Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Хошевцы яростно бросились на "краснопузых", рассчитывая в два счета смять и сбросить их в море – оно виднелось в просветах улиц. Но неожиданно напоролись на такой, сильный огонь, что, побросав убитых, стали дом за домом сдавать позиции. Вот тут-то Хошев понял: "Боже! Какой я глупец! Он вызвал подкрепление! Он опередил меня!"

Ульянцев в черной матроске с синим воротником, в бескозырке с тисненным золотом словом "Россия" выглядел моложе своих лет. Он был красив и одухотворен в то последнее утро своей жизни! Его скуластое лицо с запавшими щеками, большим ртом, широким носом и глубокими темными глазами не было искажено ожесточением, оно светилось торжеством победителя, выигрывающего трудную битву. Он появлялся на самых опасных участках, его ладная фигура в черном, с маузером в воздетой руке мелькала перед цепью атакующих.

Когда в тыл хошевцев врезались конники Агаева, Гусейнали и Балы Мамеда, они, эти обманутые крестьяне, стали откатываться в сторону Маячной площади.

Хошевцы превратили маяк в надежную огневую точку: установили на башне пулеметы, державшие под огнем всю площадь с треугольным сквером и зданиями морагентства и ремесленного училища на противоположной стороне. Перед высокой каменной стеной ограды маяка устроили завалы из старых лодок, бочек и ящиков; дровяной склад в конце двора опутали колючей проволокой.

Сюда, под прикрытие маяка, на Малый базар, отходили хошевцы. Сам Хошев ускакал на Форштадт, в свой штаб в доме Иванова, чтобы остановить наступление красных войск, создав там надежную оборону.

Из окна морагентства Ульянцев смотрел на маяк, откуда беспрерывно строчили пулеметы.

– Штурмом не взять, – словно прочел его мысли Орлов.

– Возьмем, Иван Николаевич. Надо взять…

Ударили орудийные залпы по укрепленному маяку.

С треском разлетелись ящики и бочки, рухнула часть стены. С маяка снова застучал пулемет.

– Будем штурмовать, Иван Николаевич! – поднялся Ульянцев.

– С богом! – последовал за ним Орлов.

Они вышли во двор, запруженный красноармейцами.

– Ну, братишки, полундра! Отворяй ворота! – громко скомандовал Ульянцев и первым выбежал на площадь.

– Ура-а-а! – Лавина красноармейцев ринулась за ним.

Ульянцев бежал, спиной чувствуя, как надвигается, догоняет его грозная лавина единомышленников. Вот уже кто-то помоложе и пошустрее обогнал его. Есть в атаке лихой азарт, захватывающий дух и тело без остатка. Вот и Ульянцев сейчас был охвачен таким огненным азартом наступающего.

И вдруг что-то сильно и тупо толкнуло его в спину. Ульянцев споткнулся обо что-то невидимое, но удержался на ногах. Он обернулся, удивленно посмотрел на бегущих мимо красноармейцев. На высокие деревья, которые качались. На дома. Они тоже качались. Как корабли на штормовой волне. Потом он, как якорь, стал быстро погружаться на темное морское дно. Откуда-то издали донеслись непонятные слова: "Братцы, комиссара убили!" Потом в сознании вспыхнули слова: "Добрый день, дорогая любовь моя, Танюша…"

И все погасло и смолкло…

– Братцы, комиссара убили! – крикнул Сергей, увидев падающего Ульянцева, и бросился к нему.

Ульянцев лежал ничком, раскинув руки, будто пытался обнять землю. Сведенные пальцы крепко сжимали рукоять маузера. На спине по фланелевке все шире растекалось темное пятно.

Подбежали Мария, техническая работница ЧК Нина Николаева, Салман, несколько матросов и красноармейцев. Расталкивая их, протиснулся Рябинин:

– Ну-ка, пусти! Посторонись! Наповал? Ай-яй-яй!

Мария и Салман осторожно повернули отяжелевшее тело Ульянцева на спину, и все увидели, как от боли на его лице дернулся мускул.

– Скорей, в госпиталь надо!

– Живой, – не то растерянно, не то удивленно пробормотал Рябинин. – Эй, ландо сюда!

