Текст книги "Королевская аллея"

Автор книги: Ханс Плешински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Анвару ничего особенно странного в глаза не бросилось. Когда они покинули центральный вокзал, чтобы найти поблизости какой-нибудь отель, с трудом верилось, что они находятся в городе. Фридрих-Эбертштрассе исчезла. Карлштрассе исчезла. Дощатые заборы, экскаваторы; перспектива просматривается до самого Старого города, но нигде – ни одного симпатичного пансиона… Анвар принял это место запустения за район свободной застройки и решил, что теперь она уплотняется.

– «Брайденбахер хоф»! – вспомнил вдруг Клаус. – Там мы раньше всегда отмечали карнавал. Там устраивались изысканнейшие балы. После полуночи они становились дикарскими.

Анвар только плечами пожал. Помимо родного языка, он бегло говорил на голландском и на шанхайском диалекте (с его коварными начальными звуками); а вот в немецком ему были знакомы далеко не все слова.

– Этот отель, возможно, еще стоит. Почему бы нам не выбрать для себя самое лучшее?

Анвар кивнул. Их доходы он держит в голове, как какой-нибудь специалист по импортно-экспортным операциям, – исчисленными в долларах, фунтах, а теперь уже, наверное, и в марках.

Взгляды – брошенные вскользь или задерживающиеся на обоих господах в кашне, в гамашах и с чемоданами, – по большей части кажутся одобрительными, особенно если исходят от дюссельдорфских женщин. Некоторые представительницы слабого пола – те, что обуты в сандалии, – даже оборачиваются; другие, как будто, внезапно вспоминают, что за пределами их города существует большой, просторный мир и его обитатели. Только одна седовласая дама, которая, несмотря на сияющее солнце, накинула поверх потертого костюма лисий воротник, проводила экзотических пришельцев свирепым взглядом. Но, может, это естественно для вдовы советника юстиции, пережившей плохие времена.

Два господина, между тем, свернули на Шадовштрассе.

Калеки на костылях. Слепцы с палочками. Мойщицы стекол, сидящие на табуретах перед витринами. Одна из них, чтобы перевести дух, смахнула пот со лба и, прямо рядом с ведром, закурила. Пожилой прохожий тут же проворчал: «Прямо на улице. Какой стыд!» Женщина сделала еще пару затяжек и затоптала сигарету.

Все-таки кое-что в этом чуждом окружении удивляло Анвара. Урн, приделанных к уличным фонарям, он еще никогда не видел. Торты, выставленные в одной кондитерской, показались ему разноцветными тележными колесами; и повсюду были одни только белые люди: они стояли на стремянках возле фасадов, сидели с десертными вилками в руках вокруг столиков кафе, останавливались на велосипедах перед полосой уличного перехода. Перед витриной «Электротоваров Бунке» он надолго застыл. Выбор предлагаемой на продажу радиоаппаратуры был огромным. Там, среди прочего, красовались и два телевизора на стабильных ножках. Жаль, что они не включены, – или днем никаких программ не показывают? Нужно быть физиком, чтобы разобраться, как изображение проходит по проводам… Элегантным движением свободной руки Анвар подцепил Клауса под локоть.

– Только не здесь. Иначе загремим в тюрьму. У них в этом плане всё еще нацистские законы.

– Как так? Эсес ведь был омосешуэл. – Не стоит удивляться, что темнолицый человек заговорил «темным» голосом. Но плохо, что первое мнение, которое высказал этим утром индонезиец, относилось к преступникам.

– Если и были, то какими-то ущербными. Кто тебе такое внушил? Мистер Генри?

– Немецкие мужчины охотно вместе. Поэтому много казарм. И прогулки в лесу.

– Забудь о поучениях бармена, который никогда в жизни не побывал даже на другом берегу Янцзы. – Клаус высвободил свою руку. Анвар казался обиженным. Впрочем, не очень сильно. «Кс» ему следовало бы здесь выговаривать четче, а начальное «г» он вообще почему-то проглатывает. Клаус порадовался, что его зовут не Ганс и не Ксавьер.

