Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– …генерала Денстервиля, чтобы он дал объяснения по поводу внезапного появления отряда и вообще изложил свои дальнейшие намерения.

Денстервиль с наигранной искренностью заговорил о традиционном русском гостеприимстве, о своем глубоком уважении к сидящим здесь представителям власти и о том, что обескуражен их отношением, ему больно за сухой прием, словом, пытался уйти от прямого ответа, сохранить в тайне задачи своей миссии и в то же время хотел расположить к себе этих молодых солдат, казаков и матросов.

– Нам хорошо известно, генерал, – официально, но любезнее продолжал Челяпин, – что ваш отряд пробирается в Тифлис по приглашению контрреволюционного Закавказского сейма, чтобы помочь ему бороться с большевистским совдепом Баку. Тифлисская операция – заранее проигранная игра. Ревком предлагает вам другой план: в письменной форме, официально признайте Советское правительство и тогда можете ехать в Баку и действовать с одобрения большевиков.

Денстервиль усмехнулся:

– Я ничего не имею против того, чтобы стать большевиком, но это не соответствует данному мне поручению.

– В таком случае ревком предлагает вам покинуть Энзели. Мы не выпустим вас в море. В Баку уже знают о вашем прибытии, и нам дано указание не пропускать вас ни в Тифлис, ни в Баку, поскольку вы намерены продлить войну, которая для России кончилась.

Улыбка сошла с лица Денстервиля, он резко поднялся я жестким голосом сказал:

– Мы намеревались лишь помочь России, не вмешиваясь ни в какие политические дела. Меня не страшат ваши угрозы, я не признаю за большевистским правительством права мешать нашему продвижению. У меня достаточно пулеметов, чтобы преодолеть любое сопротивление. Я собираюсь проехать в Баку и проеду в более подходящее время!

Члены ревкома, матросы и солдаты задвигались, зашумели:

– Э, да он угрожает, никак?

– Арестовать его, разоружить!

Но Денстервиль, сохраняя спокойствие, повернулся и беспрепятственно пошел к выходу. Капитан последовал за ним.

Через два дня отряд Денстервиля покинул Энзели.

Дел у ревкома было много. Завершалась эвакуация баратовского корпуса. 23 марта в Москву полетела телеграмма: "…тяжелыми усилиями Военно-революционного комитета Персидского фронта русские войска выведены из Персии…"

Через несколько дней в Энзели узнали о мартовских событиях, о мятеже Дикой дивизии, а затем, в конце апреля, об образовании Бакинского совнаркома во главе со Степаном Шаумяном. И Коломийцев шлет в Баку одну телеграмму за другой:

"Если Баку надобно продовольствие, немедленно вышлите три больших парохода, погрузим тысяч пять пудов риса, консервы, хлеб…"

"Коли нужны автомобили, немедленно вышлите для них особые пароходы".

"С большим трудом ревкомитет наладил выпечку хлеба. Еженедельно сможем доставлять в Баку до четырех тысяч пудов".

"Дня через три Баку получит шесть тысяч пудов риса…"

"Отправлен пароход "Эвелина", везущий полевой госпиталь, отлично оснащенный медикаментами и персоналом…"

Словом, дел у ревкома было много, и Денстервиль выпал из поля зрения.

"Мы сами бросили щуку в реку", – с горечью подумал теперь Коломийцев, вспомнив о том, что последовало через несколько месяцев после изгнания Денстервиля из Энзели.

В Хамадане Денстервиль не сидел сложа руки в ожидании "более подходящего времени" – он развил бурную деятельность, приближая это время.

Денстервиль покрыл сетью шпионов и агентов всю область от Керманшаха до Баку. Вошел в сговор с меньшевиками, дашнаками и эсерами из бакинского совдепа, и они зачастили к нему, Денстервиль нанял на английскую службу казачий отряд полковника Бичерахова, который, нанося поражение войскам Кучук-хана, заставил их отступить в горы и тем самым расчистил англичанам путь к морю.

