Текст книги "Лодки уходят в шторм"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

На какое-то мгновение толпа оцепенела, потом будто издала единый выдох: „У-у-у!“ – и ринулась вперед. Стоявшие впереди схватили офицера, другие опрокинули и сломали стол, за которым только что сидели офицеры, успевшие отскочить и ощетиниться револьверами.

И тут сквозь гул и гвалт послышался властный окрик:

– Отставить! Смирно!

Ильяшевич взобрался на стул, чтобы его видели все, и, подняв руки, замахал ими:

– Отставить! Спокойнее! Слушать меня!

Люди осеклись, обмякли, еще горячие и взвинченные.

– Уберите оружие! – бросил Ильяшевич офицерам, так, чтобы слышали все, сурово оглянулся на стрелявшего, изодранного, с кровоподтеками и смертным страхом в глазах: – Под арест! – Потом долгим взглядом посмотрел на убитого, снял фуражку, перекрестился, и его примеру последовали многие. Тихо сказал: – Унесите его… – И снова громким, властным голосом: – Граждане солдаты! Сынки мои! Верите вы мне?

– Верим, батюшка, верим! – ответствовало множество голосов.

– Так вот вам мое слово: он, – Ильяшевич указал в направлении, куда увели офицера, – будет судим! Но и смутьяны пусть не ждут от меня пощады! Приказ о походе отменяю. Ступайте с богом по казармам.

Снова зашумела толпа, и солдаты стали расходиться, жестикулируя и шумно выражая свои чувства, но трудно было понять, чего было больше: радости или недовольства.

Что же касается Сидамонова и его друзей, заявление Ильяшевича об отмене приказа не только обрадовало, но и насторожило их, они понимали, что он просто пошел на попятную, но не сдался.

Да, Ильяшевичу не оставалось ничего другого, чтобы сбить накал разъяренной толпы. Он был взбешен. У него дрожали мускулы лица, дергались усы. Он то садился в кресло, то вскакивал и кричал на штабистов, вытянувшихся перед ним.

– А вы, батенька, – напустился он на Аветисова, – как вы могли разрешить такое?

– Ослушались приказа… Стихийно…

– Нет, полковник, не стихийно, – возразил Дубянский. – Все это дело группы лиц…

– Каких лиц, каких? – Ильяшевич так закричал и затрясся, что, казалось, сейчас его хватит апоплексический удар. – Уж вам-то, прокурор, следовало знать о них! Или ваши пинкертоны еще не выследили их?

– Выследили, ваше превосходительство. Если позволите… – сдержанно ответил Дубянский.

Ильяшевич немного овладел собой, опустился в кресло: Говорите!

– С месяц назад один мои агент доложил, что приятель уговаривает его вступить в большевистскую партию, и спросил моего совета. Я конечно же посоветовал вступить, внедриться в организацию и докладывать мне обо всем. Через несколько дней агент принес мне список членов ячейки, принимавших его в партию, и фамилии нескольких солдат, вступивших в один день с ним.

– И вы преспокойно подшили донесение в досье? Почему не известили?

– Ваше превосходительство, я хотел размотать клубок, выявить всех членов организации…

– Ну и?..

– Увы! С агентом поддерживал связь всегда один и тот же солдат… А сегодня утром агент спешно донес, что связной известил его о решении партийной организации устроить митинг и велел ему тоже агитировать солдат против похода.

С этими словами Дубянский вытащил из кармана листок бумаги и протянул его Ильяшевичу.

– И Сидамонов большевик? – поразился Ильяшевич.

– Глава организации, ваше превосходительство.

– Убрать! – Ильяшевич швырнул бумагу на стол. – Всех убрать! Чтоб духу их не было в гарнизоне!..

В штаб под разными предлогами вызвали Сидамонова, Ломакина, Арустамова, всех поименованных в списке, в том числе и агента, ставшего большевиком поневоле. Всех заперли в комнате, охраняемой часовым. Только под вечер в комнату вошли Аветисов и Дубянский.

– Но закону военного времени, – монотонно, словно читая приговор, произнес Дубянский, – вы подлежите аресту и преданию суду военно-полевого трибунала за принадлежность к нелегальной организации и ведение разлагающей, большевистской агитации в войсках. Это грозит всем вам, без исключения, расстрелом! – Он помолчал, наблюдая, какое действие оказали его слова. – Но полковник Ильяшевич милостиво разрешил вам покинуть Ленкорань.

