Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

6

На одиннадцатые сутки пути рыбница подошла наконец к дельте Волги. Она растеклась здесь множеством крупных и мелких рукавов, протоков, ериков и затонов, рассекающих сочные луга с черными зарослями высокого камыша по берегам – „крепями“ и „чернями“. Над водой и камышами носились стрекозы и тучи комаров. При виде их Сергею вспомнилась Ленкорань.

Никто из экипажа рыбницы не бывал на Волге, кроме Сарайкина, но и он не знал фарватера дельты, и немудрено, что вместо главного русла они попали в мелкий Бахтемировский рукав. Пройдя несколько километров, рыбница оказалась на мели. Экипажу не оставалось ничего другого, как сойти на берег и, подобно бурлакам, тянуть рыбницу бечевой. Командовал „бурлаками“ Кузьма, который имел немалый опыт в этом деле.

Когда поравнялись с селом, взобравшимся на бугор, Кожемяко скомандовал:

– Стоп машина! Ложись, братва, отдыхай! – и зашагал в сторону села, разузнать, где они и как добраться до Астрахани.

Как ни сожалел вначале Кожемяко, что взял на лодку „салаг“ и Сергея, теперь он с уважением и благодарностью думал о них. Стойко перенесли они трудности необычного рейса. Из таких ребят выйдет толк!

Кожемяко шел по зеленому лугу, под ногами чавкала мокрая земля. Он смотрел на село на вершине бугра и невольно подумал: „Вот будет дело, если власть захватили белые!“ Ходили слухи, будто в марте в Астрахани белые подняли крупный мятеж.

Размышления Кожемяко прервал нарастающий стук мотора. Он оглянулся и увидел катер, стремительно несшийся к рыбнице. Кожемяко поспешил обратно.

О катера на палубу рыбницы спрыгнул картинный матрос в бескозырке, но без лент, в кожаной куртке, с маузером на боку. За ним последовали еще четыре матроса, обвешанные гранатами, с винтовками наперевес.

– Кто такие? – грозно спросил матрос в кожанке.

– Свои, братишки, свои! – радостно воскликнул Кожемяко, разглядев звездочку на бескозырке главного и не столько отвечая на его вопрос, сколько ободряя и успокаивая товарищей.

– Документы! – потребовал главный, подозрительно разглядывая заросшие, изможденные лица.

– Нет документов… То есть, имеются, конечно. Вези нас к высшему начальству… К самому командующему… Из Баку мы! – торопливо заговорил Кожемяко.

– Чего?! – грозно придвинулся главный. – Из Баку? Брось дурочку валять! Командующего им подавай! – Он внимательно посмотрел на китель, в который переоделся Сарайкин. – Сразу видать, кто вы есть, ваши благородия. А ну, братва, обыскать контриков!

Матросы кинулись к „контрикам“, ощупали их, заставили вывернуть карманы, спустились в кубрик, перерыли его и доложили „кожанке“, что ничего подозрительного не обнаружено.

– Ладно! Заводи буксир! Сдадим в ЧК, там разберутся…

Кожемяко и Сарайкин кивали, улыбаясь, Сергей и матросы наблюдали за происходящим с нескрываемым любопытством, а Кузьма недовольным и хмурым тоном попросил:

– Махорки бы дал, комиссар…

– Махорки тебе, бандитская харя? – съязвил главный. – А ты у председателя губчека попросишь, у товарища Атарбекова. Он у нас тоже рыжий. Он тебе даст прикурить…

Матросы дружно расхохотались.

– Чего гогочете? – напустился на них главный. – Федотов, загони их в трюм. И гляди у меня! Сбегут – голову отвинчу!..

Катер взял рыбницу на буксир и ночью пришвартовался у борта крейсера „III Интернационал“, в Оранжерейном затоне.

Кожемяко подняли на борт крейсера. Разбудив вахтенного командира, „кожанка“ доложил ему, что задержал подозрительных лиц без документов, но пролетарское чутье подсказывает ему, что это контрики – диверсанты.

Кожемяко ввели в каюту. Вахтенный сидел на смятой койке, недовольный тем, что его разбудили.

– Ну? – неприязненно спросил он, оглядывая Кожемяко.

