы подходили друг другу.

– После помолвки нам, как самой молодой паре, даже удалось раздобыть билеты на круизный лайнер «Вильгельм Густлофф»^{252}. Борнхольм, Хельсинки… Ирмтруд, после окончания коммерческой школы, специализировалась на управлении больницами, на гигиене. И, между прочим, – Герт Клюзер глянул по сторонам, – в Женской организации^{253} она дослужилась до должности гау-референта. Благодаря ее связям мы еще долго могли ездить в Южный Тироль, глотнуть свежего воздуха. – С тобой же, Клаус, с тобой всякая связь внезапно прервалась. Может, тебя прищучили? – Бывший сосед по парте (еще в довоенные времена), как будто вспомнив что-то, снял руку с плеча Клауса. – Ирмтруд однажды видела тебя со Свистуном Хольцером, а ты ведь в курсе, какие слухи о нем ходили, – что он осквернитель народа, голубой… Так он исчез.

– Вот как? – Горячая волна крови ударила в голову Клаусу. – Он давно сидел на инсулине.

Герт Клюзер изумленно вытаращил глаза. Видимо, он имел в виду отнюдь не диабет.

– Я в 1936-м подался в голландскую Индию.

– Черт возьми!

От перекрученной позы у Клауса уже ныли мышцы.

– А потом, когда всё началось?

– Что именно?

– Польша, Франция.

– Ну, я, разумеется, остался в Азии. Не расшибать же себе здесь лоб? Я помаленьку совершенствовал свои навыки игры в поло.

– Поло?! И ты называешь то, что здесь было, расшибать себе лоб? Наш народ истекал кровью. Он отдавал последнее. Фанатично. Мы давили француза, сметали с лица земли Восток, чтобы освободить для себя жизненное пространство, а тем временем наш белоручка нежился в гамаке и торговал мелочным товаром… Кто это вообще такой, с кем ты здесь сидишь?

– Что вы себе позволяете! – возмутился покрасневший, как рак, Клаус.

– Не ломайся передо мной, я и не таких фиф, как ты, приводил в разум. Я мог бы и догадаться: ты уклонист. Страну, которая тебя выкормила и вырастила, ты бросил в беде. Я даже под угрозой смерти не поступил бы так: вырасти немцем, а когда запахло паленым, и пальцем не шевельнуть… Наш старший сын, младенец, задохнулся в бункере.

– Что тебе на это сказать? Может, ты сделал ложный выбор?

Герт Клюзер, казалось, хотел ухватить Клауса Хойзера за шиворот: кисть его руки угрожающе повернулась.

– Такую грязь оставляют на обочине. Когда все выступили в поход, он, видите ли, дал деру, а теперь, когда мы унижены, вернулся и сел к столу.

– Сам грязь! – отважился сказать Клаус, и его затрясло. Надо надеяться, Анвар, в случае чего, мгновенно окажется на ногах.

– Я-то даже защищал Бреслау^{254}.

– Господа, здесь у нас царит мир, – без особых околичностей вмешалась кельнерша и поставила на стол две рюмки с тминной водкой.

– Он ходил плавать со Свистуном Хольцером, а потом стал уклонистом, – кратко посвятил ее Герт Клюзер в суть конфликта.

– Я тоже иногда насвистываю и охотно уклонилась бы от вечерней смены, – парировала эта умница.

– Мы ведем списки таких, как ты. Здесь ты уже не почирикаешь на зеленой веточке.

Анвар обнажил перьевую ручку и поднял ее, как кинжал.

– Банда! – Клюзер, похоже, решил с ними попрощаться.

– Передай привет Ирмтруд.

Бывший одноклассник засопел.

– Я серьезно, – обезоруживающе пояснил Клаус. – Новое время, новые приветы.

Герту Клюзеру, чтобы покинуть заведение, оставалось только снять с крючка шляпу. По счету он, очевидно, уже заплатил.