– Это насилие! – резко возразил Сидамонов. – Вы не имеете права высылать нас.

– Вы уезжаете добровольно, – пояснил Аветисов.

– Хороша милость: без меня меня женили! – хмуро усмехнулся Ломакин.

– Ваше благородие, а меня то за что? – взмолился агент»

– Ты много знаешь.

– Ара, куда я поеду? Пох чка[2]2
  Пох чка – денег нет (арм.).


[Закрыть], ни копейки нету, – развёл руками Арустамов.

– Об этом не беспокойтесь. Места на палубе вас устроят? – усмехнулся Дубянский. – Сейчас вас доставят на пароход «Кетти», и через два дня вы будете в большевистской «Астрахани.

– А если откажетесь ехать, мы вас силой оружия заставим! – пригрозил Аветисов.

– Или под трибунал, – добавил Дубянский, и они вышли.

3

По гарнизону поползли упорные слухи о бегстве группы большевиков, испугавшихся гнева „батюшки“, но им мало кто поверил. Тем более Морсин. Он понимал, кто пустил эту „утку“, чтобы замести следы. Но что же стало с его друзьями? Исчезли среди бела дня, как в воду канули! Все попытки Морсина навести справки о их судьбе ни к чему не привели. Оставалось одно предположение, что их выкрали ночью: прикончили и утопили в море.

„Ловко сработано! – не находил покоя Морсин. – Задумали оставить без руля и без ветрил. Мол, уберем ячейку, а без нее гарнизон – корабль без компаса!.. Одного в толк не возьму, отчего они меня не тронули?..“ – недоумевал Морсин. Ведь он – бакинский рабочий с шестилетним партийным стажем, матрос революционной Балтики, после революции работал в Петроградском комитете, а в начале года вернулся в Баку и вместе с батальоном прибыл в Ленкорань. В штабе не знают об этом? Ну предположим. А что он член партячейки, тоже не знают? Или потому не тронули, что он председатель солдатского комитета? Как-никак личность легальная. „Погоди, погоди, – возразил самому себе Морсин, – и тебя возьмут за жабры! Это только первый удар. На этом Ильяшевич не остановится…“

Бойцы батальона долго и жарко судили о случившемся на все лады, строили догадки и предположения: чего им теперь ждать в отместку за неподчинение приказу? Но дни шли за днями, а командование не принимало никаких репрессивных мер, словно ничего и не произошло. И батальон успокоился.

Вскоре к Аветисову вызвали командира батальона и Морсина.

– В Астаринском магале снова активизировались действия банды Усей на Рамазанова. Командование решило направить туда ваш батальон. Полковник Ильяшевич высоко ценит ваши заслуги по защите Мугани, он похвально отзывался о вашем бесстрашии и мужестве во время летней схватки с мусаватскими бандами. Надеемся, вы и теперь проявите такую же стойкость и бесстрашие.

„Ишь, как мягко стелет! – слушая Аветисова, думал Морсин. – Удалить нас из Ленкорани, а там или бандиты расправятся с нами, или они. Главное, оторвать нас от остальных… И почему нас бросают против Рамазанова? В его банде вдвое больше народу, чем в батальоне. Могли бы и полк Макарова двинуть…“

– Что скажешь, председатель? – обратился к нему командир батальона.

– Так я что? Я один не решаю. Как солдатский комитет скажет…

Солдатский комитет, а затем и общебатальонный митинг вынесли резолюцию – из Ленкорани не уходить. В Астару послали другую часть, а в освободившуюся казарму перевели дашнакский полк Макарова. Такое соседство не предвещало ничего хорошего. Дашнаки придирались ко всяким мелочам, вели оскорбительные националистические разговоры, провоцировали стычки и драки – дня не проходило без них. Командованию стоило больших трудов удержать бойцов, готовых взяться за оружие. Словом, жизнь стала невыносимым кошмаром. Все хорошо понимали, что командование не мытьем, так катаньем хочет выжить их из Ленкорани. И солдатский комитет принял решение уйти от греха подальше, подчинившись приказу, передислоцироваться в район Астары.

Вечером Морсин впервые за последние несколько дней пошел домой, проститься с семьей.

