Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Ханс Плешински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Всё это свидетельствует о вашем тесном общении, – резюмировал услышанное Клаус. – Так в чем же проблема?

– Вы видите меня в лохмотьях и уничтоженного.

– Не каждому дано получить Нобелевскую премию.

– Мало-помалу и в некоторой степени, – тут профессор впервые усмехнулся, – выпавший ему успех – которому я сам отчасти способствовал – и обволакивающие его персону клубы восхвалений (он ведь всегда казался читателям кокетливо-стабильным, чуть ли не играющим с немецкой серьезностью) начали действовать мне на нервы… Но вы не выдадите меня? Он ведь об этом не знает.

– Вы напрасно беспокоитесь.

– Дело в том, что лет этак пятьдесят назад я был консультантом комитета в Стокгольме.

– Сенсационная новость!

– Но я предложил в качестве кандидата на высочайшую премию не Томаса Манна^{217}. А Стефана Георге.

– Этого я не скажу вашему старому другу.

– У него и без того было достаточно барахла в шкафах.

– Вы потому и нуждаетесь во мне как в посреднике?

– Ах, что вы! Речь идет о гораздо большем!

– Чем Нобелевская премия?

Клаусу Хойзеру последние сообщения показались заслуживающими внимания. Если поначалу он чувствовал себя захваченным врасплох и попавшим в затруднительное положение, то теперь это чувство тревожного недовольства, похоже, перескочило с него на господина профессора. Тот попытался изобразить располагающую улыбку, но тут же ухватился, будто ища для себя опору, за жестянку для бутербродов.

– Опустошительные тогда были времена и скверные события, любые слова могут дать о них лишь отдаленное представление. Я получил приглашение на кафедру в Кёльне и вместе с Эрнстом перебрался в Западный Рейх^{218}. Но что в те годы – на берегах Рейна – еще оставалось немецким, оставалось нашим отечеством? Согласно позорному Версальскому договору, Германия одна несла ответственность за войну – как будто массы в Париже и Лондоне не радовались военному конфликту точно так же…

– Вопрос об ответственности сложный: его решение зависит от того, кто первым выступил в поход и кто победил.

– …Германия была разграблена, порабощена. Она потеряла все колонии и торговый флот; Верхняя Силезия и Эльзас достались врагу; тысячи локомотивов отправлялись, в качестве возмещения убытков, мстительным победителям; во Францию транспортировались телеграфные столбы; невообразимую репарационную сумму – эквивалент пятидесяти тысяч тонн золота – предстояло выплачивать еще нашим внукам и правнукам^{219}.

– Я думаю, господин профессор Бертрам, что и намерения немцев относительно побежденных – в случае нашей победы – вряд ли были бы более человеколюбивыми.

– И вот победители вошли маршем на нашу территорию. Оккупировали Рейнланд, чтобы выжать из нас последнее и на все грядущие времена оскопить наш Рейх.

– Да, хорошего мало. – Клаус отчетливо вспомнил то время. – Бельгийские солдаты заняли Оберкассель, центр Дюссельдорфа был французским, а если ты хотел попасть в Бенрат^{220}, то должен был предъявить свой пропуск англичанам. Каждая сумка, каждая ручная тележка подвергались досмотру. Такое мирное соглашение только обновило взаимную ненависть.

– Нужно было сопротивляться. Наших людей – обезоруженных, униженных, с бессильной склочной республикой за спиной – могли спаять в одно целое лишь силы духовности.

– Гм, спаять в одно целое? Многие, с немалой выгодой для себя, сотрудничали с оккупантами; другие радовались, что, по крайней мере, закончилось время массовых смертей и что мы, наконец, обрели демократию. Моя мама впервые получила право участвовать в выборах, отец писал картины с большей свободой и экспрессией, чем когда-либо прежде. Тогдашняя бурлящая Германия стала лабораторией эпохи модерна. Клаус запнулся: такие мысли он, возможно, в то время подхватывал на лету, у себя дома; он мысленно увидел перед собой сестру, в коротком платье-«чарльстон» с бахромой, прикрывающей колени. Кино, варьете, поединки боксеров: всё, что могло отвлечь возбужденных людей от повседневных забот или, наоборот, привести в еще большее возбуждение, всё это имелось и в Дюссельдорфе, несмотря на присутствие оккупантов, и превращало город в единую танцевальную площадку, по краям которой толпились бессчетные нищие и представители разных партий выкрикивали свои программы (Ротфронт, вперед! Экспроприируйте заводы Круппа и Стиннеса… Данциг останется немецким… За примирение и социальный мир, рейхсканцлер Мюллер^{221}. Через пять лет – по цепеллину для каждого!). Самые невероятные фразы и лозунги…

