Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Погоди, Гусейнали, не кипятись. Продолжай, Салман, – сказал Наумов.

– Бандиты и аскеры при мне говорили, что теперь они вместе нападут на Ленкорань. Больше я ничего не слышал.

– Спасибо, Салман. Вы ступайте, ребята. А ты посиди, Гусейнали, послушай. – Салман и Сергей вышли. – Ясное дело, товарищи, эти шакалы сбежались не на запах шашлыка, нашей большевистской крови им захотелось. А позавчера, вы, наверное, знаете, в Пришибе устроила шабаш муганская контрреволюция. Съезд обратился к мусульманам, – Наумов потряс листовкой над головой, – с призывом объединиться для "дружной совместной работы". Медлить нельзя, товарищи! Командующий доложит вам план Реввоенсовета. Надо безотлагательно выполнить его. Прошу, Иван Николаевич.

– План Реввоенсовета предполагает следующее, – начал Орлов. – Партизанские отряды товарищей Бахрама Агаева и Бала Мамеда обороняют Ленкорань с юга от мусаватских банд. Тем временем ленкоранские войска ударят на Мугани по Николаевке, а кавэскадрон и партизанские отряды из Привольного и Григорьевки – по Пришибу и Астрахановке. Их поддержат партизаны Пушкино и других сел Белясуварского участка. Наша задача: разгромить контрреволюцию, освободить занятую ею территорию и обезопасить свой тыл для дальнейшей борьбы с внешней контрреволюцией. У меня все.

– Так. Ясно, товарищи? Вопросы будут? – спросил Наумов.

– У меня вопрос, – поднялся член Реввоенсовета Сергей Ломакин. – Я хочу спросить, почему кавэскадрон медлил выступать, когда хошевцы напали на Ленкорань. Видимо, в Привольном не все благополучно с революционной дисциплиной.

– Так ведь у вас с хошевцами уговор был, что они идут оборонять город от мусаватистов, – возразил председатель привольненского ревкома Матвеев. – А что получилось?

– Прискакали бы вовремя, такого не получилось бы, – упрекнул Блэк.

– Бабы не отпускали, – шуткой попытался разрядить обстановку Пономарев.

– И что смешного, не понимаю? – обиделся Матвеев. – Вы люди приезжие, не знаете наших условий. А ты, Иосиф, ты же наш, привольненский, хотя у тебя ни кола ни двора. Сам знаешь, сейчас разгар полевых работ. Почему, например, покойный Тимофей Иванович отменил мобилизацию? Вот то-то и оно!

– Погоди, Матвеев, ты одно с другим не смешивай, – возразил Ломакин. – Если такое повторится, тогда что же, план Реввоенсовета кошке под хвост?

– Ломакин прав, – поднялся председатель Реввоенсовета Наумов. – А для того чтобы такого не получилось, Реввоенсовет решил послать на места своих представителей. Вот ты, Ломакин, с группой товарищей отправишься в Привольное, поможешь товарищам навести порядок и будешь держать связь с нами. С этим вопросом, думаю, все ясно. Переходим к следующему…

* * *

«Да, человек не скотина, и словом убить можно», – думал Беккер, глядя на Нину Николаеву, сидевшую перед его столом. Она плакала, вздрагивая поникшей головой, терла глаза тыльной стороной ладони, громко шмыгала носом. Коротко остриженная, в старом, линялом ситцевом платье, не прикрывавшем ее круглых колен, обутая в стоптанные солдатские ботинки, она выглядела смешным подростком.

Её отец погиб в начале войны на германском фронте. Мать умерла с голоду в прошлом году. Из разоренной войной губернии девушка подалась на юг. Скитания привели ее в Ленкоранский уезд. Работала на рыбных ватагах. Едва образовалась ЧК, появилась на пороге кабинета Беккера с узелком в руке.

– Дядечка, вам работница не требуется?

– Какой я тебе "дядечка", – рассмеялся Беккер. Ее стриженная после тифа голова, запавшие от голода глаза, узелок и солдатские ботинки рассказали ему о многом, и он участливо спросил: – А что ты умеешь делать?

– Я все умею! И полы помою, и постирушкой займусь, и сготовлю, если что надо, – торопливо и бойко заговорила девушка, боясь, что ей откажут, как в других учреждениях, по которым она ходила с утра. Она понятия не имела, в какое учреждение пришла сейчас.