Молча, задумчиво сидел он за столом. Мария спросила его о чем-то, он не расслышал.

– Володя, ты не слышишь меня? Что с тобой?

– Уходим в Астару. Плохие дела в гарнизоне, Маша, – признался Морсин.

Он никогда не имел тайн от жены. Женившись на ней, молодой бакинке, едва окончившей курсы сестер милосердия, он и ее приобщил к нелегальной работе на промыслах, о которой откровенно рассказывал ей. Вместе они и в партию вступили.

– Надолго? – обеспокоилась Мария.

Морсин пожал плечами.

– Может, и нам с Сережкой перебраться туда?

Морсин ответил не сразу:

– Повремени пока…

Пришел сын, высокий, крепко сложенный парень. Вылитый отец: такой же белобрысый и голубоглазый, нос, вздернутый и конопатый, так же морщится в улыбке:

– Здравствуй, отец. – Сергей сел рядом с ним за стол. От его одежды пахло конским навозом. – А я заходил к тебе в казармы…

– Здорово, Серега… Ну что, управляешься с конями?

– А что, я люблю коней, они меня понимают.

– А Салман что не пришел? – спросила мать.

– Звал я его. Домой отправился, в село.

„Ну и вытянулся Серега! – Морсин посмотрел на сына так, словно впервые видел его, и призадумался: – Сколько же ему? Ну да, в апреле пятнадцатый пошел. Когда, как вырос, – я и не заметил…“

А собственно, когда ему было заметить, как вырос сын? Все время на промыслах, среди рабочих, домой заскочит, и то ночью. В начале войны его призвали на флот. Мария последовала за ним в Кронштадт, определилась в госпиталь. Десятилетнего сына оставили на попечение одинокой доброй старушки-азербайджанки, у которой они квартировали. Что она могла ему дать? Рос мальчишка дичком, предоставленный самому себе. Рано познал вкус хлеба, заработанного собственными руками. Вот и здесь, в Ленкорани, устроился конюхом краевой управы.

„Да, в такое время живем, мальчишки на глазах мужчинами становятся…“

Утром Мария и Сергей проводили батальон до самой окраины города, до берега реки Ленкоранчай, потом Сергей отправился на конюшню. Она находилась позади краевой управы, в конце двора.

Салман был уже на месте. Он тер щеткой лоснящийся бок коня и шептал ему что-то доброе, и конь, поворачивая голову, доверчиво косил на него большим, черным глазом.

Салман был на год старше Сергея. Высокий, статный, широкоплечий. Острый нос над жесткой щеточкой усов, густые брови, длинные ресницы, затеняющие синие белки черных глаз, шапка густых иссиня-черных волос, зачесанных назад.

Они познакомились недавно, на Большом базаре.

Большой базар – центр деловой жизни Ленкорани, его чрево – занимал огромную площадь с рядами прилавков под навесами. Вокруг площади лепились голубые и зеленые лавчонки и мастерские: сапожные, шапочные, портняжные, жестянщиков, лудильщиков, цирюльников, чайные, шашлычные… Тут же рядом – мечеть и бани.

На базаре и прилегающих улицах люди с утра до вечера месили непросыхающую грязь, продавали, покупали, совершали всевозможные сделки; не смолкали громкие зазывы продавцов, протяжные мольбы нищих, кликушеские выкрики дервишей, рев скотины; пахло дымом, жареным мясом, свежим хлебом, гнилью отбросов. Большой базар как магнит притягивал людей: многие приходили сюда просто потолкаться, посидеть в чайхане, повидаться с родственниками или знакомыми.

Сергей сидел на прилавке, рядом с ним стояла пара армейских ботинок.

– Продаешь? – спросил черноглазый парень с фуражкой гимназиста на голове – это был Салман.

– Продаю, Гимназист, – оживился Сергей.

Салман повертел ботинки, постучал согнутым пальцем по подошве.

– Так покупаешь или нет? – нетерпеливо спросил Сергей.

Салман покупать не собирался. Но они разговорились и через полчаса знали друг о друге почти все.

Салман живет недалеко от Ленкорани, в селе Герматук, с матерью, амдосты[3]3
  Амдосты – жена дяди.


