Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Ханс Плешински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Восток нет. Стрельба и визы. Веймар хороший. Клаус говорить однажды. Там много немецких Лао-цзы.

– С вами никак не сдвинешься с места.

– Говорите с Клаус.

Эрика Манн выпятила губы (видимо, характерный для нее мимический жест):

– Я так и сделаю. А скажите, господин Анвар (она все-таки запомнила его имя), насколько хорошо вы понимаете по-немецки? Мне это не совсем ясно. Своими недовольными гримасами и упоминаниями Лао-цзы вы можете одурачить Клауса Хойзера, но не меня.

– Вы очень о личном.

– Простите, тут вы правы. Но вы, как я вижу, все-таки меня поняли.

– Не совсем. Четверть.

– Загадка Востока… А что вы пьете?

– The last one[50]50
  Последнее (англ.).


[Закрыть].

– May I? [51]51
  Можно и мне тоже? (англ.).


[Закрыть]

Анвар кивнул. Эрика Манн взяла у него бокал и отхлебнула: «Хороший выбор».

Она присела на ручку его кресла:

– Не хочу, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление, господин Анвар Батак. Мы были вместе в вашей спальне и теперь немножко знаем друг друга. Я в восторге, что познакомилась с вами и снова встретила легендарного Клауса Хойзера. Вы понимаете, что я говорю? – Отпив один глоток, он вернул ей бокал. – Вы можете навестить нас в Цюрихе. После того, как я подготовлю отца (в душевном плане), – по problem[52]52
  Никаких проблем (англ.).


[Закрыть].

– Цюрих.

– Да. Так я сказала. Здесь в отеле остановился, кроме вас, и бывший фельдмаршал, обер-нацист, и для этой проблемы тоже надо найти решение. Мой отец не должен с ним встретиться. Кровожадный пес и нобелевский лауреат – немыслимо. Есть и еще один нежелательный визитер.

– Я видел.

– Хорошо, что вы столь понятливы. Итак: вы не придете на его выступление.

– Нет. Кушать. Немецкое.

– И вы сделаетесь невидимыми. Или съедете. Либо одно, либо другое, мне все равно. Вы поняли?

– С Клаусом говорите. Родители в Мербуше очень шумные. И – бегство оттуда.

Эрика Манн допила бокал и отказалась от безнадежной затеи. Она поднялась на ноги.

– На мои плечи взвалено всё. Я должна еще сократить текст, который он будет читать на вечере. Вчера в Кёльне мы несколько переборщили со временем. Мы еще должны написать письмо в Шиллеровское общество^{231}. И – настойчивое напоминание относительно выплат тантьем за роман «Будденброки», из Советского Союза. «Государственное литературы», или как там обозвало себя тамошнее издательство^{232}, хочет платить в рублях, а не во франках. Но об этом даже речи не может быть. Коммунизм, может, и победит империализм – но не меня. Я должна также продумать порядок размещения за столом, для завтрашнего обеда. Отец не любит сидеть рядом с философами и учеными, но ценит – особенно после обременительных церемоний – возможность вступить в легкую, окрыляющую беседу. То есть здешнего бургомистра с его, скорее всего, коммунальными темами, тоже надо бы посадить подальше от отца. Альберт Эйнштейн, Герман Гессе, Чарльз Чаплин – это, конечно, идеальные собеседники для светской болтовни, но их, к сожалению, не будет. Итак, как вы видите, у меня сплошные заботы: я взвалила на себя кучу обязательств, чтобы эта творческая поездка, одна из последних – а у нас, увы, имеются основания считать ее таковой, – прошла без никому не нужных волнений и сложностей. Мама едва ли способна мне помочь. Она чувствует себя хорошо, где бы ее ни посадили. Другое дело отец. Он нуждается в заботе. Моей. Клаус Хойзер не может, по прошествии почти тридцати лет, просто внезапно сесть за стол напротив него или рядом с ним… Вы же понимаете.

Анвар никак не отреагировал.

