Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Тем же кружным путем ребята вернулись в Привольное и обстоятельно рассказали Ломакину и Матвееву все, что видели.

Сомнений не оставалось: беломуганцы готовились к бою.

– Видите, а вы говорите: "Авось не сожрут", – упрекнул Ломакин Матвеева. – Мало им в Ленкорани надавали. Не мы их, так они нас разобьют. Выступать надо, пока не поздно, – настаивал он, хотя не знал истинных планов пришибян.

– Ну, так тому и быть, – заключил Матвеев, – завтра пошлем с Ниной ультиматум. А ты, Сергей, пойдешь в Ленкорань…

Прослышав о возвращении ребят, Нина ждала их во дворе и сразу кинулась к Сергею.

– Ну что, нашел?

– Не… Вообще-то видел одного типа. Да черт его знает, он или не он. Походка вроде его: идет, переваливается, как гусак. А вот лицо… не разглядел.

– Гусак! Сам ты гусак! – разозлилась Нина. – Не мог толком разглядеть, что ли?

– Ну не мог! – обиделся Сергей. – Вот завтра, Матвеев говорил, пошлют тебя, ты и разглядывай бородачей.

– Правда? – Нина на радостях порывисто схватила голову Сергея, звучно поцеловала в щеку. – Ой, только бы послали! Я найду его, чует мое сердце, найду… Ну, чего глаза вытаращил? – засмеялась Нина. – Никогда не целовался с девчонками?

– Не… – наморщив в улыбке нос, признался Сергей.

– Ладно, научу после! – Нина махнула рукой и убежала.

Ставни высоких окон были прикрыты, в комнате царил прохладный полумрак, и только косые полосы солнечного света, пронизывая извивы табачного дыма, падали на паркет и круглый стол, за которым четверо молодых мужчин играли в преферанс. Сидели они по-домашнему: кто в майке, кто вовсе голый по пояс. Игра, судя по всему, шла с ночи: часть стола занимали хрустальное блюдо с абрикосами и сливой, ведерко с бутылкой шампанского, хрустальные фужеры и подсвечник с тремя оплывшими свечами.

Неслышно вошел солдат-вестовой, не спеша подобрал с иолу порожние бутылки, высыпал окурки в корзину и, ставя пепельницу на стол, как бы нехотя сказал:.

– Ваше благородие, там вас девка домогается.

– Какая еще девка? – не оборачиваясь, спросил Хошев.

– А это забавно! – оживился падкий на женщин Иванов, тот самый, что упустил на Форштадте своего брата и Горбунова. – Сейчас бы в самый раз…

– Хе, на коровьем реву, как говорится, – осклабился солдат, но тут же согнал улыбку с лица. – А кто ее знает? Командующего требует. Говорит, парламентерша.

– Парламентерша? Из Ленкорани? – насторожился Хотев.

– А кто ее знает? Говорит, принесла это… фу, господи прости, утьюматом.

– Ультиматум?! – Хошев переглянулся с начальником штаба Могилевским и начальником контрразведки Пирумовым. – Где она?

– Да где ж ей быть? Во дворе.

Офицеры подошли к окну, открыли ставни. Внизу, среди гогочущих солдат, неподвижно стояла и озиралась по сторонам девушка в коротком линялом платье и старых солдатских ботинках. В правой отстраненной руке она держала камышовый прут с привязанным к нему белым носовым платком.

Хошев нахмурился. Его оскорбило, что парламентером прислали какую-то девушку-подростка. Он взглядом спросил Пирумова, знает ли он ее? Тот пожал плечами.

А Иванов оживился еще больше:

– Ба! Да это ж сама Жанна д’Арк! Хошев, тебе не кажется…

– Перестань, Виталий! – перебил его Хошев и бросил вестовому: – Зови!

– Однако оденемся, господа: дама! – предложил Иванов.

Вестовой ввел Нину с белым "флагом" в руке. "Лишь бы не оробеть, лишь бы не оробеть", – твердила Нина, чувствуя себя как на пытке под взглядами офицеров, и нарочито вызывающе спросила:

– Который тут главный?

– Допустим, я, – чуть поклонившись, презрительно усмехнулся Хошев. – С кем имею честь?

– Комитет военно-революционной обороны Мугани предлагает вам сложить оружие. На размышление дается три часа, – выпалила Нина заученную фразу.