[Закрыть] и двоюродной сестрой. Отца у него нет. За год до революции отец и дядя на сходке стали призывать сельчан всем миром не платить податей Мамед-хану. Через несколько дней они бесследно исчезли. И только летом, когда из водохранилища спустили воду на пересохшие биджары – рисовые поля, – на дне его, в жидкой грязи, нашли их распухшие и обезображенные трупы… Теперь Салман единственный мужчина в доме. Вот приходит на базар, продает айву и гранаты – дома очень нужны деньги.

Ну а Сергей не преминул похвастать знакомством с Шаумяном, Наримановым и Джапаридзе.

– Сочиняешь, – усомнился Салман.

– Я сочиняю? – вскипел Сергей. – А вот и не сочиняю! В апреле они приходили в бакинский лазарет, „холерные бараки“ называется. Мамка работала там старшей сестрой. Жена Джапаридзе, Варварой Михайловной звать, погладила меня по голове и говорит: „Какой сердечный малыш“. А доктор засмеялся и говорит: „Этому малышу сегодня четырнадцать стукнуло“. Ну а Нариманов достал из кармана новенький червонец Баксовнаркома со своей подписью и говорит: „Вот тебе наш подарок“. Я этот червонец на всю жизнь сохраню[4]4
  Сергей Владимирович Моржин и по сей день бережно хранят червонец Баксовнаркома, подаренный Н. Наримановым, как дорогую память о незабываемой встрече.


[Закрыть]. Не веришь, пошли к нам, покажу…

Случайное знакомство сразу же перешло в дружбу, которую они пронесли через всю свою долгую жизнь…

По настоянию Сергея и Салман нанялся конюхом. Работали допоздна, и Салман часто оставался ночевать у друга на Форштадте. Мария так привыкла к нему, что, стоило Салману не прийти день-два, беспокойно спрашивала сына:

– А что Салмана не видать?

Как-то к Салману пришла из села его двоюродная сестра Багдагюль, девушка лет четырнадцати, одетая, как и все та-лышские женщины, в широкие, складчатые юбки и закутанная шалью, с остроносыми калошами на ногах. Сергея поразила ее красота: тонкие дуги сросшихся на переносице бровей, большие фиолетово-черные миндалевидные глаза, прямой тонкий нос, розовые, пухлые, четко очерченные губы.

– Слушай, Гимназист, какая у тебя сестренка! – зашептал Сергей.

– Она моя нареченная, – строго предупредил Салман.

– Но-о? Надо же!..

Тут, по-утиному переваливаясь с боку на бок (у него были ампутированы пальцы ног), подошел комендант управы Рябинин, старшина-фронтовик с Георгиевским крестом.

– А это еще что за краля? – уставился он на Багдагюль. – Ступай к нам в горничные. Ты по-русски-то понимаешь?

– Мала-мала понимаешь…

– Ну и ладно! Твое дело – чай подавать, а не лясы точить. И чтоб сахар не красть! Выгоню! Ну так согласна?

– Не знаю, – за нее ответил Салман. – Дома спросить надо…

Дубянский сильно досадовал на Ильяшевича, на его горячность, из-за которой им пришлось поспешить с высылкой членов гарнизонной ячейки. Они только обезглавили, но не раскрыли, не обезвредили организацию; они только оборвали нить, дававшую возможность распутать клубок до конца; как теперь докопаться до остальных? Жалел ли он о высылке агента-„большевика“? Нисколько! Агент свое дело сделал. Останься он в Ленкорани, друзья высланных заподозрили бы его, и он рано или поздно раскололся бы. У него других агентов достаточно, да что толку?

Дубянский подозрительно присматривался ко всем и к каждому, наводил справки, выслеживал. Его внимание все больше привлекал командир бронеотряда, или, как его называли, „работник броневика“, Осипов. Говорят, он был дружен с высланным командиром пулеметной роты Арустамовым. Что связывало их? Дубянский слышал от Сухорукина, что Осипов – эсер, в период Диктатуры пяти хорошо проявил себя на посту комиссара Астаринского погранучастка. Правда, Осипову не удалось выполнить важного задания: арестовать помещика Усейна Рамазана. В ночной перестрелке были убиты двое сыновей Рамазана, а сам он бежал в Персию, потом тайно вернулся и сколотил большой отряд.

„Медвежья услуга! Теперь от Рамазана покоя нет, – размышлял Дубянский. – Эсер? Ну, это еще ни о чем не говорит. Долго ли переменить убеждения?“ И Дубянский решил потрясти Осипова.