– Грамоте обучена? Писать-читать умеешь?

– А как же! Меня тятенька выучил.

– Ну, пойдем к "дядечке" начальнику, попросим его.

Нину Николаеву приняли на должность уборщицы.

Старательная и расторопная, она работала охотно, и сотрудники ЧК ласково называли ее иногда "Огонек" Вскоре ее начали привлекать к оперативной работе, давали поручения разведывательного характера, и смышленая девушка хорошо справлялась с ним.

– Не могу больше, не могу! – плакала Нина. – Я так любила Тимофея Ивановича, а про меня вон чего говорят. Лучше посадите меня, расстреляйте. Или я сама удавлюсь?

– Да перестань ты реветь, в конце концов! – рассердился Беккер.

"Что за страшная штука – клевета, – подумал он. – Кто-то со злым умыслом или по недомыслию пустит слушок, а он поползет по городу, разольется черным дегтем, замарает человека, – пойди обелись потом".

– На улицу хоть глаз не кажи. Куда ни пойду, все на меня пальцем тычут: "Вот она, убийца!"

– Да кто это говорит, кто?!

– Все так думают, – с укором посмотрела Нина на Беккера. – Разве я не понимаю?

– Вбила себе в голову черт знает что! – буркнул Беккер и отвел взгляд. "Ну, конечно, если все твердят одно и то же, и ты невольно усомнишься в человеке. Даже если и не усомнишься, просто начнешь расспрашивать, сочувствовать, утешать, и то ранишь его. Оклеветанный все равно что неизлечимо больной: утешения только напоминают о болезни. Ну чем ей помочь? Беда в том, что клевету невозможно схватить, наказать, пресечь. На каждый роток не накинешь платок…"

– Так и не дознались, кто убил Тимофея Ивановича? – спросила вдруг Нина, с надеждой глядя на Беккера.

– Нет пока… – Не мог он сознаться, что следствие зашло в тупик. Беккер задумался, вспоминая перипетии этого следствия.

Все началось с того, что вскоре после похорон Ульянцева Сергей и Салман по дороге в лес случайно увидели на берегу реки, под забором в зарослях лопуха, труп красноармейца. Сперва они подумали, что это один из тех несчастных, что умирали, схваченные приступом малярийной лихорадки. В то лето много трупов лежало на улицах и во дворах – санитары не успевали увозить их. Обычно, заприметив труп красноармейца, Салман и Сергей да и другие ребята осматривали его, нет ли при нем оружия и патронов. Вот и на этот раз ребята с той же целью подошли к трупу, но увидели, что красноармеец лежит в луже крови, в его правой руке зажат браунинг.

– Застрелился… – тихо сказал Сергей.

– Серега, это он, тот самый офицер! – вскрикнул Салман и склонился над трупом. – Ильяшевич разжаловал его в рядовые.

– Погоди, погоди, я тоже видел его, а где, не вспомню, – призадумался Сергей. – Ага, вспомнил, он Ильяшевича стерег в Ханском! Это ж телохранитель дяди Тимоши!

– Да что ты, Сергей! Видишь, и браунинг офицерский. – Салман хотел взять пистолет, по Сергей остановил его:

– Не трогай! Вот что, я покараулю, а ты скачи за Федей.

Салман убежал и через полчаса вернулся вместе с Федором Беккером. Начальник отдела разведки ЧК присел на корточки, всмотрелся в лицо убитого и неторопливо сказал:

– Верно, это телохранитель Ульянцева…

– Но я хорошо помню, это тот самый офицерик, – настаивал Салман.

– Как же его звали? – не слушая Салмана, вспоминал Беккер. – Алексей… Алексей… Вулевич! Хотел бы я знать, за что его кокнули…

– Он сам застрелился, – подсказал Сергей.

– Сам, говоришь? – Беккер недоверчиво покачал головой, осмотрел браунинг, пересчитал патроны – одного не хватало. Перевернул труп лицом вниз. В затылке зияла кровавая рана. – Сам себе в затылок стрелял?..

Судебно-медицинская экспертиза установила: Вулевич убит в упор из нагана, а пуля, извлеченная из тела Ульянцева… выпущена из браунинга Вулевича! Выходит, Ульянцева убил Вулевич? А кто и почему убрал Вулевича? Может быть, убийца Ульянцева, для того чтобы замести следы, отвести от себя подозрение?