Кожемяко снял телогрейку, подпорол подкладку, вырвал из-под нее рваный лоскут белой материи и протянул вахтенному. Тот с трудом прочел полустертую машинопись:

– „Мандат

Сим подтверждается, что т. Д. Кожемяко командируется Бакинским бюро Кавкрайкома РКП (б) в город Астрахань с особо важным поручением.

Член Кавкрайкома РКП (б)…“

Ниже стояла неразборчивая, размытая подпись, сделанная чернильным карандашом.

Вахтенный встал, посмотрел на Кожемяко так, словно перед ним стоял пришелец с того света.

– Но как вам удалось?.. Да вы садитесь, садитесь!.. – Я поспешно вышел из каюты.

Обладатель кожанки, поняв, что „пролетарское чутье“ подвело его на этот раз, вытащил из кармана кисет и примирительным тоном предложил:

– Закуривай, батя!

– Какой я тебе батя? – рассмеялся Кожемяко, беря кисет.

Минут через десять вахтенный проводил его в каюту командующего флотилией С. Сакса.

Командующий пошел ему навстречу, крепко потряс руку, усадил в кресло, велел вахтенному принести чаю и напоить остальных бакинцев, потом стал расспрашивать о рейсе. Ой раздвинул шторки над большой картой Каспийского моря ж попросил Кожемяко показать путь рыбницы, интересуясь больше всего обстановкой в районе порта Александровского: сколько заметили кораблей, какого типа?

– Мы в форт не заходили, так что сказать не могу. Вот тут, может быть, сказано. – Кожемяко извлек из телогрейки пакет. – Военные сведения из Дагестанского обкома партий.

Командующий прочел письмо, сделал пометки ж вернул Кожемяко.

– Передайте в Реввоенсовет, это очень важно?

По приказу командующего мощный военный катер взял рыбницу на буксир и повел ее вверх по течению – до Астрахани оставалось еще около восьмидесяти миль.

Впервые за многие дни все спокойно уселись на палубе. Мимо них проплывали силуэты военных кораблей, освещенные сигнальными огнями. Проносились сторожевые катера.

Постепенно в лиловых утренних сумерках стал вырисовываться город – большой приволжский торговый город со множеством церквей и мечетей. К началу 1919 года город оказался на стыке двух фронтов: колчаковского на востоке и деникинского на западе, мешая их объединению для совместного движения на Москву.

Сергей был поражен и потрясен видом города. Вдоль пристаней стояли на мертвом приколе пассажирские и буксирные суда, баржи, рыбницы – ни живой души на палубах, ни поднятого паруса, ни дымка из труб.

Сергей видел целиком выжженные кварталы, дома, разбитые артиллерийскими снарядами, проемы выломанных дверей, заколоченные досками окна. По пустынным, словно покинутым жителями улицам расхаживали патрули моряков, красноармейцев, рабочих. Иногда в утренней тишине где-то гулко грохотали выстрелы, и снова все смолкало. Город, переживший мартовское восстание, все еще находился на военном положении, днем и ночью стоял начеку, готовый к новым схваткам…

Катер с рыбницей подошел к стрелке, свернул в речку Кутум и ошвартовался в южной стороне у моста, возле таких же рыбацких лодок. В ту же минуту на палубе ленкоранской рыбницы, откуда ни возьмись, появились трое в кожаных куртках.

– С прибытием, братцы! – козырнул один из них. – Кто тут старший, следуй за мной. Мироныч ждет. Остальных наши ребята устроят на отдых. Ишь, как заросли!..

В сопровождении человека в кожанке Кожемяко, Сарай-кин и Сергей беспрепятственно миновали часовых в воротах старинного кремля, поднялись на второй этаж небольшого особняка, в котором помещался губкой партии, подошли к скромной коричневой двери с картонной табличкой: „Член РВС С. М. Киров“.

Из-за стола поднялся мужчина средних лет, среднего роста, с приятным, открытым лицом в оспинках, с зачесанными назад темно-русыми жесткими волосами. Одет он был в полу штатский костюм: под черным пиджаком – белая сорочка с темным галстуком, брюки заправлены в сапоги, на плечи наброшена черная кожаная куртка. На столе лежала черная фуражка с большой красной звездой.

„Вот он какой, Киров!“ – восторженно подумал Сергей.