Хошев побледнел от гнева, протянул руку:

– Давай!

Нина огляделась, не зная, куда деть флаг, положила его на стол, поставила ногу на стул, расшнуровала ботинок, вытащила из него сложенную бумагу. Хошев брезгливо взял ее, развернул, стал читать вместе с Могилевским. Тем временем Иванов полюбопытствовал:

– Вы большевичка?

– Ну, большевичка. А вам-то что?

– Чекистка, скорее всего, – зло глядел на нее Пиру мои.

Хошев передал ему ультиматум.

– Твое счастье, что ты девчонка! – сузил глаза Хошев. – Я б научил тебя, как разговаривать со старшими.

Нина съежилась под холодным блеском его глаз.

– Если я не вернусь через три часа, они откроют огонь, – предупредила она и добавила: – Пришиб окружен нашими.

Хошев метнул взгляд на Пирумова, сказал Нине:

– Вернешься. – И вестовому: – Запри ее пока, а сам скачи за Алексеевым. Да, и найди Жабина. Он где-то здесь ошивается.

– Какая наглость! – Пирумов швырнул ультиматум на стол.

– Ну, Жанна д’Арк, красная Жанна д’Арк, да и только! – восторгался Иванов. – А ляжки видели? Ах, какие ноги! Смуглые, полные… Ах, как славно было бы… чуть-чуть поджарить их на костре!

– Я ее всю изжарил бы. Да нужна она мне, – ответил Хошев.

– Ты намерен отвечать? – удивился Могилевский. – Привольное у нас как бельмо на глазу. Поднять войска по тревоге, опередить их.

– Заманчиво. Только боюсь, пока мы будем разделываться с Привольным, Ленкорань захватят Мамедхан, Рамазан и иже с ними. Вот кого надо нам опередить!

– Несомненно, это ленкоранцы мутят воду в Привольном. Помнишь, Хошев, я докладывал, что на Мугань прибыли специальные комиссары?

– Тебе следовало бы точнее знать, зачем они прибыли!

– Жабин говорил мне…

– Дерьмо этот Жабин! – перебил Хошев. – Какого черта он ошивается в Пришибе? Путь отправляется в Привольное, подбивает мужиков и баб на замирение с нами, настраивает против пришлых комиссаров!

Могилевский недовольно покачал головой:

– По мне – разгромить их, и вся недолга.

– Я того же мнения, – поддержал Иванов.

– Да поймите вы, не резон нам сейчас ввязываться в драчку. Возьмем Ленкорань, тогда и с ними разделаемся. Дерево рубят под корень.

Пришел Алексеев. Маленький, тщедушный, в длиннополом чесучовом пиджаке, подергиваясь и тряся бородкой при каждом шаге, он пыжился, пытаясь соблюсти степенность, приличествующую его положению.

За ним прибежал Жабин с угодливой улыбкой на лице, испугом и настороженностью в глазах; пришли члены "ревкома" Дураков и Дубина.

Хошев ознакомил собравшихся с ультиматумом, сообщил о двух мнениях: немедленно ударить по Привольному или пойти на переговоры с Комитетом обороны – и заметил, как дернулась бородка Алексеева, когда речь зашла о переговорах.

– Как видите, господа, мусаватисты не откликнулись на ваше воззвание. – Хошев со злорадной улыбкой посмотрел на штатских владык Мугани. – И не откликнутся. Нет у них с нами "общей родины". Мы ратуем за единую, неделимую Россию, а они признают только мусаватский Азербайджан.

– Ты, милок, никак, попрекаешь нас? – затряс бородкой Алексеев. – Разве не ты говорил нам о наказе англичанина объединиться с мусульманами? Сам ты намедни не голосовал за это? Теперь предлагаешь идти на мировую с привольненцами. Юлишь ты, милок, ох, юлишь!..

– Ну, голосовал. А только я знал, что им с нами не по пути. Они и без нас возьмут Ленкорань.

Алексеев обеспокоился: "А ведь и то верно, могут взять".

– Так что порешим, господа?

Решили все-таки вызвать привольненцев на переговоры, нейтрализовать их, развязать себе руки для похода на Ленкорань.

"Теперь уж я въеду в Ленкорань не на троянском, а на белом муганском коне", – торжествовал Хошев.

