Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Сидорова помнишь? – говорил Морсин. – Ну вот, рассказывал он мне, как нарвался на Вирена. Однажды в "береговой" день шел он с девушкой и не заметил белой адмиральской собачки. Вернее, поздно заметил, не успел спрятаться, за собачкой выкатила адмиральская карета. Ну, Сидоров вытянулся, как положено. Вирен велел кучеру остановиться, поманил Сидорова, осмотрел его с ног до головы и спрашивает:

"Фуражка подписана?"

"Так точно, подписана, ваше высокопревосходительство!"

"Покажи".

Ну, Сидоров снял фуражку и показал внутреннюю сторону околыша. Все верно, фамилия чернильным карандашом выведена и от пота расплылась. Вирен не отстает:

"А клапан подписан?"

"Так точно, подписан, ваше…"

"Покажи!"

Представляешь, прямо на улице, при девчонке! Сидоров побледнел, а ослушаться приказа не смеет. Делать нечего, тут же расстегнул боковые застежки, опустил шуганы, показал клапан. Девушка покраснела и отвернулась, а госпожа, сидевшая в карете, смеялась…

– Посмеяться они любили, – кивнул Ульянцев.

Но прошлое вспоминали только поначалу. Ульянцева больше интересовало положение на Мугани.

Проснувшись на заре, Мария застала мужчин на том же месте за столом: муж горячо доказывал что-то, а Ульянцев молча и сосредоточенно слушал. Она быстро пожарила картошки, согрела чаю.

– Только не взыщи, Тимоша, сахару ни кусочка…

– Не беда, – мягко улыбнулся Ульянцев и высыпал на стол горсть коричневых и желтых отполированных до блеска речных камешков. – Пейте с конфетами.

Сергей, подсевший к столу, поразился, увидев, как Ульянцев кинул в рот камешек и, перебрасывая его во рту, как монпансье, стал пить чай, причмокивая и покачивая головой от наслаждения. Сергей засмеялся и последовал его примеру: в самом деле, чай казался подслащенным!..

…Ульянцев вернулся к письменному столу, перечитал письмо: "Здравствуй, дорогая любовь моя Танюша. Минула неделя, как приехал в Ленкорань…" Каждый вечер, едва схлынет дневная суматоха, Ульянцев писал Тане письма, как обещал, но отправить их не мог. Скорее всего, эти письма были для него как бы подведением итогов минувшего дня: что увидел, узнал, сделал.

За неделю знакомства с делами перед Ульянцевым вырисовалась неутешительная картина.

Внешне вроде все обстояло хорошо: власть взяли, десятка три ярых деникинцев посадили в тюрьму, создали советские органы управления, назначили на руководящие посты опытных партийных и военных работников, присланных Бакинским бюро Кавкрайкома.

Но на поверку выходило, что многие офицеры-деникинцы оставались на свободе: спороли погоны, притаились, выжидают; в учреждениях сидят тихие саботажники, спекулянты безбожно взвинчивают цены – жизнь вздорожала в сто раз! Нет еще суда для борьбы с ними. Крайисполком наложил контрибуцию в размере восьми миллионов рублей на помещиков и кулаков, крупных торговцев и богатых крестьян. Отказавшихся от уплаты ЧК арестовала.

Но лучше не стало, и ЧК арестовала около шестидесяти мелких торговцев, конфисковала их деньги, мануфактуру, бакалейные товары. Стало совсем худо…

А главное, нет единой крепкой Красной Армии, не хватает обмундирования и боеприпасов. Некоторые красноармейцы выбросили вконец завшивленные гимнастерки, и для них сшили рубахи и шаровары из мешковины. Многие ходили босиком. Мальчишки за пайку хлеба собирали гильзы, из которых в мастерской ремесленного училища делали патроны.

За месяц своего пребывания на посту главнокомандующего полковник Ильяшевич палец о палец не ударил для укрепления муганской Красной Армии. Разве что назначил на командные посты близких ему офицеров.

Ульянцев уже поднимал вопрос о смещении Ильяшевнча. Его поддержали Ломакин, Агаев, Ахундов, Беккер. Но многие муганцы и некоторые военные работники из присланных еще Бакинским совнаркомом, в том числе Кропотов и, как это ни странно, Морсин, возражали:

– Мы восстановим против себя все муганское крестьянство.