Приветливо улыбаясь карими глазами, Киров энергично шагнул навстречу вошедшим, обнял каждого, спросил, как зовут.

– Тезка, значит, – улыбнулся он Сергею.

– Молодцы, ай да молодцы, бакинцы! Как говорится, на ловца и зверь бежит. Мы ищем путей связи с Баку, и вдруг – вы! Да как! По Каспию, через шторма и вражескую блокаду! Значит, можно и на парусниках пересекать море?

– Трудно, – признался Кожемяко.

– Но нужно! – категорически ответил Киров. Он взял со стола бланк телеграммы и протянул Кожемяко. – Вот, прочтите, Владимир Ильич прислал недавно.

Кожемяко прочел телеграмму вслух:

– „Астрахань, Шляпникову…“ Кто это, Шляпников?

– Председатель Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта, – пояснил Киров.

– „…Получил вашу телеграмму о бакинских делах… Речь идет о враждебном отношении бакинского пролетариата к английским оккупантам, – снова пояснил Киров, – о попытке судов Каспийской флотилии перейти на сторону Советской власти.

– Гляди ты, знает Ленин о вас, – обратился Кожемяко к Сарайкину.

– Эх! – сокрушенно воскликнул тот. – Ведь до самого острова Чечень дошли, да ранний ледостав помешал пробиться к вам.

Киров понимающе кивнул. И Кожемяко:

– Читайте, читайте дальше.

– „…Надеюсь, вы понимаете огромную важность вопроса и примете энергичные меры, чтобы использовать настроение бакинцев для быстрых и решающих действий. Гарантируйте безопасность переходящим к нам. Телеграфируйте подробнее. Предсовнаркома Ленин“[6]6
  Ленин В. И. ПСС, т. 50, с. 254.


[Закрыть].– Кожемяко снова обратился к Сарайкину. – Видишь, Ваня, как Ленин о Баку думает? – Он вытащил из кармана пакеты и вместе с телеграммой протянул Кирову: – Вот тут, Сергей Миронович, подробно сказано о бакинских делах. А чего не хватает, мы расскажем. Так что можете сообщить Владимиру Ильичу: настроение у бакинцев, да и у муганцев, самое боевое.

– Все клокочет, как пар в котлах! – добавил Сарайкин. – Вот если вы подсобите нам…

– Непременно! Поможем и людьми, и оружием, и деньгами. Впрочем, мы еще успеем поговорить. А пока – ступайте отдыхать! Вам нужно как следует выспаться.

– Уже выспались, – нерешительно возразил Кожемяко.

– Нет, нет, отдыхать! Я вызову вас, когда понадобится.

С этими словами Киров проводил бакинцев в коридор, где ожидал встречавший человек в кожанке.

Взволнованные встречей с Кировым, бакинцы шли по улицам, еще хранившим следы недавних боев. Им то и дело приходилось обходить груды кирпича и щебня перед разбитыми домами.

Перед одним из домов толпились горожане. Человек интеллигентного вида в пенсне читал вслух наклеенный на стене приказ:

– „Вследствие катастрофического положения с топливом вообще, а с нефтяным, в связи с оторванностью от Бакинского и других нефтяных районов, в особенности, является необходимость производить расход остатков жидкого топлива с величайшей осторожностью…“

– Это как же понимать: с осторожностью? – полюбопытствовала старуха.

Интеллигент снял пенсне, недовольно покосился на нее, снова надел пенсне.

– Тут сказано, мамаша… „Немедленно прекратить сеансы во всех без исключения кинематографах… Прекратить пассажирское трамвайное движение…“

– Батюшки! Да как же без трамваев-то!..

– Тише, мать, дай послушать! – цыкнули на нее.

– „…Уличное и наружное освещение домов прекращается. Употребление люстр воспрещается… Отопление всех паровых котлов… прекратить совершенно…“

– Вот оно, светопреставление! – воскликнула старуха. – Верно сказано в писании: грядет антихрист…

Кожемяко покачал головой и обратился к Сарайкину:

– Видишь, что делается! Топливный кризис!

– С топливом очень худо, – подтвердил человек в кожанке. – Самолеты на чертовой смеси летают. Из касторки делают ее. Во всех аптеках реквизировали касторку. А моряки вместо машинного масла и тавота тюленьим жиром пользуются. Такой смрад от него – вахту не выстоять.