Нине вручили запечатанный конверт, она вышла за ворота и облегченно вздохнула: в темном подвале ей казалось, что она никогда больше не увидит солнца.

Она свернула на широкий тракт, проходивший по центру Пришиба, и шла, оглядываясь по сторонам. Заприметив бородатого человека, придерживала шаг, присматривалась к нему. Нет, не Рябинин. Вот еще один бородач, еще один… Как много на Мугани бородатых!

Битый час толкалась Нина перед лавками, чайханой и на базаре, и все впустую. А время шло, пора возвращаться. В Привольном ждут ее. Если б не пакет, она ходила бы по Пришибу, пока не найдет Рябинина, – она не сомневалась, что он здесь, что не мог он далеко уйти. Нина свернула на проселочную дорогу, ведущую в Привольное. "Ничего, и еще приду сюда, и все равно найду его", – утешала она себя. И вдруг… в трех шагах от нее из калитки вышел бородатый человек, скользнул по ней взглядом и пошел вперевалку вперед. Рябинин! Да, это он! Нина застыла как вкопанная, ноги ослабли, задрожали. Громко, даже слышно, как громко заколотилось сердце, застучало в висках. Потемнело в глазах. Ненависть, столько дней жившая в ее сердце, мгновенно заслонила все на свете. Для Нины ничего больше не существовало – только он, Рябинин, и ее ненависть, жажда справедливого возмездия.

А Рябинин удалялся, по-утиному переваливаясь с боку на бок.

Нина сорвалась с места и последовала за ним…

В Привольном воцарилось затишье, какое бывает перед бурей. Во дворах под деревьями больше не дремали кони, не стояли пирамиды винтовок, не томились бездельем разморенные зноем красноармейцы. Комитет обороны, не питая больших надежд на то, что хошевцы согласятся сложить оружие, с утра привел в боевую готовность все воинские части. Красноармейцы заняли места в окопах, кавалеристы оседлали коней, пушкари расчехлили орудия. Командиры и комиссары ходили по позициям, еще и еще раз проверяли все до мелочей. Ждали сигнала.

Томительное ожидание царило и в "штабном" доме, где тоже стало малолюднее и тише. До истечения срока ультиматума оставалось около часа, но по времени Нина уже должна была вернуться. А ее не было. Члены комитета нервно курили, ходили по комнате, никто не высказывался вслух, но каждый невольно думал, что с ней случилась беда. Скорей всего, хошевцы арестовали ее. И все-таки надеялись, ждали с минуты на минуту, то и дело посматривали на часы.

Задребезжал полевой телефон. Из Григорьевки сообщили о готовности к бою.

Вскоре из Пушкино вернулся брат Матвеева, Моисей. Он ездил туда с начальником краевой милиции Иваном Сурниным, направленным для организации выступления болгарчайских крестьян. И вот с Моисеем пришло около сорока крестьян, вооруженных чем попало.

– И это все? – поразился Ломакин Сурнин ничего не велел передать?

– Сказал, чтобы больше не ждали, никто не придет.

– Вот тебе раз! А мы ждали человек двести – триста. Чего ж ты стоишь? – набросился на брата Матвеев. – Отведи их во вторую роту.

А Нины все не было.

Один за другим вернулись гонцы, посланные в Петровское и другие села. Вернулись, что называется, с пустыми руками: эти села заявили о своем нейтралитете.

– Умыли руки! – возмущался Матвеев. – А мы за них лезь в огонь за каштанами!

"Да, вот она какая, диспропорция… – мрачно думал Ломакин. – Не получается единогласного выступления муганских сил. Выходит, только Привольное и Григорьевка против Пришиба, Николаевки и Астрахановки драться должны. Теперь вся надежда на Ленкорань и поддержку моряков. Куда же Нина запропастилась?.."

– Время вышло! – громко объявил Пономарев, глядя на трофейные ручные часы.

Все посмотрели на него так, словно не поняли, что значат его слова. Потом молча переглянулись.

– Начинаем! – сказал Матвеев и поднял трубку телефона.

Где-то вдали глухо грохнуло – по Пришибу с востока ударило единственное орудие Григорьевки. В ту же минуту раздались три близких залпа – привольненская батарея открыла огонь по Пришибу с запада. Через небольшой промежуток времени залпы повторились. Пришиб молчал, будто застигнутый врасплох. Но вот совсем рядом, за садами, ахнул взрыв, за ним второй, третий. Задрожала земля, зазвенели стекла. Артиллерийская дуэль началась!