Выполняя коварный замысел Денстервиля, Бичерахов "сделался большевиком" – предложил Бакинскому совнаркому свои услуги в борьбе с турецко-германскими войсками, наступавшими на Баку. Да, да, это был тот самый "троянский конь", за который англичане произвели позже Бичерахова в генерал-майоры и о котором намекнет через год полковник Ролсон в разговоре с Сухорукиным, Хошевым и Мамедханом!

Большевики не могли отклонить предложения Бичерахова – такая боевая воинская часть была как нельзя кстати, – но отнеслись к нему с осторожностью и недоверием. Запросили Энзелийский ревком: можно ли ему довериться? Челяпин отправил в Баку Коломийцева и Альхави, с которыми переслал Шаумяну письмо. "Бичерахову нужно довериться, – писал он, – правда, я ни одной фразой не обменивался с Бичераховым". Тогда откуда же такая уверенность? От Альхави! О нем Челяпин сообщал: "Альхави – представитель Бичерахова, очень много сделал для Советской власти, и он же является буфером между нами и отрядом Бичерахова".

Коломийцев, сомневаясь в искренности Бичерахова, писал из Баку в Персию, своему сослуживцу и другу, поэту и журналисту Сергею Буданцеву, просил его ответить на четырнадцать вопросов о Бичерахове, о его отряде, о настроениях и разговорах в связи с предстоящей отправкой в Баку. Буданцев подробно ответил на все вопросы и, как человек наблюдательный, подметил даже детали: "Подражание начальнику отряда в манере говорить, ходить с палкой (Бичерахов был ранен в начале войны и с тех пор ходил, прихрамывая, с палкой), подавать левую руку при приветствии распространено до смешного… Офицеры намекают, а при случае говорят открыто, что Бичерахов может сыграть роль кавказского Наполеона…"

Шаумян, лично выезжавший встречать отряд, телеграфировал в Баку: "Сегодня, 6 июля, в девять часов вечера прибыл на станцию Кюрдамир первый эшелон отряда Бичерахова. Следующие три эшелона подходят. Настроение в отряде бодрое. Противник имел сегодня утром временный успех, который немедленно будет ликвидирован".

Отряд Бичерахова вступил в бой и приостановил наступление турецких войск, но в самый критический момент вдруг снялся с позиций, оголил фронт и ушел на север.

Сработали и изменники-капитулянты из бакинского совдепа: они проголосовали за приглашение англичан. Образовали правительство Диктатуры Центрокаспия.

Тем временем англичане заняли Энзели и арестовали ревком во главе с Челяпиным, обвинив его в помощи Кучук-хану. Коломийцев избежал ареста только благодаря тому, что за несколько дней до этого отправился в Тегеран, на дипломатическую работу. Перед отъездом он откомандировал Буданцева в Баку, в редакцию "Известий Баксовета". В те тревожные, последние дни Бакинской коммуны Буданцев публикует страстные, разоблачительные статьи: "Письма из Тегерана", "Англичане в Персии", которые привели в бешенство Денстервиля, назвавшего их "образцом антибританской пропаганды большевиков", и он поклялся арестовать Буданцева, едва вступит в Баку.

В Энзели обосновалась военно-морская миссия во главе с коммодором[14]14
  Коммодор – командир соединения кораблей, не имеющий адмиральского звания (англ.)


[Закрыть] Дэвидом Норрисом. Англичане поспешно вооружали коммерческие суда, создавая свой «Каспийский флот». Денстервиль вербовал для него русских морских офицеров. Вербовал своеобразно. Как-то к нему обратилась группа бывших офицеров Балтфлота, которых война забросила на Каспий. Из Баку они бежали от большевиков в Персию, в Казвин, намереваясь добраться до Басры, а оттуда, морем, до Франции, где какой-то русский адмирал собирал силы для борьбы с Советской Россией. Из Казвина в Басру через пустыню можно было за неделю Добраться на автомашине, но весь транспорт находился в ведении Денстервиля. Офицеры обратились к нему.

Денстервиль очень любезно ответил, что машины не даст, так как господа офицеры нужны ему для службы на Каспии. Но если господам офицерам угодно, они могут идти пешком.

Один из офицеров ответил:

– Недостаточное знание языка не дает мне возможности оценить заявление генерала английским словом, по-русски это называется шантаж.