Гамаши явно привлекали внимание прохожих. Кашне – значительно меньше. Клаус с жадностью вглядывался в пространство перед собой. Могучие кроны деревьев. За рядом редко посаженных платанов уже просматривается «Брайденбахер хоф». Миновав кофейный бар, они добрались наконец до Кёнигсаллее, гордости города. Клаус Хойзер опустил чемодан на землю и широко раскинул руки: «Вот и она. Королевская аллея!»

Тритоновый фонтан изливает воду в городской ров. Мосты с чугунными перилами протянулись над каналом. По широким тротуарам фланируют теперешние богачи и праздношатающиеся: заходят в ювелирные магазины; читают, рассевшись на скамейках, газеты; смакуют, устроившись под тентом, чинзано. Как видно, здесь многое уже привели в порядок. Обгоревшие фасады, с кустами в проломах окон, теперь более или менее прикрыты листвой. Опять эти светлые новые дома, как на Ян-Веллем-плац. Импозантное угловое здание «Рейнской почты», похоже, не пострадало. Анвар смотрит налево и направо. На него, кажется, тоже произвела впечатление эта прямая как стрела «прогулочная миля», на эскарпах которой молодые люди, лежа в траве, наслаждаются затененным полуденным светом. Бродить здесь, изучать незнакомых людей куда приятней, чем в очередной раз поедать жареную колбасу у милых и шумных родителей, в их мербушском домике.

– Здесь когда-то был городской вал, – объясняет Клаус. – Наполеон, ну, ты помнишь (и он на мгновение застыл в статуарной позе, спрятав согнутую руку под отворот пальто), распорядился, чтобы все валы сравняли с землей. Когда прусский король пятьдесят лет спустя проезжал здесь на коне, его закидали лошадиными яблоками^{77}… «Яблоками», которые роняет лошадь…

– Я не дурак.

– И чтобы как-то загладить нанесенную королю обиду, городской совет переименовал Новую аллею в Королевскую. Собственно, это было сделано из подхалимства и трусости, но звучит хорошо… По воскресеньям Мира и Вернер иногда угощали меня здесь мороженым, в Café Bittner. А вон там напротив (и он указал на здание редакции какой-то газеты) я в 1935 году прочел в витрине анонс компании «Шлипер-импорт», такое запоминается наизусть: Заокеанские вакансии. Для образованного, обладающего твердым характером коммерсанта, 24–28 лет, порядочного и самостоятельного, с хорошим здоровьем и приятной внешностью, предлагается перспективное место. Заявки, с приложением биографических данных и фотографии, принимаются в главном офисе конторы. И я (Клаус схватился рукой за лоб, как будто не мог понять тогдашней своей решимости) нанялся на корабль торгового флота в Бремене. Чтобы обеспечить себе бесплатный рейс до Суматры. Длинное и жаркое путешествие через Средиземное море, Аденский залив, вокруг Индии… Всё это было для меня настолько новым, что я оставался совершенно спокойным. Знаешь, что я сделал прежде всего, когда сошел на берег в гавани Белавана? Я заказал себе, воспользовавшись словарем, лимонад. Casi satoe ajer-tjeroek.

Анвар пожал ему руку.

– Ты в то время еще подметал террасу в доме Буманов.

– Mevrouw была корректная, но слишком влюбленная в меня.

– Ну вот, и потом для меня началась Азия. Жалование в три раза выше, чем здесь. Но постоянный риск, что, если наделаешь грубых ошибок, тебя отошлют домой. Тепло, море, сады и леса, прогулки верхом – мягкой рысью – околдовали меня. Несколько часов в день, которые я проводил в конторе, не были столь уж обременительными. Моя тоска по дому развеялась. Месяц за месяцем пролетали незаметно. Никакого сравнения с Золингеном^{78}, где в конторе братьев Вейерсберг^{79} приходилось работать, не поднимая головы, под настольной лампой. Такого тупоумия, в качестве перспективы на целую жизнь, я не вынес… Чтобы посещать торговых агентов в Паюнге^{80} и Форт-де-Коке, я выправил себе водительское удостоверение. В кабриолете под пальмами… А здесь тем временем (и Клаус окинул взглядом Кёнигсаллее, «Кё») маршировали штурмовики. Мне нравилось поло: красивые кони, элегантные всадники – и как они длинными клюшками забивают мяч в ворота. Никаких проблем, если не считать моих нервов. Как бы то ни было, ездить верхом я учился… Итак, в тот день, когда «Эмден» встал у причала, я вселился в отель Centraal.