– О чем бы они стали говорить? О своей любви? Или – молчать о ней? На глазах у всех? – Она поднялась еще раньше, но только теперь, наконец, рука ее тоже отделилась от кресла. – Молодой человек, я рассчитываю на вас и на вашего друга. Вы не станете преследовать Томаса Манна. Он уже стар. Он нуждается в том, чтобы его всячески щадили. Затворенное в его сердце должно и дальше оставаться непотревоженным. Вы понимаете, что имеет в виду его озабоченная хранительница… Я постараюсь найти для вас другое удобное пристанище. Может, даже с видом на Рейн.

Анвар кивнул.

– Выпроваживать Клауса… Вы даже не представляете, как это тяжело… (Тем не менее, она явно чувствовала облегчение.) Ведь он тоже не безразличен мне.

Эрика Манн протянула Анвару руку:

– До свидания. В Цюрихе.

После чего повернулась и пошла прочь.

Шла она суверенно: будто весь вестибюль был декорацией для ее бенефиса.

No brown after six[53]53
  Никаких коричневых (ботинок) после шести (англ).


[Закрыть]. Клаус соблюдал это правило и сменил коричневые ботинки с сердечками на черные. В лифте какая-то дама не стала ждать, пока он предоставит ей возможность выйти первой, а сама протиснулась мимо него.

Клаус Хойзер стал высматривать своего спутника и быстро обнаружил его – сидящим в кресле. Ванна, похоже, не особенно освежила Клауса. Лицо его, над воротником пальто, казалось побледневшим и узким. И он вытащил носовой платок, с явно измученным видом высморкался. Ага, понял Анвар Батак: насморочный синдром. У его товарища при повышенных нагрузках или слишком сильных требованиях к организму часто начиналось действительное или мнимое воспаление слизистой оболочки носа. В самом худшем случае он сморкался каждые пять минут, нос у него мгновенно краснел, и он утверждал даже, что плохо слышит одним ухом. При таком развитии событий он быстро уподоблялся маленькому больному ребенку: боялся, что не вытер достаточно аккуратно нос, что все замечают его безнадежную беспомощность. А тут еще и заложенное ухо… Клаус начинал напряженно вслушиваться в чужую речь, боялся, что мало-помалу совсем оглохнет, и внутренне сопротивлялся перспективе утраты остатков молодости. Еще в Мербуше, под бурями родительского многословия, он много раз хватался за носовой платок, это чистящее средство для носа: индикатора его душевного состояния. Теперь ему опять пришлось прибегнуть к белому носовому платку. Послеполуденная двойная атака не прошла для него бесследно. Конечно, повышенная физическая или душевная нагрузка сказывалась – без предупреждения – и на других частях тела. Иногда это проявлялось как мерцание в глазах, иногда – как ощущение, будто воспалилась десна, или как покалывание в области сердца. Напряжение плечевых мышц Анвару обычно удавалось снять, с помощью массажа. Вот только против этой насморочной беды и связанным с ней страхом перед глухотой индонезиец ничего поделать не мог: тело выбирало – чтобы сообщить, что не справляется с нагрузкой, – именно голову, где ощущение неблагополучия воспринимается особенно болезненно. Один французский врач уха-горла-носа, в Шанхае, обследовав Клауса, не обнаружил у него ничего серьезного: никакой деформации околоносовой придаточной пазухи или барабанной перепонки; но Клауса тем больше настораживало, что периодически он внезапно становится жертвой этих органов. Конечно, с возрастом каждый человек начинает слышать хуже, успокаивал его доктор Дюфур: потому что становится труднее отфильтровывать голоса из общего шумового потока. Но это в порядке вещей. Сейчас, мсье Хойзер, появились вполне приличные слуховые аппараты. – Клауса это сообщение не обрадовало. «Все подобные приспособления только замедляют распад», – так комментировал он услышанное в самые мрачные свои дни; в часы же, когда чувствовал прилив сил, говорил: «Это тоже неплохо – становиться старше, более зрелым, как все те, кому не пришлось умереть молодым. Главное, что человек вообще сколько-то времени жил. Но ведь я-то уже пожил в свое удовольствие? Лишь мишура и пустяки творения людской руки^{233}, и сам человек – тоже». – А порой он вообще забывал о Malaise[54]54
  Болезнь, ощущение общего дискомфорта (франц.).