– Против одичания, против всего диффузного, что, возможно, опьяняло вас в ваши молодые годы…

– Тогда свершалось много подлинных прорывов.

– …могло помочь только возвращение к исконно-немецким ценностям.

Клаусу внезапно показалось, будто в помещении иссяк кислород.

– Я тогда делал всё, что было в моих силах, как германец и как носитель избранной крови. Вы, наверное, помните, еще со школьных времен, мое стихотворение о Шпайере^{222} времен французской чумы? Когда марокканцы патрулировали улицы вокруг императорского собора.

 
Вы, унтерменши, что пальцами шимпанзе
Тянетесь к нашим матерям и детишкам,
Вы, обитатели первобытных трущоб,
Священный Рейн – для вас это слишком.
Брошен ваш жребий: вы навлекли на себя
Горгону-Гибель. Месть – вот ее обычай.
Такая победа – червивого мяса кусок:
Сдохнете все, подавившись добычей.
 

– Какая гадость!

Профессор Бертрам, по-видимому, истолковал эту реплику ошибочно, поскольку заметно приосанился:

– И в песнях, и в прозе я призывал к борьбе против вырождения Германии. Немец не нуждается в свободе, ведущей к постоянной грызне. Его свобода – это братство по крови.

– Как, простите?

– Только сплоченные ряды готовых к самопожертвованию нордических героев, освободившихся от разъедающих примесей чуждой крови – вы ведь знаете, что иудеи в то время задавали тон во многих областях жизни, – могли дать нам наивысшую свободу: свободу радостной жертвенности.

Незванный гость, гибельно заблудившийся в давно прошедшей эпохе, торжествующе обхватил руками столбик кровати.

– Томас Манн вам ничего не возражал?

– Он повел себя как тряпка. После долгих колебаний, которые уже сами по себе есть признак упадка, сделал выбор в пользу Республики. Окончательно и бесповоротно. Это как если бы гора Брокен в Гарце вдруг повернулась на 180 градусов. – Профессор Бертрам, обратившись лицом к окну, неприязненно продекламировал (цитату, по всей видимости): «Бога сражений больше нет»^{223}. Республика – можно подумать, она уже не является Германией! Немецкое государство, хотим мы того или нет, досталось нам. Так называемая Свобода – не забава и не удовольствие, не то, что я удерживаю за собой. Ее другое имя – Ответственность. – Бертрам произвел сопящий звук и затем продолжил: Республика – то, что принято называть демократией и что я бы предпочел назвать гуманностью^{224}. – Удивительно: внезапно сделать Любекскую республику моделью для всего мира!.. Да, в Мюнхене – по крайней мере, в доме на Пошингерштрассе – он вел себя как мы все; правда, в отличие от других, много и роскошно путешествовал за границей. И что же я слышал от него, чувствуя всё большее отчуждение? Те письма я помню наизусть. Мой национализм, Бертрам, иной природы, чем Ваш… Несколько раз, когда вы восхваляли Север, я невольно думал о ребенке, о маленькой девочке, полу-испанке полу-немке, которая ехала с нами из Сантандера^{225} в Гамбург. Сказочное существо: грациозное, с перламутровой кожей, с черными глазами и волосами, совершенно очаровательное. Одна глупая немецкая мадам не удержалась от замечания: «Признаки худшей расы всегда пробьются наружу». Не могу передать, насколько убогой показалась мне эта дура… Я ведь скорее художник, меланхолик, человек, который наслаждается противоположностями и играет с ними, нежели судия и пророк, который обожествляет одно и обрекает на адские мучения другое. – Оригинальная и аристократичная позиция, не так ли?