Яванец опустил чемодан на землю.

– Еще прежде я стал желанным для дам танцевальным партнером. Ach, Mijnheer Henser, nog ееп lekker rondje foxtrot?[11]11
  Ах, господин Хойзер, еще один милый тур фокстрота? (голл.).


[Закрыть] Помнишь, как ты раздобыл для меня початую бутылку шампанского?

Если возможно, чтобы взрослый темнокожий мужчина покраснел, то это случилось сейчас, на Королевской аллее.

– Твоя шавка сведет меня с ума! – Какая-то женщина вырывала свою сумочку у колли, решившей, видно, прокусить это изделие насквозь. «Фу, Парсифаль!» – распорядился спутник женщины.

Кинотеатр «Аполлон» размашисто и пестро рекламировал ближайшие сеансы. Самым трогательным выглядел плакат фильма «Цветочница Ресли»^{81}, на котором светловолосая девочка протягивала пожилой даме букет алых роз. Размашистая надпись «Кристина Кауфман» относилась, вероятно, к вундеркинду-кинозвезде. Глаза Анвара задержались на рекламе другого фильма, «Пламя над Дальним Востоком»^{82}: это скорее могло бы его заинтересовать, ведь благодаря Грегори Пеку в кино стали показывать и Азию. Клаус Хойзер подошел поближе к витринному ящику и наклонился к нему, рассматривая фотографии кадров из какого-то фильма. Молодая всадница в длинном платье, сидящая в дамском седле… мужчина в военной форме… сцена бала, где они вместе танцуют. На голове у красавицы диадема, блестящую пару обступили придворные.

– Тридцать две недели в прокате, – прочитал вслух Клаус. – Рут Лойверик, Дитер Борше^{83}. Не знаю их… Странно, что такой экранизации не сделали раньше. На это мы с тобой можем сходить.

– «Королевское высочество»^{84}, – с трудом расшифровал Анвар название фильма. – По роману Томаса Манна, – прочитал он.

– Да, это он написал, – кивнул Клаус Хойзер. И выпрямился. Его улыбка относилась к далеким, очень далеким временам. Зильт. Лето 1927 года. Дождливых дней почти совсем нет. Плетеные кресла под тентами по большей части уже с раннего утра зарезервированы или заняты. Только пожилые господа еще носят длинные купальные костюмы. Молодежь уже почувствовала себя свободной и устремляется в волны в коротких трусиках-шортах, в спортивных трико… Освежившись в первый раз, все растягиваются на полотенцах и натирают себя кремами. Солнечные зонтики нужно ввинчивать глубоко в песок. Малыши насыпают песок в ведерки, подходят к краю Северного моря и вытряхивают свой груз в соленую пену. Семья Манн жила тогда в том же пансионе, что и четверо Хойзеров: Мира, Вернер, Клаус и его сестра. Анвар знает эту удивительную историю, все еще не утратившую присущего ей аромата. Поначалу в том летнем мирке не происходило ничего особенного. В помещении, где все они трапезничали, гости приветствовали друг друга и завтракали каждый за своим столом. Потом, группами или поодиночке, отправлялись – в купальных халатах, прихватив корзину с провиантом и что-нибудь для чтения – на овеваемый усиливающимся бризом пляж. Клаусу было восемнадцать. Если не считать обычных приветственных фраз – «Добрый день, госпожа Манн», «Доброе утро», – он не обменялся со знаменитым семейством из Мюнхена ни словом. Разве что однажды придержал садовую калитку пансиона для госпожи Манн, которая, нагрузившись всякого рода свертками, вместе с младшими детьми собиралась пойти на пляж: Очень любезно с вашей стороны, молодой человек. Наслаждайтесь морем. Плавайте. Закалка пойдет вам на пользу.