[Закрыть], заключающейся в том, что человек уже не может жить, не чувствуя свое тело. Так случалось у барной стойки, во время интересного разговора, в шумной и пестрой сутолоке на пароме, курсирующем между Баошанем^{234} и островом Чунминдао. Человек в таких ситуациях ощущает себя включенным в общий процесс цветения и отцветания.

Клаус, остановившись возле колонны, высморкался.

В глазах Анвара, который лишь ненамного младше, Клаус Хойзер уже не является тем блистательным европейцем, возможность понравиться которому он когда-то воспринимал как особую привилегию. Всё, что Клаус когда-то (в конце тридцатых годов, на Суматре) говорил, делал, либо не удосуживался сказать или сделать – какое-нибудь замечание относительно привычек губернатора, та уверенность, с какой он заказывал стейк, – поначалу представлялось Анвару особенно утонченным и светским: как слова и движения тех могущественных персон, чей умственный горизонт простирается от Аргентины до Маньчжурии. Оказаться избранным таким урожденным представителем Европы (на самом деле Клаус просто, проявив определенное мужество, влюбился в него) – это воспринималось как награда, как повышение статуса, но предполагало и некоторое отчуждение от своих соплеменников. The boy as favorite[55]55
  Мальчик как фаворит (англ.).


[Закрыть]. С тех пор было много повседневности, пережитых вместе авантюр, любви, наконец, – и такого рода безмерные восторги остались в прошлом. Две зубные щетки над раковиной в ванной свидетельствовали теперь скорее о братской привязанности друг к другу; и когда Клаус – больной гриппом, с опухшим лицом – плелся к туалету, когда-то грозная Imperium Europeum[56]56
  Европейская империя (лат.).


[Закрыть] тоже казалась беззащитной и нуждающейся в поддержке… Анвар издали наблюдал, как Клаус прочищает нос. Старение Клауса – свое, конечно, в меньшей мере – его вполне устраивало. Умножающиеся заботы, накопление знаний друг о друге, особенно о свойственных партнеру слабостях, приведут к тому, что они с Клаусом все в большей мере будут ощущать свое единство. Хорошо, что в мире существует эта неприкосновенная теплота, углубляющееся проникновение друг в друга – двуединство. Если вообще можно полагаться на способность человека что-то предвидеть, Клаус уже не расстанется с ним. Даже жаль, что исчезло это напряжение, прежде поддерживавшее в нем самом ощущение тревоги. По крайней мере, Клаус уже не вычеркнет из своей жизни того Анвара Батака Сумайпутру, который выдергивал у него на висках первые побелевшие волоски. Да и зачем? Даже если порой они ссорились, чаще всего по ничтожным поводам – например, потому что Клаус недостаточно хорошо сполоснул после бритья раковину и к ней прилипло несколько волосков, – они знали, что по-прежнему остаются испытанной и любящей парой. Сохранялась ли в их отношениях полная доверительность? Они это больше не проверяли. Они теперь, утомившись от постоянной бдительности, доверяли самой идее доверия. – Тем не менее, необходимо соблюдать осторожность, хотя бы в пассивном смысле. Они живут не изолированно. И души их не умерли. Опасность зарождения новой, свежей любви, которая может развиться из неожиданной встречи, брошенного издали взгляда, из каких-то слов, из желания еще раз испытать обжигающие чувства, – такая опасность всегда существует. Ни в коем случае нельзя видеть в своем партнере только удобный инструмент или остатки былого. Иначе он может внезапно за себя отомстить.