Стали выяснять, кто назначил Вулевича телохранителем. Никто не назначал: ни Реввоенсовет, ни крайсовет, ни штаб войск!

Тем временем, расследуя слух о причастности Нины Николаевой к убийству Ульянцева, Блэк допросил Сухорукина, и тот заявил, что слышал об этом от Рябинина. Послали за Рябининым, но его нигде не нашли. Как в воду канул! Следствие зашло в тупик.

Несомненно, Ульянцева убил Вулевич. Но кто приставил его "телохранителем"? Кто убрал его? Не Рябинин ли? Ведь и слух о Николаевой исходит от него. Исчезновение Рябинина насторожило следствие. Среди убитых его не оказалось. Значит, бежал? Зачем? Что напутало его? Боялся, что и его постигнет участь Вулевича? К кому же ведут нити от Рябинина? Пока на эти вопросы нет ответа, нельзя ставить точку и закрывать дело.

– Злая ирония судьбы: потерять любимого и прослыть его убийцей, – горько усмехнулся Беккер и добавил: – Пока ищем…

– А может, он с Хошевым убежал?

– Возможно. С того дня никто не видел его.

– Товарищ Федя, скажи, чтоб мне дали расчет, уеду я…

Беккер строго вскинул на нее глаза:

– Вот уж тогда все поверят, что ты убила Тимофея, – Беккер заметил растерянность в заплаканных глазах Нины. – Ну что ты нюни распустила? Бороться надо, делом доказать свою правоту, а ты – дезертировать!

– И докажу! – Нина задыхалась от гнева. – Пойду в Пришиб, всю Мугань обойду, а найду этого гада! Я его… я ему… я спрошу эту стерву, кто убил Тимофея Ивановича!

– Ну, это лишнее. Мы сами спросим. Если он жив, никуда от нас не уйдет. Наступит день, спросим за все, строго спросим… А ты выкинь дурь из головы… Слушай, а что, если… – Беккер, пощипывая двумя пальцами верхнюю губу, помолчал, обдумывая, и сказал: – А что, если мы пошлем тебя в Привольное? Туда отправляется группа армейских работников. Предстоят жаркие дела. Можешь сгодиться им.

– А пошлете? – с надеждой спросила Нина и подумала: "Мне бы только попасть в Пришиб!"

* * *

Сухорукин сидел в кабинете командующего. Закинув ногу на ногу и сцепив на коленях длинные пальцы, он смотрел на полковника Орлова, разглядывал его седые бак" я залысины, твердый, выступающий подбородок с треугольной бородкой, старую гимнастерку с «разговорами»[18]18
  «Разговоры» – красные нашивки на гимнастерках комсостава Краевой Армии.


[Закрыть] и белесыми разводами от пота. Орлов только что вернулся из Реввоенсовета и теперь разбирал свою папку.

– Одну минутку, Терентий Павлович, вот только разложу бумаги…

– Ради бога, Иван Николаевич, я не спешу. Мы так давно не общались… Да, тяжкие, печальные времена переживает Ленкорань. Нужна сильная личность, чтобы удержать власть.

Не вслушиваясь, погрузившись в бумаги, Орлов кивнул.

– А помните, когда мы, эсеры, были у власти, порядка было больше. Как вы прекрасно руководили милицией!

Орлов или не слышал, или пропустил мимо ушей.

– Власть, знаете, упоительная штука, – усмехнулся Сухорукин. – Человек растет в собственных глазах, хочет повелевать, поучать, наставлять. Вот и ваш бывший начальник штаба…

– Так о чем речь? – Орлов отложил папку, подался всем корпусом вперед.

– Я говорю, какого замечательного руководителя мы лишились!

– Да, гибель Тимофея Ивановича – большая трагедия для всех.

– Правда, ко мне он не благоволил. Ну да бог простит, я не помню зла. Кстати, Иван Николаевич, почему Наумова, а не вас избрали председателем Реввоенсовета?

– Хм, не задавался таким вопросом. А чем плох Наумов? Он моложе меня, энергичнее.

– Смею вас заверить, дело не в этом, – покачал головой Сухорукин. – Вы обратили внимание, большевики прибрали к рукам все ключевые позиции, а эсеров оттеснили на второстепенные.