– Да, – подтвердил Клаус, однако имея в виду не то, что хотелось услышать профессору.

– Мне было больно, – признался Бертрам, – что после прихода к власти национальных сил Манн – вынужденно, как он выражался – покинул Германию. Знаменитейший писатель Германии вряд ли мог бы стать жертвой чисток, необходимых для обеспечения сплоченности населения вокруг… – он, видимо, подыскивал подходящее слово, – …нового рейхсканцлера.

– Гитлера?

– Гиммлер, как мы потом узнали, собирался лишь на несколько дней – чтобы он образумился, вспомнив о своем народе, – запереть его в концентрационный лагерь. А после всё пошло бы на лад.

Клаус увидел, что дверь в ванную приоткрылась на щелку. И показалась половинка лица Анвара, недоумевающая.

– Было не вполне ясно, как следует поступить с Томасом Манном: галеонной фигурой нации и поставщиком иностранной валюты. Когда в Кёльне сжигали книги^{226} – для очищения народного духа, но вообще, может быть, это сделали сгоряча, – мне удалось спасти от огня его сочинения. Хотя в то время он уже работал над романом об Иосифе, целиком посвященным иудейской тематике, если не считать египетских урбанистических сцен и волшебного описания Фив. Правда, еще раньше он написал мне следующее: «Иосиф» вовсе не книга о евреях, если именно это Вас смущает, но книга о человечестве. – Его последнее письмо из изгнания, вот оно, – Бертрам помахал драгоценным листком перед носом Клауса, – я открывал дрожащей рукой. И прочитал еще более резкие слова, хотя и овеянные дыханием нашей многолетней дружбы: «Что вы, дорогой Бертрам, оказались способны спутать немецкий дух с подлейшей подделкой под него, с отвратительным чучелом, – это навсегда останется моей болью. Но немецкие интеллектуалы (простите, что употребляю здесь это слово как обозначение рода деятельности), вероятно, прозреют в самую последнюю очередь, ибо они слишком глубоко, слишком позорно впутались во всё это и скомпрометировали себя. Если говорить обо мне, то меня не задевает упрек, что я будто бы покинул свою страну. Я был из нее вытолкнут, обруганный и заклейменный позором, чуждыми завоевателями моей страны: ибо я, как немец, лучше и старше их». – Вот такой тирадой он разразился. После того как оставил в одиночестве всех нас и меня.

Клаус, можно сказать, догадался, что за этим последует, но Анвар смотрел на происходящее расширившимися глазами. Эрнст Бертрам, профессор германистики и писатель, снова упал на колени и прижал берет к груди.

– Он наверняка не простил мне, что тогда в Кёльне я открывал церемонию сожжения книг своим напутствием: Отвергните всё, что сбивает вас с истинного пути, предайте поруганию всё, что вас совращает! Что не было взращено чистой волей. Бросайте в огонь всё то, что несет в себе угрозу для вас! Он также понимал, что… исчезновение евреев… открывало хорошие вакансии. Кто же тогда мог знать… о грядущих разрушениях, о неизбывных горестях. Да, имелись случаи предательства по отношению к народному духу; было много доносчиков, даже среди нас… Но теперь вот меня лишили пенсии, опозорили… И это несправедливо.

– Вы свинья! – проревел Клаус Хойзер.

– Да, – пролепетал тот.

– Вас бы следовало пнуть ногой. Но и тогда исходящая от вас вонь не рассеялась бы.

– Пните меня.

Старик, в коленопреклоненной позе казавшийся не выше пигмея, передвинулся поближе к Клаусу, который в ужасе вскочил на ноги – хотя, конечно, не мог (в отличие от тех, кто оставался в стране) в деталях уяснить себе весь объем услышанных признаний. Он видел только, что явный военный преступник (в прошлом один из подстрекателей к геноциду или, по меньшей мере, активный попутчик подстрекателей) с какой-то неясной, но грязной целью обхватил и трясет его колени. Снаружи опустошенная страна; а здесь, на деревянном полу, – виновник этих опустошений.

– Помирите меня с ним!

– Вон! – крикнул Клаус просителю, который в этот момент, непонятно для чего, поднял руку к лицу.