– А в Баку нефти – девать некуда! – сердито ответил Кожемяко. – Промысла заливает нефтью.

На перекрестке им пришлось остановиться. Словно дополняя картину бедственного положения с топливом, улицу пересекали три броневика. Их тащили лошади.

– На фронт везут, – пояснил сопровождающий.

– Да, нашу бакинскую нефть бы сюда, – мечтательно сказал Сарайкин.

– Так привезли бы хоть бочонок, – упрекнул человек в кожанке, – Миронычу на зажигалку… Ну вот, пришли.

Они вошли в двухэтажный особняк, поднялись в гостиную. Судя по беспорядку, царившему в комнатах, хозяин недавно поспешно бежал, побросав все, что не мог захватить.

Кузьма и матросы успели помыться, побриться и теперь сидели за столом, пили чай с патентованным сахарином. Во всем доме остро пахло рыбой.

– Уху варили? – потянув носом, спросил Сергей.

– Иди помойся – узнаешь. – Сергея проводили в ванную комнату.

Впервые в жизни видел Сергей комнату, выложенную кафелем, с зеркалами и белоснежной ванной.

– Во жили! – поразился он.

7

Киров вызвал Кожемяко и Сарайкина только на второй день – уезжал на передовую. Разговор между ними длился несколько часов. Судя по вопросам, которые задавал бакинцам Киров, он располагал не только теми сведениями, которые сообщил ему Бакинский комитет, но черпал их и из других источников. Иные вопросы ставили бакинцев в тупик, они не могли дать на них исчерпывающих ответов. Но Киров вел себя так просто и дружески, что Кожемяко и Сарайкин не испытывали смущения.

Говорили и о мощной забастовке, проведенной бакинцами 20 марта, в полугодие со дня расстрела двадцати шести комиссаров, и о колонизаторском поведении англичан, и о возможности вывоза нефти из Баку на парусных лодках, и о флотилии, и о вооружении рабочих дружин.

Когда разговор зашел о муганских делах, Киров развернул на письменном столе большую карту Закавказья, изданную Генеральным штабом еще в 1914 году. На ней красным и синим карандашами были очерчены районы расположения красных и белогвардейских частей с указанием их наименований. Киров попросил Кожемяко подойти к столу и показать на карте районы, о которых шла речь. Сам он в это время делал пометки на большом линованном листе бумаги. Почерк у него был размашистый, энергичный. Вместо твердого знака он ставил апостроф, букву „з“ не закруглял, а выводил прямую черту с острыми углами наверху и внизу, букву „л“ писал похожей на латинскую – так быстрее. Письмо его отличалось стремительностью и энергией, присущими всей его натуре.

Кожемяко обратил внимание на стопку книг на краю стола. Сверху лежала толстая книга в твердом переплете с тисненными золотом словами: „Записки Кавказского отделения Русского географического общества“. На закладке, торчавшей из книги, рукою Кирова было написано: „О Талыше“.

– Значит, к ленкоранскому берегу корабли не могут подойти? – то ли спрашивая, то ли резюмируя, сказал Киров.

– Не могут, – подтвердил Сарайкин. – Мы швартовались на Перевале, там военный порт.

– Знаю, – кивнул Киров, обводя красным карандашом названные пункты. – Основан по приказу Петра Первого. – Киров улыбнулся: – Петр хорошо знал Каспий. За свой „Мемуар о Каспийском море“ он был избран во Французскую академию…

Зазвонил телефон.

– Да, да, непременно, Нариман Наджафович, непременно. – Киров положил трубку и с улыбкой обратился к бакинцам. – Ну что, устали? Нет? Какие у вас планы на сегодня?

– Планов особых нет. Братва лодку готовит. Пойдем помогать. Пора домой собираться.

– С этим повремените. Повезете нескольких товарищей.

– Сергей Миронович, некуда брать пассажиров. Нас восемь человек. Ребятам с саринской школы авиации я честное слово дал вернуть их обратно на Сару.

– Вы же говорите, что саринские гидросамолеты стоят на приколе. Пусть поработают у нас в авиаотряде. Мы обмундируем их, возьмем на довольствие, скудное правда. А при первой же возможности отправим на Сару. Согласны?