На чем держалась популярность Ильяшевича? Может быть, на том, что он как бы стоял вне политики? Но это не так: Ильяшевич поддерживал в свое время связь и с Деникиным, и с Бичераховым, и с Денстервилем. В Кавказском краевом комитете Ульянцеву дали копию попавшего в их руки донесения генерала Денстервиля, в котором он откровенно писал:

"…Депутация вручила мне письмо от одного русского офицера, который был выбран ленкоранцами для руководства их военными операциями… который действовал там на манер самодержавного правителя… Они привезли с собой груз муки и других товаров в подарок нашим войскам… В ответ на их предложение я послал небольшой отряд офицеров и солдат к ним в Ленкорань для ознакомления с местным положением вещей… Было совершенно необходимо сделать этот дружественный шаг: войска этих колоний могли бы нам быть весьма полезны для чисто практических целей, к тому же в продовольствии мы очень нуждались ввиду голода в Баку…" Да, муганское крестьянство боготворило Ильяшевича, своего избавителя от мусаватистов, а он готовил им роль колониальных рабов англичан!..

"…Любовь моя Танюша! Минула неделя…"

Что он успел за эту неделю?

На третий день приезда Ульянцева, 1 июня, состоялось общегородское собрание коммунистов. Избрали горком партии из тринадцати человек. В него вошли Ульянцев, Агаев, Ломакин, Канделаки, Лидак, Наумов и другие.

Подготовили издание газеты "Известия Муганского краевого исполнительного комитета". Мало, очень мало…

Ульянцев порвал письмо, выкрутил фитиль керосиновой лампы и придвинул к себе кипу папок с делами бывшей краевой управы…

В дверь постучали.

– Входи, кто там? – оторвался Ульянцев от бумаг.

Вошла Мария Морсина с узелком в руке.

– Доброе утро, Тимофей Иванович. Встал уже?

– Да вроде встал, – мягко улыбнулся Ульянцев, поднялся из-за стола и подошел к окну: над зеленым морем садов сияло утро.

Мария заметила горящую неприметным светом керосиновую лампу, перевела взгляд на несмятую постель и с упреком сказала:

– А ты и не ложился? Ну как так можно, Тимоша? Отдыхать-то нужно!

– Отдохнем, Маша, отдохнем. Вот закончим революцию в мировом масштабе, тогда и отдохнем, – бодро ответил Ульянцев.

– Не щадишь ты себя! Эдак и ноги протянешь еще до мирового масштаба. Почему не пришел к ужину? Мы тебя ждали, ждали…

Мария развернула на письменном столе узелок, сняла мелкую тарелку, накрывающую миску с едой.

– Садись, ноешь.

Ульянцев потянул носом вкусный запах.

– А, каша! А это что за птичка, синяя такая?

Мария усмехнулась:

– По-нашему – каша, а по-талышски – дашма поло, а птичка – это кашкалдак, начиненный орехами. "Джуджа кебаб" называется. Знакомый талыш привез из Астары.

– Вкуснотища, должно быть!

– Ешь, пока теплое. А я побегу. Доктор Талышинский оперирует сегодня, опаздывать нельзя.

Ульянцев сел за стол, разложил кашкалдак, выскреб ложкой ореховую начинку – такого он никогда не едал.

В дверь снова постучали, и тут же, переваливаясь на обмороженных ногах, в комнату вошел комендант крайсовета Рябинин с чайником в руке.

– Здравия желаю, товарищ комиссар. Никак, завтракаете? А я вам чаю принес, – Рябинин поставил чайник на стол и метнул взгляд на папки, сдвинутые на край стола.