Жить вдвоем, среди многих других людей, – трудное и рискованное предприятие. Чтобы оно удалось, требуются обаяние и выдержка, пробивная сила и осторожность, дополняющие друг друга. Анвар отпил еще немного вина. В этом отеле особые опасения внушает мальчишка-лифтер, «Арман». Красивей, чем он, вообще невозможно быть: газель, да и только; когда он, открывая решетку лифта, говорит «Прошу вас, Мадам», «Пожалуйста, сударь», это уже звучит как вызов: хочется замешкаться, отсчитывая положенные чаевые, расспросить его о нем самом – откуда он родом, какова его цель в жизни, – и вообще, поболтать с Арманом с глазу на глаз. От этого мальчишки, даже при мимолетной встрече, исходит ощущение счастья: какая-то харизма, взрывающая кабину лифта. Тебе хочется слышать его голос, дать ему совет, дотронуться до него – хотя бы только до манжета на форменной куртке. «Вы, сударь, видно, приехали издалека, – сказал он Анвару, когда тот спускался на лифте вниз. – Добро пожаловать на Рейн! Персонал этого отеля, к которому с совсем недавнего времени вправе причислить себя и я, несмотря на свою низкую должность, – всегда к вашим услугам. Если вы захотите узнать побольше о Дюссельдорфе – этой жемчужине, хоть и не речной, а находящейся на сухом берегу, – то я наилучшим образом осведомлен о нем и наверняка сумею вам помочь. Простите, сударь, мою назойливость, которая ни мгновения не была осознанной. Я хотел только быть вам полезным, и как раз в юные годы такое намерение человеку особенно к лицу. Баронесса Волльштетт, между прочим, осталась очень довольна сообщенными мною сведениями. Да, и я даже возьму на себя смелость добавить, что она, со своей стороны, с душевной щедростью вознаградила меня откровениями – возможно, давно рвавшимися наружу, – не только о своей портнихе, но и о семейных обстоятельствах. Она уже уехала, и потому я вправе сказать, что ее почтенный супруг, оптовый торговец болтами, в эмоциональном плане едва ли может соответствовать такой супруге. Ведь баронесса пишет стихи – но это уже другая история^{235}. Сам я, между тем, происхожу из обедневшего семейства – но об этом, опять-таки, в другой раз. Человек как-то пробивается в жизни, да и мы с вами уже добрались до нижнего этажа. Я надеюсь, что еще не раз буду иметь удовольствие препровождать вас – безопасно и в хорошем настроении – через этажи этого, как я бы выразился, высокопродуктивного мирового театра. Или вы можете при случае просто спросить об Армане: который, дескать, водит по городу приезжих; потому что лучшего знатока достопримечательностей времени курфюрста Яна Веллема и тонкостей здешнего карнавала вы, думается мне, не найдете. Приятного вам вечера!»

Настоящий змей-искуситель, если Анвар правильно понял его цветистую речь: с ослепительно-белой улыбкой и, собственно, не излишне дерзкий, потому что Анвар – когда, на шестом этаже, захлопнулась дверь лифта – первым произнес: «Лифтер. Я знаю профессию. Годы назад…»

Когда имеешь дело с честолюбивыми молодыми людьми, вроде этого Армана, нужно предвосхищать их шаги. Клаус тоже приехал в лифте с ним. Мальчишка впустил в лифт супружескую пару, целиком сосредоточился на их громоздком багаже и, как нарочно, даже не взглянул в вестибюль, хотя совсем недавно разговаривал с Анваром. Просто закрыл бронзированную решетку.

– Из носа, – сказал Клаус, – опять течет. Мне кажется, что и ухо закупорено. Я не могу избавиться от этой мелодии: За дверью прячется Тук-Тук… Лучше избегать интеллектуальных сфер и их представителей. Ничего хорошего из таких встреч не выходит. Мне нужно еще раз подняться наверх за новым носовым платком. Мальчишка-лифтер знает свое дело превосходно. Он происходит из благородного семейства и мечтает о Лиссабоне. Лиссабон, по его словам, это ворота к обеим Америкам и в то же время – утонченная европейская страна.

– Угу, – отозвался Анвар.

– Он очень красноречив. Сам я знаю в Португалии только Ауэрханов^{236}, если они еще живы, друзей моих родителей: семейство увлеченного своим делом морского биолога. Он рассказывал мне, еще ребенку, о происхождении всего живого из воды, не намереваясь меня этим испугать: потому что, мол, существует глубокая пра-симпатия между всем, что живет, то есть вскоре вновь превратится в ничто; и наше водянистое состояние в межзвездном пространстве, сколь расплывчатым ни был бы этот образ, все же сакрально-царственно, ибо мы способны испытывать радость и печаль, а также выражать то и другое, прибегая к неисчерпаемому множеству промежуточных оттенков. Всё живое, будь то одногорбый верблюд или медуза, мы должны, по его словам, дружелюбно приветствовать, ибо оно родственно нам; и главной заповедью для нашего быстротечного человеческого бытия – в качестве сгустка, состоящего из воды и минералов, – должно быть умение радоваться всякому бытию. Да, звезды завидуют нашим душевным порывам, мечтательным сверкающим глазам, гибкой руке, обнимающей ближнего… На такие мысли может навести болтовня мальчишки-лифтера. Тот ученый немного походил на Пауля Дальке^{237}. Грузный, сопящий… Но ты этого актера не знаешь.