– По-вашему, пост командующего…

– Боже упаси! Я этого не говорю. Однако вы, о вашим опытом и способностями, достойны большего.

– Хм… – Орлов поерзал на стуле. – Вы так думаете?

"Кажется, червячок честолюбия начинает точить", – отметил про себя Сухорукин и продолжал:

– Что я? Все так думают! Смею вас заверить, вы наведете здесь железный порядок. Ленкоранские, да и бакинские эсеры окажут вам всемерную поддержку. Это я вам гарантирую, как лидер местной организации партии. – Сухорукин помолчал. – Разумеется, я и сам готов активно сотрудничать с вами.

– На посту председателя крайсовета, не так ли? – перебил его Орлов.

Сухорукин настороженно посмотрел на него: не иронизирует ли? Лицо Орлова оставалось непроницаемым, сосредоточенным.

– Ну, если б вы пожелали, – заскромничал Сухорукин. – Вы-то знаете, опыта мне не занимать. – Помолчал: пусть вспомнит. – Но властолюбие не в моей натуре. Смею вас заверить, готов довольствоваться скромным постом председателя Совнархоза.

– Ну, а командующим кого вы предложите?

Сухорукин воздел длинный палец к потолку.

– Он у вас на третьем этаже.

– Ильяшевич? – поднял лохматые брови Орлов.

– Смею вас заверить, лучшего вам не сыскать. Он один способен положить конец братоубийству и объединить все муганское воинство на борьбу с мусаватом. Только так мы сможем сохранить нашу многострадальную республику для России.

– Какую Россию вы имеете в виду?

Сухорукин помедлил с ответом.

– Советскую, разумеется.

– У вас все? Так вот, Терентий Павлович, участвовать в вашем эсеро-деникинском заговоре не намерен.

– Какой заговор? Боже упаси! – растерялся Сухорукин.

– Вы ошиблись адресом. Хотя я, бывший полковник царской армии, состою в одной с вами партии, я боролся и буду бороться за Советскую власть. У меня все.

– Иван Николаевич, голубчик, вы не так поняли, – заволновался Сухорукин. – Смею вас заверить, я…

– Будем считать, что этого разговора не было. У меня все.

– Иван Николаевич, даю вам честное слово…

– У меня все!

"Старый болван! Не донес бы в ЧК". Сухорукин, растерянно улыбаясь, поднялся, развел руками, поклонился и пошел к двери.

Солнце скрылось за горами, начало смеркаться. Когда Сергей и Салман пришли в Форштадт, тут и там подслеповатые окна домов уже светились тусклым светом керосиновых ламп.

Во дворе, услышав запах жареного, Сергей весело бросил Салману:

– Во, сейчас пошамаем! – и быстро взбежал на крыльцо, вошел в сени.

– Привет, мам! Чего жаришь? – чмокнул он мать в щеку, заглянул в сковородку, протянул было руку, чтобы взять прожаренную дольку баклажана, но мать стукнула его по руке:

– Куда лезешь? Потерпи немного, сейчас накормлю… Проходи, Салман, проходи в комнату. Боже! – всплеснула она руками. – Это кто ж тебя так?

– Били его…

– Ах, господи! – обеспокоилась Мария. Она осторожно прикоснулась к синяку под глазом. – Не тошнит тебя?

– Так, немножко. Э, уже прошло.

– Спину посмотри ему, мам, – подсказал Сергей.

– Э, чего смотреть! – отмахнулся Салман.

– Снимай, снимай гимнастерку. – Мария заголила спину Салмана, принесла какую-то мазь, смазала кровоподтеки и синяки. – Теперь должно полегчать. Ну, садитесь, покормлю.

Она принесла и поставила перед ними тарелки с едой и сама подсела к столу.

– Господи, господи, что за время такое?.. А тебя где носит? – строго обратилась она к сыну. – Совсем дорогу забыл домой.

– Ну, мам, ну что ты, в самом деле? – недовольно пробасил Сергей. – Что я, маленький? Раз не пришел ночевать, значит, с Салманкой пошел к Гусейнали, в отряд.

– Беспокоюсь я за вас, сынок, – словно оправдываясь, сказала Мария. – Ну, ешьте, ешьте. – Она вышла из комнаты.