Едва арестовали офицеров, Рябинин приколол на грудь красный бант, стал выступать на митингах, выставляя себя борцом за Советскую власть. На чрезвычайном съезде Мугани он попросил слова и произнес такую речь:

– Граждане-товарищи, депутаты Советской власти! Я хочу рассказать о себе. Кто я есть? Самый что ни на есть сермяжный российский солдат. Кормил вшей на германском фронте. По случаю своей храбрости выслужился до старшины, получил Георгиевский крест. А в Ленкорань перевели, как я есть обмороженный. Служил комендантом в краевой управе, а на деле – денщиком у полковника Ильяшевича. Вот хлопчик знает, не даст соврать. – Рябинин протянул руку в сторону Салмана. – Как батюшка Ильяшевич гонял меня, господи! "Рябинин, подай! Рябинин, убери!" Да, у него порядок на первом месте. А как же? Дело свое он знает дай бог каждому. Так что, товарищи-граждане, такого командующего поискать. Но дело не в этом. А только я хочу сказать: прошу записать меня в партию большевиков, как я есть сознательный инвалид войны.

Делегаты посмеялись, В партию Рябинина не записали, но назначили комендантом крайсовета.

– Садись, Рябинин, поешь со мной. Ложка за голенищем?

– Премного благодарен. Кушайте на здоровье.

Не успел Рябинин выйти, как в комнату вошел худой, высокий, изогнувшийся, словно в поклоне, человек.

– Вы позволите? – вежливо спросил он.

"День начался!" – мысленно усмехнулся Ульянцев.

– Чего спрашивать, коль вошли, – ответил он. – Валяйте, садитесь, гостем будете.

– Благодарствую, – ответил посетитель, складывая на стуле свое длинное тело. Помолчал, присматриваясь к Ульянцеву, и наконец представился: – Я – Сухорукин.

В больших темных глазах Ульянцева погасла улыбка, они стали непроницаемы. "Так вот ты какой!"

– Я счел своим революционным долгом… напомнить о себе, – начал Сухорукин. – Вы у нас человек новый, людей не знаете. А я, смею заверить, старый революционер, отдал много сил и лет борьбе с самодержавием. Первым стоял у руля совдепа Ленкоранского уезда…

Когда Сухорукин начал говорить, Ульянцев вытащил из ящика стола папку и начал рыться в ней.

– Вы не слушаете меня? – оскорбился Сухорукин.

– Слушаю, слушаю. Продолжайте.

– Скромность не позволяет мне говорить о своих заслугах перед революцией… Вам ничего не докладывали обо мне?

– А что мне должны были доложить о вас?

– Видите ли, у каждого человека всегда найдутся недоброжелатели и завистники, – менторским тоном ответил Сухорукин. – Долго ли очернить?.. – Он нервно выпрямился на стуле. – А если не докладывали, почему, смею вас спросить? – И вопросительно уставился на Ульянцева, ожидая ответа.

– Почему же?

– Из зависти! – поднял длинный палец Сухорукин. – Из желания предать забвению мои революционные заслуги!

Ульянцев усмехнулся:

– Какие именно заслуги вы имеете в виду?

– Как же! В период Бакинской коммуны я был председателем уездного исполкома, руководил Военно-революционным комитетом обороны Ленкорани. Наконец, я был особоуполномоченным Наркомпрода Бакинского совнаркома по Мугани…

Вспомнились строки газетного отчета: "Хлеб теперь уже не политический вопрос, а вопрос нашего физического существования…" "Хлеб у нас будет…"

– Я знался с нашими незабвенными комиссарами Шаумяном, Джапаридзе. Товарищ Алеша приезжал в Ленкорань. Кстати, он взял меня под защиту, когда некоторые товарищи ставили вопрос о моем отстранении.

"Ишь, чем козыряет!" Ульянцеву вспомнился разговор с Микояном на конспиративной квартире. Микоян прочел ему письмо, только что полученное из Астрахани от Коломийцева: "Я прихожу к убеждению, что Вы недостаточно тверды в дискредитировании меньшевизма и эсеризма и недостаточно последовательны, давая нм кое-где место и уступая иногда позиции. Но стоит и в Баку с ними нянчиться". Ульянцев полностью разделял это мнение, но Микоян предостерегал его от механического переноса астраханских приемов борьбы на Мугань. "Вот почему Джапаридзе и взял тебя под защиту", – думал Ульянцев, проницательно глядя на Сухорукина.

– Послушайте, Сухорукин, бросьте вы это: "Мои заслуги", "Я был тем, я был этим". Предателем революции вы были.