Клаус чихнул.

– Мне нужно вернуться в номер.

Анвар протянул ему собственный, аккуратно сложенный носовой платок. Клаус не очень охотно взял его и проводил взглядом поднимающийся лифт, в котором еще различимы были шесть ног, две из них – в форменных брюках с золотыми выпушками.

– Что пьешь?

– Вино из Не-штайна.

– Вот как. Ты, я вижу, почти освоился здесь. – Клаус, стоя, отпил из его бокала. – Ауэрханов, возможно, уже нет в живых. Мой отец, в те годы, написал портрет его дочурки, весьма самоуверенного создания: она непременно хотела когда-нибудь выйти замуж за маркиза^{238}. Наверное, вычитала эту идею из романа.

– Маркиз?

– Это французский граф. Что-то вроде унтер-вождя племени.

– Я знать, что такое граф.

Клаус извинился за неуместную (в данном случае) попытку объяснить смысл слова «на пальцах». И услышал в ответ следующее:

– Госпожа Эрика хочет искать для нас отель. Не хватает, что мы завтракать в другом месте. И она получила визитера, которого не хочет.

– Бертрама?

– Нет, еще одного. Может, они все хотят к ее отцу и сделать ему капут.

– Произведения Томаса Манна останутся. А до всей этой мышиной возни мне сейчас дела нет. Я не позволю, чтобы меня выставили из-под этого крова, в моем родном городе. Посмотрим, найдет ли она что-то лучшее. И еще я проголодался, а когда двигаешь челюстями, иногда освобождается и ушной проход. Да, часто все происходит на таком примитивном уровне. Хлоп – и я опять слышу лучше. И вообще, Анвар, я уверен, я чувствую (всё другое кажется мне противоестественным, бесчеловечно-холодным): Томас Манн был бы рад увидеть меня снова. Я его – тоже. Может, здоровье его сделалось более хрупким, а чувства поостыли. Но он не дряхлый старик. Свои горести он спрятал в написанных им книгах, а сам остался сильным, потому что он все эти книги написал, и еще ему довелось объехать полмира. Эта крепость уже пошатнулась, но башни еще крепко стоят. На Зильте носильщики втаскивали его чемоданы-шкафы именно на второй этаж отеля; здесь, по прошествии почти целой человеческой жизни и после многих поворотов мировой истории, дело все еще обстоит так же. И ты думаешь, он не захочет протянуть мне руку, прижать меня к груди? Ведь мы оба знали счастье пребывания в межзвездном пространстве и однажды, в момент не вполне осмысленного возбуждения, сблизились. У него есть сердце, пусть и пугливое, и я бы с радостью пожал ему руку – в благодарность за то, что он чувствовал расположение ко мне. Наверное, для этого нам остается не так уж много времени.

– Важная для тебя встреча.

– Пошли, я проголодался. Он под этой крышей, сейчас; интересно, что же он делает? Сочиняет? Занимается ингаляцией? Предается воспоминаниям? Устремляет неподвижный взгляд в будущее? Сидит рядом с госпожой Катей у туалетного столика? Думаю, сегодня одна из его мыслей, пролетая мимо, задела меня. При такой пространственной близости иначе и быть не может. Я, значит, стал Иосифом в его книге… Или, по крайней мере, частично. Так она сказала. Он любит меня. Я не могу от него уклониться. – Клаус воспользовался носовым платком Анвара, чтобы смахнуть насморочную слезинку. – Я бессмертен. Мир читает меня. Теперь еще и глаза слезятся, такая ерунда.

– Мы посмотреть, – успокаивающе сказал Анвар.

– Нам не следовало отправляться в путешествие. Или надо было лететь в Лондон.