Привольное всполошилось. Мальчишки высыпали на улицу, кричали во все горло:

– Стреляют! Стреляют!

За ними выбежали женщины, старики. И все повалили на сельскую площадь, к синагоге.

Перед синагогой, рядом с раввином, в окружении толпы взбудораженных женщин стоял Жабин. Отчаянно жестикулируя и запинаясь от волнения, он с жаром говорил:

– …А кто виноват? Не знаете? Так я вам скажу: пришлые комиссары и наша голь перекатная. Вот. – Он ткнул рукой в благообразного мужчину. – Кто не знает Данилу Захарыча Бочарникова? Уважаемый, рачительный хозяин. Добрейший человек, я вам скажу. Пожалел своего племянника-сироту Моисея, взял в работники, хотел в люди вывести. А как Моисей отблагодарил его? Связался с голодранцами большевиками и всюду вопит, что Данила Захарыч кулак-мироед, надо, мол, пустить его по миру. Вы знаете, как это у них называется? Не знаете? Так я вам скажу: "интернационал" называется. Кто был никто, тот будет царь. Ха, чтоб мне так жилось! – Грохнул взрыв, Жабин втянул голову в плечи. – Вы слышите, что происходит? Светопреставление! – Раввин согласно кивал, женщины всхлипывали. – И что вы плачете? Разве не ваши мужья начали этот кошмар? – Грохнул взрыв, Жабин снова втянул голову в плечи.

– Кара божья обрушится на их головы! – изрек раввин.

– Рэббэ, мудрые люди повелели: на бога надейся, но сам не плошай. – Жабин обратился к женщинам: – Вы хотите пойти по миру, я вас спрашиваю, или вы не хотите пойти по миру?

– Не хотим, не хотим!

– Так почему не спросите своих мужей, зачем они воюют с пришибянами? Сам поручик Хошев предложил ревкому жить в мире и согласии. Да, да, я своими глазами видел, как он дал письмо комиссарской парламентерше. А комиссары… – Жабин осекся, втянул голову в плечи. – Так спросите своих мужей, зачем они поддерживают комиссаров? Что им, больше всех надо?

И расползлась эта фраза по селу, из уст в уста, из дома в дом.

Артиллерийская дуэль, смолкшая к вечеру, возобновилась с утра. На этот раз начали пришибяне. Их огонь был интенсивнее, точнее. Привольненская батарея отвечала на него неохотно и вяло.

Кавалерию и пехоту в атаку не поднимали, ожидая вестей о выступлении ленкоранцев.

Горбунов прискакал в штаб, отозвал Ломакина в сторону:

– Слушай, Ломакин, на передовой какая-то буза начинается. Несколько бойцов и партизан из местных не вернулись. А в окопах кто-то пустил слушок, будто пришибяне предлагали мир, а мы скрыли от бойцов.

– Какой еще мир? То-то Нина не вернулась. Пресекать надо болтовню. Шептунов и паникеров расстреливать на месте!

– Одного я только что пустил в расход. – Горбунов рассказал, что бойцы 1-й роты приволокли к нему какого-то субъекта в полуштатском-полувоенном обмундировании.

– Комиссар, шпиона изловили!

Появившись в расположении 1-й роты, провокатор собрал вокруг себя бойцов и, тараща глаза, стал рассказывать, что он-де недавно из Ленкорани, там, мол, ужас что творится.

– Ну, офицерье постреляли на острове Сара, восемнадцать душ, – говорил он, – туда им и дорога. Так ведь и нашего брата, простого крестьянина, защитника революции, не щадят. Ни мусульман, ни русских. Недавно трибунал кокнул одного почтенного горожанина, Калантаров ему фамилия. За то, что к нему человек пришел в гости. Этот, как его, косой Рамазан.

– Ну, это ты, брат, тово… не тово, – усомнился кто-то.

– Вот те крест! – торопливо перекрестился провокатор. – Это еще что! В одном дворе трупы нашли, в колодце. Красноармейцы, понимаешь ли! Кто их туда покидал? Ясное дело, чекисты. А кому же еще? Следы, понимаешь, замести хотят. Да все одно им далеко не уйти! Скоро Ленкорани каюк, потом разбойники и до вас доберутся. Так что вы помозгуйте, что к чему…

Провокатора расстреляли.