Анвар выскочил из ванной, с обмотанным вокруг бедер полотенцем, и схватил костлявого посетителя за шиворот. Эрнст Бертрам взвыл. Он неотрывно смотрел на Хойзера, но вдруг в его шею впились пальцы какого-то существа с телом цвета шоколадной нуги.

– Марокканец, опять… Царь Африки^{227}. А как же я?

Единственным знаком царского достоинства, отличавшим Анвара, были остатки пенной короны, растекавшиеся по его голове.

– Вы – омерзительный тип и останетесь таковым.

– Не получив его прощения, я не могу умереть. Касторп – и мой тоже, да и Нафту я обеспечивал знаниями^{228}. Мне бы хоть привет от него, хоть кивок!

Клаус сделал знак Анвару, и тот ослабил жесткую хватку, чтобы, не ровен час, не пережать сонную артерию.

– Он все-таки послал мне весточку с берега Тихого океана^{229}, перед своим возвращением… Вы знаете меня как человека, который никогда ничего из жизни не теряет, писал он, а уж тем более старую дружбу. – Рукой, в которой держал очки, Эрнст Бертрам отер глаза. – Он так добр, да что там… Один раз его увидеть, и я снова почувствовал бы себя человеком. Господин Хойзер, вы мне поможете. Вы ведь были для него зеницей ока.

Силы профессора иссякли, он осел на пол у ног Анвара и зарыдал как белуга.

– Я виноват… но простите вину, даже если она непростительна… Расовая ненависть, это грязно… – Анвар отдернул ногу, потому что старик погладил его стопу. – Нам всем так не хватало любви…

Он оперся рукой об пол.

– Особенно Эрика Манн опасна!

– У нее на то есть причины.

– Если я не смогу здесь с ним повидаться, я накрою кофейный стол у себя дома, в Кёльне. Передайте ему мое приглашение, и госпожа Катя тоже будет очень желанной гостьей. Мне уже недолго осталось жить.

После своих фантазий насчет африканского царя Эрнст Бертрам только сейчас, по-видимому, вполне осознал, что он распростерт у ног выходца из тропической зоны…

– Это ваш бой?

– Я уже один раз сказал, что вам пора уходить.

– Какой красивый человек! Эрнст тоже был красив, но по-другому. Ох, сколько времени с тех пор утекло…

– Встаньте. Ну же!

– Я вам уступлю половину писем, если вы организуете нашу встречу. Это целое состояние!

Бертрам напрягся и, не без помощи четырех посторонних рук, поднялся на ноги. Он доковылял до кресла, убрал в портфель письма и жестянку с бутербродом. Потом потянулся за беретом и плащом. Дужка очков как-то подозрительно провисла, несмотря на наличие скрепляющего пластыря.

– Вы мне поможете.

– Это не в моих силах.

Эрнст Бертрам поплелся к двери. Он больше не обернулся, прикрыл ее за собой.

– Одевайся или как хочешь. Я, во всяком случае, собираюсь спрыгнуть с балкона…

К «Золотому кольцу»

Ощущение сытости, вызванное чечевичным супом с крупными кусочками колбасы и ломтиками картофеля, улетучилось. Теперь в самом деле заявил о себе аппетит – захотелось, например, обещанного куриного рагу. Но он должен и может еще немного потерпеть. Клаус не рухнул на улицу, перегнувшись через балконное ограждение, а решил и сам принять ванну; пока набиралась вода, он воспользовался наличествующей альтернативой к безвозвратному акту отчаяния, то есть ненадолго прилег… В данный момент, возможно, он вторично ополаскивается под душем – теперь под холодным. Они еще раньше обсудили вопрос, не отправиться ли им в город через черный ход, чтобы избежать дальнейших атак. Но пробираться вслепую по хозяйственным коридорам и открывать наудачу одну дверь за другой – так, того и гляди, накличешь на свою голову всамделишного гостиничного детектива. И потом, это только Клауса преследуют все кому не лень; он же, Анвар, может, как свободный и незапятнанный человек, находиться где угодно. Как они вместе доберутся до улицы? Как-нибудь…