– Не знаю. С ребятами поговорить надо.

– Поговорим. А сейчас вас хочет видеть ваш земляк, товарищ Нариман Нариманов. Знаете такого?

– Как не знать! – ответил Сарайкин. – Комиссаром был…

– Светлая голова! – тепло сказал Киров. – Повидайтесь с ним обязательно!

По пути к Нариманову Кожемяко и Сарайкин свернули на берег Кутума. Кузьма и ребята возились на лодке, готовя ее к новому рейсу: кое-где конопатили, подшивали паруса, подтягивали шейны. Кузьме удалось раздобыть два якоря, теперь он привязывал к ним канаты.

Узнав, что Кожемяко и Сарайкин идут к Нариманову, Сергей попросил взять и его.

– Он же меня знает! Лично знает! – горячо убеждал он.

– Ну, если лично, то пойдем, – согласился Кожемяко.

Нариманов принял бакинцев у себя дома, в скромно обставленной уютной столовой.

Уютом веяло и от самого Нариманова, от его чуть полноватой, в парусиновом костюме фигуры, высокого покатого лба, небольших пышных усов, внимательного и доброго взгляда темных, как черносливы, Глаз (долголетняя врачебная практика выработала в нем привычку внимательно и сочувственно смотреть на людей, умение терпеливо выслушивать их).

У Нариманова находился доктор Мовсум Исрафилбеков (Кадырли), молодой, очень подвижный человек. Его правая изогнутая бровь все время вздергивалась, словно он только что услышал удивительную новость. К Нариманову он относился с почтительностью младшего, называл его не иначе как „Нариман-бек“.

Приветливая хозяйка дома Гюльсум-ханум, виновато улыбаясь, словно прося извинения за скромность угощения, подала чай с сахарином и какими-то черными лепешками.

Нариманов и Исрафилбеков были рады встрече с земляками. Почти год оторванные от родины, они хотели знать о ней все и жадно расспрашивали бакинцев. Сергей не участвовал в разговоре старших, но беспокойно ерзал на стуле, ел глазами Нариманова и Исрафилбекова. Неужели они не узнают его? Конечно, за год он подрос, возмужал. Особенно после этого рейса. Ну, допустим, Исрафилбеков видел его мельком. Но Нариманов-то должен помнить!..

Кожемяко и Сарайкин, дополняя друг друга, стали рассказывать о недавней забастовке в день полугодия расстрела двадцати шести комиссаров, подробности зверской расправы над ними, которых в Астрахани еще не знали. Нариманов слушал, печально наклонив голову и подперев подбородок большим и указательным пальцами правой руки. Невыразимая боль отразилась в глубине его черных глаз. Исрафилбеков всплескивал руками, качал головой, то и дело высоко поднимал правую бровь.

– Жаль товарищей, очень жаль… – печально произнес Нариманов и задумался. Потом, предавшись воспоминаниям, стал неторопливо рассказывать: – Мы со Степаном Георгиевичем большими друзьями были. Познакомились еще в четвертом году, в Тифлисе. Потом здесь встретились. Оба ссылку отбывали…

– В Астрахани?

– Да. В двенадцатом году меня избрали председателем астраханского „Народного университета“. Шаумяна я пригласил к себе секретарем. Большую помощь оказал он мне. А когда рабочие избрали меня кандидатом в Городскую думу, Степан сообщил об этом Владимиру Ильичу… Как Владимир Ильич ценил его! Да-а, благороднейший человек был Степан, интеллигентный, умный.

– Я слышал выступления Шаумяна. Зажигательно говорил, – вставил Сарайкин.

– Помните, Нариман-бек, двадцать пятого октября семнадцатого года мы выступали на Биржевой площади, – подсказал Исрафилбеков.

– Как же! Степан, Алеша, Мешади-бек, ты, я, – кивнул Нариманов. – Первый митинг после победы революции! – Нариманов помолчал. – Степану я жизнью обязан. Если б не он, лежать бы и мне в песках Закаспия.

– Вы ведь тоже комиссаром были, – сказал Кожемяко.

– Наркомом городского хозяйства, – кивнул Нариманов.