Денстервиль расхохотался.

– По-английски это называется "блэкмейль". Господа, зачем вам журавль в небе? У нас с вами общая цель. Вы останетесь русскими морскими офицерами, прикомандированными к Королевскому флоту, будете плавать на русских судах со смешанной англо-русской командой, под андреевским флагом, получать жалованье царскими деньгами. Если угодно получить аванс, пожалуйста. – И он достал из ящика несколько пачек новых, хрустящих, склеившихся по краям кредиток.

– Каким путем эти деньги попадают в Персию?

– Из Басры, конечно, – усмехнулся Денстервиль.

Условия вполне устраивали офицеров-монархистов, а деньги, хоть и фальшивые, нужны позарез. И русские Ивановы, ставшие Айвэновыми, сменили морские кители на английскую сухопутную форму и отправились в Энзели, в распоряжение коммодора Норриса.

В середине августа восемнадцатого года, прибыв вместе с Норрисом на его флагмане, пароходе "Президент Крюгер", в Баку, Денстервиль одобрил арест бакинских комиссаров, потребовал "решительно довести до конца хорошо начатую работу". Только поспешное бегство Денстервиля и "диктаторов" от наступавших турок помешало им расправиться с комиссарами. Это сделали другие контрреволюционеры с ведома другого английского генерала – Маллесона при участии Реджинальда Тиг-Джонса, офицера из "Денстерфорса".

"Да, мы сами бросили щуку в реку, – с досадой и горечью подумал Коломийцев. – Но кто мог подумать, что события примут такой оборот. – Коломийцев усмехнулся: – Кабы знать, где упасть, там соломки подостлать".

… Звонок в коридоре затрезвонил, как тогда, в студенческие годы, возвещавший об окончании лекции, и вернул Коломийцева к действительности. Он так был увлечен воспоминаниями, что не сразу сообразил, где находится, как и почему попал сюда.

Коломийцев поднялся с места, подошел к двери, выглянул в коридор. Рабочий день кончился, и из всех комнат выходили служащие. Смешавшись с ними, он вышел на улицу и направился в общежитие "Кремль".

Ровно в полночь заместитель наркома Лев Михайлович Карахан ввел Коломийцева в просторный кабинет наркома – бывшую гостиную дорогостоящего номера «люкс».

Навстречу Коломийцеву, мягко ступая по ковру, пошел человек небольшого роста, в невзрачном пиджаке, слегка сутулый. Коломийцева поразили на его утомленном лице очень круглые, воспаленные от бессонницы глаза, острые, беспокойные, ищущие, выдавав не кипевшую в нем жизнь. Высокий, открытый лоб, рыжеватая бородка клинышком и острые, как пики, усы невольно напомнили Коломийцеву благородного рыцаря Дон-Кихота, и он с нескрываемым интересом вглядывался в этого когда-то одного из самых богатых помещиков России, самозабвенно отдавшегося делу революции на очень трудном дипломатическом посту.

А Чичерин, кажется, поразился молодости Коломийцева, его по-юношески улыбчивому, открытому лицу.

– Так вот вы какой, Иван Осипович. – Чичерин тепло пожал ему руку, подвел к письменному столу. Карахан сел напротив, а Чичерин прошел на свой диванчик. – Как устроились? Обедали?

– Спасибо. – Коломийцев улыбнулся, хотел сказать, что от таких обедов мало проку: сыт не будешь, но заметил на письменном столе корочку черного хлеба, и у него защемило в груди.

Чичерин перехватил его взгляд:

– Да, плохо кормят. Голодно живем. – Он обратился к Карахану: – Лев Михайлович, голубчик, нельзя ли устроить позавтракать? Ах, да… – спохватился он, вспомнив, что на дворе глубокая ночь.

– Разве что чаю, – поднялся Карахан, и вскоре дежурная принесла горячий чай.

– Стало быть, вы чуть не разделили участь Грибоедова?

Коломийцев, по привычке то и дело поглаживая волосы и сжимая кулаки, ответил:

– Видно, я родился в сорочке. Дважды избежал расправы англичан.

– И со мной им не удалось расправиться, – усмехнулся Чичерин. – В семнадцатом году пять месяцев держали в одиночке Брикстонской тюрьмы. – Он любезно попросил: – Ну-с, расскажите, пожалуйста, о вашей одиссее.

– Я писал вам, не знаю, получили ли…

– Мы получили два письма, не так ли, Лев Михайлович?

– Совершенно верно, Георгий Васильевич. – Карахан раскрыл папку и обратился к Коломийцеву: – Ваше последнее письмо от двадцать пятого октября прошлого года с припиской от двадцать третьего февраля нынешнего года, сделанной в Баку, доставлено нам пятого апреля. И уже одиннадцатого апреля коллегия вынесла по нему специальное постановление, – Карахан вытащил листок бумаги и прочел: – "О насилиях против советских представителей в Персии и в связи с ними против рабочих Тегерана: кроме осведомительных радио, послать радио протеста английскому правительству".

"Одиннадцатого апреля! Два месяца прошло. А они все еще томятся неизвестно где. Бедная Дуняша, душенька моя, неужели в тюрьме родит", – думал Коломийцев.

Чичерин нервно подергал кончик уса.

– Однако надо найти пути преодоления конфликта. Поэтому мы хотели бы услышать от вас подробный рассказ обо всем, с самого начала. – Чичерин говорил любезно и неторопливо, словно приглашая собеседника не беспокоиться о его занятости.

– Ну, началось с того, – пригладил волосы Коломийцев, – что Шаумян вызвал меня и сообщил о телеграмме товарища Кара хана.

Карахан кивнул:

– Да, мы просили Степана Георгиевича, как чрезвычайного комиссара по делам Кавказа, подыскать товарищей для работы в Персии.

– Он предложил мне пост посланника, мотивируя тем, что я больше года работал в Персии, свободно владею фарсидским и французским языками. Я отказался, так как считая себя не компетентным в дипломатии.

– Советская дипломатия родилась только после Октября, где же взять опытных дипломатов? – сказал Чичерин.

– Вот и Шаумян говорил примерно то же самое. Словом, я согласился на пост первого секретаря и временное исполнение обязанностей посланника. Вторым секретарем назначили бывшего редактора "Известий" на армейском языке Иосифа Иоакимовича Караханяна. Он тоже свободно владеет фарсидским и французским языками. Шаумян выдал нам бумаги, и в последних числах июля мы выехали в Энзели. Там я встретился с Челяпиным и другими друзьями-ревкомовцами. Они помогли приобрести автомобиль и все необходимое снаряжение. Это была наша последняя встреча: через три дня англичане арестовали их. – Коломийцев помолчал. – Первую остановку мы сделали в Реште. Я нанес визит губернатору Сардари-Кулю. Когда я сообщил ему, что назначен Шаумяном главой советской миссии, губернатор посмотрел на меня с великой скорбью: "Разве агаи везир не знает, что в Баку новое правительство?" "Как новое? – поразился я. – А Совнарком?" "Аллах милостив", – закатил глаза губернатор. "Кто вам сказал это?" – "Только что имел честь быть на приеме у агаи консула Макларена. Он любезно сообщил мне, что новое правительство пригласило англичан в Баку". Вот когда я пожалел, что мы не арестовали Денстервиля в Эизели.

– И правильно сделали, – вставил Чичерин. – Мы не имеем права уподобляться им.

– Нас было двенадцать человек, из них – две женщины и четверо детей Караханяна. Моя жена носила под сердцем ребенка… – Коломийцев старательно пригладил волосы. – Мы сняли двухэтажный домик с небольшим фруктовым садом. На первом этаже разместились канцелярия и приемная, тут же жили наш завхоз, красноармеец Савва Богдан, шофер и прислуга. На втором этаже у нас была небольшая столовая, находились комнаты Караханяна и мои. Словом, жили в тесноте, но не в обиде. А в центре Тегерана, в белокаменном дворце посреди парка Атабег-Азама, и в загородной резиденции Зеркенд по-прежнему вольготно располагается бывший царский посланник фон Эттер.

– Нонсенс какой-то: посланник несуществующей державы! – усмехнулся Чичерин. – Об этом мы не раз писали в наших нотах.

– Меня бросало в дрожь, когда я видел царский флаг над резиденцией фон Эттера. Английские и белогвардейские офицеры, уголовные типы и проститутки – кто только не собирается там на банкеты и дикие оргии! Мне стало известно, что незадолго до нас в Тегеран приезжал Денстервиль, встречался с английским посланником Чарльзом Марлннгом и фон Эттером. Обо всем этом я написал вам, Георгий Васильевич, и отправил письмо с дипкурьером Кашкаровым, но англичане арестовали его в Энзели и отправили неизвестно куда.

– Вы прибыли в Тегеран накануне прихода к власти правительства Восуга од-Доуле?

– Совершенно верно. Его правительство, подчиняясь воле англичан, отказалось признать нас "по чисто формальным соображениям", так как грамоты подписаны Шаумяном, о судьбе которого правительство ничего не знает. Я сказал министру иностранных дел принцу Фирузу, что его ответ, продиктованный волей английского посланника, удручает меня, но все же я нахожу большое утешение в том, что персидский народ в лице целого ряда ответственных деятелей меня признает, доказательства чему я получаю каждый день.

– Смелый ответ, – ухмыльнулся Чичерин, покручивая острый ус.

– Действительно, несмотря на атмосферу враждебности, которую создали вокруг нас англичане, фон Эттер и белогвардейские газетенки, мы каждый день получали множество писем… У меня случайно сохранилось одно. – Коломийцев вытащил из кармана сложенный в несколько раз листок бумаги, развернул, разгладил его ладонью и принялся читать полустершиеся строки: – "С волнением следим мы за тем, что происходит в вашей стране. Велик и мудр тот, кто понял простую истину: нужно дать человеку то, что ему прежде всего необходимо. Зачем простому человеку война? Ему нужен мир! Большая часть человечества трудится на земле. Но, трудясь на земле из поколения в поколение, эти люди не владеют ею. Справедливо ли это? Нет. Вы дали мир и землю исстрадавшимся людям, и отныне вы непобедимы. Один ручеек можно заглушить, но если ручейки сольются в бурный поток, это уже большая сила. Но мощь тех, кто полон злой корысти, еще очень велика. Хватит ли у вас сил оградить взращенное вами то, что еще не окрепло, если ваши враги не захотят примириться со своими потерями? Вот что тревожит нас!"

– Прекрасное письмо! – горячо воскликнул Карахан.

– Мудрое, как сам персидский народ, – кивнул Чичерин.

– Чего не скажешь о правительстве, находящемся под каблуком англичан, – усмехнулся Коломийцев. – Знаете, что ответил министр на мой протест по поводу того, что на глазах персидской власти, в персидском городе Энзели англичане арестовали членов ревкома и моего дипкурьера? Он премило улыбнулся и сказал: "Что же мы можем сделать, если они и персов арестовывают?"

Чичерин и Карахан рассмеялись.

– Власть без власти! – сказал Чичерин. – Владимир Ильич в прошлом году верно и метко определил, что Англия "теперь скушала всю Персию".

– Вообще, мы были поставлены в положение самозванцев. Я уже не настаивал на незамедлительном признании миссии, я просил хотя бы создать условия для нормальной работы и сношений с Москвой, обеспечить нашу неприкосновенность. Но англичане и фон Эттер добились того, что и эти просьбы были отклонены.

– Разве что только "персона нон грата" не объявили, – резюмировал Чичерин.