Кресло оказалось удобным. Mijnheer Анвар Батак Сумайпутра, человек лет тридцати пяти в аккуратно застегнутых гамашах, спускающихся на легкие лакированные ботинки, скрестил вытянутые ноги. Таким образом он обманывал себя, создавая видимость непринужденности, которой в действительности неоткуда было взяться. Ведь даже если ты понимаешь в разговоре только каждое третье слово и вообще не имеешь представления о приватной жизни немцев в последние десятилетия, сочетание эстрадного пения с настоянным на травах шнапсом и распростертым у твоих ног военным преступником не может не действовать на нервы. Но, как бы то ни было, эти бесцеремонные вторжения – которым, надо заметить, свойственна еще и повышенная эмоциональная интенсивность – остаются сферой Клауса. Анвар наугад поправил узел галстука. У кельнера он еще раньше заказал sparkling water[39]39
  Минеральную воду (англ.).


[Закрыть] и теперь с удовольствием отпил глоток «Фюрстенборна». В вестибюле царила обычная вечерняя суета – вероятно, чуть более приглушенная, чем на протяжении дня. Кельнеры в белых форменных куртках распахивали двери в ресторан перед парами в смокингах и вечерних платьях. Из-за двери курительного солона, который здесь назывался «Дельфтской гостиной», просачивался приятный табачный аромат. Господин с коньячной рюмкой в руке приоткрыл эту дверь и глянул в сторону лестницы, после чего опять растворился в дельфтских испарениях. Парикмахерская была закрыта; зато продавщица газетного киоска как раз сейчас укомплектовывала стенд вечерними выпусками газет. Служащие рецепции вешали на место ключи или сидели, склонившись над документами. Никаких особых дел у них в этот час не было. Анвар подумал о Мистере Генри, бармене из отеля Old Victorian: что этот китаец, с придуманным им коктейлем «Золотой журавль», который ничем не уступает изысканным винам фирмы «Фетцер», мог бы и здесь обеспечить откровенные разговоры у стойки. Но… последний запас бутылок с алкогольными напитками, которым располагал Мистер Генри, наверняка уже конфискован или перебит из винтовок, нынешняя же судьба самого бара, где некогда встречались представители западного мира и местные жители, теряется во мраке. Жаль: раньше там, в обход таможенных правил, заключалось так много деловых соглашений – достаточно было достать портмоне или просто ударить по рукам.

Теперь это продолжится в Гонконге.

Бронзовый слон за его спиной, на каминной полке, не помог Анвару Батаку расслабиться. Кругом европейцы. В поле его зрения нет даже ни одного негра, ни одного араба. Он – единственный темнокожий в пространстве между курительной комнатой и будкой портье. Многие бросают на него удивленный взгляд. Причинить ему физическую боль, как они еще недавно поступали с темнокожими, немцы больше не могут. Наверняка где-то поблизости располагаются казармы английских или американских солдат. В незапамятные времена, еще мальчишкой, он, само собой, катался на спине Сукиры, слонихи зажиточного крестьянина Вахида Хасийма, когда эту гигантскую серую даму препровождали для купания к горной реке, – половина детворы их деревни могла одновременно разместиться на спине Сукиры; здесь же постояльцы отеля, проходящие мимо камина, вообще не замечают изображения роскошного животного. Хотя речь в данном случае идет не о маленьком индонезийском слоне, а о настоящем, с большими ушами, – из Африки.