– Нариман-бек летом тяжело заболел, – пояснил Исрафилбеков. – Нуждался в срочном лечении. Степан Георгиевич настоял на том, чтобы Нариман-бек выехал в Астрахань. Здесь, в местечке Тинаки, есть грязелечебница. Это и спасло его.

– А вы у нас чрезвычайным комиссаром были! – вдруг выпалил Сергей. – Вы тогда Кадырли назывались.

– Ты ленкоранец? – дугою выгнул бровь Исрафилбеков.

– Ага… а вообще нет, я бакинец, – ответил Сергей и обратился к Нариманову: – Вы меня не помните?

Нариманов внимательно присмотрелся к Сергею.

– Сережка говорит, что лично знаком с вами, – заулыбался Сарайкин.

– Вы с товарищем Шаумяном и Джапаридзе к нам в девятнадцатый лазарет приходили, в „холерные бараки“…

– Да, да, – кивнул Нариманов. – Знакомились с делом!

– Вы еще мне червонец подарили. Там ваша подпись..:

– Погоди, погоди! Ты – сын сестры милосердия Марии Филипповны?

– Ну! – запылал от радости Сергей. – Сережа Морсин.

– Как же, как же, помню. Но как ты вырос!..

– Морсин? – вздернул бровь Исрафилбеков. – В прошлом году со мной в Ленкорани работал Владимир Морсин, Не его ли сын?

Взволнованный воспоминаниями, Иерафилбеков рассказал о том, что в мае прошлого года, после разгрома мусаватского мятежа, Бакинский совнарком по предложению Джапаридзе послал его, председателя Иногородней комиссии Баксовета Кадырли (да, тогда он был известен только под этой фамилией), в Ленкорань чрезвычайным комиссаром уезда.

Накануне отъезда поздно вечером Шаумян пригласил Кадырли к себе на квартиру и за чаем долго говорил о ого задачах: положить конец национальной вражде, строго покарать тех, кто ее разжигает. Выяснить, насколько прочна позиция большевиков, и укрепить ее. Помочь официальному представителю нродкома в заготовке хлеба и других сельхозпродуктов для Баку.

Вспомнил Иерафилбеков, как он с большой группой большевиков: русских, азербайджанцев, армян – на пароходе „Ленкоранец“ прибыли в Ленкорань, как он в просторном ландо ездил из села в село, проводил митинги, помогал крестьянам создавать Советы. Он видел богатейшие хутора, сожженные мусаватистами, и азербайджанские села, сожженные отрядами Ильяшевича и Шевкунова. В Пришибе на митинге несколько солдат требовали расправиться, с ним. „К стенке его! Мусаватист он, а не большевик!“ – пытались они распалить толпу для самосуда. Но Сухорукин заступился за него, и солдаты тут же стушевались. Все это было подстроено Сухорукиным, чтобы продемонстрировать Исрафилбекову, каким авторитетом он пользуется, и Иерафилбеков прекрасно понял это и сказал Сухорукину в глаза: „Это дело твоих рук, мы поговорим где надо“. Но он помнил наставление Шаумяна: „Сейчас не нужно начинать внутреннюю борьбу, тех, кто идет с нами, нужно использовать для борьбы с врагом“. И Иерафилбеков не тронул Сухорукина. И полковника Ильяшевича он не осмелился арестовать, тот действительно пользовался огромным авторитетом на Мугани, как ее избавитель от мусаватского нашествия. Но он отстранил от должности и арестовал командира отряда Шевкунова. Хотя бойцы этого отряда активно боролись с мусаватистами, за Советскую власть, они грабили и насиловали население, распаляли межнациональную рознь. Но едва Исрафилбекова отозвали в Баку, Сухорукин приказал выпустить Шевкунова и вернуть в отряд.

Стараниями Исрафилбекова и других большевиков 24 мая в Белясуваре состоялся съезд Советов крестьянских депутатов трех районов Мугани.

– Не успели мы объединить сельские партийные ячейки, создать общеуездный партийный орган, – с досадой говорил Исрафилбеков, – и дорого поплатились за это. Руководство общемуганским съездом, который состоялся в июне, захватили эсеры, и съезд избрал эсеровский уездный исполком во главе с Сухорукиным! – От злости, клокотавшей в нем, Исрафилбеков не мог усидеть на месте. – Вы себе представить не можете, Нариман-бек, какой это „Двуликий Янус“! Хамелеон!