Сам писатель – лучший рассказчик нации, автор «Будденброков», «Волшебной горы», «Королевского высочества», за которым исподтишка наблюдали многие гости, хоть и не собирались нарушать его право на анонимность, – тоже отнюдь не казался высокомерным ханжой. Спускаясь утром по лестнице в зал для завтраков, Томас Манн обычно насвистывал какую-нибудь мелодию, потом с блеском обезглавливал яйцо и подкладывал на тарелку младшей дочке ветчинный рулетик, который та с аппетитом съедала. Клаус тоже иногда посматривал в сторону знаменитого автора. Томасу Манну, казалось, нравился этот восхищенный взгляд, но мгновение спустя он уже со страдальческой миной отирал губы салфеткой. – Как проводил этот писатель свой отпуск? Он редко бездеятельно наслаждался, устроившись в плетеном шезлонге, свежим воздухом, морем и открывающимся дальним видом. По большей части читал. Делал пометки на колеблемых ветром листочках бумаги, бессчетные. Заложив руки за спину, прогуливался в легком костюме вдоль пенной каймы прибоя и глубоко втягивал ноздрями пряный воздух… Не заплывайте далеко! Здесь так легко обмануться. Морские течения коварны. Клаус поначалу не понял, кто это крикнул. Всмотревшись, он увидел светлую фигуру. На солнце блестели, мерцали стекла очков. – Я буду осторожен, это пришло ему в голову как единственный подходящий ответ. Томас Манн кивнул, даже вроде бы приветственно махнул рукой.

– Он меня понял, – сказал Клаус Хойзер Анвару, который сообразил-таки, о ком идет речь, – прежде чем сам я понял себя. Остров Зильт. Я охотно сидел или лежал поблизости от его шезлонга. Не знаю почему, рядом с ним я чувствовал себя защищенным. Трудно сказать, откуда взялось это чувство. Мне он представлялся стариком – ему было больше пятидесяти. Я чувствовал, что от него исходит робкая доброта. Однажды он предложил мне один из своих сандвичей, завернутых в салфетки. Спросил, кем я хочу стать. Коммерсантом, ответил я. – Это хорошо, дорога открывается идущему, одобрил он такой выбор. И рассказал мне, как очень давно впервые пережил встречу с Балтийским морем: как ощущение праздника. Его душу переполняли запах водорослей и мягкий шум прибоя. Понимал ли тогда хоть кто-нибудь, спросил он, какое это счастье? Там был морской храм, то есть павильон, с нацарапанными внутри, на стене, надписями, инициалами, сердцами, даже стихотворными строчками… Я уже точно не помню, что именно он говорил. Подошла госпожа Манн и напомнила ему, что пора обедать. Перед своим отъездом оба они пригласили меня в Мюнхен. И я действительно побывал в гостях у Томаса и Кати Манн, после чего стал для своих одноклассников каким-то волшебным существом.

– Кошка, – уверенно сказал Анвар. – Пантера.

– Я, между прочим, считался чертовски красивым. Во всяком случае, часто такое слышал. Изящный. Стройный. Со стальными, благодаря плаванью, мускулами. Глаза еще чернее, чем у госпожи Манн, которая всячески вокруг меня хлопотала, но потом внезапно уходила в свою комнату. Второй завтрак с ростбифом, поездка к озеру Тегернзее…

– Более дикие глаза. Глаза юношей.

– Как источники юности. Бездонные. Обещающие силу и жизнь.

– И оно случилось.

– Я не мог заранее это предвидеть, Анвар. Или все же предвидел?

– Ты предчувствовал, кент. – Откуда индонезиец, при всей его способности к языкам, мог узнать это редкое теперь слово, в котором присутствует и оттенок уважения к каким-то поступкам или к дерзости? – Твою лучшую историю.

– Мою? – Тот поцелуй… Он теперь так далеко.

– Поцелуй всегда красиво. Поцелуй остается в мире.

– Он мне потом написал на Суматру. Может быть, тайком. Из эмиграции.

– Хорошо хранить. Наверное, очень ценно. Для будущего.