Рассказ Горбунова всерьез обеспокоил Ломакина. Он и сам, бывая на передовой по нескольку раз в день, замечал неладное.

7

Вчера утром, вскоре после того, как Нина ушла с ультиматумом Комитета обороны в Пришиб и Сергей проводил ее до околицы, ему приказали срочно доставить секретный пакет в Ленкорань, председателю Реввоенсовета Наумову.

Сергей оседлал коня, пустил его галопом и очень скоро доскакал до Ленкорани. На Форштадте свернул к своему домику. Он, конечно, знал, что в такую пору матери не может быть дома, и все же тайная надежда влекла его туда: а вдруг она дома? Или, может быть, отец вернулся. Ведь прошло уже три дня, как он ушел с Ширали Ахундовым в села.

На дверях висел замок. Соседская дочь сказала, что тетя Мария второй день не приходит даже ночевать. Сергей обеспокоился: не случилось ли беды? "Сдам пакет, схожу в госпиталь, разузнаю, что с ней", – решил он.

Не заходя в дом, Сергей напоил остывшего коня, задал ему корму и пешком пошел в город – с Форштадта до центра не так уж далеко, зачем зря гонять коня?

Сергей вышел на знойную улицу, напоенную благоуханием акаций и кипарисов. Ему показалось, какая-то неуловимая перемена произошла в городе за те два дня, что его не было здесь. Он присмотрелся и заметил, что окна многих домов заколочены досками крест-накрест, а по тракту на север, в сторону Перевала, сплошной вереницей идут люди с тележками, груженными домашним скарбом.

Вот и Ханский дворец. В кабинете председателя Реввоенсовета было людно, как всегда. Сергей вручил Наумову пакет. Не распечатывая пакета, Наумов усадил Сергея, стал расспрашивать его о положении дел в Привольном, о действиях Комитета обороны – его интересовали личные впечатления очевидца. Потом прочел письмо.

Привольненский Комитет обороны сообщал: "…отправили ряд товарищей в села Белясуварского участка. Ждем революционных подкреплений. Сегодня послали ультиматум в Пришиб. Если не сложат оружия, не позже как завтра начнем действовать. Ждем и надеемся на ваше одновременное выступление на Николаевну…"

Наумов долго молчал, наконец сказал:

– Вечером решим с командующим Орловым. Если сможем, завтра же выступим.

Сергей радостно закивал головой.

– Если сможем, – задумчиво повторил Наумов. – Когда ты возвращаешься?

– Когда скажете. Только на минутку забегу в госпиталь, мамку проведать.

– Нет госпиталя. Перевели на остров Сару.

"Так вот почему мама не приходит домой", – подумал Сергей и сказал:

– Ну, я смотаюсь туда!

Сейчас он пожалел, что оставил коня: чтобы попасть на остров Сару, нужно сперва добраться до поселка Перевал, а до него из Ленкорани 12 верст!

– Как знаешь, – ответил Наумов. – Только утром – как штык у меня!

– Есть, товарищ председатель! – Сергей поднялся и вышел.

В коридоре Сергей столкнулся с Беккером. Тот спешил, был чем-то сильно озабочен. На ходу перекинулись двумя-тремя фразами. От Беккера узнал, что Салман еще не возвращался с гор, из отряда Гусейнали, и кто знает, когда сможет прийти: банды окружили город с трех сторон, отрезали его от сел…

На Перевале пристань была забита женщинами, стариками и детьми, у всех узлы, чемоданы, корзины. В страшной давке у причала люди старались попасть на катер, баркас или подчалок, надеясь скорее переправиться на остров. Несколько красноармейцев с трудом сдерживали их натиск, увещевали, покрикивали. Сергей пытался протиснуться, но его оттерли. Тогда он отошел в сторону, сел на землю, разулся, связал ботинки шнурками и повесил их на шею и в чем был, в штанах и косоворотке (будь он в гимнастерке и сапогах, еще подумал бы), прыгнул в воду и широкими саженками поплыл к острову, – что ему, заядлому пловцу, несколько десятков метров проплыть!

Госпиталь нашел сразу по белому флагу с красным крестом, развевавшемуся над длинным приземистым бараком. Попросил вызвать медсестру Марию Морсину.