– Доброжелатели предупреждали нас, что англичане и белогвардейцы готовят заговор, призывают расправиться с "самозванцами". Тучи сгущались с каждым днем. Гроза разразилась в ночь на третье ноября… – Коломийцев смолк, задумался, то и дело приглаживая волосы. Муки пережитой трагедии, как отблеск далекого пожарища, вспыхнули в его глазах. – Я все думаю: наверное, есть у человека смутное предчувствие беды. В тот вечер мы особенно долго засиделись в столовой за вечерним чаем. Жена Иосифа, Сатеник Акоповна, ушла укладывать детей. Моя Дуняша помузицировала и, что удивительно, впервые за многие месяцы вспомнила вальс Грибоедова. Потом и она ушла, а мы всё сидели и говорили о предстоящих делах, но больше перебирали в памяти минувшие события. Вспомнили бакинских комиссаров. Мы еще не знали о их трагической гибели. Говорили о Мудросском перемирии, по которому турки уступили Баку союзникам. Значит, думали мы, англичане снова оккупируют Баку… Ночью я проснулся от сильного грохота и крика. Вскочил, натянул брюки, кинулся к лестнице. Внизу в потемках множество фигур что-то крушили и ломали. Истошно кричала прислуга, донесся крик Саввы: "Иван Осипович, спасайся!" Я кинулся к кровати, вытащил из-под подушки револьвер, хотел сбежать вниз, но жена заслонила дверь собой. Бледная, дрожащая, в одной сорочке, она держала руки на животе и молила: "Беги, Ваня, беги! Меня не тронут". Я услышал на лестнице грохот сапог. "Ну беги же!" Машинально схватил рубашку и выпрыгнул из окна в темный сад. Но убежать не мог. Посудите сами, как я мог убежать, когда там… Хотел кинуться обратно в дом, но меня будто пригвоздили к земле. Ну, разряжу барабан, уложу несколько человек, а их несколько десятков. Притаился за деревом и смотрел на освещенные окна. И сейчас вижу эти дико сновавшие по комнатам фигуры погромщиков. И сейчас еще в ушах стоит крик женщин и детей.

Мое сердце разрывалось на куски. Немного погодя толпа вывалила из дома, избивая, погнала пленников… – Коломийцев в сердцах стукнул кулаком по столу.

– Успокойтесь, голубчик, мы вызволим их, непременно вызволим!

– Наверное, у меня помутился рассудок. Я кусал губы, колотил себя по голове, слезы ярости душили меня. Я пошел прочь, не сознавая куда, зачем, к кому. Очнулся в предместье Тегерана, возле мечети Шах-Абдол-Азима. Первой мыслью было засесть в бест[15]15
  Бест – право мусульманина-шиита укрыться в неприкосновенном месте, каковыми считались: гробницы святых, мечети, шахским дворец, его конюшни, жилища мулл, знатных лиц в даже пушка на майдане Тон-Хане.


[Закрыть]. Нет, выволокут как гяура. Весь день толкался среди нищих и дервишей вокруг мечети. Хотел поменять свою одежду на рубище одного нищего. Тот отказался. Предложил в придачу денег – согласился. В таком виде решил вернуться в Тегеран, зайти к своему хорошему знакомому, патриоту Персии шейху Мехди. Он жил на базарчике Хаджи-Шейх-Хяди. И брал у него уроки фарсидского языка, пользовался его библиотекой, иногда покупал у него редкие книги. Поздно ночью тихонько постучался к нему. Шейх моментально впустил меня, он уже знал о случившемся, хотя в газетах сообщений об этом не было.

"Я так тревожился за вас, – сказал он. – Вся сыскная полиция поднята на розыски".

Шейх отвел мне комнату в андаруне – внутренних покоях.

"Здесь вы будете в безопасности".

Верно говорится, друзья познаются в беде. Я и не предполагал, что у Советской России так много верных друзей в Персии. Я с благодарностью вспоминаю о шейхе Мехди и других, вплоть до агентов англичан, в домах которых скрывался полтора месяца.

Утром шейх Мехди отправился в город и, вернувшись, рассказал мне подробности налета. Оказывается, в налете участвовало тридцать человек. Это были офицеры казачьей дивизии полковника Старосельского, трое английских офицеров с нарядом английских солдат. Предводительствовал бывший консул царской миссии Гильденбрандт. Тайком подкравшись к дому, погромщики взломали дверь и набросились на Савву Богдана. Избитая прислуга рассказала шейху Мехди, что Гильденбрандт своими руками отрывал от груди Караханяна насмерть перепуганных детей. Вчера же англичане отправили всех в Хамадан…

Каждый день шейх приносил мне газеты. О погроме ни слова. Но из рассказов шейха я знал, что искры слухов о погроме вспыхивали языками пламени – стихийными митингами на базарах и майданах, и наконец пламя охватило весь город – люди высыпали на мощную демонстрацию протеста. "Наш народ, освященный Кораном, считает позором для мужчины расправу над женщинами и детьми", – сказал шейх, отправляясь на демонстрацию. Ну, а как с ней расправились, вы сами знаете.