Сергей уже бежал к ремесленному училищу и через минуту подкатил на подножке большой, шестиместной кареты. Ульянцева перенесли в ландо. Мария и Нина сели сзади, поддерживая его, Салман и Сергей напротив, двое матросов с наганами вскочили на подножки, и ландо, покачиваясь на мягких шинах, понеслось в госпиталь.

Бой близился к концу, и весть о ранении матроса Тимофея, политкомиссара Отраднова, мигом облетела город. Разгоряченные боем красноармейцы и матросы, бойцы партизанских отрядов из окрестных сел, горожане с близлежащих улиц – все устремились к госпиталю. Толпа запрудила двор, волновалась, встревоженно гудела. "Матрой Тимофей", "матрос Тимофей" – то и дело слышалось во всех уголках двора. Сергей и Салман, сопровождавшие политкомиссара, оказались в центре внимания. Они снова и снова рассказывали, как увидели падающего комиссара и бросились к нему, как привезли его сюда. "Кто стрелял? Куда ранен? Тяжело ли?" – спрашивали люди и были недовольны неопределенными ответами парней, но тут же пересказывали услышанное другим, только что пришедшим, строили догадки и предположения.

К укромном уголке двора, обхватив колени и положив на них подбородок, сидела девушка, вчерашний подросток Нина Николаева из ЧК. Мокрыми от слез глазами смотрела она на встревоженных людей и с удивлением думала, что, оказывается, не только она, но и все эти чужие, незнакомые ей люди любили Тимофея Ивановича, всем им он был дорог и близок.

У ворот спешились всадники. Люди узнали их, расступились, и по живому коридору к госпиталю торопливо прошли председатель Реввоенсовета Илларион Горлин (Та-лахадзе), секретарь горкома партии Отто Лидак, председатель Ревтрибунала Анатолий Лукьяненко и начальник оперативного отдела штаба войск Владимир Морсин, отец Сергея. Увидев его, Сергей устремился за ними. Санитар, поставленный в дверях, чтобы никого не впускать, пропустил все-таки "больших начальников", но преградил путь Сергею:

– Куды? Не велено!

Сергей пригнулся, юркнул мимо него, взбежал на второй этаж я присоединился к старшим перед дверью операционной. Там его мать, медсестра Мария, упрашивала их:

– Уходите, прошу вас, уходите…

Горлин с сильным грузинским акцентом темпераментно настаивал:

– Надо поговорить с ним, понимаешь, поговорить!

– Да без сознания он! – В голосе Марии слышалось отчаяние.

– Маша, а как он… ну, вообще?.. Как думаешь? – спросил муж.

– Не знаю, Володя, ничего не знаю.

– Маша, если кровь потребуется…

– Да, да, и мою возьмите, – вызвался Лукьяненко.

– Хорошо, хорошо, только уходите…

Стеклянная матовая дверь распахнулась, на пороге появился главный хирург госпиталя Талышинский.

– Агахан, дорогой, ты должен спасти его, понимаешь, непременно спасти! – шагнул к нему Горлин.

Талышинский ответил сухо и строго:

– Я сам знаю, что я должен! Попрошу всех немедленно удалиться! Сестра, идемте!

Сергей успел разглядеть в глубине операционной стол, на котором ничком лежал обнаженный по пояс Ульянцев, и людей в белых халатах вокруг него.

Дверь захлопнулась. Все спустились вниз. Горлин и Лидак поскакали в Ханский дворец, а Лукьяненко и Морсин остались, чтобы быть рядом, если понадобится дать кровь. Да и не могли они уехать, не дождавшись конца операция. Многие партийные и военные работники, присланные Кавкрайкомом, знали Ульянцева или по Балтике, или по Ставрополью, или по Астрахани. А Лукьяненко и Морсин не просто знали его – они были его близкими друзьями, хотя и не были знакомы друг с другом. Со времени приезда Лукьяненко в Ленкорань прошло всего несколько дней, Морсин встречался с ним один-два раза на собраниях, а наедине не приходилось. И вот общая беда свела и сблизила их. Сидя в приемном покое, они разговорились, вспоминали об Ульянцеве.

Сергей вышел во двор и увидел, что его друг сидит на суку высокой акации, напротив большого окна операционной.