Увидев сына, мокрого с головы до ног, Мария всплеснула руками:

– Батюшки! Сынок, что с тобой? Ты тонул?

– Да не, мам, спешил к тебе… – наморщил в улыбке нос. – А что отец, не вернулся еще?

– Нет, сынок, не вернулся, – вздохнула Мария.

Под госпиталь отвели старую баржу и складской барак на пристани. Весь персонал врачей и сестер хлопотал по размещению больных, прибывающих из Ленкорани. Мария не имела времени поговорить с сыном спокойно, только на ходу, урывками, то и дело убегая по вызову врачей. Покормила чем могла, поцеловала на прощание.

– Ты поосторожней, сынок, береги себя.

Обсохнув на солнце, Сергей сел в баркас – от острова к Перевалу они возвращались порожними, – вернулся в Форштадт и с заходом солнца повалился спать: сморила усталость и волнения двух последних дней. Ах, как все-таки хорошо в собственной постели!..

Темная, пасмурная ночь опустилась на Ленкорань. Изнуренный дневным зноем, как малярик приступом лихорадки, город забылся тяжелым, беспокойным сном. Все спало: и дома с закрытыми ставнями, и черные деревья с поникшей листвой, и стаи птиц на ветках… В ночной тиши, нарушаемой порой далеким лаем собак, звонко, надоедливо и тревожно свиристели сверчки. Через равные промежутку времени мутное небо вспыхивало голубоватым отсветом маяка. Его свет падал и в окно маленькой комнаты в домике на Форштадте, скользил по железной койке, на которой, свернувшись калачиком, спал Сергей.

Ровно в полночь в горной части Ленкорани – Галайчылар взвились к небу языки огромного костра, и его багровые отс-кеты задрожали на мутном небе: но приказу Шахверана бандиты подожгли дом. Это был сигнал к наступлению. И сразу же сотни всадников, смяв сторожевые посты, с трех сторон ворвались в сонные улицы Ленкорани. С дикими криками, гиканьем, стреляя, рубя, тонна, рвались они вперед, к центру города.

Тревожная команда "В ружье!" сдула с постелей красноармейцев, и они, даже не успев одеться, бросились в бой, Дрались за каждый дворик, каждый переулочек, каждую улицу. Дрались упорно, отчаянно. Кончались патроны – бросались в рукопашную, кололи штыками, били прикладами. Дрались даже тогда, когда озверелые бандиты обходили горстку бойцов, окружали их и орущей оравой набрасывались, чтобы изрубить смельчаков на куски.

Никакой четко очерченной линии обороны не было, и ото затрудняло руководство боем, а бандиты, пользуясь внезапностью нападения и ночной темнотой, растекались по улицам, теснили красноармейцев, а те с боем отступали к Маячной площади.

Сергей вскочил, прислушался. С трудом попадая ногой в штанину, быстро оделся и бросился на улицу, добежал до маяка. На площадь с прилегающих улиц, отстреливаясь, сбегались красноармейцы.

Сергей схватил за руку одного из них, спросил, что происходит.

– Не видишь, басурмане прут, мать их растак! – зло выругался тот и побежал за маячную ограду, где собирались красноармейцы, чтобы занять круговую оборону.

И тут Сергей увидел Наумова, который на углу из-за укрытия стрелял из маузера, прикрывая отход красноармейцев. Сергей кинулся к нему.

– Ты здесь? – удивился Наумов. – Боюсь, не удержим Ленкорани. Так что скажи там, пусть сами, как могут…

Сергей застыл на, месте.

– Ну, чего стоишь? – обозлился Наумов. – Беги, пока не поздно!

И Сергей сорвался с места. Когда он подбежал к дому, в город со стороны Форштадта уже ворвались головорезы Шахверана. Коня во дворе не было. Видимо, кто-то из бандитов успел увести его. "Зачем я оставил его! – досадовал Сергей. – Как же теперь добраться до Привольного?" Сергей выбрался огородами в поле и пустился бежать во весь дух. Бежал, падая от изнеможения, переводил дух и снова бежал…

Порвавшись в коридор "штабного" дома, Сергей, тяжело дыша, рухнул и объятия Ломакина.

– Что такое, Серега? Что случилось, говори!