Среди ночи, поднятый настойчивым стуком в дверь, Осипов очумело глядел на Дубянского и двух офицеров, вошедших в комнату.

– В городе совершено крупное ограбление. Подозревают наших людей. Ведем повальный обыск, – объявил Дубянский и кивнул офицерам.

– Да вы что? Какое ограбление?.. Смотрите, пожалуйста…

Офицеры переворошили постель и сундучок, вытащили ящики комода, сдвинули его с места, простукали стены, кое-где отодрали обои и перешли на кухню.

Дубянский сидел за столом, ощупывая взглядом комнату. Когда офицеры вышли, он подошел к сложенным друг на друга ящикам комода, перевернул их вверх дном. Осипов напряженно следил за ним. То ли его взгляд, то ли натренированное чутье подсказали Дубянскому, что именно здесь надо искать тайник. Он кликнул одного из офицеров и приказал:

– Ну-ка, отдерите днища.

Третий ящик оказался с двойным дном. В нем лежало что-то завернутое в газету. Дубянский развернул газету и увидел… печать и белые карточки партийных билетов!

Утром Дубянский вызвал Осипова на допрос. Он был уверен, что в его руки попала крупная дичь, и решил лично заняться его делом.

– Ну-с, Осипов, ты понимаешь, что у тебя только один шанс спасти свою жизнь: откровенное признание!

– В чем признаваться-то?

– Назови имена всех членов большевистской организации, где, когда собираются, что замышляют.

– Не знаю я никого…

– Не знаешь. А это как попало к тебе? – потряс он партбилетами.

– Приятель дал на сохранение. Сказал, заберет через пару дней. Потом исчез. Говорят, бежал в Астрахань.

– Сидамонов? Или Ломакин?

– Арустамов Гриша, пулеметчик.

– Ты знал, что он большевик?

– А кто его знает? Сейчас кого ни копни – или большевик или сочувствующий.

– А ты большевик или сочувствующий?

– Эсер я. Эсеров, пожалуйста, всех перечислю: Сухорукин…

– Меня интересуют большевики! – перебил Дубянский. – Почему же ты согласился хранить большевистские билеты?

– И ведать не ведал, что в свертке. Сунул в ящик, да и забыл о нем.

– Но ведь Арустамов сказал тебе.

– Ничего не сказал…

– А разве ты не разворачивал свертка?

– На что мне было?.. Сунул в ящик и забыл.

– А почему в потайной?

– Надежнее… Чужое все-таки…

– Стало быть, знал, – заключил Дубянский.

– Да не знал, ей же богу, не знал!

– Глупо запираться, Осипов. Ступай в камеру, подумай, вспомни.

Несколько дней кряду Дубянский вызывал Осипова на допрос, выматывал и запутывал его вопросами, рассчитывая, что тот даст ему хоть какую-то зацепочку. Но Осипов упорно стоял на своем, божился и клялся: „Никого не знаю… приятель дал на сохранение…“

– Ну, как хочешь. Передам дело в трибунал, – пригрозил Дубянский, – и тебя расстреляют за хранение большевистских билетов.

– Воля ваша, – упавшим голосом ответил Осипов. – А только не знал я, что в свертке…

Опытный следователь, Дубянский понимал, что Осипов случайно влип в историю, хоть и общается с большевиками, к их организации не причастен. Но трибуналу достаточно и найденного при обыске, чтобы вынести смертный приговор. Ну, расстреляют Осипова, что это даст Дубянскому? А не лучше ли, думал он, использовать Осипова в своих далеко идущих планах? Если сохранить ему жизнь, приблизить к себе… И Дубянский переменил тон:

– Мне искренне жаль тебя, Осипов. Видишь, как подвела тебя твоя доверчивость?.. Не знаю, как и быть. Я обязан доложить о тебе полковнику Ильяшевичу. Если б я был главой краевой управы… А он, сам знаешь, нрав у него крутой. Ну да ладно, подумаю, чем тебе помочь.

Через пару дней он снова вызвал Осипова:

– Ну, мне стоило больших трудов утрясти твое дело. Ох, этот Ильяшевич, когда только мы избавимся от него! Вот, подпиши бумагу: будешь сообщать мне все, что узнаешь о большевиках, и ступай на все четыре стороны.