Анвар позволил своему лицу окаменеть, не заботясь о том, что кому-то оно может показаться высокомерным. Потому что из-за афишной тумбы выглянул военный преступник, он же профессор, в очках с провисшей дужкой, и подал ему рукой странный знак – поскольку рука не поднялась выше уровня живота, это походило на дрожательный паралич. Вступать в общение с бандитом – о таком даже вопрос не стоит; тем более здесь, в Рейнланде, где он один как перст. Анвар притопнул ногой (скорее зримо, чем слышимо), и плечи у Бертрама обвисли. Портье заговорил с ним, и преследователь Клауса Хойзера исчез за ведущими на улицу дверьми. Помимо привратника-инвалида, у которого, насколько он помнил, утром не хватало другой руки, Анвар заметил еще и безногого постояльца в кресле на колесах. Хотя заранее он об этом особо не думал, он все же ожидал, что увидит в Германии – после большой войны – гораздо больше калек, слепых, людей с перекошенными от боли лицами. Однако пострадавший в войне народ казался, в общем и целом, на удивление невредимым и бойким: подолы платьев взвихривались над накрахмаленными нижними юбками; у одного господина не хватало на руке пальца, зато на другой руке сверкало золотое кольцо. Что ж, гранд-отель – не прибежище жертв войны. Энергия европейцев (конечно, когда речь не идет о расчистке под пашню участка леса или о строительстве госпиталя) представлялась ему устрашающей. Они не знают покоя, если только их не обессиливает жара. В летнее время Mevrouw Буман часами сидела на затененной веранде и лишь изредка, обмахиваясь веером, вздыхала: «Пусть Господь избавит нас от этих огненных мук… Королева не знает, как сильно мы страдаем». В зависимости от настроения, Mevrouw в такие раскаленные недели либо заставляла его особенно усердно выпалывать – у нее на глазах – огородные грядки, либо отсылала читать молитвенник под малярийное дерево^{230}.

Это было знаком небесной милости – что Буманы отправили его на работу в отель Centraal.

Белые люди у газетного стенда и на лестнице, покрытой ковром; болтающие белые, собравшиеся выйти в город; даже служащие отеля, и те европейцы: женщины и мужчины с кружевными наколками или в фирменных куртках. Большинство из тех, что работают, делают это бесшумно и целеустремленно. Некоторые европейцы имеют привычный для него облик – они толстые и потные. Вот тучный господин в шляпе с трудом протиснулся в телефонную будку… Неважно, элегантны эти люди или неуклюжи, Анвару мерещится скрывающаяся за ними тайная власть: система северного мира, подчинившая себе почти всё. Ему требуется гораздо больше внутренней силы, чем он предполагал, чтобы чувствовать себя среди этих бывших деспотов не их южным подданным, а гостем – таким же, как остальные. Он находит удивительным, что его соотечественники, эти часто враждующие между собой племена, сумели сбросить с себя многовековое иго и заставить голландцев, вместе с их танками и канонерскими лодками, убраться восвояси, за море. Сам он, вместе с Клаусом, тогда уже жил на Янцзы. Голландцы, которым после окончания европейской войны почти нечего было жрать у себя на родине, искусно представляли проводимые ими – в Азии – облавы и казни мятежников, сожжение целых деревень как полицейские акции, а свои концентрационные лагеря называли лагерями для интернированных. Но их маленькой метрополии, по размерам сопоставимой с краешком одной лишь Суматры, не хватило сил для борьбы на Дальнем Востоке; и после того, как Индия добилась независимости, Гааге тоже пришлось отпустить на свободу свою островную империю. Этого потребовали американцы. Что в Дюссельдорфе проходит Голландская неделя, это Анвар уже понял – он видел объявление на афишной тумбе. Но теперь вдруг ситуация стала для него тягостной. Ведь зазвучавший рядом язык он знал, владел им в совершенстве.

– Ik moek nog even terug naar mijn kamer, от mijn geld te halen[40]40
  Я бы хотела сейчас вернуться в свой номер, чтобы взять деньги (голл.).


[Закрыть].

– Ach, dat is niet nodig, Aaltje. Ik heb genoeg bij me[41]41
  Ах, в этом нет необходимости, Алтье. У меня денег достаточно (голл.).


[Закрыть].

– Ik moet nog een beetje wisselen[42]42
  Я бы хотела еще немного поменять (голл.).


[Закрыть].

– Is dat nog de moeite waard? Overmorgen zijn we weer in Dordrecht[43]43
  Стоит ли? Послезавтра мы возвращаемся в Дордрехт (голл.).


[Закрыть].

Обе дамы опустились в тяжелые кресла слева от него. Блондинка в странной шляпке-ободке, от уха до уха, рылась у себя в сумочке; ее корпулентная спутница руками в нитяных перчатках разгладила на коленях подол тафтяного платья, она казалась запыхавшейся. Вместо портмоне, забытого в номере, госпожа Алтье извлекла из сумочки два билета:

– Aan de entreekaartjes heb ik in ieder geval gedacht[44]44
  О входных билетах я, во всяком случае, подумала (голл.).