– Да, Мовсум-бек, – вздохнул Нариманов. – Дорого. Очень дорого обходится наш либерализм по отношению к эсерам. Слишком дорого… – Нариманов помолчал, затем обратился к бакинцам: – Ваше сообщение о подготовке бакинского пролетариата к майской стачке и решение ленкоранского комитета связи вырвать власть из рук ильяшевичей и сухорукиных порадовало нас. Недавно мы провели крупное совещание азербайджанских большевиков. А их в Астрахани немало. Ваш покорный слуга выступил с докладом“ и совещание выработало большую программу помощи рабочим и крестьянам Азербайджана в их вооруженной борьбе против мусаватского правительства. Смею думать, наша помощь будет разносторонней и весьма эффективной. Так и передайте товарищам в Баку и Ленкорани. Ну-с, а пока, – Нариманов, мягко улыбаясь, встал, – до скорой встречи в Баку.

Все поднялись.

– До скорой встречи, товарищ Нариманов! – Бакинцы один за другим попрощались за руку с Наримановым и Исрафилбековым.

В тот же день состоялось расширенное заседание Реввоенсовета.

– Товарищи, – поднялся председатель РВС Мехоношин, – слово для важного сообщения предоставляется товарищу Кирову. Прошу, Мироныч!

Киров стремительно направился к трибуне, на ходу извлекая из бокового кармана бумаги.

– Товарищи, позвольте зачитать вам отрывок из перехваченной нами разведсводки деникинского агента, штабс-капитана Чернышова из Баку от четвертого апреля сего года. „На Баилове англичанами возводятся укрепления, причем готовы две бетонные площадки для тяжелых орудий, могущих действовать в сторону моря и города. Из этих данных нужно предположить, что: 1) англичане хотят сидеть в Баку долго и крепко; 2) предстоящий курс политики их будет еще прямолинейней в смысле колонизаторских приемов…“ Киров внимательно оглядел молчаливый зал. – А вот что буквально через два дня, шестого апреля, сообщала газета „Жизнь национальностей“: „По распоряжению англичан в Баку на всех улицах прибили таблички с их названиями на английском языке. Привезли они с собой и полицию. На всех перекрестках теперь стоят английские бобби. Генерал Томсон распорядился даже открыть курсы для обучения английских полисменов русскому языку. Словом, устраиваются надолго. В то же время они стараются вывезти из Баку все, что только возможно. Все запасы нефти и бензина выкачиваются англичанами в Батум и вывозятся морем. Уже вывезено более 15 миллионов пудов нефти. В бесконтрольном же распоряжении англичан находятся железная дорога, все фабрики, заводы, нефтяные и рыбные промыслы. Так хозяйничают англичане. – Киров снова обвел взглядом зал и продолжал: – Положение бакинского рабочего класса крайне тяжелое, а террор англичан все еще продолжается. Англичане назначили публичную казнь над несколькими осужденными по законам поенного времени. Устроены были две виселицы и земляной вал для расстрела, и только благодаря ходатайству азербайджанского парламента и русского национального совета полковник отменил публичную казнь, а смертный приговор приведен в исполнение за городом“. – Киров отложил газету, подергал узелок галстука, словно воротник душил его. – Но, товарищи, ни потеря славных вождей, ни террор англичан и их мусаватских холуев не в силах сломить волю бакинского пролетариата! Третьего дня к нам прибыли товарищи из Баку, и, представьте, на утлом рыбачьем паруснике! – Киров указал рукой в сторону Кожемяко и Сарайкина, сидевших в первом ряду, те поднялись и повернулись к залу, загремевшему приветственными рукоплесканиями. – Рыбница из Баку – первая ласточка, заставляющая нас подумать о создании особой морской экспедиции для регулярной связи с Баку. Об этом нас просит Бакинский комитет партии, Кавказский краевой комитет. – Киров высоко поднял над головой письмо, демонстрируя его присутствующим.

– О чем пишут? – раздались голоса.

– Бакинцы просят нашей помощи. В Баку создалась взрывоопасная обстановка, чреватая вооруженным восстанием пролетариата. Рабочие предлагают Бакинскому комитету партии провести Первого мая всеобщую стачку, основными требованиями выдвигают улучшение материального положения, изгнание английских оккупантов, установление дипломатических отношений и торговых связей с Советской Россией!