Осипов дрожащей рукой подписал обязательство.

– Спасибо, ваше благородие… ведь я ж не знал…

– Да, кстати, а кого ты знаешь в краевой управе?

Осипов насторожился.

– Федю Беккера знаю, немца-сапожника. Он вроде якшается с комитетчиками. Ну, слышал, Пономарев там есть… а еще кто?

– О чем они думают? Не пора ли передать власть краевой управы в руки гражданских лиц? Ты спроси этого… сапожника. Скажи от моего имени… Или лучше приходи с ним ко мне на чай.

– Спрошу… скажу… приду… – согласно кивал Осипов.

В середине декабря у острова Сара бросили якорь несколько пароходов с офицерами и солдатами – полком казачьего войска полковника Лазаря Бичерахова. Офицеры сошли на берег, отправились на пристань Перевала, даже на Малый базар, предлагая оружие за деньги и в обмен на самогон и продукты.

Весть об этом быстро разнеслась по Мугани, и к Перевалу из крупных сел поскакали зажиточные хлеборобы, стали скупать винтовки, револьверы, бомбы, патроны.

Из Пришиба примчался на подводе председатель муганкого кооператива „Самопомощь“ Ширали Ахундов, невысокий, плотный мужчина тридцати двух лет, с раскосыми, как у китайца, глазами. На все деньги, что были в кооперативе, оптом купил несколько ящиков патронов, много разного оружия.

В тот вечер с пароходов до глубокой ночи слышались нестройные песни, крики и брань…

В тот же вечор на Форштадте в стеклянную дверь прихожей кто-то осторожно постучал.

Мария увидела через стекло худого человека с заросшим лицом.

– Кого надо?

– Не узнаешь, Мария?

– Боже мой! – присмотревшись, воскликнула Мария и открыла дверь. – Ломакин! Живой! А мы-то вас… Или опять воскрес?

В прошлом году Ломакин лежал в тифу у Марии в „холерном бараке“ и еле выжил. На это она и намекала сейчас.

– Считай, что так. А Володя?..

– Нету Володи, Сергей. – И Мария рассказала об уходе батальона в Астару. – Ну а ты? Куда вы исчезли? Тут о вас такое говорили…

– „Бежали“, значит? – Выслушав Марию, Ломакин рассказал, как их выслали из Ленкорани и что было с ними дальше.

В районе 12-ти футового рейда вооруженный пароход „Центрокаспий“, один из тех, что блокируют подступы к Астрахани, обстрелял „Кетти“, вынудил его повернуть на Порт-Петровск.

Там всех мужчин с „Кетти“ отправили в тюрьму для выяснения личности. После долгих допросов, так и не выяснив личностей, в принудительном порядке зачислили в войско казачьего полковника Лазаря Бичерахова, в чьих руках находился Петровск.

Однако вскоре Бичерахову пришлось оставить Петровск. Часть его войск ушла на Северный Кавказ, часть погрузилась на суда и отплыла в Красноводск и на юг, к Ленкорани. Ломакин попал на пароход „Тамару“, подошедший утром к острову Сара…

…В тот же вечер в Пришибе, узнав о торговле бичераховцев оружием, Ильяшевич вызвал к себе Аветисова:

– Что это происходит, полковник? Беглые казачишки распродали оружие целого полка! – возмущался Ильяшевич. – А кто скупил его? С какой целью? Против кого оно повернется? Вот то-то и оно, батенька. У населения Мугани и без того арсенал всякого оружия, вплоть до пулеметов и орудий. – Ильяшевич помолчал, словно ему трудно было продолжать. – Мы с вами порядком оскандалились перед верховным. Ну, не смогли выставить живую силу, так хоть оружием поможем нашим закаспийским собратьям. Вы поняли мою мысль, полковник?

– Вы предлагаете изъять?..

– Конфисковать! И начните с Пришиба. Ну, скажите на милость, на что пришибянам оружие? Живут под моей охраной…

– К тому же тут одни молокане, – напомнил Аветисов.

– Да, да, в армию не идут, война, видите ли, противу их религиозных убеждений, а у каждого в подполе винтовка!..

По всему Пришибу забелели свеженаклеенные листки. Военное командование Мугани предлагало гражданам Пришиба в трехдневный срок сдать огнестрельное оружие всех видов (кроме охотничьего).