Сергей не мог ответить. Ломакин ввел его в комнату, где постоянно находились члены комитета. Сергей потянулся к графину. Пономарев налил ему стакан. Сергей осушил его большими глотками. Перевел дыхание и выдавил из себя:

– Банды… Они в Ленкорани… Все горит…

– Час от часу не легче! – хмуро произнес Ломакин. – Ну ладно, ступай отдохни.

В дверях Сергей обернулся, спросил:

– А Нина… уже вернулась?

– Нет еще… пока нет ее.

Сергей молча обвел взглядом хмурые лица и вышел.

– Выходит, мы одни остались? – словно еще не веря в случившееся, спросил Пономарев.

– Давайте решать, что делать будем, – предложил Матвеев.

– Да что ж тут решать? Надо идти в Ленкорань! – твердо заявил Ломакин.

– В Ленкорань? А Пришиб? – спросил Горбунов.

– Ну, Пришиб так Пришиб! – раздраженно ответил Ломакин. – Чего мы топчемся на месте? Надо подымать отряды, брать Пришиб и спешить на помощь Ленкорани.

– Легко сказка сказывается, – усмехнулся Матвеев.

– Одни мы не осилим, – поддержал его Пономарев.

– Почему одни? Григорьевцы с нами… – возразил Ломакин.

– От них пользы что от козла молока, – махнул рукой Пономарев. – И моряки почему-то молчат…

Пономарев ошибался. Пытаясь поддержать наступление отрядов Привольного и Григорьевки, вооруженный пароход "Милютин" приблизился к берегу, обстрелял из носового орудия села Николаевну и Кызыл-Агач. Десантный отряд моряков с "Милютина" погрузился в киржим, чтобы высадиться на берегу в районе села Текли, Из Николаевки открыли пальбу по киржиму, потопили его. "Милютин" получил пробоину в надводной части и вернулся на остров Сару…

– Что теперь гадать, – ответил Пономареву Ломакин. – Может, "Милютин" пошел Ленкорань защищать. Давайте решать, что нам делать…

…Еще до того как Сергей добрался до Привольного, в Пришибе, потрясая бланком депеши из Ленкорани, Хошев ворвался в кабинет начальника штаба штабс-капитана Могилевского.

– На, читай! Я же предупреждал, что этим кончится! Ведь говорил вам, говорил! Если они захватят Ленкорань, Конец нашим планам.

– Помилуй, Хошев, а мы-то при чем? Мы, кажется, согласились с твоим предложением, послали привольненцам приглашение на переговоры. А они? Открыли огонь!.. Вообще я склонен думать, что история с ультиматумом – просто коварная уловка комиссаров. Думали, возьмут нас на испуг, мы-де после ленкоранского поражения не очухались и сразу лапки кверху! А сами просто выиграли время, как матрос в Ленкорани… – Хошева передернуло, он зло посмотрел на Могилевского. – Ты прости меня, но разве ты не видишь, что они тянули время, чтобы поднять другие села? Проболталась же девка, что мы окружены. Да и вообще, какая она парламентерша? Скорее всего, разведчица: пришла, разнюхала и ушла…

– Никуда она не ушла, – сказал, входя, начальник контрразведки Пирумов. Следом за ним вошел лейтенант Иванов. Пирумов положил на стол смятый пакет. – Утром из арыка извлекли труп девчонки. Пакет нашли у нее за пазухой.

– Кто убил? – гневно спросил Хошев.

– Неизвестно.

– Надругались? – полюбопытствовал Иванов.

– Нет вроде. Голова разбита тупым предметом.

– Так, выходит, привольненцы не получили нашего письма. – Хошев обратился к Могилевскому, как бы отвечая ему.

– Выходит, так, – согласился Могилевский.

– Значит, надо идти на переговоры.

Могилевский хотел возразить, но Хошев остановил его:

– Тем более сейчас, когда судьба ленкоранских коммунистов висит на волоске.

И Могилевский с Ивановым отправились в Привольное. На подступах к селу их встретили партизаны и препроводили во двор "штабного" дома.

– Братва, офицеры пришли, переговоры предлагают! – крикнул кто-то со двора.

– Какие еще переговоры? Гнать их в шею! – выпалил Ломакин.

– Зачем гнать? Выслушаем, что они предлагают, – возразил Матвеев.

Офицеров ввели в "штабной" дом.

– Садитесь, – предложил Матвеев.