[Закрыть].

Тут они заметили, в непосредственной близости от себя, Анвара. Он хотел было выпить стакан воды, но слишком нервничал, чтобы спокойно держать стакан. Если эти женщины хоть раз побывали на Малайском архипелаге, они непременно узнают в нем уроженца тамошних мест. Важно ли это для двух голландок? Смерят ли они его презрительным взглядом, потому что он, отродье мятежников, сейчас позволил себе, в гамашах и с носовым платком в нагрудном кармане, рассесться в кресле перед европейским камином? Посмел, чтобы его обслуживали белые люди – в непосредственной близости от их Метрополии!.. Голландцы, правда, попадаются здесь повсюду, но нельзя сказать, чтобы их было чрезмерно много. Может, в Дордрехте эти дамы познакомились с супругами Буман, которые, отчаявшись, проводят вечер жизни в молитвах, – если, конечно, их не убили в период борьбы за освобождение Индонезии.

Глупо, что он что-то сказал, но ведь человек часто говорит лишь наполовину осознанно.

– Goedenavond[45]45
  Добрый вечер (голл.).


[Закрыть].

Женщины удивленно переглянулись. Щекотливая ситуация: будучи мужчиной, он не мог не поздороваться с двумя дамами.

– Insgelijks[46]46
  И вам того же (голл.).


[Закрыть], – ответили они.

У всех троих, похоже, возникло ощущение мучительной неловкости. Блондинка отвела взгляд от его гамаш и, казалось, никак не могла решить, следует ли ей оценить этот аксессуар костюма как неуместный или экстравагантный. Те же соображения, подумал Анвар, применимы и к ее дугообразной шляпе, украшенной пером цапли. Незнакомки, похоже, не были расположены к беседе или слишком торопились на выступление нидерландского женского хора. Замочек сумочки щелкнул, они кивнули, и он пожелал им «Ееп angenaam openthoud»[47]47
  Приятного времяпрепровождения (голл.).


[Закрыть] – что, может быть, прозвучало чересчур фамильярно. Корпулентная дама, в синем тафтяном платье, подхватила под руку свою спутницу, но у нее еще осталось достаточно свободы движений, чтобы достать из перекинутой через плечо сумки – Анвар это прекрасно разглядел – серебряную фляжку с завинчивающейся крышкой-стаканчиком. Она тотчас и подкрепила свои силы – джином или виски.

Он бы не отказался еще немного поговорить по-голландски (а может, одна из дам владеет и малайским). Не исключено, что это даже доставило бы всем троим удовольствие.

Но – как вышло, так вышло. При такой температуре, не дотягивающей и до тридцати градусов, вполне можно было бы разжечь огонь в камине. Он теперь спокойно отпил глоток воды. Клаус обычно долго возится в ванной – как, впрочем, и он сам. Но почему бы и не побаловать себя…

Чего, собственно, хотел здешний военный преступник? Поскольку Клаус, купаясь, нередко разговаривает сам с собой (с годами у каждого все чаще возникает потребность выяснить отношения с собственной персоной), он, вероятно, если можно так выразиться, уже утопил в ванне этого нежеланного гостя. Приятно зазвучала в Анваровой голове мелодия песенки, которую исполнила первая – вломившаяся к ним – посетительница: Забудь тревоги, просто знай: причины нету для волненья… Всё так и есть, если он правильно понял, и все же – не совсем. Осталось много деликатных и нерешенных вопросов. Имея это в виду, он, как мужчина и партнер, должен сохранять бдительность и маневренность. Если почувствует, что его друг чрезмерно опечален, – нужно тотчас принять соответствующие меры. Да, но какие меры он может принять в данный момент, из этого кресла? Да и нет такой необходимости. Путешествия и без того вносят приятное разнообразие…

– Могу я предложить вам еще бутылочку «Фюрстенборна»?

– A wine from the Rhine, please[48]48
  Какое-нибудь вино из Рейна, пожалуйста (англ.).


[Закрыть].