Люди под деревом нетерпеливо спрашивали:

– Ну что там, Салман, что делают?

– Режут, – коротко отвечал Салман.

Сергей разулся и тоже полез на дерево. Но и отсюда он видел только спины людей в белых халатах, склонившихся над столом.

Прошло томительных полчаса, и вдруг Салман выкрикнул:

– Всё! Кончено!

– Что "все"? Умер? – ужаснулись люди.

– Не знаю. Положили на носилки, унесли.

Салман и Сергей спозли с дерева, взяли в руки ботинки и пошли в угол двора, где в той же неподвижной позе застыла Нина.

В Ханском дворце, в просторном кабинете председателя Реввоенсовета Горлина, собрались ответственные работники Муганской республики – так в дом умирающего сходятся его родственники и друзья. Только что из госпиталя звонил Лукьяненко: операция прошла успешно, Ульянцев жив, но все еще не пришел в сознание.

То и дело приходили командиры и комиссары частей.

– Как же так, а? – недоумевали они, только что сами ходившие в атаку и понимавшие, что могут не вернуться. Но им казалось нелепым, что пуля сразила не кого-то из них, а именно политкомиссара.

– Смею вас заверить, мы сами виноваты: не уберегли нашего дорогого Тимофея Ивановича, – скорбно покачал головой высокий, нескладный Сухорукин. – Ну как можно было пускать его в атаку? Разве больше некому было штурмовать маяк?

Горлин и Лидак покосились на него, усмехнулись. Они-то хорошо знали, что предводитель местных эсеров неискренен в своем огорчении, поскольку Ульянцев питал к нему неприязнь за сотрудничество с деникинцами и англичанами при краевой управе.

– Ай дад-бидад Ардебиль! – воскликнул Агаев и на ломаном русском языке обратился к Сухорукину: – Ай Терентий, зачем говоришь, атаку не пускать? Ты скажи, какой сукин сын стрелял ему в спину?

– Да, да, это ужасно! – Сухорукин взял под руку низенького, полного Агаева и, отведя в сторону, склонился над ним, зашептал что-то ему на ухо.

Горлин то и дело посматривал на молчащий телефон, наконец не вытерпел и позвонил в госпиталь, ему ответили, что все по-прежнему.

В кабинет стремительно вошел председатель ЧК Блэк, плюхнулся на стул перед столом Горлина, сердито бросил на стол скомканную кожаную фуражку, запустил пятерню в черные цыганские кудри, словно хотел распрямить их.

– Ну? – выжидательно посмотрел на него Горлин.

– Всю чрезвычайку поднял на ноги… Пока – ничего.

– Этого… телохранителя допросили?

– Нету его, понимаешь, нету! – развел руками Блэк.

– Среди убитых не смотрели?

– Каких убитых? – повысил голос Блэк. – Убит только один. Матрос Васильев.

– Женя, у вас девушка есть, ее тоже допроси, – посоветовал Агаев.

– Нинку? Это зачем еще?

– Говорят, она стреляла, – ответил Агаев.

– Что?! – Блэк округлил глаза и приподнялся со стула. – Да ты что говоришь, Бахрам? Она в жизни не могла бы сделать такого!

– Я тоже говорю, не может быть. А он…

– Кто "он"?

– Бот, Терентии… – Агаев повернулся в ту сторону, где оставил Сухорукина, но его там не оказалось. – Ай дад бидад Ардобиль! – поразился Агаев. – Где же он?

– Сухорукин тебе сказал? – переспросил Блэк, буравя Агаева горящими гневом глазами. – Ах, змея подколодная! – Он нахлобучил кожаную фуражку и стремительно вышел, чуть не столкнувшись в дверях с командующим войсками Орловым.

Орлов подошел к Горлину и доложил об исходе боя. Кулацкая банда, сообщил он, выбита из Форштадта и во главе с Хошевым обращена в бегство. Противник оставил на поле боя шестьдесят человек убитыми. Захвачено трофеев: два орудия, три пулемета, два десятка винтовок и обрезов. Наши потери: один убит, двенадцать ранено.

– У меня всё, – привычной фразой закончил Орлов свой доклад и сел, прямой и строгий, и уже иным тоном спросил: – Ну что он? Что говорят врачи? Есть ли надежда?