Сухорукин на мгновение лишился дара речи.

– Смею заметить, ваше обвинение ни на чем не основано.

– Эта телеграмма вам адресована?

– Позвольте… – Сухорукин протянул к телеграмме костлявую руку, но она повисла в воздухе.

– Я вам прочту: "На реализацию урожая в Ленкоранском уезде бакинская рабоче-крестьянская Советская власть возлагает громадные надежды в связи с переживаемым тяжелым моментом и продовольственным кризисом…"

– Помнится, – кивнул Сухорукин, – я ответил на нее…

– Вот ваш ответ. – Ульянцев взял другую бумажку: – "Муганская степь должна дать пять с половиной миллионов пудов хлеба. Принимаем меры к тому, чтобы урожай был в Баку".

– Вот видите, – удовлетворенно откинулся на спинку стула Сухорукин.

– Это на словах, – сухо ответил Ульянцев. – А на деле? Занимались учетом, подсчетом, пустой болтовней. А тем временем кулаки и спекулянты у вас под носом вывозили хлеб в Персию, англичанам.

– Мы не в силах были бороться с контрабандой, – оправдывался Сухорукин. – Поэтому и просили Совнарком прислать заградительный отряд.

– Не вы просили, а Совнарком решил прислать. А вы и ваши подручные пустили слух, будто красногвардейцы посланы конфисковать у крестьян весь хлеб и имущество. Вот тогда-то товарищу Джапаридзе и пришлось приехать на Мугань. Да поздно было. Вскоре Бакинская коммуна пала, и в этом – доля вашей "революционной заслуги".

– Причина бакинской трагедии гораздо глубже…

– Причина одна: предательство интересов революции. Пока хлеб был политическим вопросом, вы придерживали его, а когда хлеб стал вопросом физического существования вашей Диктатуры, вы заявили: "Хлеб будет!" Кем вы были, когда к власти пришла Диктатура Центрокаспия и эсер Васин требовал судить бакинских комиссаров "за государственную измену"?

– Вы же прекрасно информированы, – уныло ответил Сухорукин. – Я вошел в состав Муганской диктатуры, чтобы силой своего авторитета сохранить демократические завоевания на Мугани…

– И ратовали за приглашение англичан, – подсказал Ульянцев.

– Перед лицом турецкого нашествия… Надо было спасать Мугань.

– Штыками англичан и деникинского агента Ильяшевича?

– Смею заметить, Ильяшевич – ваш главнокомандующий, – поймал его на слове Сухорукин. – Значит, вы не доверяете ему?

– Я этого не говорил! – нахмурился Ульянцев.

– Вы только что изволили сказать, – в голосе Сухорукина звучала насмешка, – что Ильяшевич деникинский агент.

– Во всяком случае, был, – отпарировал Ульянцев. – Вы зачем, собственно, пришли?

Поворот оказался крутым.

– Я?.. Как активный участник революции…

– "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?

– При моих-то способностях! – горько усмехнулся Сухорукие.

– А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!

– Помилуйте, ну что я могу?

– Можете! Вы обязаны! – сухо ответил Ульянцев. – Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.

– Это угроза? – жалко улыбнулся Сухорукин.

– Деловой совет.

Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.

Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.

– Садись, браток, садись. – Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. – Фронтовик?

– А то как же! С пятнадцатого года в армии. – Он усмехнулся: – Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.

– Что так?

– Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.

– Да, не повезло тебе.

– Это как посмотреть. Меня ж после боя собирались в полевой суд отправить. За большевистскую агитацию среди солдат. Так что верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну, а когда пошел на поправку, стал встречаться с рабочими Мариуполя, их агитировать против царя. Жандармы схватили, трое суток держали в одиночке и так обработали, что опять уложили в лазарет. Выписали полным инвалидом.

– Да, брат, хлебнул ты горюшка.

– Я его сызмальства хлебаю. Рано мы с сестренкой осиротели, батрачили у зажиточных.

– Знакомая доля, – закивал Ульянцев. – Ну, а ячейка? Говорили мне, большая у вас ячейка.