Прошло три дня. Только несколько человек откликнулось на приказ.

Ильяшевич хмуро поглядел на жалкую кучку винтовок, берданок и кольтов.

– И это все? Курам на смех! Вот что, полковник, прикажите главе сектантов-молокан, как там его фамилия… созвать в молельный дом всех мужчин и обратитесь к ним лично. Дайте еще три дня сроку.

Прошел и новый срок. Личное обращение Аветисова тоже не возымело действия..

Тогда Ильяшевич приказал:

– Вызовите эскадрон из Привольного, пусть они потрясут пришибян!

– Но они займутся не только оружием, – предупредил Аветисов, намекая на давнюю вражду между субботниками Привольного и молоканами Пришиба на религиозной почве.

– Это не наша забота! – отмахнулся Ильяшевич.

Утром эскадрон привольненцев подъехал к дому Ильяшевича, у которого шло совещание. Всадники, не спешиваясь, держали оружие на изготовку, настороженно поглядывали по сторонам. Они знали о намерении командования изъять оружие у пришибян. Получив приказ прибыть в Пришиб, встревожились: может, и их хотят разоружить? Сперва думали не ехать. Но поехали, тестовые в случае чего к отпору.

Аветисов вышел на крыльцо:

– Солдаты! Командование поручает вам прочесать дворы Пришиба. Брать только оружие, и ничего больше!

Всадники, запрудившие улицу, пришли в движение, зашумели.

– Чего, чего? – насмешливо переспросил Яков Горбунов, возглавлявший эскадрон, и обернулся в седле: – Мужчины, вы слышите, о чем нас просит полковник?

– Я не прошу, а приказываю!

– Ты нам не указ!

– Вам нужно, вы и берите!

– Мало у вас своего оружия? – послышались выкрики.

Яков Горбунов поднял руку, чтобы не шумели.

– Полковник, вы хотите стравить нас с пришибянами? Так я вам вот что скажу: мы – революционный эскадрон, а не царские солдаты-каратели.

– Сброд вы, а не эскадрон! Никакой дисциплины!

– Ты полегче, полковник, так и напороться можно!

– Нет, вы понимаете, что получается? – забасил кавалерист Моисей Бочарников, громоздко возвышавшийся на низкорослом муганском коне. – Сегодня мы отберем оружие у пришибян, а завтра он пошлет отряд Николаевки отобрать у нас!

– Пусть только сунутся!

– Да что его слушать? Поворачивай коней!

– Замолчать! – вышел из себя Аветисов. – За неподчинение приказу пойдете под суд! Все до одного!

– Хо-хо-хо! – загоготал Бочарников. – Да мы еще сами тебя судить будем, царский недобиток!

– Замолчать! – задрожал от гнева Аветисов и потянулся к кобуре, но Бочарников раньше вскинул карабин и выстрелил…

„Аветисов убит!“ – эта весть мгновенно разнеслась по уезду. По-разному восприняли ее.

Виновники события, кавалеристы Привольного, прискакали в село, забили тревогу, подняли на ноги всех сельчан, у кого было оружие. Несколько дней они ждали нападения белогвардейских отрядов, которые, по их убеждению, Ильяшевич двинет против них.

Когда Ильяшевич увидел распростертое тело старого полковника с круглой дырочкой во лбу, из которой медленно сочилась кровь, он представил себя на месте Аветисова, и его охватил страх. Он молча вернулся в дом, заперся в своей комнате, никого не хотел видеть. Часами неподвижно сидел он в какой-то прострации, перебирая в памяти события последнего времени. Какую бурю подняло его решение откликнуться на обращение Деникина! Беспорядки в гарнизоне, два убийства. Земля колеблется под ногами, власть уплывает из рук… Но вдруг ему слышался собственный голос: „Дайте срок, мы им такую баню устроим, кости затрещат!“ – виделась кивающая голова Ролсона с трубкой во рту. Он вскакивал, метался по комнате и громко твердил: „Дайте срок!.. Дайте срок!..“

Офицеры, особенно те из них, что были известны проденикинскими настроениями, поубавили спеси, попритихли. Пользовались случаем продемонстрировать приятельское отношение к солдатам. А впрочем, избегали лишний раз появляться в казармах, зато все чаще коротали время в ресторане гостиницы „Москва“.