– Ничего не говорят! – хмуро ответил Горлин и покосился на телефонный аппарат. – Без сознания Тимофей…

– Будем надеяться, что его крепкий организм… – начал Лидак, но в это время дверь распахнулась, и Морсин крикнул с порога:

– Тимоша умер!..

Ленкорань хоронила политкомиссара Ульянцева (Отраднева), матроса Тимофея.

Маячная площадь, вся территория бывшей Иван-крепости, была запружена народом. Люди высыпали на балконы и крыши домов. В треугольном сквере, в трех шагах от места гибели, зияла свежая могила. К ней на орудийном лафете подвезли красный гроб, на котором чернела бескозырка с тисненным золотом словом "Россия". За гробом шли дне женщины в черном – Мария и Нина, друзья я соратники комиссара. Обступив могилу и слушая сбивчивую речь Горлина, рассказывавшего о жизненном пути и революционных заслугах Ульянцева, они не могли отвести глаз от спокойного, будто вылепленного из воска лица Тимофея Ивановича, и каждый вспоминал и думал о нем свое.

Сухорукин протиснулся вперед, чтобы все видели, как он скорбит, по смотрел не со скорбью, а со смешанным чувством еще не прошедшего испуга и злорадного торжества и думал о превратностях судьбы: еще вчера Ульянцев был грозной силой, способной превратить его в ничто, а теперь он сам – ничто, прах…

Сухорукин вздрогнул, услышав слова Горлина:

– Убийц товарища Отраднева мы поймаем и представим суду трибунала…

Сухорукин беспокойно оглядел толпу и, убедившись, что Рябинина нет, облегченно вздохнул: "Ушел, слава богу! Теперь ищи ветра в поле".

А Горлин продолжал:

– …с муганцами же мы поговорим по-товарищески, по-крестьянски, все обсудим и наладим работу. Будем жить по-доброму, по-хорошему. Прощай, наш боевой друг и товарищ!..

Над свежей могилой вырос холм живых цветов. Сухой раскат ружейного залпа трижды разорвал белесое небо над Ленкоранью. Сурово зазвучала песня "Вы жертвою пали…".

Часть вторая

1

В середине мая Коломийцев на катере «Встреча» добрался до Астрахани. Там он встретился с Кировым, рассказал ему подробности ленкоранских событий, написал памятную записку, в которой изложил все нужды республики и меры помощи ей, и через несколько дней отправился в Москву.

Воскресным днем Коломийцев сошел с поезда на Казанском вокзале и окунулся в толчею Каланчевской площади. Наконец-то он в Москве! Как она изменилась за два года, что он не видел ее! Еще больше насторожилась, посуровела. Близкое дыхание фронта чувствовалось во всем. По улицам торопливо сновали усталые, изможденные голодом и лишениями люди. В толпе то и дело бросались в глаза матросские бушлаты и солдатские шинели. С плакатов, наклеенных на заборах и стенах, красноармеец в буденовке тыкал в прохожих пальцем: "Ты записался в Красную Армию?"

Коломийцев забрался в переполненный, громыхающий трамвай и доехал до Театральной площади.

Наркоминдел занимал часть гостиницы "Метрополь", примыкавшую к Китай-городу. Коломийцеву сказали, что нарком примет его ровно в полночь. Ему дали направление в общежитие, носившее громкое название "Кремль", и талон в столовую. Коломийцев вошел в роскошный зал ресторана "Метрополь". Когда сел за столик, ему на первое подали жиденький суп, на второе – картофельные котлеты из очисток с чечевицей.

Выйдя из столовой, он пошел побродить по городу, вспоминая Москву своих студенческих лет. Так он оказался на Серпуховке, перед зданием бывшего коммерческого института. Теперь в нем разместилось какое-то совучреждение. В коридорах, оклеенных плакатами и лозунгами, сновали служащие, слышался стрекот пишущих машинок.