В два счета опустошив тарелки и выпив по кружке брусничного чая, ребята только теперь почувствовали, как намаялись за день, как клонит их ко сну. Они прошли за ситцевый полог и вдвоем легли на узкую железную койку. С тех пор, как Салман осиротел, Сергей не оставлял его одного, и Салман часто оставался ночевать у Моренных, которые относились к нему как к родному сыну.

Едва голова Сергея коснулась подушки, он захрапел сном здорового человека. А Салман долго не мог уснуть: лежать было больно, неудобно, он то и дело ворочался с боку на бок. Только начал засыпать, как в комнате кто-то громко затопал сапогами, под ними заскрипели половицы.

– Маша, собери поесть.

Салман узнал голос Морсина.

– Тише ты, ребята спят, – предупредила Мария.

– Дома, значит, – шепотом заговорил Морсин.

Салман растолкал Сергея:

– Сережка, Червон, отец пришел.

Сергей через ситцевый полог увидел силуэты отца и матери за столом. Керосиновая лампа, стоявшая между ними, отбрасывала на стены и низкий потолок их изломанные, размытые тени.

– Один идешь? – тихо спросила мать.

– С Ширали Ахундовым.

– Надолго?

– Кто его знает.

– Володя, скажи честно, очень плохо?

– Плохо, Маша, плохо. Самсон Канделаки говорил, что Ленкорань с трудом продержится недели две-три. Реввоенсовет готовит паспорта на случай эвакуации. Если что, отправляйтесь с Серегой в Баку.

– А ты?

Отец ответил не сразу:

– Жив останусь, найду вас.

Мария всхлипнула.

– Перестань, Маша…

– Не буду, Володечка, не буду.

Ребята переглянулись, поднялись и вышли из-за полога.

– А, здорово, братишки, не спите?.. Ну и расписали тебя! – Морсин по-отечески добро, сочувственно посмотрел на парнишку. – Ничего, за одного битого двух небитых дают.

– Мы всё слышали, – подсев к столу, сказал Сергей.

– Подслушивали, чертяги?

– Я пойду с тобой! – твердо заявил Сергей.

– Вот еще придумал! Что тебе там делать?

– Найдется, что делать!

– А мать на кого оставим? Если беда какая, кто ей поможет?

Сергей не нашелся что ответить. Отец поднялся:

– Ну ладно, вздремну малость.

– И вы ложитесь, мальчики, – сказала Мария. – До рассвета еще далеко.

Но ребятам, уже не хотелось спать. Они вышли во двор и уселись на чурках. Ночь была темная, душная. Туман липкой ватой окутывал дома и деревья. Долго сидели ребята, слушая тихий рокот моря и думая каждый о своем…

– Наконец-то приехали, товарищ народный комиссар! А мы-то вас заждались! Вторые сутки стоим на приколе.

Моряк с вооруженного парохода, присланного за Коломийцевым по распоряжению Кирова, понятия не имел о дипломатических миссиях, а потому решил, что такая почесть может быть оказана не иначе как народному комиссару. По личной инициативе он выбил у военкома города легковую машину, в которой доставил Коломий-цева и его сотрудников с вокзала в порт.

По пути он беспокойно сказал:

– Вчера беляки взяли Царицын. Не знаю, прорвемся ли…

– Взяли все-таки! – огорчился Коломийцев. Он вспомнил разговор с Кировым майской ночью, когда ехал из Астрахани в Москву. Тогда Киров сообщил ему, что врангелевцы прорвали линию фронта и устремились к Царицыну.

Пароход, вооруженный легкой пушкой и двумя пулеметами, стоял под парами. Едва Коломийцев и его товарищи поднялись на борт, капитан приказал отдать швартовы. Угрюмый и молчаливый, он ни слова не сказал Коломийцеву о своих опасениях. Выведя пароход на середину реки, он ушел к себе в каюту. На вторые сутки к вечеру, когда на правом берегу многокилометровой полосой открылся Царицын, капитан, увидев Коломийцева на мостике, строго бросил:

– Уйдите в каюту, стрелять могут.

– Будем прорываться с боем? – загорелись глаза Коломийцева.

Капитан посмотрел на него удивленно, но ничего не ответил.

Царицын проходили ночью, на всех парах, с погашенными огнями. Но то ли потому, что в Царицыне не было деникинского флота, а красные угнали в Камышин все сколько-нибудь пригодные для военных целей пароходы и катера, то ли потому, что в порту не обратили внимания на маленький пароход с погашенными огнями, он благополучно миновал город, и только в районе южных предместий вдруг послышался нарастающий рокот мотора, и над пароходом низко пронесся белогвардейский самолет. Он тут же вернулся и начал бомбить. Капитан искусно маневрировал: пароход вилял из стороны в сторону, ложась то на левый, то на правый борт, резко застопоривал и скова вырывался вперед. Вода в реке закипела от взрывов, но ни одна бомба не попала в пароход.

На четвертые сутки пути, 5 июля, Коломийцев сошел на астраханский берег.

Киров радостно обнял его:

– Ну, молодец, Ваня, вернулся. Садись, рассказывай как Москва.

– Трудно, очень трудно.

– Да, положение критическое. – Киров посмотрел на большую карту, которую прорезала жирная черная линия от Киева до Царицына с тремя широкими стрелами, обращенными к красному кружочку. – Позавчера Деникин экстренным поездом прибыл в Царицын и отдал так называемую "московскую директиву", объявил поход на Москву.

– Еще один поход на Москву! – усмехнулся Коломийцев, вспомнив рассказ Кирова о приказе Колчака: "Повелеваю идти на Москву". – Позавчера, говорите? Позавчера мы как раз проходили Царицын, – сказал Коломийцев, словно это имело какое-то значение.

– Владимира Ильича видел?

– Не пришлось.

– Как-то он там? – сочувственно произнес Киров, подумав, как должно быть трудно Владимиру Ильичу сейчас, когда над Москвой нависла смертельная угроза. – Два месяца назад я послал ему с нарочным банку икры, а он отдал ее в детский сад, – с улыбкой вспомнил Киров.

"А ведь и сам живет впроголодь – и возвращает подарки". Коломийцев разглядывал открытое с оспинками лицо собеседника. За месяц, прошедший после их первой встречи, оно еще больше осунулось. Забот у Кирова прибавилось. То и дело звонили телефоны, входили военные с донесениями с фронта. Отголоски боя отчетливо слышались здесь, в кабинете. Иногда от грохота позванивали стекла оков.

– Значит, опять в Персию? – спросил Киров, подписывая бумагу, принесенную его секретарем Шатыровым, – разверстку первых десятков пудов нефти, тайно доставленной из Баку. Этим делом он занимался лично.

– А как же! Иначе дезертирство получается, – улыбнулся Коломийцев. – Но на этот раз еду подкованным вовсю.

Киров с восхищением смотрел на этого высокого молодого человека, поражаясь, откуда в нем такая твердость духа и решимость с улыбкой бросаться в пучину сложной борьбы и новых испытаний после того, что он пережил.

– Ну, а как в Ленкорани, все спокойно? – спросил Коломийцев.

– По нашим сведениям, дела на Мугани осложнились. Из радиоперехвата узнали, что в Ленкорани шли какие-то бои. Убит наш комиссар Тимофей Ульянцев.

– Что вы говорите! – огорчился Коломийцев, близко к сердцу приняв весть о смерти незнакомого ему человека, о котором он слышал много добрых слов от Кирова. Вот и теперь он с печалью в голосе сказал:

– Мы потеряли ценного работника. Трудно предсказать, как теперь сложатся дела на Мугани.

– А ленкоранцы так рассчитывали увидеть вскоре на горизонте дымки Астраханской флотилии.

– Увы, с этим придется повременить. Норрис ужесточил блокаду Астрахани, – ответил Киров.

– Как, Норрис снова командует британскими военно-морскими силами на Каспии? А мне говорили, что в сентябре прошлого года, после бегства из Баку, он в Хамадане в сильном подпитии упал со второго этажа, разбил голову и сломал руку.

– Пьяному море по колено. Выжил. Теперь на лбу у него большой шрам, а правая рука не действует. Крепкий, видать, человек и очень упрямый, – не без иронии отметил Киров. – Презирает русских и в то же время страстно мечтает получить русский орден.

– Бакинские товарищи рассказывали, что англичане конфисковали почти все суда частных владельцев, вооружили их пулеметами и полевыми орудиями. И выкрасили одинаково: корпус в черный, а надстройки – в шаровый цвет. – Коломийцев усмехнулся: – Об этом "флоте" сложили скабрезные стишки:

 
Флот единственный в Европе:
Что ни шип[19]19
  Шип – по-английски корабль. Трубы коммерческих судов находились на корме.


[Закрыть] – труба на…
 

– Этот, с позволения сказать, флот вкупе с бичераховским причиняют нам немало неприятностей.

– У Бичерахова тоже есть флот? – поразился Коломийцев.

– Есть, – кивнул Киров. – И командует им… казачий ротмистр! Некий Воскресенский.

– Воскресенский? Знаю его по Персии. Как же он командует флотом?

– А вот представь. В Петровске у стенки стоял его штабной пароход "Адмирал Корнилов". Матросы спьяна спалили его. В Красноводске на пароходе "Пир Алаги" команда устроила такой пир, что всю ее списали на берег. Шутки шутками, а хлопот у нас много. С падением Царицына неприятель помышляет взять Астрахань и двинуться вверх по Волге. Так что теперь наша главная задача – усилить оборону Астрахани с моря.

– Да, без помощи Астрахани муганцам придется крайне туго.

– Мы помогаем чем можем. Отправили несколько лодок с оружием, боеприпасами и деньгами, да не знаем, дошли ли они по назначению. Из каждых трех-четырех лодок одна непременно попадает в руки врага… – В карих глазах Кирова Коломийцев снова заметил печаль. – Был у нас замечательный товарищ Буниат Сардаров. Осенью прошлого года отправился в Москву, на Первый съезд коммунистических организаций народов Востока. Там его избрали заместителем председателя Центрального бюро большевиков мусульман. Весной он вернулся к нам, мужественно командовал отрядом мусульман во время белогвардейского мятежа… – Киров помолчал. – В апреле мы отправили его с группой коммунистов в Баку. Англичане захватили лодку и всех расстреляли… Путь по Каспию, ты сам знаешь, очень опасен и рискован. Но иного пути у нас на сегодня нет. – Киров снова помолчал. – Кое-что для ленкоранских товарищей повезешь ты. – Коломийцев согласно кивнул. – С вами поедет англичанин Отто Герман. Поможешь ему пробраться из Ленкорани в Баку.

– Когда можно выезжать?

– Так и рвешься в бой! – улыбнулся Киров. – Побудь дней десять, "Встреча" пока на ремонте.

– "Встреча" еще здесь? Хороший катер, и команда отличная. Сергей Миронович, как бы мне повидаться с товарищем Наримановым?

– Так он в Москве.

– Ну да! Эх, не знал… И прошлый раз не застал его в Астрахани.

– Да, тогда он был в Киргизской стопи, на партсъезде. А теперь его вызвали в ЦК по делам "Гуммета".

– Какая досада! Георгий Васильевич Чичерин настоятельно рекомендовал поговорить с ним.

– Да, товарищ Нариман большой знаток Востока. А ты повидайся с его земляками. Тут у нас много азербайджанцев-"гумметистов". В прошлом году после падения Бакинской коммуны перебрались сюда. Большая сила! Крепко помогают нам. Правда, кое-кого Москва вытребовала для работы в центральных органах. Слышал я, и Нариманова хотят забрать у нас. Ничего не поделаешь, Москва есть Москва. И все же отстаиваем каждого из них, они нужны для работы в Закавказье. Вот недавно вернулся из Москвы Дадаш Буниатзаде. Осенью прошлого года он был на приеме у Владимира Ильича, выступил от "Гуммета" на Первом съезде коморганизаций народов Востока, работал комиссаром по делам мусульман Закавказья при Наркомнаце. А у нас он был членом губкома, редактировал татарскую газету "Тартыш"… Колоритная фигура! Из рабочих, в прошлом камнетес, он самостоятельно овладел такими разносторонними знаниями – хоть сейчас наркомом просвещения назначай! – Киров тепло улыбнулся, вспоминая: – Как-то ночью захожу в редакцию, гляжу, читает "Войну и мир". И такой восторг написан на лице! "Ты читал это? – спрашивает меня. – Ты счастливый человек, а я вот только теперь приобщаюсь к этому прекрасному миру". Или, скажем, Гамид Султанов. Образованный, интеллигентный человек, тоже из рабочих. В Лейпциге институт окончил! Мы избрали его членом президиума губкома и губисполкома, заведует земотделом. Командовал мусульманскими отрядами… – Киров продолжал рассказывать об астраханских коммунистах-азербайджанцах, и, слушая его, Коломийцев поражался, как хорошо знает он каждого из них.