Солдаты почувствовали волю, стали задиристее. Дня не проходило без стычек и драк. На стол Дубянского все чаще ложились донесения об ограблениях торговцев, бесчинствах и насилиях военнослужащих в городе. Но Дубянский избегал принимать крутые меры, передавал такие жалобы на рассмотрение солдатских комитетов…

Так подошел к концу беспокойный восемнадцатый год. [5]5
  Названия парусов.


[Закрыть]

Шел девятнадцатый год.

После суровой зимы, неожиданной и непривычной для здешних субтропических мест, с обильными снегопадами и заносами, под которыми, казалось, застыло все живое, пришла ранняя весна, все вокруг ожило, дружно пошли в рост зеленя.

В первых числах марта очередным рейсом парохода „Эвелина“ из Баку в Ленкорань приехал человек, с виду похожий на мастерового. В старой стеганке, ватных брюках, заправленных в стоптанные кирзовые сапоги, на голове треух. В руках деревянный чемоданчик, с какими ходят обычно плотники или слесари.

Приезжий, видимо, впервые оказался в Ленкорани. Он шел не спеша, с интересом оглядываясь по сторонам. Постоял перед каменной оградой маяка, полюбовался его высокой круглой башней и двинулся дальше. Он свернул за угол и по тихой зеленой улице пошел в сторону Форштадта…

Вечером, едва войдя в сени, Сергей услышал мужские голоса.

– Отец вернулся? – радостно спросил он у матери, хлопотавшей у плиты.

– Нет, Серега, гость у нас.

В комнате за столом, слабо освещенные керосиновой лампой, негромко разговаривали Ломакин, временно поселившийся у них, и незнакомец, похожий на мастерового.

– Ты, Сережка? Знакомься, Димитрий, – обратился Ломакин к гостю, – Володин сын.

– Кожемяко. – Гость протянул над столом руку и так стиснул Сережкину, что тот чуть было не вскрикнул. „Ничего себе „кожемяко“! Такой и кости переломает!“ – Тезка, значит?

– Тезка. Ты вот что, Сережка, завтра пораньше зайди к Беккеру, скажи, пусть оповестят комитет. Гость из Баку, разговор будет.

Сергей кивал в ответ, разглядывая гостя: в глубоко сидящих глазах его затаилось такое выражение, словно он недоволен чем-то.

– Ну так вот, – продолжая прерванный разговор, начал Кожемяко. – Газеты и тут наврали с три короба. И каждый раз со слов „очевидцев“. Сперва газета „Азербайджан“ писала, будто кавалеристы подъехали к дому Ильяшевича, у которого происходило закрытое совещание, вызвали Аветисова и давай дубасить его чем попало. А он, мол, умолял: „Лучше расстреляйте меня!“ Ну и расстреляли.

– А совещание продолжалось, и никто не выбежал посмотреть, кто там мутузит старика? – усмехнулся Ломакин.

– Так получается, – кивнул Кожемяко. – А потом та же газета, опять же со слов „очевидцев“, сообщила, будто кавалеристы ворвались в дом Аветисова, он оказал вооруженное сопротивление, и тогда они прикончили его. Только в одном авторы этих сообщений не расходятся: мод, полковника Аветисова убили за то, что он ввел в войсках строгую дисциплину.

– Ну, я не был очевидцем. Но причина убийства известна мне доподлинно: хотел стравить людей на религиозной почве, как в Баку…

Вошла Мария, поставила на стол дымящуюся картошку, несколько луковиц, хлеб и соль.

– Кушайте, пожалуйста, изголодались небось, – она присела к столу.

Кожемяко извлек из деревянного чемоданчика краюху хлеба.

– В общий котел.

Все были голодны и вмиг управились со скудным угощением.

– Одним словом, – заключил Ломакин, – поприжали мы хвосты деникинским офицерам, заставили краевую управу считаться с волей красногвардейцев.

– Хорошо, если так, – усомнился Кожемяко. – А если они только затаились?

– От них всего можно ждать.

– Чем ждать да гадать, надо воспользоваться моментом и брать власть. Сил-то у вас слава богу.

– Да, силы есть, – раздумчиво ответил Ломакин.

– Слушай, а что за гидропланы у вас на Саре на приколе стоят? Неисправны или как?