Офицеры сели, внимательно оглядев всех присутствующих, а Иванов задержал взгляд на Горбунове, наверное, узнал его.

– Господа, мы уполномочены… – начал Могилевский, но Ломакин перебил его:

– Где наша парламентерша?

– Она… – Могилевский замялся, – убита, – И поспешно добавил: – Даю вам слово офицера, мы к этому не причастны.

– Разведке даны строгие указания найти убийцу, – доложил Иванов. – Как только найдет, мы передадим его вам.

– С чем пожаловали? – после тягостного молчания спросил Матвеев.

– Нам поручено повторить предложение, сделанное вчера… с парламентершей. Командование уполномочило нас на переговоры о мире. Перед лицом общего врага мы должны сплотиться…

– Постой-ка, – перебил Ломакин, – кто же, однако, общий враг? С мусаватистами вы сплачивались против нас, а с нами – против них. Это как понимать надо?

Могилевский пристально посмотрел на него, но не ответил.

– Судьба Ленкорани решена. Мусаватисты с часу на час займут ее, если уже не заняли. На этом они не успокоятся. Как и в прошлом году, они с огнем и мечом пойдут на Мугань, не делая разницы между вами и нами. Какой же смысл в нашей братоубийственной войне? – миролюбиво сказал Иванов.

"Ишь, как заговорил! – ухмыльнулся Горбунов. – Небось забыл, как запер меня и родного брата в баньке для расправы".

– Складно говорите, – усмехнулся Пономарев. – Вас послушать, так мы с вами вроде родные братья получаемся.

– Наши религиозные расхождения не должны служить причиной вражды.

– А классово-политические?

– Господа, мы предложили вам переговоры о мире, а не дискуссию на политические темы, – сухо ответил Могилевский. – Угодно ли будет ответить, принимаете вы наше предложение или нет?

Матвеев оглядел членов комитета.

– Посоветоваться надо, – сказал Пономарев.

Офицеров увели.

– Мое слово – в переговоры с контрой не вступать! – категорически заявил Ломакин. – Кто предлагает переговоры? Хотев! Ему верить можно? Забыли, как он хотел провести комиссара Тимофея Отраднева? Письмо тогда прислал: "Мы – единокровные братья". Ишь, какие братья выискались! Теперь нас провести хочет. На-кось, выкуси! Даю голову на отсечение, хошевцы усыпляют нашу бдительность, чтобы поспеть на помощь мусаватистам.

– Ты что скажешь, Иосиф? – обратился Матвеев к Пономареву.

– Ломакин прав, мы, революционные большевики, не можем брататься с врагом.

– Конечно, брататься не будем, – согласился Матвеев. – Но, я думаю, надо договориться о временном прекращении огня. Это ж нам только на руку. Тем временем ленкоранцы разобьют мусаватистов и поспешат нам на помощь. Так и так без них нам не взять Пришиба.

– Это малодушие! Надо выступать! – настаивал Ломакин. – Мы упускаем возможность ударить по Пришибу.

– Ничего мы не упускаем, товарищ Ломакин! Поймите же вы, нет у нас такой возможности. Выступать одним против Пришиба, без поддержки Ленкорани и окрестных сел, – это безрассудство!

– Мы, большевики, не можем сидеть сложа руки. Действовать надо, действовать! – настаивал Ломакин.

– А вот это уже демагогия! Действовать надо с умом. Разве вы не знаете, что делается на передовой? Люди устали, не хотят воевать, расходятся по домам… – возразил ему Матвеев.

После жарких споров и резких слов решили в переговоры не вступать, боевых действий не прекращать, но и наступательных операций не предпринимать, ждать исхода боев в Ленкорани и помощи оттуда.

Ломакин и Пономарев голосовали "против".

Парламентеры ушли ни с чем.

А вскоре в Привольное прискакали всадники из соседних сел Агдаш и Астанлы. Прослышав о боевых действиях привольненцев против Пришиба, коммунисты этих сел предлагали свою помощь – сто пятьдесят всадников. Но их предложение вызвало новые споры. Одни считали нужным воспользоваться братской помощью соседей-азербайджанцев, другие говорили, что в этом нет нужды, поскольку комитет только что решил не наступать на Пришиб. Большинством голосов решили отклонить помощь, и это было еще одной ошибкой привольненцев.