– Мой нос, мое ухо! – Обессиленный Клаус Хойзер рухнул на стул. Его руки, лежащие на столе, дрожали.

– Пойдем? – спросил Анвар Батак.

Они опрокинули по рюмочке.

– Сюда нельзя было возвращаться.

– Dat weet ik vel[63]63
  Это я понимаю (голл.).


[Закрыть].

– Разве что – через Тибет и пешком… Бог ты мой! В Восточной Германии я бы еще и орден получил за то, что не маршировал со всеми. Может быть.

Им принесли заказанное. Тщательно осмотрев со всех сторон корзиночку из слоеного теста, с такой же крышечкой и ароматной начинкой, Анвар Сумайпутра воодушевился «паштетом королевы». По совету друга он капнул на рагу лимонного сока и пряного соуса и только потом насадил на вилку первый кусочек телятины.

– В детстве это было моим любимым блюдом, на Новый год. Оболочку едят вместе с содержимым.

Клаусу тоже повезло. Мясо, похоже, не жесткое, вид вареного картофеля пробуждает волчий аппетит, а в подливе, как и положено, плавает много изюминок. Он ненадолго задумался: откуда в годы войны могли импортировать изюм; возможно, его временно заменили морковными цукатами… или тогда в «Золотом кольце» вообще никаких таких блюд не было.

– Это как раз для меня! – возликовал Анвар; он теперь управлялся с ножом и вилкой почти так же ловко, как с палочками, а соус «Ворчестер» налил и на салатный лист. Как дома поступил бы с соевым соусом.

Впечатления, оставленные приветствием Герта Клюзера и атакой с его стороны, начали растворяться в удовольствии от еды. Такие люди, как он, значит, ведут списки: именные указатели противников режима, не-нацистов, которые в новой республике не должны получать посты и почести… Интересно, как разговаривают в своем кругу директора предприятий, юристы, ремесленники – теперь, когда официально все они числятся демократами, признающими союзническую администрацию? Под поверхностью еще сохраняется прежняя вонь, и хорошо, что он не работает в какой-нибудь здешней экспортной фирме, хотя именно в такой среде скорее всего – и осмысленнее всего – мог бы распространяться свободный дух. Возможно, должно вымереть – но это ведь длительный биологический процесс! – всё нынешнее великодержавное, фашистское, бессердечное поколение, прежде чем разрушенная страна снова станет цивилизованной. Клаус мысленно подсчитал дату неизбежного культурного обновления Германии. К 2000 году Герт Клюзер наверняка уже отойдет в мир иной, но и в составленном им списке останутся только имена мертвецов. Их тогда можно будет передать в Музей Республики. Ведь и католики и лютеране, когда-то яростно истреблявшие друг друга, в какой-то момент, как правильно заметила Эри, все превратились в прах, и потомки с содроганием ужаса вспоминают их одержимость и тогдашние убийства, деревья, полные повешенных, бессмысленно опустошенную страну. Удручает, что никакая война не может научить людей – надолго – тому, что вообще означают войны.

– Все в порядке? – Кельнерша на минутку задержалась у стола и, казалось, хотела убедиться, что ее гости наслаждаются едой. Оба господина, и в самом деле чем-то напоминавшие сыновей, за которыми надо присматривать, кивнули с полными ртами своей мамочке по случаю. Не хватало только, чтобы она похвалила: Молодцы! Но она и вправду внушала такое чувство, будто ты пребываешь в сердце самой Человечности.

– Я принесу вам еще соуса к картофелю.