Встречи с Гамидом Султановым, Дадашем Буниатзаде, Газанфаро Мусабековым духовно обогатили Коломийцева, он убедился, что, работая в Москве и Астрахани, они сложились как опытные политические и военные руководители и теперь рвутся в Баку, чтобы принять непосредственное участие в борьбе с англичанами и мусаватским правительством.

Коломийцев побывал в затоне, где ремонтировалась "Встреча". Члены команды обрадовались ему.

– С нами пойдешь, Иван Осипович? – спросил машинист Тутин.

– Пойду, если возьмете, – отшутился Коломийцев.

– Отчего ж не взять хорошего пассажира!

– А что, бывают и плохие?

– Да как сказать. Не то что плохие, а очень уж сухопутные. Вот ведь Серго Орджоникидзе, человек храбрый, прямо-таки бесстрашный. Говорят, один, без оружия отправился в аул и сагитировал взбунтовавшихся горцев за Советскую власть. А когда шли на рыбнице из Баку в Астрахань, не вынес штормовой качки, лежал пластом. Не знаю, верно ли, нет ли, ребята говорили, будто он просил: "Остановите лодку, я сойду". Это в открытом-то море!

– Ведь почему так получилось? – вступился за Орджоникидзе командир катера Комов. – Во-первых, вышли они в море тринадцатого числа, во-вторых, их было тринадцать человек, а в третьих, женщину взяли на борт.

– Оно-то так, – согласился Тутин и вспомнил, как стойко держался Коломийцев в штормовую погоду, как он пел песни, когда их катер обстреливало дальнобойное орудие с Баиловской горы.

Дни проходили в бесконечных хлопотах. Коломийцев несколько раз приходил смотреть, как готовят "Встречу" к дальнему переходу, вникал во все дела, ходил в губком и Реввоенсовет, хлопотал о боеприпасах, обмундировании и медикаментах для ленкоранских частей. А долгие летние вечера коротал в обществе англичанина Отто Германа.

Беседа двух этих молодых, пылких натур, привязавшихся друг к другу с первой же встречи, представляла собой любопытное зрелище: Коломийцев спрашивал по-английски, Герман отвечал по-русски – так каждый из них практиковался в языке, которым плохо владел.

Герман с пятилетнего возраста жил в Лондоне, куда родители эмигрировали в начале века из польского города Ченстохова, входившего в состав Российской империи. В доме родителей часто собирались русские политэмигранты, царила атмосфера ожидания революции. И когда грянул февраль семнадцатого года, двадцатидвухлетний Отто Герман, член Британской социалистической партии, твердо решил: "Надо ехать в Россию!"

– Я обратился в организацию, ведавшую возвращением политэмигрантов в Россию, – рассказывал Герман, – к Георгию Васильевичу Чичерину…

– Нашему наркому? – спросил Коломийцев.

– Да, да. Он был секретарем этой организации. Я знал его, он прежде навещал отца. Удивительный человек! Изложил ему свою просьбу, а он ответил: "Что вы будете делать в России? Вы ведь не знаете ни одного слова по-русски". Через несколько дней я снова сунулся к нему. Он опять отказал: "Разве здесь вы не можете принести пользу нашему делу?" Но я рвался в Россию. И когда я в третий раз появился в кабинете Чичерина, он только развел руками и поддержал мою просьбу.

Осенью семнадцатого года я был уже в Москве, и меня с группой товарищей послали на Полтавщину. Вскоре Украину оккупировали немцы, и работать пришлось в подполье, вел агитацию среди немецких солдат.

– На английском языке?

– Нет, почему же? Я свободно владею немецким… Ну, а весной нынешнего года я снова приехал в Москву. Прихожу в ЦК РКП (б). Здесь меня пригласили к секретарю ЦК Елене Дмитриевне Стасовой. Удивительный она человек! Маленького роста, щуплая, а сколько в ней энергии и силы! Мне запомнился проницательный взгляд ее глаз сквозь толстые стекла старинного пенсне, французский прононс, с которым она деловым, товарищеским тоном говорила: "Есть решение послать вас на нелегальную работу в Закавказье. Там сейчас хозяйничают английские интервенты. И в этих условиях вы будете очень полезны партии, сумеете помочь нашим азербайджанским и грузинским товарищам".