Пять лет назад, осенью четырнадцатого года, Коломийцев впервые переступил порог этого здания. Ему, сыну пастуха, ставшего позже портным в родном селе Воронцово-Николаевское, не так-то просто было выбиться в люди, стать студентом. Осип Карлович и Феодосия Ивановна берегли каждую копейку, перебиваясь с хлеба на воду, лишь бы старший сын мог учиться. Успешно окончив ставропольскую гимназию, Коломийцев послал аттестат в Москву. Вскоре пришел ответ, что он зачислен на экономическое отделение без вступительных экзаменов и должен внести сто рублей за право обучения. Родители собрали по копейкам какие были деньги и снарядили сына в Москву.

"Как-то они там, мои родные?" – с грустью подумал Коломийцев о родителях, брате и сестрах. Он знал, что на Ставропольщине хозяйничают белогвардейцы. Но не знал он, да так и не узнает до конца (ведь ему оставалось жить всего три месяца), что бандиты арестовали Осипа Карловича, били шомполами и отец, потеряв рассудок, недавно скончался.

Коломийцев вошел в аудиторию Святого Марка, взобрался на седьмой ряд и сел на свое "привычное место".

Сколько воспоминаний связано с этой аудиторией! Здесь проводились общекурсовые лекции, бурлили студенческие митинги, звучали призывы: "Долой Гришку Распутина из царевой опочивальни!" Здесь октябрьским днем шестнадцатого года напутствовали третьекурсников, уходивших в армию. Ушел тогда и Коломийцев…

Теперь воспоминания потекли, как река из истока, и не было ни сил, ни охоты прерывать их то медленное, то бурное течение… Военная школа, краткосрочная муштра, и прапорщик Коломийцев командируется в Персию, в распоряжение Отдельного кавалерийского экспедиционного корпуса генерала Баратова.

Еще в 1907 году Англия и Россия поделили Персию на зоны влияния, а в мае 1915 года по просьбе Великобритании сюда пришел корпус Баратова, чтобы прикрыть фланг британских войск, сражавшихся в Месопотамии, против турецкой армии.

Коломийцева назначили начальником разведывательного отделения в городе Керманшахе, где на вершине холма в глинобитном караван-сарае располагался русский гарнизон. При воспоминании о Керманшахе у Коломийцева больно сжалось сердце – там он впервые увидел Евдокию Ивановну Шевченко, сестру милосердия, милую Дуняшу, ставшую его женой…

Общительный по натуре, Коломийцев скоро подружился с бедняками, купцами, сабзи-фурушами – продавцами зелени, и даже с ажанами – полицейскими. Изнывавшие в летний зной в светло-коричневой форме из толстого шведского сукна (форма персидских ажанов была закуплена в Швеции), в барашковых папахах с жестяным львом, грозившим саблей в поднятой лапе, с обмотками и парусиновыми тапочками на ногах, ажаны были, в сущности, неплохими парнями, всегда готовыми услужить "агаи забиту" – господину офицеру. Коломийцев порой слонялся в крытых полутемных, крикливых и зловонных рядах базара, самого достопримечательного места Керманшаха. Лавки бакалейщиков, мясников, молочников, сабзи-фурушей, чеканщиков, ювелиров, ковроткачей вели на тоже крытую круглую площадь с виселицей в центре. В Керманшахе в живом общении с народом учился Коломийцев поэтической образности речи, постигая мудрость и многозначность фарсидского языка, и вскоре уже свободно владел им. Коломийцев с большой симпатией относился к местным жителям, разбираясь, кто виноват в бедственном положении персидского народа, открыто выражал недовольство колониальной политикой Англии и России.

Когда в сонные улицы и шумные тоннели базара свежим ветром ворвалась весть о революции в России и отречении царя, всполошился, загудел гарнизон Керманшаха. Солдаты и казаки, нацепившие красные банты, офицеры, снявшие погоны, то и дело собирались на митинги, говорили жаркие речи, требовали возвращения домой.

Коломийцева избрали в Совет солдатских депутатов, он вступил в партию эсеров.

Англичане были недовольны происходящими волнениями. Как-то Мак-Дауль, английский консул в Хамадане, обратил внимание Баратова на нежелательные высказывания в адрес англичан, в частности, со стороны прапорщика Коломийцева. Вскоре Коломийцева вызвали в штаб и под предлогом отправки в Петроград, на курсы при Генштабе, удалили из Персии.

