Текст книги "Король сусликов"
Автор книги: Гоян Николич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
В том месте, где ручей образовывал широкий мелкий пруд, я решил устроить привал. Смочив в воде ладонь, я прижал ее к щеке Кармен. Рана на ее руке запеклась и почернела. Из надорванной кожи торчал кусочек сломанной кости.
Я сунул ногу в ледяную воду и отодрал приставшую к коже штанину. Обгоревшая ткань крошилась и рассыпалась. От раны стали отделяться и всплывать на поверхность комочки запекшейся крови. Вода растворила грязь, которой я залепил то место, куда меня, вспахав длинную борозду, ударила пуля. Кость, в которую она угодила, белела, словно осколок разбитой посуды.
Раны от сучьев напоминали следы от ударов шилом. Я задрал рубаху. Еще одна пуля оставила царапину, пересекавшую мой живот, а рядом с ней пролегал след от удара ножа. Когда я делал вдох, из разреза показывалась стенка кишки, словно краешек серого воздушного шарика. Я затолкал кишку назад пальцем, удивившись, что это не вызвало ни малейшего дискомфорта, но стоило вдохнуть, как она вылезла снова и ткнулась мне в ладонь, на этот раз высунувшись из живота еще больше. Я снял с себя ремень и туго перетянул рану. Теперь дышать было больно. Нога, погруженная в воду, сочилась кровью.
«Сгину я тут, – подумал я. – Сгину вместе с Кармен. Погибнем в огне, наши тела станут пеплом и перегноем. А из него к небу потянутся новые деревья».
Я перетянул ногу жгутом и встал. Поднял Кармен и пошел.
В голове опять зазвучал хор голосов – криков и бессмысленных воплей.
Пока я шагал, мой мозг пошел вразнос. Я снова был молодым – отчаявшимся паломником на парижских улицах. Я брел по темному сайгонскому переулку, а шлюхи в халатах тянулись ко мне из окон и зазвали к себе: «Эй, красавчик, давай к нам!» Из-за царящей жары и духоты женщины обмахивали себя руками. Они подносили к губам чашечки чая и крутили в пальцах бигуди. «Эй, красавчик, давай к нам! Ну же, красавчик! Эй, солдатик, денежками не богат?»
Я ясно увидел перед собой фотографию, которую забрал у мужчины, убитого мной после того, как отряд угодил в засаду.
Каким образом я очутился здесь? Может, сейчас волею судьбы пришла пора расплачиваться по всем своим счетам? Об этом мне оставалось только гадать.
Я все шел.
Первым появился рядовой из моих кошмаров.
Поначалу его безногое туловище, паря в воздухе, беззвучно, словно тень, следовало за мной по пятам. Затем молчаливый призрак дотронулся до моего плеча. Рядовой пропал, но тут же появился снова. Он преобразился. Сейчас он предстал передо мной живым, таким, как я его запомнил в тот день, когда мы отправились на задание. Ноги у него снова были на месте, раны от шрапнели исчезли, гимнастерка аккуратно застегнута на все пуговицы, а на плече – винтовка М-16.
Я закрыл глаза и попытался обмануть мозг. Что там говорил доктор Нгуен? «Ваша голова всегда должна быть чем-нибудь занята». Моя рука рванулась к нагрудному карману с лекарством, но бутылочка с таблетками пропала.
В первую очередь нужно убедиться, что оружие полностью разряжено. Отделите магазин нажатием на кнопку защелки магазина, расположенную с правой стороны спусковой коробки. Отведите назад планку перезарядки и осмотрите патронник. Полюбуйтесь, как он красиво поблескивает изнутри, и убедитесь еще раз, что там нет патрона, а то еще, блядь, грохнете кого-нибудь ненароком. На этом этапе вы даже сможете ощутить легкий аромат смазки. Теперь отыщите чеку…
Ваши глюкокортикоидные рецепторы вообще никуда не годятся…
Появился Паппас. Он заговорил с рядовым. Оба несли какую-то ахинею. Погибший радист шел рядом со мной с самодовольным видом. Он выглядел как живой. Ни следа ран и увечий. Форма новехонькая, будто со склада. Шляпа залихватски заломлена на затылок. Бойцы пожали друг другу руки. Рядовой, словно благословляя, коснулся плеча Кармен. От его руки исходило сияние. Я попытался переключиться на что-то другое.
Думай о винтовке, Стэн.