– Большая. В прошлом году собрались мы у Якова Горбунова, восемнадцать сельчан, фронтовиков в основном, и организовались в ячейку. Народу в Привольном много, тысяч восемь будет, так что ячейка росла как на дрожжах. – Засмеялся, договорил: – Помню, созвали мы общее собрание. В дом Якова столько народу набилось, что пол проломился, рухнули мы в подвал.

Пономарев передал Ульянцеву список. Просмотрев его, Ульянцев сказал:

– Мы вас будем считать членами партии с того дня, как вы организовались в ячейку. Я этот список оставляю у себя. Я его утверждаю, но должен еще утвердить комитет партии. А вы продолжайте работать.

– Трудно работать, – признался Пономарев. – Денег мы не собираем. Кто имеет лишний пуд пшеницы, несет в парт-кассу.

Ульянцев достал из сейфа несколько пачек кредиток.

– Вот вам сорок тысяч рублей. И вот еще инструктаж для просвещения. – С этими словами он взял из большого тюка стопку длинных брошюр, напечатанных на желтой бумаге. Это был "Манифест Коммунистической партии"…

Рябинин, опасливо озираясь на дверь, поспешно докладывал Ильяшевичу:

– …а потом заперся с председателем ЧК Блэком и его заместителем… с этим осетином, как бишь его?

– Савелием Хасиевым?

– Во! Им самым. Битых два часа проговорили. А о чем? – Рябинин вопросительно уставился на Ильяшевича, словно тот мог ему ответить.

– Пустое, братец! – зашагал по кабинету командующий. – Мало ли у них забот!

– Так ведь Блэк ему все дела краевой управы притащил! Весь ваш архив.

Ильяшевич остановился:

– Ты уверен в этом?

– Так точно, вашскородие. Тащил-то папки я.

– Ну, ну, продолжай!

– До утра лампу жег. Я несколько раз тихонечко так, на цыпочках… – При этом Рябинин продемонстрировал, как он крался и заглядывал в замочную скважину. – Читает!..

Ильяшевич снова зашагал по кабинету.

– Пусть читает! – задумчиво произнес он. – Ну, ступай, ступай!

Рябинин отпер дверь и выскользнул из кабинета.

Задумчиво вышагивая по кабинету, Ильяшевич не слышал, как вошел Сухорукин. Желчно улыбаясь, он крикнул в спину Ильяшевичу:

– Большевистский привет красному главкому! – и нервически рассмеялся.

Ильяшевич вздрогнул и обернулся.

– Паяц! Перестаньте смеяться!

– А я не смеюсь. Я плачу, – ответил Сухорукин, всхлипывая от смеха и вытирая слезы белоснежным платком. – Да, я плачу…

Глядя на эту истерику, Ильяшевич пробормотал в пышные усы что-то невнятное.

– Кажется, винт ввинтился до упора, – успокоился наконец Сухорукин. – Помните Анну, полковник?

– Какую Анну? О чем вы, батенька?

– Каренину. Когда она поняла, что винт ее жизни ввинтился до упора, она бросилась под поезд. Боюсь, и нам пора… пока этот балтийский матрос не утопил нас в море.

– Вы были у него?

– Только что имел честь, – ехидно улыбнулся Сухорукин. – И черт дернул меня соваться к нему!

– Что же он говорил? Обо мне, случаем, не спрашивал?

– Ровным счетом ничего, господин "деникинский агент".

– Что это значит? Он так назвал меня? – Ильяшевич нахмурился. – Хм! И что же из этого следует?

– Не знаю. Я пытался спровоцировать его на откровенность, но…

– Этот "братишка" не так прост, как кажется. Умен и хитер, как русский мужик. Его на мякине не проведешь.

– Так-то оно так, но я не понимаю вас, полковник, просто отказываюсь понимать. В ваших руках муганская армия, зажиточное крестьянство молится на вас и только ждет вашего сигнала. Если вы захотите…

– Откуда вам знать, Терентий Павлович, чего я хочу и вообще что у меня на уме? Я человек военный и не привык болтать о своих планах. Это вы, политики, пустобрехи…

– Ха-ха! Опять мне досталось на орехи! – засмеялся Сухорукин. – Но когда же вы намерены… Ах, да, военная тайна! Ну, вам виднее. Только не медлите, полковник. Не упустите Синюю птицу и на этот раз…

В дверь просунулась голова Рябинина:

– Вашскородие! Зовут!..