Когда страсти поутихли, друзья достали мне паспорт на имя армянина из Астрахани, и в середине декабря я покинул Тегеран.

Из Тегерана я выехал в Казвин, там влился в толпу армянских беженцев, дошел до Сенне и остановился у одного курдского хана. Он принял меня как дорогого гостя. Из Сенне отправил несколько нот протеста Восугу од-Доуле и Чарльзу Марлингу. Я писал им, что не вечно же хозяевами Персии будут являться официальные представители иностранного государства, доходящие в своей безнаказанности до того, что средь бела дня в персидской столице арестовывают членов миссии дружественного государства, их жен и детей и ссылают в каторжные тюрьмы Бомбея и Калькутты. Я требовал немедленно освободить членов миссии, ревкома и дипкурьера. Но я прекрасно понимал, что мои ноты – глас вопиющего в пустыне. Словом, двадцатого февраля я добрался до Баку форменным образом "яко наг, яко благ"… Вот и вся моя одиссея, – закончил Коломийцев и, желая рассеять тягостное впечатление от рассказа, шутливо добавил: – Ну, а потом – небольшая увеселительная прогулка по морю в Ленкорань и Астрахань…

– Да, вы прошли все семь кругов дантова ада, – посочувствовал Чичерин и неожиданно сказал: – Будем надеяться, что на этот раз персидское правительство не придерется к вам "по чисто формальным причинам". Не так ли, Лев Михайлович? – Острый взгляд Чичерина вонзился в Коломийцева.

"Значит, опять в Персию! Ну что ж, мы еще поборемся с этой сворой английских интервентов и белогвардейской мразью", – думал Коломийцев, улавливая обрывки ответа Карахана:

– …через Асад-хана… запрос… обращение…

"Да, конечно, мое место там. Я должен сам лично принять участие в освободительной борьбе персидского народа…"

– …если вы сомневаетесь, – услышал Коломийцев слова Чичерина, и решительно ответил:

– Это исключено! Я поеду!

19 июня коллегия постановила: "…Товарища Коломийцева назначить уполномоченным Народного Комиссариата в Персии… для расходов миссии Коломийцева, его издательства и курьерской службы выдать полтора миллиона рублей для израсходования под контролем Ленкоранского Советского правительства".

Через неделю Карахан вручил Коломийцеву "Обращение правительства РСФСР к правительству и народу Персии", в котором оно не только подтверждало аннулирование старых кабальных договоров и огромного золотого долга Персии России, но и сообщало о передаче в дар персидскому народу всего, что было построена русскими в Персии с 1914 года: железной и шоссейных дорог, портовых сооружений, телеграфных и телефонных линий и многого другого.

Миссия Коломийцева выехала из Москвы 27 июня, в тот самый день, когда в Ленкорани хоронили Ульянцева.

3

После похорон Ульянцева все ответственные работники собрались в Ханском дворце на экстренное заседание горкома партии.

Секретарь горкома Лидак, сочувственно глядя на осунувшиеся от голода и желтые от малярии усталые лица людей, открыл заседание и огласил письмо Бакинского бюро Кавкрайкома РКП (б), найденное в кармане Ульянцева. Написано оно было пять дней назад, 23 июня. Видимо, нарочный доставил его накануне гибели Ульянцева.

Письмо было пространным, инструктивным. "На всем Закавказье, – говорилось в нем, – Мугань представляет в настоящее время единственное место, где идея Советской власти осуществляется при поддержке тюркской[16]16
  Тюркской – т. е. азербайджанской.