Придерживая рукой стебель затвора, сдвиньте его вместе с планкой перезарядки назад и отделите от ствольной коробки движением вниз. Справились? Теперь аккуратно подожмите фиксатор буфера противоотскока и выньте его вместе с возвратной пружиной из полости приклада.
«А гиппокамп у вас очень маленький», – сказала медсестра в больнице для ветеранов.
Я снова поискал таблетки, но нашел лишь дыру в нагрудном кармане.
– А она у тебя красотка, сержант, – хмыкнул рядовой, кивнув на Кармен. – Вообще отпад.
– Ты не думай, – помотал я головой, – мы просто друзья.
Я оперся на автомат. Я уже не чувствовал, где начинались, а где заканчивались мои ноги.
– Да я вообще ни о чем таком не думал, – пожал плечами рядовой. – Верно я говорю, Паппас?
– Еще бы, – фыркнул радист. – Хоть ты живой, хоть ты мертвый, а ни одной дельной мысли в башке нет. Вакуум сплошной.
– У тебя будто лучше!
– Верно, и у меня в голове пусто, – согласился Паппас. – Смотри, как я умею.
Он несколько раз идеально сделал колесо, подпрыгивая на тропинке, словно резиновый акробат из мультика. Потом радист с довольным видом вернулся к нам. Они с рядовым рассмеялись и похлопали друг друга по плечам.
– Эй, клоуны, вы там закончили? Я тут, между прочим, в полной жопе, и времени у меня мало, – обратился к ним я.
Они покивали и, давясь от смеха, снова двинулись со мной по тропинке. Рядовой скалился во все тридцать два зуба, совсем как на фото в альбоме, который я нашел в кладовке. Знаете, такая безрассудная, слегка натянутая улыбка неисправимого хулигана.
– Значит, так, бойцы, я хочу знать, вы действительно со мной или нет? – строго сказал я. – Вы и вправду существуете?
Оба парня выставили вверх большие пальцы, поправили оружие за плечами и принялись маршировать по тропинке.
– Само собой. Мы всегда с тобой, – промолвил рядовой, чеканя шаг. – Ать-два, левой! Ать-два, левой!
– Мы, блядь, сержант, повсюду за тобой таскаемся, – добавил Паппас.
Так мы втроем и отмахали километра полтора, следуя за петляющим ручьем Доры Маккой. Наконец он вывел нас к лугу. Над верхушками деревьев поднимались столбы дыма. Со стороны казалось, что мы наблюдем за рождением нового девственно чистого мира. Ревел ветер. Он поднимал в воздух лежавшие на земле тяжелые ветви. Куда бы я ни кинул взгляд, все деревья были объяты пламенем, тянувшимся к красному небу. Я склонил голову от жара и пошел, зная, что ребята рядом. Вместе нам удалось выбраться на тихую прогалину, которую еще не тронул огонь. Легкий бриз играл среди зеленой листвы. Вода в пруду поблескивала в солнечных лучах. Под ногами была сочная трава, и я впервые за долгое время услышал пение птиц.
За прудом стоял особняк, который, словно лоза, огибала свежеокрашенная балюстрада. Все это явилось мне из далекого-далекого прошлого. На рисовом поле, возле которого мы угодили в засаду и где полегли все, кроме меня, пробивались первые побеги. На залитой солнцем тропинке стояли мои бойцы и смотрели на меня. Наконец-то они все щеголяли в свежей, чистой форме. Голоса в моей голове теперь весело смеялись.
– Почти уже дошли, сержант, – сказал Паппас. – Не боись. Мы с тобой.
Без всякой тени страха мы шагнули в горящий лес.
Я подумал, что сейчас, наверное, утро. Со мной разговаривал Паппас. Он болтал о наших вылетах на задания, о том, как он в джунглях стоял на часах за бруствером из мешков с песком. Вспоминал, как мы, напившись, играли в карты. Рассказывал о полуодетых красотках в платьях аозай, об исходившем от них сладком аромате парфюма, об огоньках, горевших в окнах их хибар на темных, окутанных туманами улочках Сайгона, мощенных влажно поблескивающими скользкими камнями.
– Зря ты снова отправился воевать, – вдруг неодобрительно покачал головой рядовой, перебив Паппаса. – Что ты пытался доказать? Мы ведь не просили за нас мстить.
– Я просто думал…
– Да ты вообще не думал, дубина стоеросовая. На хрена тебе было убивать тех бедолаг? Они ж были не виноваты в том, что мы погибли. Впрочем, даже если и виноваты, на хрена мы туда полезли? Нечего было совать нос не в свое дело.
– Я думал, это как-то поможет…
– Ты себе пытался помочь. Себе, а не нам, – возразил рядовой. – Верно я говорю, Паппи?
– Святая истина, – покивал радист.
– В таком случае мне больше нечего добавить, – промолвил рядовой. – Идем дальше.
Мы всё шли. В какой-то момент перед нами появился сам доктор Нгуен. Психиатр нам слегка поклонился, будто мы встретились впервые и он только что представился. Мы в три пары глаз уставились на врача.
– Вы только поглядите! Поверить не могу! Сукин сын, трепло и коммуняка собственной персоной! – ахнул Паппас.
Старик был одет в черные мешковатые штаны и рубаху. Я скользнул взглядом по его узеньким костистым плечам и белоснежной козлиной бородке. Посмотрел на красную звезду, вышитую у него на кепи. Он снова поклонился, а когда мы проходили мимо него, коснулся моего плеча, и боль внезапно пропала. Я ощутил, что нога в полном порядке. Меня вдруг стало клонить в сон. Возникло дикое желание, чтобы пожар нагнал меня и поглотил, навсегда растворив в себе. Мне захотелось выключить свет.
– Вы только поглядите, – выдохнул рядовой.
Нгуен показывал куда-то перед нами. Я увидел рощу высоченного сухостоя, кроны которого только что охватило пламя. Вниз посыпались мелкие горящие веточки. Пламя постепенно начало огибать луг. Нгуен жестом показал, чтоб мы шли дальше.
– Ну что, идем? – спросил я ребят. – Если честно, я не уверен, что мы поступаем правильно.
– Не дрейфь, сержант, – улыбнулся мне рядовой.
– Вы уверены? – Я осмотрелся по сторонам, поискав глазами Нгуена.
– Да забудь ты про этого вьетконговца, – фыркнул рядовой. – Он просто старый пердун. Посмотри! – Он показал вперед: – Ты ее видишь?
– Бля-а-а… – протянул Паппас. – Я вижу.
Бойцы дали друг другу пять.
– Теперь и я вижу, – кивнул я.
– Ну что, сержант, идешь? – спросил рядовой.
– Куда он денется. – Паппас махнул рукой, показывая мне дорогу: – Давай, сержант. Топай. А нам придется остаться здесь. Это, конечно, херово, но так надо.
– Вы остаетесь? – переспросил я.
– Иначе нельзя. Ты это и сам прекрасно знаешь, – сказал рядовой.
Вместе с Паппасом они сделали несколько шагов назад и помахали мне руками. Потом встали по стойке смирно и откозыряли. Оба солдата плакали.
– Блядь, вы только на меня поглядите, – произнес рядовой. – Реву как маленький.
За мной, за километрами и километрами горящего леса во всем своем величии и загадочности раскинулся океан всех прожитых мной лет, исполинский зверь с распахнутой красной пастью, моя жизнь, сжавшаяся сейчас до краткого, мимолетного мгновения.
– Ребят, давайте со мной, – позвал я. Меня охватил ужас от осознания того, что дальше мне предстоит идти одному.
– Ты же знаешь, что и сам прекрасно справишься, – сказал рядовой.
– Мне пиздец как страшно, – честно признался я.
– Не будь дристней, – рассмеялся он.
А потом оба бойца исчезли. В окутанном дымом мире воцарилась тишина.
Я снова поднял Кармен на плечо, в последний раз оглянулся и пошел вперед. Я миновал останки седельных сумок Доры Маккой, некогда набитых взрывчаткой, которая теперь рассыпалась по тропе.
Я направился к лошади. Приблизившись к ней, я выставил руку и заговорил. Чалая, стоявшая у ручья, подняла мокрую морду, посмотрела на меня, потом опустила ее и стала пить дальше.
ГЛАВА 71
Из динамиков больничного интеркома звучали голоса братьев Эверли, исполнявших песню «Cathy’s Clown». В фойе было не протолкнуться от газетчиков и телерепортеров. Я специально попросил Тома Черри оставить дежурить полицейского у дверей палаты Кармен. Процесс выздоровления обещал быть долгим.
Примерно через неделю бесконечных интервью журналисты, поняв, что мне больше нечего добавить, практически полностью потеряли ко мне интерес. Меня это вполне устроило. Они переключились на других ребят из пожарных бригад, которые поведали им, что произошло. Тедди Ракстона, того самого парня, который завел трактор и отбуксировал цистерны с горючим, даже возили в Нью-Йорк, где он выступил на утреннем телешоу, транслировавшемся на всю страну. Я разместил фото Тедди на первой полосе «Вестника».
Среда притащила ко мне в больницу корреспонденцию, а также мою пишущую машинку «Ундервуд». Машинку я водрузил на пластиковый поднос, на котором мне приносили еду, и напечатал дежурную редакторскую колонку. Пока я работал, меня угораздило пролить на клавиатуру кофе, но «Ундервуду» хоть бы хны – ничто в этом мире ему не сможет навредить. Моя рука все еще была перебинтована, одна нога в гипсе – сами представляете, как тяжело печатать в таких условиях.
Я перебирал почту, откладывая конверты с просроченными счетами, когда вдруг наткнулся на письмо, которое находилось в пачке с корреспонденцией, что лежала неразобранной на моем столе с того момента, как я вернулся домой из этой дурацкой поездки во Вьетнам.
Судя по количеству разнокалиберных марок и штампов «вернуть отправителю», письмо, прежде чем попасть ко мне на стол, проделало очень долгий, тернистый путь.
Я положил послание на клавиатуру «Ундервуда», внимательно рассмотрел вьетнамские марки, а потом взял с подноса пластиковый нож и вскрыл конверт.
Из него мне на колени вывалилась черно-белая фотография – куда менее потертая копия той, что я оставил в Сайгоне, в доме на улице Со-Лой. На карточке с изображением женщины и ребенка не было ни трещин, ни следов сгибов – сразу видно, что ее очень берегли.
Я вынул из конверта сложенные листки и принялся читать:
Здравствуйте, глубокоуважаемый сэр!
Я отыскала Вашу фамилию в интернете, в онлайн-справочнике Вашего города. Поиски отняли у меня немало времени и сил. Я начала опасаться, что мое любопытство поставит Вас в неловкое положение или же вызовет гнев оттого, что я выяснила, кто был благодетелем, все эти годы отправлявшим деньги моей матери.
Я не имею ни малейшего представления, что именно подвигло Вас оказывать нам помощь, однако спешу заверить, что присланные Вами средства не были выброшены на ветер. На протяжении многих лет мать уверяла меня, что эти суммы – нечто вроде компенсации, которую нам выплачивает ваше правительство. Скорее всего, она и сама в это искренне верила. Банковские чеки были проштампованы печатью с американским гербом, а выглядели они столь официально, что моя мать опасалась даже задумываться о подлинном источнике этих средств, равно как и рассказывать о деньгах кому-либо кроме ближайших родственников, страшась зависти со стороны соседей и наказания от наших властей, что в те времена случалось достаточно часто.
Каждый месяц мы приходили на главпочтамт, где ждали очередного чека. Нам его передавал работавший там друг семьи. В те времена мы боялись навлечь на себя беду и потому не хотели, чтобы конверты с чеками клали в наш почтовый ящик у дома.
Я не без гордости спешу Вас известить, что присланные Вами деньги мать потратила на мое образование. После окончания войны с Америкой моя мама никуда не ездила и не тратила ни гроша из присланных Вами средств, за исключением самых крайних случаев, когда речь шла о помощи нашим родственникам. Я была у матери единственным ребенком. Мой отец погиб на войне. Мне сказали, что он сложил голову как герой. К величайшему сожалению, я его никогда не видела, а тело нам так и не передали. Окончив школу, я поступила в Ханойский университет. Потом я училась в Австралии и еще, совсем недолго, у вас в Америке, в штате Луизиана, где продолжила изучать лечебное дело.
Моя мать недавно скончалась, а вскоре после ее смерти мне передали по решению нашего суда последний чек, отправленный Вами на ее имя на сумму 3475 долларов 78 центов. Сейчас времена куда либеральнее, чем раньше, и никто особо не спрашивал об источнике этих средств.
К данному письму я прилагаю копию фотографии – единственной, что уцелела за годы войны. Ее сделали недалеко от старого причала в Хошимине, когда я была еще совсем маленькой. Это было зимой на лунный новый год, перед тем как моего отца отправили в провинцию Аньлок. Мне бы хотелось Вам рассказать, что моего отца звали Нго Туй Бак, он служил в звании лейтенанта и погиб в долине Ашау, что в провинции Тхайтхьен-Хюэ. Мне показалось, что это, возможно, будет Вам интересно, ну а если же я заблуждаюсь, прошу меня простить. Я сентиментальна, и мать постоянно пеняла мне за эту черту характера. Она говорила, что этим я пошла в отца, и рассказывала, как вечно переживала, что его чувствительность станет ему помехой на военной службе. Кстати, сама мать, казалось, вообще никогда не была склонна к сентиментальности, как, собственно, и многие другие люди, пережившие военное лихолетье со всеми его ужасами.
Возможно, любезный сэр, сейчас Вы уже гадаете, не появлюсь ли я без предупреждения на пороге Вашего дома в Америке с протянутой рукой, требуя еще денег. Смею Вас заверить, что никаких планов подобного рода у меня нет!
Я лишь желаю от лица всей своей семьи выразить пусть и запоздалую, но тем не менее искреннюю признательность. Пожалуй, лучше не знать, почему Вы все эти годы слали нам деньги. Возможно, Вы богаты, ведь Вы издаете в Америке газету (да, мне удалось это выяснить) и выбрали мою семью случайно, искренне пожелав ей помочь. Я слышала о подобных случаях, и в силу своего характера мне очень хочется верить в их правдивость. Так или иначе, сейчас мне просто хочется выразить свои чувства, и я делаю это как умею.
Я долго колебалась, не в силах определиться, что делать. Остаться анонимной или же нет? Поразмыслив, я решила, что не написать Вам с моей стороны будет недостойным поступком и проявлением черной неблагодарности. Я о Вас ровным счетом ничего не знаю. Мне неизвестно, женаты Вы или нет, есть ли у Вас дети, как Вы познакомились с моей матерью, а если Вы не были с ней знакомы, то почему выбрали именно ее среди многих других? Неужели то, что наши пути пересеклись, – не более чем счастливое стечение обстоятельств? Возможно, Вы отправляли помощь и другим и мы были одни из многих. Впрочем, это совершенно неважно.
В завершение этого письма мне бы хотелось обратиться к Вам с убедительной просьбой. Я очень благодарна за Вашу помощь, однако, со всем уважением, прошу Вас больше не посылать мне денег. Должна признаться, дело тут не только в гордости, хотя и в ней тоже. Есть еще одна причина – практического свойства. Дело в том, что я обручена и в этом году выхожу замуж. К тому моменту, когда это письмо до Вас дойдет, я перееду на север, к мужу, где собираюсь и дальше работать врачом. Мой будущий супруг ничего не знает ни о деньгах, ни об их источнике, и я бы предпочла, чтобы он и дальше пребывал в неведении – так будет проще.
Прошу Вас, сэр, пойти мне навстречу и не воспринимать мою просьбу как проявление неблагодарности с моей стороны. Я желаю Вам в жизни всего самого наилучшего и прошу удовлетворить мою маленькую просьбу. Хоть я и надеюсь, что она Вас не задела, я по-прежнему опасаюсь, что все же Вас обидела, и потому до сих пор терзаюсь, не совершила ли ошибку, сев писать это письмо.
Я последую примеру своей матери и, как она, буду считать Вас нашим добрым загадочным американским покровителем.
Полагаю, что, если бы мой отец был жив, он бы тоже присоединился к моим словам признательности.
От имени моих достопочтенных родителей и в память о них я выражаю Вам свою самую искреннюю благодарность.
С глубочайшим уважением,
доктор медицинских наук Н. Чинь Хо.Социалистическая Республика Вьетнам
* * *
Когда мы уходили от пожара, я привязал за собой Кармен ремнями, оставшимися от седельных сумок. Не имею ни малейшего понятия, как я сам забрался в седло, но отчетливо помню, что лошадь сразу двинулась в сторону города, будто сама знала, куда нам надо. Будто я нажал на ней какую-то кнопку. Я до сих пор помню постукивание копыт по грунтовой тропке, которое сменилось цокотом, когда чалая выбралась из леса и пошла по старому окружному шоссе. Скорее всего, именно в этот момент я и отключился.
Первый настоящий, густой снег выпал в конце ноября. Сам не знаю почему, но меня это расстроило. Да, не всем нравится, когда термометр на День благодарения показывает двадцать три градуса, но именно такая теплынь и стояла всю осень, покуда одним вечером с севера внезапно не подул холодный ветер, словно кто-то открыл дверцу холодильника. Запоздалое наступление зимы вызвало у некоторых недовольство, народ ворчал об изменении климата, ну а лично я всегда был не прочь ходить осенью в шортах.
После того как установился снежный покров, на горнолыжном курорте в воскресенье с большой помпой открыли первый спуск – исключительно для рекламы и пиара. В тот же день сын Доры Маккой сказал мне по телефону, что продал ранчо покойной матери компании «Золотое ущелье».
Руководство компании отреставрировало дом и сарай Доры, а потом перевезло их к зданию музея исторического общества, неподалеку от ярмарочной площади. Теперь, чтобы их осмотреть, туристам приходится выкладывать по пять долларов с носа. Транспортировка дома и сарая стала целым событием. Все от мала до велика высыпали на дорогу и смотрели, как тягачи, украшенные логотипами корпорации «Золотое ущелье», везут за собой груженые платформы на колесах.
На все про все ушло целых полдня. Тягачи ехали словно на параде. Народ притащил жаровни, начал готовить барбекю, а мэр засел в переделанном под ларек трейлере и продавал оттуда хот-доги с острым соусом. Перед транспортировкой никто и не подумал снять с окон домика Доры занавески, и тонкая муслиновая ткань развевалась на ветру. Когда тягачи проезжали мимо моей редакции «Вестника», я как раз сидел на ступеньках крыльца. Мне пришлось отвернуться. Смотреть на происходящее было выше моих сил.
То немногое, что осталось от колонии сусликов на склонах горы Беллиэйк, сровняли с землей бульдозеры. На том месте построили склад и парковку для посетителей курорта.
Я решил, что больше никогда не увижу Чаза, и потому счел за лучшее даже не вспоминать о нем.
Я собрался написать последнюю колонку о волшебных сусликах с горы Беллиэйк и поставить на этом жирную точку.
Через некоторое время после того, как Кармен выписали из больницы, она позвонила и сказала, что ей наконец пришло экспертное заключение по веревке, которую я ей отдал много месяцев назад. Оперативно-разыскной отдел штата Колорадо был слишком занят сбором и анализом улик после пожара, и потому заключение оказалось немногословным. Оно состояло из двух абзацев, в которых было сказано, что «волокна веревки носят следы немеханического воздействия», то бишь ее перегрызли, однако «крайняя скудность органического вещества на волокнах не позволяет определить, кем именно было оказано данное воздействие – человеком или животным».
Лично я могу за себя поручиться – я веревку не грыз.
Я перестал ходить к доктору Нгуену. В больнице для ветеранов мне помогли слезть с синих таблеток, а также избавиться от нескольких других вредных привычек. Очень долгое время я пребывал в крайне раздражительном состоянии, и потому люди стали избегать меня. С другой стороны, я стал гораздо быстрее справляться с большим объемом работы. Я уже и не помнил, когда был в настолько хорошей форме.
Однажды, навещая на кладбище могилу жены, я увидел на снегу следы.
Стояла безветренная солнечная холодная погода. Я принес с собой раскладной стульчик. Присев у могильного камня, я уставился в морозное голубое небо, наблюдая, как ветер срывает снег с горы Беллиэйк. Тишину нарушало лишь доносившееся издалека карканье ворон. Потом я наклонился, выдернул несколько пучков засохших летних цветов и смахнул снег с надгробия затянутой в перчатку рукой.
Именно в этот момент я обратил внимание на следы – пятипалые, начинавшиеся от могилы и удалявшиеся, петляя, по направлению к замерзшей реке. Я пошел по ним. Перебрался через реку по льду. Миновал ивовую рощу. Вскоре я оказался у подножия холма, где начинался сосновый лес. Я все шел и шел, покуда следы резко не оборвались возле глубокого сугроба. Снег здесь был примят и весь истоптан, словно тут к крошечному неведомому путнику присоединилась целая толпа, решившая порезвиться и поиграть. Мне показалось, я увидел маленький отпечаток снежного ангела.
Я решил, что мозг опять затеял со мной свою старую игру, но, во-первых, я не собирался давать ему волю, а во-вторых, прекрасно отдавал себе отчет в том, что больше не принимаю синие таблетки. Одним словом, я поспешил обратно, залез в свой грузовичок и уставился на луг – в том направлении, где ранчо Доры Маккой доходило до самого края долины. Над этим местом возвышался утес, на котором я когда-то стоял с Чазом. Точнее, думал, что стоял. Воображал, что стою.
Тут мне показалось, что я вижу точку, лениво летающую по кругу над утесом. «Ястреб, наверное. Охотится», – подумал я. Но потом к первой точке присоединились вторая и третья. Вскоре их был уже целый рой. Они зависли, после чего медленно двинулись в моем направлении.
И я понял, что это не птицы.
Птицы так себя не ведут.