– Покажи мне куриное фрикасе. Хочу пробовать.

Господа с Дальнего Востока наконец, собравшись с силами, начали пробираться сквозь толпу дам в длинных вечерних туалетах и мужчин в смокингах; все они устремлялись к гардеробу отеля «Брайденбахер хоф», чтобы затем попасть в зал, над входом в который, на табличке с подвижными буквами, значилось: «Ежегодный прием, устраиваемый компанией „Нижнерейнские металлургические заводы“».

Портье, хоть и лишенный одной руки, превосходно справился с дверью.

Смеркается. Наряды и букеты цветов перед входом уже несколько померкли. Так сразу и не поймешь: то ли облака на западе просто пододвинули вечер поближе, то ли надвигается гроза. Что душно, видно по влажно поблескивающим лицам прохожих, по двум прогуливающимся подружкам, которые обмахиваются веерами. Анвар не поверил своим глазам. У одной из этих девушек под раскачивающейся юбкой видны нейлоновые чулки, а у ее спутницы на голой икре просто нарисован прямой шов, над пяточным ремнем сандалии слегка расплывшийся. Разумеется, при такой погоде, которая местным жителям, похоже, кажется чересчур жаркой, иллюзорные чулки практичнее.

Шум стройки все еще наполняет воздух. Рабочие – теперь уже в свете прожекторов – перегружают лопатами цемент, из бетономешалки в ручные тачки, и по мосткам из толстых белесых досок подвозят его каменщикам аккордной или ночной смены. Те покрывают предыдущий ряд кирпичей цементным раствором и продолжают выкладывать фундамент. Перед строительным вагончиком громоздятся ящики с бутылками. Внутри жестикулирует человек в строительной каске, в какой-то момент он гасит сигарету о косяк распахнутой двери.

– Куда я хотел пойти? – спрашивает Клаус.

Анвар пожимает плечами.

– В «Золотое кольцо»? Я узнаю не все улицы. А некоторые вообще исчезли.

Лавируя между трамваями, немногочисленными автомобилями и мопедами, они пересекают, недалеко от пешеходной зебры, длинную и широкую аллею, ведущую к Старому городу, которую Клаус прежде знал как Гинденбургштрассе. «Когда-то, – припомнилось ему, – она называлась улицей Генриха Гейне»^{239}. Тут он услышал свисток. Резкий звук свистка нашел своего адресата. Оглянувшись, Клаус видит на тротуаре, позади себя, шуцмана^{240} в зеленом форменном плаще и черной фуражке. Рука в перчатке указывает на маркировку для пешеходов. Взгляд, исполненный сожаления, и полупоклон теперь показались Клаусу вполне естественными для стража порядка. Полицейский скрестил руки за спиной и проследовал дальше. Анвар, похоже, вообще не заметил этой маленькой драмы. Улицы далеких отсюда больших городов, хорошо известные им обоим, обычно представляли собой сплошной хаос, с криками торговцев, раздающимися до глубокой ночи, позвякиванием колокольчиков прокладывающих себе дорогу рикш, гудками лимузинов, охлаждающая жидкость которых начинает испаряться, когда они застревают посреди какой-нибудь дребезжаще-позвякивающей процессии.

– Тихо здесь, – резюмировал свои впечатления индонезиец, когда они поравнялись с обожженной руиной Кунстхалле^{241}. – Всё вымерло, – прибавил он, все еще чувствуя легкий озноб, – хотя не мог не слышать шагов отдельных прохожих (кое-кто из них на всякий случай держит в руке зонтик).

– Тихо, но не безопасно, – откликнулся Клаус и поковырял пальцем в ухе.

– Королевский дворец, – с уверенностью говорит Анвар и обходит вокруг треснувшей колонны исчезнувшего музея.

Клаус помрачнел. Само собой, родители брали его, еще ребенком, на выставки произведений Ван Дейка, но также Шагала и Макса Эрнста, и никакого ощутимого вреда (даже от знакомства с некоторыми, будто выплывшими из кошмарного сна, скульптурами) он не получил. Закопченные каменные амфоры, отлетевшие от фриза цветы, когда-то украшавшие этот гордый храм искусства, теперь громоздятся темной грудой под проволочной сеткой. Вернется ли когда-нибудь стремление к такого рода роскоши? Клаус погладил отломившуюся капитель.