Ульянцев сидел за столом президиума и внимательно оглядывал зал, рокотавший, как море, в ожидании начала заседания. Сегодня преобладали армейцы. Ульянцев с радостью отметил про себя, что среди штатских депутатов присутствует небольшая группа женщин, в том числе и талышинок – их яркое и пестрое одеяние так и бросалось в глаза. Ульянцев узнал Джаханнэнэ, с которой его познакомил Салман. Впрочем, Ульянцев и от других был наслышан об истории с царским старостой, об активной работе Джаханнэнэ в женотделе сельсовета. «Смелее, больше надо привлекать в Советы таких мусульманок», – отметил он про себя.

Наконец пришел Ильяшевич. Поднялся председатель крайисполкома Николай Тутышкин:

– Начнем, товарищи!..

В это время на сцену с подносом в руках вошла Багдагюль, стала раздавать членам президиума чай. По залу прошел легкий рокот.

– Это еще для чего? – смутился Ульянцев.

– Тимофей-гардаш, – громовым голосом откликнулась из зала Джаханнэнэ, – у нас такой обычай: собрались мужчины – подавай чай.

По залу прокатился смех.

– Ну, если обычай…

– Товарищи, – продолжал Тутышкин, – слово предоставляется чрезвычайному комиссару Кавкрайкома Тимофею Отрадневу.

– Мое сообщение будет горьким, товарищи! Предатели своего народа из "Горского правительства" Дагестана арестовали в Петровске весь подпольный ревком во главе с железным коммунистом товарищем Буйнакским. Я знал этого прекрасного, кристально чистого человека по Астрахани. Деникинский скорый, да неправедный суд приговорил всех товарищей к смерти… Мы должны их крепко предупредить. – Негромкий голос Ульянцева зазвучал металлически твердо. – В случае расстрела добровольческим командованием приговоренных к смертной казни в Петровске дагестанских коммунистов Советская муганская власть расстреляет находящихся на ее территории офицеров-деникинцев, считая за каждого расстрелянного коммуниста десять офицеров!

– Правильно! Верно! Послать депешу! – послышались голоса из рукоплещущего зала.

Ильяшевич заерзал на месте. Перед его взором в который раз возникло тело полковника Аветисова с черной дырочкой во лбу.

Ульянцев поднял большую руку, глубокими темными глазами строго обвел зал:

– Еще не все, товарищи… Добровольческое командование разделалось с ревкомом руками предателей, а потом дало по шавке самим предателям – разогнало "Горское правительство", 21 мая войска генерала Драценко заняли Петровск и теперь движутся к границам Азербайджана…

По залу прокатился гул. Ильяшевич крякнул, заерзал, но не поднимал головы, чтобы никто не видел выражения его глаз.

– В этот же день, – продолжал Ульянцев, – деникинцы с помощью англичан атаковали Астраханско-Каспийскую флотилию, взяли форт Александровский…

– И потопили Астраханскую флотилию, – не выдержав, уточнил с места Ильяшевич, ткнув указательным пальцем сверху вниз.

Ульянцев взорвался:

– Никак нет, ваше… – он вовремя остановился, чтобы не сказать "высокородие", и уже спокойнее продолжал: – Ваше дополнение неверно. Потопили два-три судна, и то вспомогательных, а боевые корабли десанта, – Ульянцев обернулся к залу, – ушли к устью Волги. Но, товарищи, будем смотреть правде в глаза. Господство на море принадлежит неприятелю. Теперь на Каспии только две советские точки: на севере неприступной крепостью стоит красная Астрахань, А мы, товарищи, должны превратить Ленкорань в такую же крепость на юге Каспия!

В зале зааплодировали, но тут же перестали, чтобы расслышать ответ Ульянцева на вопрос Ильяшевича:

– Какими силами?

– Вот об этом вы и доложите нам, товарищ главком! – сухо ответил Ульянцев.

Ильяшевич слегка растерялся:

– Как, здесь? Перед… партизанами и крестьянами?

– Да, полковник, перед членами крайисполкома.

Слушая отчет Ильяшевича, Ульянцев всматривался в зал.