[Закрыть]демократической массы. Все остальные районы, как-то: Бакинский, Дагестанский, Карабахский, Елисаветопольский, Грузия и Армения, находятся в процессе подготовки организации восстания. Поэтому надо задачи на Мугани отличать от задач других районов. Иноземные империалисты в контакте с местными контрреволюционными элементами постепенно и органически блокируют Мугань, как единственную базу Советской власти в Закавказье, чтобы в один момент раздавить ее и тем самым ослабить общее революционное движение в закавказском масштабе…"

Слушая письмо, люди чувствовали, как проходит растерянность, вызванная гибелью Ульянцева, обладавшего незаурядными организаторскими способностями, железной волей и личным обаянием, благодаря чему он становился душой масс и мог подчинить себе, повести за собой самые различные слои населения. Теперь они получили еще одну возможность убедиться в том, что на них обращены взоры всех трудящихся Азербайджана, всего пролетарского Баку: "Как вы там, ленкоранцы? Крепитесь, мы надеемся на вас!" И было приятно слышать, что Бакинский комитет партии, говоря о задачах на Мугани, пишет не "ваши", а "наши задачи", – значит, прислав на Мугань ответственных работников, нужных там, в самом Баку, Бакинский комитет не ограничился этим, он следит за их успехами и неудачами, помогает советом и делом; значит, пролетарский Баку с ними, не оставит их в трудную минуту.

Когда Лидак дочитал письмо, слова попросил Бахрам Агаев. Он говорил по-азербайджански, с сильным фарсидским акцентом, а Беккер переводил на русский.

– Товарищи, – сказал Агаев, – вы знаете, мы с покойным Тимофеем большими друзьями были. Мы с ним часто вместе ходили в талышские села, беседовали с крестьянами и рыбаками о Советской власти, о большевиках… Смерть Тимофеи большая утрата… Бакинский комитет призывает нас усилить агитацию и пропаганду Советской власти, особенно среди мусульманской бедноты. Правильное предложение! И я прошу, Отто Лидак, пусть горком пошлет меня в села агитировать за Советскую власть.

– Похвальное желание, товарищ Агаев, – ответил Лидак. – Я знаю, ты можешь принести очень большую пользу, работая среди талышей. Но ведь ты и здесь крайне нужен. Ты руководишь Совнархозом, где работы непочатый край. Тем более теперь, когда Бакинский комитет предлагает нам улучшить работу хозяйственно-финансовых органов.

– Отто прав, Бахрам, – вступил в разговор Ахундов, сузив и без того узкие и раскосые, как у китайца, глаза. – Не будь мы с тобой близки, как братья, я подумал бы, что ты кидаешь камушки в мой огород. Как в пословице: дочери выговариваю, чтоб невестка поняла. Слушайте, – обратился он ко всем, – я, бедняк талыш, избран заместителем председателя краевого Совета! Может ли быть лучшая агитация за Советскую власть? Так что в села должен идти я.

– Я думаю, нам вдвоем сподручнее будет, – на чистом азербайджанском языке заговорил Морсин, – не так ли, Ширали? Ты – местный крестьянин, я – бакинский рабочий. И потом, Бахрам ходил с матросом Тимофеем, а ты – с матросом Володей. Что скажешь?

– Скажу: очень хороший союз получится!

– Товарищи, горком непременно усилит агитационно-пропагандистскую работу среди населения, как азербайджанского, так и русского. По мере возможности каждый из нас будет выезжать в села…

Собрание длилось долго. Жаркие споры разгорелись вокруг предложения не предпринимать боевых операций без санкций центра, который занят организацией выступлений всех революционных сил в закавказском масштабе.

С этим предложением не соглашались левацки настроенные горячие головы, в первую очередь, председатель ЧК Блэк, председатель трибунала Лукьяненко и другие работники из "пришлых", мало знакомые с местными условиями.

– В Баку не знают, что у нас произошло. Если мы будем сидеть сложа руки и ждать, пока там готовят выступление в закавказском масштабе, так нас же передушат, как курей! – говорил Блэк. У него, кроме всего, были свои счеты с хошевцами: он не мог забыть, как они окружили здание ЧК и требовали выдать его для расправы. Вот почему он упрекал командующего: – Войска горели революционным гневом. Не останови вы их – всех мятежников порубали бы!

– Не дело говоришь, Женя, – возразил ему Горлин. – Рубить людей, побросавших оружие и загнанных в камыши?