Клаус кивнул. Родина. О сладкая Родина! С твоей грубоватой жизнерадостностью^{255}, твоими мошенниками, разрушенной Замковой башней, плеском рейнских волн у причала, импортным изюмом, мудрыми изречениями на люстрах, грозовым мерцанием за окном и пожилой дамой с убранными под сеточку волосами, которая сейчас пьет в одной из ниш чай. Она поэтесса? Вдова? Учительница на пенсии, которая десятилетиями разучивала с младшеклассниками стихи: Луна взошла недавно, и звёзды блещут славно^{256}? Или здесь, в Дюссельдорфе, учат другое: Не знаю, что стало со мною, душа моя грустью полна^{257}? Гарри Гейне, определенно один из самых значительных сынов этого города. Позволительно самую малость снизить пафос, если ты сам тоже родился здесь и писал многочисленные письма из Азии, которые все надежно сохранены. Может, когда-нибудь они будут обнаружены и откроют людям кое-что любопытное, важное – относительно голландцев, живущих на островах Тихого океана, и отношений отправителя писем с Томасом Манном.

Слава богу, что его спутник еще нашел в себе силы для второй корзиночки из слоеного теста.

– Я добро, – сказал Клаус, которого захлестнуло ощущение благоволения ко всему^{258}.

– Нет, – услышал он быстрый ответ.

– Почему это?

– Не бывает так. – Ты часто брюзга (услышал он), трусливый. От матери сбежать, и вообще. Еще ветреный, но не злой. Воздушный дух не Будда.

– Всё, с меня хватит!

– Тогда кушать, – прозвучал приказ.

Анвар попробовал с тарелки друга кусочек картофелины с подливой.

Рядом с их столом тем временем стало тесно, даже очень тесно. Кельнерша, пробравшись мимо них, подала чаевничающей даме омлет. За ее спиной какие-то гости уходили; другие, новые, протискивались на освободившиеся места. Потом этот клубок тел распутался. Но не совсем. Один господин так и не нашел себе места. Пуговицы его пиджака обтянуты кожей, рот на удивление широкий, с вмятиной на нижней губе, как бы предназначенной для трубки. Он заметно вспотел. Горчичного цвета вельветовые брюки. Анвар узнал его. Он будто прирос к полу. Что не предвещает ничего хорошего. Это он спорил с Дочерью, в отеле, у стойки рецепции. Сейчас Чужак (этот город, само собой, состоит почти сплошь из незнакомцев) не сводит глаз с Клауса; а взгляд у него, между прочим, очень неспокойный, и веки подрагивают, и дыхание тяжелое. Неужели заговор – предполагающий, как конечную цель, переход к насильственным действиям – развивается своим чередом? Под мышкой у Чужака зажата кожаная папка. По крайней мере, на сей раз им предстоит иметь дело не с жалким Бертрамом, а с кем-то поприличнее. Наконец и Клаус заметил Затаившегося. Они обмениваются напряженными взглядами. Клаус с нарочитой небрежностью откидывается назад и предусмотрительно вскидывает руку, будто для защиты:

– Меня зовут Клаус Хойзер. Я вас не знаю. Не знаю даже со времен школы или Золингена. В этом я уверен. Кельнерша здесь терпеливая. Она найдет для вас нишу.

– Я не знаю, чего я хочу. По крайней мере, не знаю точно. – Когда Чужак говорит, кажется, будто во рту у него перекатывается комочек горячей каши: все звонкие согласные звучат как шипящие.

– Послушайте, – продолжает Клаус. – В таком случае кельнерша – идеальный вариант: она, как отец или как добрая сестра, подскажет вам, какой столик вскоре освободится.

– Вы нарочно употребили такое сравнение. – Темный голос слегка задрожал. – Зачем вы так со мной?

Анвар, действуя от имени Клауса, поднял, как бы извиняясь, руки. Всё, вроде, устаканилось. И одна ниша в самом деле освободилась. За старинными оконными стеклышками грозовые вспышки кажутся более яркими. Какой-то мальчишка заглянул с улицы через приоткрытое-опрокинутое окно в «Нойсскую горницу». В складках лба прибившегося к ним господина – ему на вид лет пятьдесят – выступили капельки пота. Он поклонился и пробормотал, со слегка перекошенным ртом:

– Надеюсь, вы видели приятные сны.