В первом ряду сидел полковник Орлов. Тот делал в блокноте пометки. "Тоже из старых специалистов и тоже эсер. Сухорукин, Кропотов, теперь он… Прав товарищ Коломийцев, что мы много нянчимся с ними. Но ведь этот Орлов – прекрасный специалист. Бывший царский полковник, после революции перешел на сторону народа. При краевой управе служил здесь начальником милиции, служил честно. – Ульянцеву вспомнились слова Ленина: "Без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить. Не из чего строить коммунизм, кроме как из того, что нам оставил капитализм"[11]11
  Ленин В. И. ПСС, т. 29, с. 136.


[Закрыть].– Да, ничего не сделаешь, без них нам пока не обойтись…"

Ильяшевич говорил недолго. Слово взял Ульянцев. Он подверг резкой критике работу Ильяшевича и военной коллегии, созданной ровно месяц назад, 6 мая. Ульянцев предложил распустить военную коллегию и образовать Реввоенсовет. Ильяшевича от командования войсками отстранить и взять под домашний арест.

Большинством голосов его предложение было принято.

Ильяшевича тут же отвели в башенную часть третьего этажа и заперли в небольшой комнате с зарешеченными узкими окнами и балконной дверью.

На следующий день новый командующий войсками Мугани полковник Орлов оповестил население об образовании Реввоенсовета. Его председателем назначен Горлин (Талахадзе), политкомиссаром – Отраднев, начальником штаба – Наумов. Сообщалось также об учреждении в Ленкорани и Пришибе-Православном местных народных судов и народного общемуганского суда для расследования дел по серьезным преступлениям.

Городской госпиталь находился в нескольких шагах от Ханского дворца, и Ульянцев давно собирался посетить его, но никак не мог выкроить время. И сегодня он не пошел бы туда: через час ему предстояло выступить перед горожанами и он хотел собраться с мыслями. Но Мария чуть не силком потащила его.

Большинства врачей не оказалось на месте, они были вызваны на совещание в здравотдел крайисполкома, и за старшего в госпитале оставался хирург Агахан Талышинский. Это был щуплый человек среднего роста с густой жесткой шевелюрой, густыми усами под орлиным носом, на котором чудом держались очки.

– А вы почему не в здравотделе? – познакомившись, спросил Ульянцев.

– Терпеть не могу заседаний! – резко ответил Талышинский. – Талыши говорят: из слов не сваришь плов. Мне не слова нужны, а медикаменты и перевязочный материал. Ну-ка, идите сюда. – Он мотнул головой и пошел вперед, чуть подергивая всем туловищем на ходу.

Ульянцев покорно последовал за ним. Они вошли в перевязочную. Две санитарки туго сворачивали стираные, потерявшие белизну бинты. Талышинский выхватил из рук санитарки бинт и потряс им перед самым носом Ульянцева.

– Сколько раз можно стирать бинты? – сердито спросил он, будто Ульянцев был повинен в их нехватке.

Высказав все претензии, Талышинский повел Ульянцева в палату. Здесь было тесно, они с трудом пробирались меж койками. Раненые красноармейцы с перевязанными головами, загипсованными руками или ногами оживились при появлении Талышинского, лица их просветлели. Улыбка смягчила и резкие черты лица хирурга, но движения его остались порывистыми и резкими.

– Видите, как живем? – обратился он к Ульянцеву. – Как в камере уголовников. Верно, ребята? Ну, как, молодцы? – Он наклонился над больным, у которого обе руки напоминали большие забинтованные клешни рака, помял одну клешню, да, видимо, так сильно, что больной дернулся – и вскрикнул: "Вай, доктор-джан, больно!" – Ему оторвало обе кисти. Мы сделали операцию Крюкенберга. Стрелять уже не сможет, но жену щипать будет. Талышинский рассмеялся громко, раскатисто, и больные засмеялись в ответ.

После обхода пришли в кабинет главврача. Мария принесла крепко заваренный чай.

– Не то чай, не то чифирь, – усмехнулся Ульянцев.

Талышинкий поднял стакан двумя сухими, жесткими пальцами, посмотрел на спет, сказал:

– Рекомендую: лучшее средство от малярии. А чифирь – гадость. Пробовал. Уголовники угощали.