Киров под аплодисменты прошел на место. Начались выступления. Слово предоставили и Кожемяко и Сарайкину – всем хотелось услышать о бакинских делах из уст очевидцев, подольше поглядеть на людей из оккупированного англичанами Азербайджана. Реввоенсовет разработал меры помощи Баку и доставки нефти в Астрахань. Решено было немедленно послать в Баку опытных военных и партийных работников. Наметили и кандидатуры. Руководство всей зафронтовой работой поручили Кирову.

В полночь Киров вернулся к себе в кабинет, набросал на листке несколько фамилий и вызвал секретаря.

– Товарищ Шатыров, принеси мне, пожалуйста, дела этих товарищей.

Вскоре Шатыров подал Кирову четыре папки – личные дела Ульянцева, Лукьяненко, Дудина и Топунова. Киров познакомился с этими работниками в Астрахани. Два месяца – срок небольшой, чтобы достаточно хорошо узнать человека. Но Киров видел их в деле, в дни мартовского мятежа. Хорошую характеристику им дали председатель РВС XI армии Мехоношин, председатель губкома партии Лазьян и командующий флотилией Сакс.

Но прежде чем вызвать рекомендованных на беседу, Киров решил еще раз просмотреть их дела.

„Топунов Александр Григорьевич (партийный псевдоним Козлов), член губкома партии, бывший офицер-артиллерист…“ „Хороший специалист!“ – улыбнулся Киров, вспомнив, как в дни мятежа Топунов одним, точно рассчитанным выстрелом подавил пулеметное гнездо на церковной колокольне.

„Лукьяненко Анатолий Федорович (партийный псевдоним Ян Кредо). В прошлом – токарь бакинского нефтезавода…“ „Бакинец, – отметил про себя Киров. – Сотрудник трибунала XI армии…“

„Дудин Иван Григорьевич (партийный псевдоним Донов), моряк, служил на Балтике и на Каспии, избирался членом бакинского Совета, был председателем мойкинского Совета на Кубани, комиссар партизанского отряда Жлобы…“ „Вполне подходящая кандидатура!“ Киров отложил папку и раскрыл последнюю.

„Фамилия, имя, отчество. Ульянцев Тимофей Иванович (Отраднев).

Год и место рождения. 1888 г., село Волоканское Орловской губернии.

Социальное происхождение. Из батраков.

Партийность. Член РСДРП (б) с 1908 г.

Образование. – …“

„Какое образование у батрака? – усмехнулся Киров. – Жаль отпускать Ульянцева. Крупный работник. Лично известен Ленину…“

Киров захлопнул папку, погасил настольную лампу, устало потер глаза.

За окном брезжил рассвет.

8

За окном светало. Таня вздрогнула и проснулась. Ей снились какие-то кошмары, но что именно, она не могла теперь вспомнить. Приподнявшись на локте и подперев ладонью голову, она с любовью засмотрелась на спящего мужа. „Сын будет похож на него“, – с нежностью подумала Таня. Вчера она поняла, что ждет ребенка, но еще не сказала об этом Тимофею. Не успела. Как всегда, он пришел с работы поздно ночью. Таня была уверена, что родит мальчика. И теперь смотрела на Тимофея, стараясь представить себе, как будет выглядеть их сын. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, убрала прядку мягких волос, упавших на высокий, сжатый в висках лоб, провела пальцем по его пышным усам, прикрывавшим большой рот. Нижняя губа чуть обиженно оттопыривалась. „Ой, а если девочка? Он же некрасивый! Скуластый, щеки запавшие. А нос какой широкий! За что я полюбила его?“ – улыбаясь, подумала Таня.

„Сейчас уйдет и опять до ночи…“ Только успела Таня это подумать, как Тимофей заворочался в постели и вскочил. В его больших темных глазах мелькнуло беспокойство: „Не проспал?“ Посмотрел на часы, сел на краю кровати, погладил сильной рукой коротко остриженные волосы жены. Его лицо озарилось по-детски застенчивой улыбкой, которая покорила Таню с первого дня знакомства. Эта улыбка и добрый взгляд больших, умных глаз преобразили его некрасивое лицо, придали ему симпатию и обаяние.