– Ах, оставьте!

– Я это чувствовал еще много дней спустя.

– Боюсь, вы нуждаетесь в помощи. Профессиональной.

– Вы ведь спали в моей кровати.

Это было уже чересчур. Как для Клауса, так и для Анвара. Незнакомый мужчина, между тем, соскользнул на стул, оказавшись в непосредственной близости от паштета.

– Пожалуйста, можете перевести дух, – примирительно сказал Хойзер. Он старательно рылся в закоулках памяти. – Но я вас не знаю.

– Будут ли меня когда-нибудь знать? (Перекатывающийся комочек каши, придающий особый оттенок этому голосу, порой совершенно не чувствовался.) Конечно. Известность сама по себе не представляет никакой ценности. Но кто способен сдружиться с мыслью о собственной бездарности?

– «Порядочно жить, значит добрым целям служить», – процитировал Клаус еще одно вычитанное на люстре изречение.

Чужак, по крайней мере, не кажется особо опасным. Разве что глаза его – самые печальные в этом помещении. Да и узел галстука съехал на бок.

– Кровать? В кровати, одно? – Уцепился Анвар за услышанную фразу, которая ему явно не понравилась.

Его новый сосед, в пиджаке с кожаными заплатами на локтях, кивнул. Клаус же энергично замотал головой.

– Комнаты для гостей ремонтировались, бесконечно. – Чужак задумался, устремив глаза с тяжелыми веками в задымленное пространство. – Потому что до полудня и после полудня никакого шума не должно было быть. Мастерам дозволялось немного поработать только в часы вечернего чаепития.

– Это, наверное, выходило дороже, учитывая их расходы на проезд.

Существует ли такая порода собак: большие, меланхоличные животные, чем-то напоминающие человека?

– Вас, – приступил он наконец к объяснению того обстоятельства, почему они не знакомы друг с другом, – разместили в моей комнате. Я тогда как раз сдал экзамен на аттестат зрелости, собирался изучать право. (Клаус подавил в себе желание сказать этому безумцу: «Мои поздравления!») Но пока занятия в университете не начались, меня тянуло на свободу, под открытое небо, и я отправился в путешествие по Франконскому лесу^{259}. Несмотря на свое поврежденное колено… или именно потому, что хотел преодолеть боль и ощущение неуверенности.

– Колено это сложная штука.

– Прыжки в высоту, в школе, – из-за них-то всё и случилось. Всё в той школе было сплошным мучением: тупая, коварная, механическая муштра; плохие оценки, снова и снова. Что мне еще оставалось, кроме как увлечься латинской грамматикой, с ее непреложной логикой (его большой и указательный пальцы замкнулись в кольцо, что, вероятно, было знаком величайшего одобрения), в которой человек может найти прибежище.

Вместе с Цицероном я бродил по Тускулу^{260}. Саллюстий учил меня, что такое тягучая проза, или рассказывал о гибели разных импозантных персон^{261}. – Он пристыженно кашлянул, тряхнул головой, будто отмахиваясь от самого себя, и взгляд его сделался еще более печальным.

– Я, я…

– Да, что?

– Я, впрочем (теперь еще и заикание), очень сожалел, что после вашего отъезда у меня в комнате поменяли постельное белье. Человеческая близость – такая редкая и драгоценная вещь… Сожалел, когда вернулся из Залема.

Если он потеет даже во время разговора…

– Залемский интернат? Но это значит, что вы… – У Клауса будто пелена упала с глаз. —.. что вы его сын, один из сыновей.

– Сын? Unter-Ich: подчиненное ему «я».

– И брат…

– Neben-Ich: придаточное «я» этой истерички^{262}. По крайней мере, она дает мне, от своих щедрот, слабые опиаты, укрепляющие или успокаивающие; иногда даже делится собственным запасом опталидона.

– Вот: здесь опиум.