Старший официант не спешил уходить. Поскольку Анвар и сам когда-то работал в отеле Centraal, он понял, что с его заказом что-то не так.

– «Гайзенхаймер»? Штайнбергское или из Нирштайна?

– Sounds very good, the last one[49]49
  Звучит очень хорошо, последнее (англ.).


[Закрыть].

Он откинулся на спинку кресла. И тут увидел, как она спускается по лестнице. Эрика Манн. Одетая теперь по-другому. В абрикосового цвета брючный костюм. Другие дамы настороженно разглядывают эту певицу и дочь знаменитого писателя. Ее внимание направлено вовсе не на него. Грациозная Эрика спешит навстречу господину, стоящему у стойки рецепции. Он – в клетчатом пиджаке с кожаными заплатами на рукавах. Невысокого роста, чемодан поставил на пол рядом с собой. В правой руке держит трубку. У кого из них лицо более напряженное – у спешащей к этому человеку или у него самого, – так сразу и не решишь. Она раскинула руки, но снова отвела их назад; он же свои руки, вместе с нераскуренной трубкой, сунул в карманы – и чуть-чуть отошел от стойки.

Анвар интуитивно пригнулся.

Сохраняя некоторую дистанцию, те двое обнялись, даже расцеловали друг друга в щеки, что выглядело несколько нарочито.

Может, это один из ее мужей? Британец, которого она упомянула, мистер Оден? Она что-то сердито говорит; у него широкий рот, и он, кажется, отвечает ей спокойнее. Если смотреть только на лица, повернутые в профиль, она могла бы быть им, а он – ею: крупные носы; зачесанные назад, над ушами, волосы, у нее с легкой сединой, у него – темные. Она отрицательно качнула головой, и у него сразу поникли плечи. Оба повернулись к администратору на рецепции, который, казалось, не знал, на ком из них сосредоточиться. Эрика Манн несколько раз стукнула ладонью по стойке (наверняка звякая браслетами); мужчина повернулся к ней, будто хотел успокоить. Похоже, она произнесла Нет, он – Все же да. Администратор пододвинул ему гостевую книгу. Она демонстративно подбоченилась. Он, видно, упорно стоял на своем: Все же да. Бросив возбужденный взгляд в вестибюль, Эрика Манн заметила Анвара, прихлебывающего вино. Но она тут же отвлеклась и схватилась за чемодан, который в это мгновение поднял новый гость отеля. Казалось, она хочет вынести чемодан на улицу, гость – отнести куда-то в другое место. Чуть ли не сталкиваясь лбами, как два быка, писательница и мужчина в вельветовых брюках обменивались неслышными репликами. Он победил. Она выпустила ручку чемодана; он, ссутулившись, приблизился к лестнице с букетами гладиолусов на нижних перильных тумбах и начал подниматься по ступеням. Она, понурившись, стояла внизу. Затем ее взгляд снова упал на Анвара, и теперь она направилась прямиком к нему. Он подумал, что надо бы спрятаться, но куда?

– Как будто и так недостаточно неприятностей… Вы-то что здесь делаете?

Анвар, несколько заторможенно, передернул плечами.

– Я ведь настоятельно просила Клауса покинуть этот город или хотя бы отель. Не так ли?

– Я не Клаус.

Эта мысль до Эрики Манн, похоже, дошла, и она улыбнулась.

– Послушайте, молодой человек! – сказала она, все еще в свете своей улыбки. – Тут и так непрошеные, точнее, нежданные гости являются один за другим, а сверх того еще и Клаус Хойзер желает, видите ли, взбудоражить моего бедного отца всякими сентиментальными глупостями. Нет уж, не надо, пожалуйста!

– Мы завтрак рядом, – пояснил Анвар, махнув рукой куда-то за пределы отеля. – Тогда не будем встречаться.

– Жалко, конечно, – признала Эрика Манн. – Но не лучше ли вам прямо сейчас съехать? Я бы с удовольствием, за свой счет, обеспечила для вас какое-то другое пристанище. Томас Манн не должен встретиться с Клаусом Хойзером! К чему бы это привело? Никогда! Вы могли бы отдохнуть и где-то в другом месте – посмотреть, например, Ротенбург или, на Востоке, Веймар…