Два господина, оставив за спиной афиши фильмов, пересекли канал Королевской аллеи возле Тритонового фонтана. Анвар уже представлял себе, как в конце этого проспекта они увидят роскошное купольное здание, наподобие пагоды или мечети, с колоннадами и молитвенным двором. Клаусу Хойзеру было не по себе: болели ноги, хотя протестующие родительские голоса для него отзвучали. А может, и не отзвучали, если подумать. Они все вместе еще пойдут на «Фиделио», с прославленной певицей Мёдль как исполнительницей главной партии. Для Анвара это станет событием: впервые в жизни дирижер, оркестр, овации… Но сейчас главное – избавиться от чемоданов, вылущить себя из пальто. Тело уже привыкло к здешним летним температурам. Удобный номер на двоих – если гостиничный администратор в этой пост-тирании согласится предоставить таковой двум джентльменам, – к счастью, уже недалеко.

– Мы теперь насладимся покоем, Анвар.

– I hope so[12]12
  Надеюсь, что так (англ.).


[Закрыть].

– И совершим прогулку на пароходе.

– И посетим the cathedral[13]13
  Тот самый собор (англ.).


[Закрыть].

– Он находится в Кёльне.

– I don’t тind[14]14
  Я ничего не имею против (англ.).


[Закрыть].

– И еще давай напишем открытку славному Мистеру Генри.

– Он будет очень-очень рад, – поддержал эту мысль Анвар и живо представил себе бармена отеля Old Victorian: как он стоит возле миксера и с изумлением разглядывает открытку со авиа-штемпелем, на которой изображена гигантская рейнская винная бочка^{85} или, к примеру, легендарный Западный вал^{86}.

– He will show it to everyone[15]15
  Он будет показывать ее всем и каждому (англ.).


[Закрыть].

– Let’s pray, that they survive Mao[16]16
  Давай помолимся, чтобы все они пережили Мао (англ.).


[Закрыть], – Клаус Хойзер на секунду остановился и прикусил губу.

Рецепция

Фройляйн Анита облокотилась на метлу. И замечталась. Повод к таким мечтаниям, картинка, висит у нее дома над кроватью. На картинке, которую фройляйн Анита нашла в парикмахерской, перелистывая журнал, и вырезала для себя, – старуха в белом чепце. Глаза старухи блестят; зубов у нее, похоже, не осталось, но она с превеликим удовольствием курит длинную глиняную трубку. Старуха в старинном голландском платье, удобно облокотившись о подоконник, выглядывает из эркерного окна с медвяного цвета стеклышками. Из своей амстердамской комнаты она смотрит на прохожих; целый день, вероятно, оживленно болтает со служанками и господами, проходящими мимо ее наблюдательного поста, а по вечерам закрывает ставни и смиренно укладывается в постель – до следующего утра. Сморщенно-розовое личико на картине не выражает неуместного любопытства или злорадства. Старуха просто наблюдает. Если бы можно было так, как она, стареть – так, из укрытия, с трубкой в руке, поглядывать на улицу, – жизнь протекала бы очень приятно. От мужчин одно только беспокойство, закабаление, да даже и вздумай они подчиниться женщине, это тоже выглядело бы неестественно…

Фройляйн Анита, конечно, не старая дева из Амстердама, и живет она не в эпоху темных платьев и белых чепцов, но, тем не менее, и на нее эта картина воздействует: как призыв сохранять невозмутимость.

43-летняя уборщица парикмахерского салона «Шмидт» в отеле «Брайденбахер хоф» подметает каменные плиты перед входом в салон.