– Здесь жил дон Педру I^{242}, немецкий.

Клаус не стал опровергать самовнушенную иллюзию Анвара, что перед ними – разрушенный замок могущественного правителя. Нельзя же постоянно все объяснять.

– Бёлькерштрассе, тут тоже есть на что посмотреть.

Они продолжили путь.

Теперь именно Анвар быстро оглянулся назад, но потом все-таки пошел за Клаусом. Слева и справа – мешанина из мусорных завалов, тьмы, освещенных лампами комнатушек и новой или продолжающейся жизни. Военные вдовы и молодые матери живут в этих домах, стенка к стенке. Явное численное превосходство женщин. На угрюмой Нойбрюкенштрассе газовые фонари; за углом, на Андреасштрассе, – новые, смахивающие на виселицу, электрические. Подрастающее поколение гоняет в футбол, чуть не в каждой третьей подворотне. Мальчишки все еще в коротких кожаных штанах, которые Клаус в детстве так ненавидел: лямки у них сползают, зад жесткий. «Ах, дорогие потомки, – подумал он вдруг, – счастья вам!» И вовремя увернулся от совершенно по-дурацки посланного мяча, едва не угодившего ему в шею. «Простите, я только учусь играть», – извинилась девчушка с торчащими рыжими косичками, которую тут же позвали обратно: «Ну, Эльза, ты же стоишь на воротах!» Зажав мяч под мышкой, Эльза побежала к товарищам, но прежде ее расширившиеся зрачки все-таки задержались на лице Анвара.

– Что из такой получится?

– She’ll make her way[57]57
  Она пробьет себе путь (англ.).


[Закрыть].

– В этом я не сомневаюсь.

Эльза, издали, бросила еще один изумленный взгляд, теперь на Анваровы гамаши.

– Не станем же мы сейчас играть с ними…

Два господина, наконец, двинулись дальше. Но здесь в самом деле интересно. А чего еще могли бы они себе пожелать на данный момент?

– Мусор всегда попадает туда? – Анвар погладил ручку первого мусорного бака, рядом с которым выстроилась еще дюжина.

– Да. Он имеет такое обыкновение.

– Всегда и всё?

– Здесь люди стараются, чтобы было так.

Спутник Клауса, впервые увидевший этот фундаментальный элемент городского интерьера, явно впечатлен здешней основательностью и приверженностью к порядку: качествами, на которых, рассуждая теоретически, могут основываться великие и значимые свершения.

– Конечно, многие отходы сливаются в Рейн или подвергаются химической обработке. Как и везде.

Анвар очень старается не вступить в собачье дерьмо. Даже в деликатесном ресторане «Нанкинская чаша», принадлежащем мадам Чжоу Лай, он никогда не пробовал мяса этих животных, столь очевидно нечистых. Хотя собачатина, запеченная со сливами и корнями лотоса, считается непревзойденным блюдом. Клаус налетел лбом на дорожный знак, но без каких-либо неприятных последствий.

– Ах, Томас Манн сейчас очень далеко от нас.

– Да?

– Я даже не видел ни одной афиши о его выступлении. Может, всё это лишь мираж. Заокеанские путешествия сбивают с толку. Часовые пояса, климатический шок, моя матушка…

Анвар еще раз оборачивается. И бросает взгляд назад, в примыкающий переулок… Он не точно всё разглядел. Но, как бы то ни было, увидел во второй или в третий раз – с тех пор, как они приземлились во Франкфурте, – один из этих знаменитых стеклянных домиков, или крошечных желтых храмов, откуда можно позвонить по телефону. Много людей ждут, когда освободится аппарат. Сказочная техника! Азия еще во многом далеко отстает от Европы, особенно это касается горных районов и китайского захолустья, где голодающие босоногие крестьяне десятками тысяч присоединялись к армии революционера Мао. Там не найдешь никакого киоска для дальних переговоров, в лучшем случае – только хворост, чтобы согреться зимой. Они там мрут как мухи; а здесь он видел несущуюся по широкой улице белоснежную машину скорой помощи с синей мигалкой. Совсем неплохо для разгромленной, как пишут в газетах, страны. Он присоединяется к Клаусу. Тот идентифицирует доносящиеся до них странные глухие удары как выбивание ковра.