В июле семнадцатого года, закончив курсы и возвращаясь из Петрограда в Персию, Коломийцев последний раз видел Москву. И вот он снова здесь, сидит в аудитории Святого Марка и вспоминает бурные дни двух последних лет.

Он вспомнил, как радостно взволновали жителей Хамадана и солдат гарнизона, истосковавшихся по родным российским просторам, добрые вести, долетавшие из Петрограда.

В первый же день образования Советское правительство приняло Декреты о мире и земле. В конце ноября обратилось ко всем трудящимся мусульманам России и Востока: "…Мы заявляем, что договор о разделе Персии порван и уничтожен. Как только прекратятся военные действия, войска будут выведены из Персии".

Бурлили, клокотали гарнизоны Хамадана, Керманшаха, Решта и Эязели. На радостях солдаты палили в воздух: "Домой! Скорей домой!"

Вспомнилась Коломийцеву стычка с казачьим полковником Филипповым. На митинге в полку Филиппов грубо оборвал его:

– Казаки, что вы слушаете изменника? Гоните его в шею!

– Арестовать предателя! – поддержали его в толпе.

– Не трожь! Не те времена! Пусть говорит! – зашумели другие.

И Коломийцев продолжал говорить. Чьи интересы охраняют казаки в Персии? В угоду англичанам держат их здесь баратовы и филипповы, а дома ждут жены и дети, ждет земля, а они торчат в Персии, охраняют путь к английским владениям в Индии.

Казаки снова зашумели:

– А верно говорит, служивые. Вон и турка и германец кончили воевать. Надо и нам вертаться до станиц.

– Пусть кацапы едут, а мы – как прикажут!

– А чего нам ждать? Принимай резолюцию, требуем – домой!

"Ну, прапорщик, встретимся мы с тобой", – пригрозил тогда Филиппов…

Что было потом? В середине декабря семнадцатого года солдатский Совет делегировал Коломийцева в Тифлис на Второй краевой съезд Кавказской армии. Там он сблизился со Степаном Шаумяном, Григорием Коргановым, Иваном Малыгиным. Под их влиянием Коломийцев порвал с эсеровской партией и вернулся в Персию убежденным большевиком. Тогда же его назначили комиссаром корпуса и секретарем Энзелийского ревкома. Председателем ревкома был назначен Антон Челяпин, бывший фельдшер рыбных промыслов Лианозова в Энзели. Вместе принялись за дело. А дел было много.

Генерал Баратов не признавал Советской власти, ревкомов и их решений. Но он понимал, что войска вышли из подчинения, как река из берегов, и, если не разрешить им возврат на родину, они прорвут "запруду", сметут его самого и устремятся в Россию. И он разрешил отъезд, но в то же время сколачивал из числа рьяных монархистов добровольческие отряды для борьбы против Советской России. Тут на помощь ему пришли англичане.

24 декабря командира 1-й пехотной бригады генерал-майора Денстервиля вызвали в штаб армии в Дели и вручили секретный приказ: сформировать отряд и двигаться на Кавказ. В январе Денстервиль выехал в Багдад, а оттуда – в Персию.

В Хамадане Денстервиль встретился с Баратовым и быстро столковался с ним о создании русско-британских отрядов из числа оставшихся в Персии солдат и офицеров: солдаты будут русские, а деньги и контроль – британские.

На пути Денстервиля и его отряда – "Денстерфорса" – к Каспийскому морю стояли две преграды: Кучук-хан и Энзелийский ревком.

Вся провинция Гилян, протянувшаяся вдоль юго-западного побережья Каспия, по плоскогорью Эльбрусского хребта, покрытому густыми лесами, джангалами, была охвачена народно-освободительным движением во главе с Мирзой Кучук-ханом. Джангальцы объявили войну англичанам, требовали: "Англичане, вон из Персии!", "Персия – для персов!" Узнав о намерении Денстервиля пройти по занятому джангальцами Гиляну через Казвин и Решт в порт Энзели, Кучук-хан предупредил генерала, что не пропустит его.

Но угроза Кучук-хана пугала Денстервиля куда меньше, нежели Энзелийский ревком. С небольшим отрядом, разместившимся на легковых и грузовых машинах "форд", в сопровождении броневика он рассчитывал проскочить в Энзе-ли. А там? Выпустят ли ревкомовцы его отряд в море? И прежде чем отправиться в Энзели, Денстервиль решил подготовить почву деньгами и коварством.