– За что сидели?

– За участие в революционном выступлении мусульманского землячества Киева.

– И долго сидели?

– Нет, шесть месяцев. Освобожден хлопотами своей матушки Марьям-ханум. Когда она узнала, что меня посадили, вместе с отцом поехала к Самед-беку. Соседи по купе, глядя на моего отца, тихого, тщедушного человека рядом с разряженной, пышной женщиной, спрашивали ее: "Кто это с вами?" А она отвечала: "Мой управляющий". Очень уж ей хотелось выглядеть истинной помещицей. Ну вот, приехали они к Самед-беку…

– Кто такой Самед-бек?

– Кто такой? Мой дядя, генерал Мехмандаров. Сейчас он военный министр мусаватского правительства. Правда, наотрез отказался вступить в мусаватскую партию и надеть папаху. Его называют "министр в фуражке".

– Герой Порт-Артура, – кивнул Ульянцев. – Вот бы кого командующим на Мугань!..

– Не пойдет, – уверенно заявил Талышинский. – Так вот, Самед-бек выслушал мать и рассердился: "Я верой и правдой служу государю, а ты просишь меня заступиться за его врага!" Матушка прослезилась: "Ай Самед-бек, разве не слышал пословицы: яблоко от яблони недалеко падает? Ты убежал из Ленкорани в Петербург, он по твоему примеру убежал в Киев. Только ты стал человеком, а он большевиком". – И Талышинский снова расхохотался.

– В удивительное время мы живем, – задумчиво сказал Ульянцев. – Вот вы – племянник царского генерала, отпрыск ханского рода Талышинских, и зовут-то вас Агаханом, а вы с нами. Как объяснить это?

Агахан поверх очков внимательно посмотрел на Ульянцева: не допрос ли это?

– Мое имя Мир Абульфат, – сказал он после некоторого молчания. – У талышей странная привычка: дают ребенку одно имя, а величают другим: Агахан, Беюкхан, Ханоглан или просто Хан.

– Вас и Нариман Нариманов называл Ханом.

Талышинский улыбнулся и кивнул.

– Нариман-бек тоже врач. Вы спрашиваете, что привело нас к большевикам? Может быть, клятва Гиппократа? – Талышинский снова посмотрел поверх очков: знает ли Ульянцев о Гиппократе?

– Я разбираюсь в медицине, как вы в штурманских лоциях, – улыбнувшись, мягко сказал Ульянцев. – Но, наверное, вы правы: Гиппократ завещал вам печься о физическом здоровье человека, а партия большевиков призывает нас бороться за духовную свободу человечества. Вот в чем вопрос, как говорил Шекспир. – И он добавил по-английски: – "Ит из э квешн".

– О! Ду ю спик инглиш? – подскочил на стуле Талышинский.

– Где там? – скромно улыбнулся Ульянцев. – Перед тем как наш крейсер отправился в Портсмут на коронацию английского короля Георга, нас поднатаскали по верхам: "плиз", "гуд бай", "тенк ю"…

– И то дело? Можете как-то изъясняться.

– Я предпочел бы изъясняться по-азербайджански. Хоть чуть-чуть – "аз-маз".

Талышинский громко засмеялся:

– Аз-маз вы уже знаете.

– Этого очень уж аз-маз, – улыбнулся Ульянцев. – Вот сейчас иду выступать перед вашими земляками, а поймут ли они?

– Я пойду с вами! – с готовностью отозвался Талышинский.

Ленкоранские мечети не похожи на те, с куполами и минаретами, какие Ульянцев видел в Астрахани и Баку. Они скорее напоминают богатый жилой дом: продолговатой формы, на высоком цоколе и под крутой черепичной крышей, с высокими арочными окнами и такой же дверью, к которой ведет широкая каменная лестница.

На лестнице, перед голубыми дверями мечети стояло несколько священнослужителей. Перебирая четки, они хмуро смотрели на просторный двор, заполненный горожанами. Прослышав о выступлении матроса Тимофея (так любовно называли в народе Ульянцева), люди тесно набились сюда и спешили занять места поудобнее.