– Вечером? Это повлечет за собой жалобы соседей… Но мы с тобой скоро выйдем на Бургплац. Там когда-то была хорошая кухня. И отличное бочковое пиво!

– Да, жажда.

Тем временем, на Бёлькештрассе, – одноэтажные наспех построенные дома, пивные, книжный магазин, прогуливающиеся под руку женщины, раскаты грома со стороны Рейна: совсем другой ритм, который полностью заглушил сильные удары по пыльному ковру. Может, всё правильно, так и должно быть (и уже было в начале тридцатых): что из ярко освещенных полуподвальных окон рвется наружу свинг. Только то, что теперь доносится с угла Бёльке– и Хунсрюкенштрассе, это не пружинистый Sound, который памятен Клаусу, не жужжание оркестра, порождающее мелодичные соло-импровизации: Two о’clock jump, Бенни Гудмена (так ли?)^{243}, на сцене джазовые музыканты во фраках… В сегодняшнем подвале музыка звучит пронзительнее, она будто раздергана в клочья. Может, юнцы в черном лишь недавно по-настоящему вошли в азарт; как бы то ни было, под эти буйные диссонансы три или четыре пары умело заскользили по полу: девушка с конским хвостиком и в брюках то вертится, приближаясь к партнеру, то, откинув голову, снова вывинчивается из его рук… «Бии-бок!» (или что-то похожее), вдруг заревел весь подвал, и музыка смолкла. Но уже начался, с игры щетками, новый танец… «Простите», «Можно?» Юные дюссельдорфцы протискиваются мимо двух зрителей в пальто и при галстуках, не обращая на них особого внимания… Если год твоего рождения 1909-й или 1919-й, тебя, будь уверен, уже списали в архив…

– Там внизу экзистенциальный танец, – нашел Анвар очень уместную формулировку.

Анвар, еще ребенком, видел экстатические танцы нагих шаманов вокруг ночного костра, в их горной деревне; и сейчас чувствует, что ему, в сущности, очень не хватает тогдашнего раскаленного воздуха, многочасового отчуждения от повседневности; потому он счел заслуживающим внимания и правильным, что и дюссельдорфцы, видимо, после полуночи скинут с себя стесняющие тело одежды и вырвут из души всё, что делает ее узкой. Он не предполагал, что они на такое способны…

Шуцман в начищенных сапогах и с дубинкой у пояса не похож на своего коллегу у пешеходной зебры. Этот, типологический предшественник первого (возможно, отсидевший свое за сибирской колючей проволокой), мог еще до отъезда Клауса из Германии патрулировать тогдашний Дворец свинга.

– Для «здесь и сейчас» всё выглядит неплохо, вполне нормально, – попытался Клаус обобщить свои впечатления, передать их и Анвару.

Индонезиец с яванскими корнями задумался, но на его лице это никак не отразилось.

– Многое – не только для здесь и сейчас, – говорит он наконец.

На этом разговор застопорился. Но им ведь и необязательно во всем доискиваться до сути, они просто путешествуют. Стрелки знакомого Клаусу циферблата с римскими цифрами, украшающего дом ювелира Эпштейна (табличка с его именем исчезла), показывают на восемь. Поскольку церковные башни теперь отсутствуют, а колокола подверглись переплавке, часы перетекают один в другой бесшумно. Зловещая тишина наверху…

Зато одного взгляда, брошенного через Бургплац, в сторону Рейнского променада и огней на другом берегу, в Оберкасселе, хватило, чтобы обрести ощущение простора и открытости. Это вам не дрезденская панорама, будто созданная для обольщения туристов, а картина деловой активности: снующие грузовые пароходы, новый мост…

– О… лепешки! – восклицает вдруг Анвар и взмахом руки подзывает Клауса. – Маниок? Внутрь можно мясо ягненка и мяту. Heel lekker, kostelijk[58]58
  Очень вкусно, великолепно (голл.).


[Закрыть].