День и ночь на дороге в Энзели пылили вереницы двухколесных арб, повозок и двуколок, выносливых хамаданских ишаков, слышался глухой топот сапог нескончаемой толпы. Люди шли вразброд, одиночками или группами, иногда же целыми взводами. Деревянная лестница небольшой двухэтажной школы, в которой разместился ревком, скрипела под ногами посетителей: старшие групп требовали накормить людей, устроить на ночлег, а главное, скорее посадить на пароход. Челяпин и Коломийцев, другие члены ревкома буквально разрывались на части, осипшими голосами успокаивали, обещали. Каждый день из порта, мимо канонерской лодки, уходили в море два-три парохода, осевшие от перегрузки ниже ватерлинии. Счастливцы махали с палубы руками, а оставшиеся пытались брать приступом очередной транспорт. Небольшой гарнизон с трудом поддерживал порядок. Присланный Бакинским бюро Кавкрайкома красногвардейский отряд во главе с комиссаром Иваном Вацеком, чехом из Вены, работавшим слесарем на одном из бакинских заводов, хотя и помогал ревкому, был занят своим нелегким делом – приемом имущества бывшего баратовского корпуса. Поэтому, когда в кабинет председателя ревкома вошел офицер Седашев и доложил, что прибыл с отрядом для поддержания революционного порядка в городе, Челяпин обрадовался ему:

– Кот хорошо! Помощь нам во как нужна!

Коломийцев выглянул в окно и увидел отряд. Солдаты одеты во все новое, английское, как на парад.

– А кто вас прислал? – спросил он.

– Командирован штабом корпуса.

"Очень странно, – подумал Коломийцев. – С каких пор штаб корпуса стал проявлять такую заботу о ненавистном ему ревкоме? Тут что-то не так…"

Седашева прижали к стенке, и он сознался, что прислан штабом по заданию английской разведки. При обыске у него в потайном кармане обнаружили чек на получение из Рештского отделения Британского банка десяти тысяч туманов. Седашева арестовали.

Спустя несколько дней генерал Баратов издал приказ, предписывавший энзелийскому коменданту выдавать отъезжающим денежное пособие.

– Да он с ума сошел! – воскликнул комендант. – Разве не знает, что мы еле концы с концами сводим?

– Прекрасно знает, – ответил Челяпин. – Просто хочет, чтобы солдаты схватили нас за горло.

– Да, хитер старый волк, – раздумчиво произнес Коломийцев. – Что будем делать?

– Пошлем во все роты и эскадроны телеграмму, что комендант Энзели деньгами не располагает, пусть требуют в штабе, – предложил девятнадцатилетний член ревкома, бывший горнист эскадрона Бабух.

– Правильное предложение! – поддержал Коломийцев. – А Баратова и начштаба Ласточкина вызвать в ревком для доклада, пусть отчитаются перед солдатами.

Тут же послали радиотелеграмму во все части и штаб корпуса. Конечно, Баратов не приехал. Вскоре он оставил остатки корпуса и уехал в Тегеран, куда стекалось контрреволюционное офицерье. Вместо Баратова в Энзели неожиданно приехал бывший начальник политической части корпуса, русский офицер арабского происхождения Селим Георгиевич Альхави. Ревкомовцы, и особенно Коломийцев, встретили его недоверчиво: Альхави был близок с Баратовым и казачьим полковником Лазарем Бичераховым. Желая проверить его, ревком дал ему, казалось бы, невыполнимое поручение, и он блестяще справился с ним. Вообще Альхави не раз выручал ревком из самых безвыходных положений, трудился без сна и отдыха, словом, всячески старался доказать ревкомовцам свою преданность Советской власти, и это ему удалось, од вошел в доверие к ним.

Как-то, когда Коломийцев пришел в госпиталь, военврач отвел его в сторону и тихо сказал:

– Тут у нас среди больных, ожидающих отправки, под видом солдата Иванова лежит английский офицер.

На следующий день члены ревкома с патрулем, поднявшись на готовый к отплытию пароход, арестовали "Иванова" и сопровождавшего его второго английского офицера. Это были агенты, которых Денстервиль засылал в Баку.