Иногда волосы клиентов падают на пол, и приходится сметать их в кучку. Наряду с подслушиванием разговоров между посетителями и парикмахершами (а многие постояльцы отеля и даже посторонние дамы и господа заходят сюда, кажется, исключительно для того, чтобы, уже после стрижки, обменяться с кем-нибудь парой слов), фройляйн Анита больше всего любит подметать плиты перед входом. Она может тогда, между делом, поболтать с уборщицей из соседнего табачного киоска. Но главное, держит под наблюдением всё, что происходит в красивом и просторном, благородного вида вестибюле. Этому весьма благоприятствует афишная тумба – скорее изящная, чем массивная, – с театральной программой и извещением о неделе блюд из дичи. За тумбу с красно-белым металлическим венчиком Анита может быстро отступить, не переставая с нарочитым усердием махать метлой, и сделаться невидимой, если портье – или, что случается реже, служащий у стойки рецепции – вдруг заметит проявляемое ею неуместное любопытство. Выходя на работу, Анита всегда надевает накрахмаленный и отглаженный белый халат. Но служащие отеля, тем не менее, не желают, чтобы перед глазами у них постоянно маячили метла и совок. Ведь у постояльцев, пересекающих вестибюль, может сложиться впечатление, будто здесь только и делают, что вычищают каждый квадратный метр пола. В самом же парикмахерском салоне – дорогом, где посетителей не особенно много, – мастерицы вполне могут периодически обходиться без Аниты: они быстро сметают волосы вокруг стульев, сами ополаскивают раковины, а главное, им интересно услышать от нее, не предвидится ли опять «аларм», в каком платье сегодня появилась звезда варьете Катерина Валенте^{87} и не обзавелся ли новый мальчишка-лифтер с французским именем Арман – настоящий Адонис – новой форменной курткой, еще больше подчеркивающей его талию. Этот дерзкий новичок, сын разорившегося производителя шипучих вин, уже не раз подолгу задерживался в номерах у дам – якобы потому, как он объяснил, что нужно было немедленно развесить по шкафам их вещи. Кто в такое поверит? Арман, эта лапочка, эта мило болтающая обезьянка, еще найдет себе здесь хорошую партию и умотает в Париж или в Лиссабон с какой-нибудь сентиментальной вдовой промышленника… Ну и бог с ним, с этим прелестно ограненным алмазом. Если кому-то и должно в жизни повезти, то, несомненно, именно Арману…

Фройляйн Анита видит, что, после вчерашнего переполоха из-за бомбы, возобновилась спокойная деловая активность. Ковры, как и прежде, приглушают шаги постояльцев. Вот из утреннего кафе выходит семейная пара и направляется к лестнице. Возле камина застыли в ожидании пустые кресла. Господа Зимер и Фридеман, за стойкой рецепции, сдвинули головы над списком зарезервированных номеров. На удивление много гладиолусов украшает вход. Портье сегодня не поздоровался с уборщицей из парикмахерского салона. Портье Элкерс, явно взволнованный, что-то высматривает на улице. Сегодня, еще до полудня, ожидают прибытия нобелевского лауреата, это для него поменяли двери в Президентских апартаментах. Царит нарочитая – можно сказать, предгрозовая – тишина. Служащие раскладывают на мраморных столиках газеты; тележка из буфетной стоит, будто забытая, у входа в чайный салон. Два новых постояльца сдают у стойки ключи. Оба без драповых пальто, в которых прибыли сюда накануне. Но еще не расстались с кашне и белыми гамашами. Фройляйн Анита уже успела услышать (от фройляйн Хельги, работающей на рецепции, и здешнего электрика), что два странных господина вчера пожелали снять двойной номер, больше того: настоятельно этого потребовали. Согласно обычаю и закону, пусть и неписаному, такое желание не может быть удовлетворено. В годы войны расквартированным в отеле офицерам позволялось спать хоть в одной кровати; но теперь переночевать вместе в номере имеют право только женщины – что, конечно, тоже не очень логично, если последовательно придерживаться нравственных норм. Однако господа (особенно тот, что с темной кожей) обиделись и пригрозили: они, мол, тотчас уедут, поскольку не собираются тратиться на второй номер. Директор Мерк любезно вмешался, сказав, что в отеле, конечно, идут навстречу любым пожеланиям. В итоге этим гостям из Мербуша или Китая (электрик не запомнил точно, откуда) предоставили – на мансардном этаже – два отдельных, но смежных номера. Щекотливая ситуация была улажена. Служащий отеля понес на шестой этаж фрукты…

Фройляйн Анита видит, как загорелый белый мужчина и другой, похожий на мавра, направляются к выходу. Симпатичный индус (каковым, скорее всего, и является этот второй) стряхивает с рукава воображаемые пылинки, после чего берет под руку первого, белого, господина, который выглядит как спортсмен… Электрику, кавалеру одной из парикмахерш, пришлось пообещать, что он добудет дополнительные сведения об этой парочке. Интерес к новоприбывшим подогревается одним странным обстоятельством. Дело в том, что недавно принятый на работу лифтер Арман, хотя он намного младше приехавшего вчера европейца, имеет точно такие же, как у нового постояльца, черты лица, такие же бездонно-карие глаза, и даже жесты у них похожи – как если бы Арман, годы спустя, был создан по образцу и подобию этого другого, старшего по возрасту человека. Такое сходство сбивает с толку. Не братья ли они, ничего не знающие друг о друге^{88}?

Арман, которого электрик, сомневаясь в его французском происхождении, считает авантюристом, сегодня отсыпается после смены. Поэтому решетчатую дверь лифта открывает малыш Макс. Из лифта выходит господин с собакой и отправляется на прогулку. Центральная люстра в холле изливает медвяный свет. Плитки пола между половиками начищены до блеска. Ощущение напряженного спокойствия еще больше усиливается, когда Мерк, директор отеля, быстро проходит мимо двери лифта в хозяйственный отсек. Предстоящее событие заставило даже Герду, продавщицу табачного киоска, поднять глаза и глянуть в сторону вестибюля. Фройляйн Герда освобождает от упаковочной пленки блок сигарет. Десять часов. Элкерс отворяет стеклянную дверь двум господам без багажа. «В двенадцать меня ждут на газовом заводе. Мы, надеюсь, закончим к этому времени?»

– Из Кёльна он выехал, как было запланировано. Сюда поезд прибывает в 10:12.

– Почему встречу не устроили на вокзале?

– В такой-то давке?

– Луп, научный ассистент из Архива Линдемана^{89}, хотел непременно поприветствовать их на перроне.

– Чтобы самому покрасоваться.

– Да, но посещение архива предусмотрено в программе…

Не прерывая разговора, господа (оба – плотного телосложения, в деловых костюмах и при галстуках) подходят к табачному киоску, и фройляйн Герда подает тому из них, кто потолще, пачку zigarillos[17]17
  Маленькие сигары (исп.).


[Закрыть].

– Мой сын буквально проглатывает все книги Германа Гессе. И иногда совсем дуреет от них. Хочет бежать из дома, шататься по миру, как Степной волк. Глупости! Лучше бы радовался, что имеет крышу над головой. Литература приносит много вреда, Файлхехт. Мы, немцы, достаточно нагулялись по разным странам. Париж, Эль-Аламейн, Курляндия… Пусть молодежь у себя дома докажет, что она на что-то годится… Однако удивительно, что писатели доживают до столь преклонных лет! Еще моя матушка увлекалась Гессе. Как сторонником мирной политики, призывающим искать путь к себе. Мама, однако, в итоге стала домохозяйкой.

– При чем тут Герман Гессе, Гизевинд? – недоумевает другой господин.

– Ну как же? – Первый уже закурил zigarillo. – Это ведь он пожаловал к нам из Швейцарии.

– Мы, насколько я понимаю, ждем Томаса Манна.

– Ах… В самом деле? Ну да, конечно! Знаете, уважаемый коллега, у меня сейчас столько неотложных дел… Газовый завод должен наконец перейти под коммунальное управление. И тогда он будет объединен с предприятием в Нойсе^{90}. Манн, говорите?.. (Оба члена городского совета, чьи лица фройляйн Анита, конечно, не раз видела в газетах, отходят от киоска.)… Его мой сын, разумеется, не читает. И, судя по доходящим до меня сведениям, я должен благодарить за это судьбу. Произведения Манна слишком вычурны. И рассчитаны на вкус дам… Прежде, до бомбардировки города, у нас дома была солидная библиотека. Тогда мы еще читали по вечерам. Кузен Петера, то бишь мой племянник Казимир, прямо-таки свихнулся, прочитав «Смерть в Венеции». Свою комнату он теперь называет не иначе как «гранд-отель Des Baines[18]18
  Купальни (франц.).


[Закрыть]^{91}». Из окна меланхолически смотрит в парк. Обедать желает непременно за столом, покрытым белой скатертью, и с серебряным прибором. Он посвящает моему Петеру странные стихи: Пора предзакатная, грустная, когда лишь сияние юности еще озаряет мрак! Всё истончается, гибнет; ничтожество – вот наш удел. О Педро, вестник прекрасного, мне утешением стань…

– И все же… здесь чувствуется забота о красоте речи, которая мне импонирует. Часто ли сегодня мы сталкиваемся с чем-то подобным?

– Книжку я у него конфисковал. Она портит молодых людей, делает их непригодными для жизни. Казимир теперь вознамерился стать писателем, композитором или, на худой конец, шеф-стюардом пассажирского лайнера класса люкс – утонченной штучкой, короче говоря.

– А что же ваш сын?

– Будет, как миленький, работать в концерне «Тиссен». Я уже договорился… Произнесение приветственной речи возьмет на себя референт по вопросам культуры?

– Наверное… Томас Манн, однако, остается для нас, немцев, самым значимым авторитетом в вопросах стилистики. Он, похоже, ни разу не употребил неподходящего слова. Впитывал в себя образование, как древние германцы – мед поэзии. Этот человек – живое воплощение тяги к знаниям. А кто владеет речью, Гизевинд, тот умеет и мыслить. В мыслях же мы определенно нуждаемся. Когда мысли иссякнут, люди станут неотличимы от блеющего скота.

– Золотые слова, Файлхехт, если иметь в виду школьное образование. Я вовсе не хочу сказать, что Казимир сделался неженкой. После прочтения «Волшебной горы», как рассказал мне брат, мальчик бегал в одной рубашке под снегопадом и кричал: Отдаю себя на волю стихий, бушующего обновления! Научите меня, мастера: должен ли я поверить в Бога или положиться на человеческую силу… О моя русская возлюбленная, подари мне хоть один поцелуй! Господь оберегает меня, и все же я одинок. Снежинки, бороздки на коже… Быть взвеянным в веянии значит развеяться (что-то в таком духе). Но ты владей собой и в бурю. В час испытаний стойким будь.^{92}

– Я должен сперва в это вдуматься. А откуда известны его слова?

– От соседки, в тот момент искавшей в снегу потерянный ключ.

– О вашем племяннике, может быть, нам еще доведется услышать.

– Надеюсь, не как о стюарде, сиганувшем с борта парохода в морские волны.

О литературных (даже, можно сказать, поэтических) проблемах два члена городского совета, в зале заседаний сидящие друг против друга, заговорили впервые. Но нынешнее утро располагает к такому.

– Значит, не Гессе…

Рихард Гизевинд, ответственный за предприятия городского снабжения, и доктор Файлхехт, куратор школьного образования, прогуливаются по вестибюлю. Пепельница в виде шара на длинной ножке, представленная здесь многократно, воплощает собой цивилизованный подход к удовольствиям. За афишной тумбой притаилась, обняв рукоять метлы, фройляйн Анита; она была бы не прочь заглянуть в лицо этому племяннику Казимиру… Чего только не бывает на свете: молодые люди в одних рубашках, кричащие в снежной ночи; хорошо, что не всё так единообразно, как ей представлялось: что не все мечтают стоять без движения, глядя на улицу из амстердамского эркерного окна. Какую русскую мог иметь в виду этот мальчик?.. Фройляйн Анита и стоящая за табачным прилавком фройляйн Герда одновременно вздрогнули. Дама из бельэтажного номера – латиноамериканка, всегда одетая в черное, которая приехала издалека ради покупки каких-то произведений искусства, – выходя из зала для завтраков, хлопнула дверью с такой силой, что зазвенело стекло. Странный жест, не соответствующий той грациозности, с которой эта дама обычно скользит по ступенькам, и проницательному взгляду ее кошачьих глаз, с первой минуты покоривших Фридемана… Разве идет с ней хоть в какое-то сравнение канадская скрипачка, которая – еще до сигнала «Аларм» и до своего падения – при ходьбе нелепо размахивала руками! Что и говорить, Северная Америка никогда не считалась колыбелью изящных манер…

– Между прочим, Гизевинд, писатель, которого мы ждем, не был слишком вычурным и не рассчитывал исключительно на вкус дам в те годы, когда еженедельно по Би-би-си требовал разрушения немецких городов, разгрома вермахта и уничтожения «самого чудовищного (как он выражался), самого нездорового полководца всех времен, самого кровавого пугала истории».