– Я помню Михаэля^{263}, который вместе с малышкой Элизабет пытался сварить компот из волчьих ягод… Дом был как растревоженный муравейник. Собака, которая трется о чучело медведя; бабушка и дедушка^{264}, сидящие в креслах и лакомящиеся из банки черной икрой; знакомый дирижер, который входит, насвистывая знаменитый аккорд, вагнеровский… краткий визит прославленного поэта Гофмансталя, вдруг заявившего, что слова для него превратились в гнилые грибы^{265}; госпожа Катя, которая, как всегда, ищет потерянную связку ключей, в то время как кухарка – я сам это наблюдал – отрезает для своих приватных нужд большой кусок сливочного масла; и этот шофер, неприятный тип, который, задрав ноги, часами изучает в автомобиле «Фёлькишер беобахтер»^{266}.

Наличествующий сын Томаса Манна кивнул.

– В 1933-м он внедрил в дом – для слежки и, возможно, также с целью присвоения всего, что плохо лежит, – своих товарищей по партии; но в итоге, ясное дело, дом ему так и не достался. Я сумел, несмотря на его присутствие, спасти, переправив в Швейцарию, хотя бы отцовские дневники^{267}. С тех пор Über-Ich, наше верховное «я»^{268}, стал относиться ко мне доброжелательнее.

– Как звали шофера?

– Такие имена должны быть забыты. Это своего рода месть. – Голос говорящего внезапно стал очень решительным. – «О да, в ничто его!», как впечатляюще выразился Брехт^{269}.

– Вы не Клаус, тот умер.

Сосед Анвара, кажется, привык, представляясь, произносить свое имя шепотом, чуть ли не смиренным:

– Ангелус Готтфрид… Томас. Называйте меня просто Голо^{270}.

– Ну конечно, как я мог забыть! Ваша кровать, говорите? Вокруг нее было в десять раз больше книг, чем у меня дома. А в углу – тряпичная кукла в платье-кринолине.

Сын, похоже, смутился.

– В нашем домашнем театре, Любительском союзе немецких мимиков^{271}, как мы его сгоряча назвали, я, еще десятилетним мальчишкой, играл в «Минне фон Барнхельм»^{272} – даму в трауре.

– О! – вырвалось у Клауса. – А она что-то говорит?

– Мало. Она ведь в трауре. Вы великодушны, сударь! Но и меня не ставьте слишком низко^{273}. – Считается, что у меня сенсационная память. Возможно, я ничего не забываю, потому что обречен собирать несчастья.

– Правильно.

– Как, простите? – он поднял горестный взгляд.

– Я тоже кое-что вспомнил. Кажется, за столом кто-то рассказал – в первые дни моего пребывания в Мюнхене, – что первыми словами их сына, в чьей комнате я ночую, самыми первыми словами, были не Мама и Папа, а Глушь и Челн. Все посмеялись, чувствуя себя несколько неловко.

– Посмеялись? – Голо Манн смотрит на паштет Анвара, не видя его. – Я знаю, что говорю с другом дома, причем – не без задней мысли. От Эрики я слышал, что вы приехали на выступление отца. (Клаус Хойзер постарался, по возможности, не выдать своих эмоций.) Они, все, не любят меня. Я не был красивым – очевидно, даже в младенческом возрасте, – и не сумел стать… как бы это выразить… яркой личностью. Но как же не быть угрюмым и черствым, если тебе всегда предпочитают, даже неосознанно, блестящих старших детей, настоящих воздушных духов. (Услышав последние слова, Анвар заговорщицки кивнул другу.) Чем разнообразнее проявлялась фантазия Эрики, чем очаровательнее становился Клаус, тем злее преследовала меня Мемме^{274}.

– Ее я не знаю, – признался Клаус (которому вдруг подумалось, что этот разговор есть непосредственное продолжение явлений поющей Дочери и падающего на колени Профессора Бертрама). Остатки жаркого он отодвинул в сторону.