А вскоре и сам Денстервиль появился в Энзели.

Вечером семнадцатого февраля в маленькой учительской шло заседание ревкома. Вдруг ввалился молодой солдат и сообщил:

– Там англичане пожаловали… сорок "фордиков" и броневик.

– Англичане? Где они?

– На рыбных промыслах расположились, а главный их, генерал, у начальника таможни. Народу собралось поглазеть – тьма-тьмущая!

– Денстервиль пожаловал! Что предпримем? – спросил Челяпин.

Решили послать генералу записку с предложением явиться для доклада о цели прибытия отряда. Прошел час, а Денстервиль не приходил.

– Ну что ж, если гора не идет к Магомету… Пойдем, Антон, – поднялся Коломийцев.

Слуга-перс перепугался при виде комиссаров и побежал в столовую, где начальник таможни давал обед в честь генерала. В ту же минуту Денстервиль вышел к ним. В расстегнутом френче, в брюках навыпуск, гладко выбритый и надушенный, он приветливо улыбался, будто увидел давних друзей, пожал им руки.

– Садитесь, товарищи, садитесь. Разрешите узнать, чем я могу быть полезен? – по-русски, с легким акцентом спросил он.

– Вы получили нашу записку? – садясь, спросил Челяпин.

– Получил, – кивнул Денстервиль, – но, так как в ней не было указано время, я ждал более оботоятельного приглашения, – улыбаясь, но скрывая насмешку над незадачливыми ревкомовцами, ответил Денстервиль.

– Мы хотим, чтобы вы отправились с нами сейчас и дали объяснение комитету, который ждет вас, – сухо сказал Коломийцев.

Не меняя удобной позы отдыхающего в креоле после сытного обеда и приветливо улыбаясь, Денстервиль неторопливо ответил:

– Комитет, должно быть, так же устал, как и я, после дневной работы, и я полагаю, что завтра утром мы смогли бы обсудить обстоятельно все вопросы. – Он извлек из бокового кармана коробку дорогих папирос и зажигалку и предложил ревкомовцам. – Не желаете ли? – Они отказались. Денстервиль закурил и продолжал все с той же улыбкой: – Пока что я могу сказать вам, что мы движимы только лишь чувством дружбы к России и не имеем никаких намерений разводить контрреволюцию.

Подчеркнутая вежливость и галантность генерала, за которыми скрывалась насмешка над нижними чинами, представлявшими революционную власть, бесили Коломийцева, и он, нервничая, то и дело приглаживал волосы.

– Союзной вам царской России больше нет, а Советскую Россию Великобритания не признала. О какой же дружбе идет речь?

Генерал уклонился от прямого ответа.

– Поверьте, я сожалею по поводу общего положения вещей. Признаться, я ожидал от вас теплого отношения и уверен, что завтра утром смогу рассчитывать на всяческое содействие с вашей стороны. Да, я уверен, что мы сговоримся по всем пунктам.

– Хорошо, ждем вас завтра в одиннадцать, – поднялся Челяпин.

– Позвольте еще раз поблагодарить вас за то, что вы взяли на себя труд прийти ко мне. Мне было очень приятно познакомиться с вами. – Денстервиль пожал им руки и проводил до дверей.

– Зачем ты согласился на завтра? – недовольно спросил Коломийцев, когда они вышли за ворота.

– Пойдем, свяжемся с Баку, – предложил Челяпин, не ответив на вопрос Коломийцева.

Они направились на радиостанцию и запросили Баку. Вскоре из совдепа пришел ответ: "Денстервилю препятствий не чинить в случае, если он пожелает возвратиться со своей миссией обратно. В Тифлис не пропускать".

Утром, ровно в одиннадцать, Денстервиль в сопровождении капитана вошел в кабинет председателя ревкома.

Они пожали руки всем присутствующим и сели в конце стола.

– Товарищи, – начал Челяпин, – мы пригласили генерала Денстервиля…

– Ну, зачем так официально? – с улыбкой перебил Денстервиль. – Называйте меня по имени-отчеству – Лев Львович.

Все удивленно переглянулись, а Челяпин продолжал: