Текст книги "Святая ночь (Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей)"

Автор книги: Герман Гессе

Соавторы: Карел Чапек,Марсель Эме,Пер Лагерквист,Эрих Кестнер,Моррис Уэст,Артур Шницлер,Никос Казандзакис,Анна Зегерс,Стэн Барстоу,Теодор Когсвелл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Отворилась дверь, открыв звезды, потом захлопнулась.

И эхо долго носилось по церкви, ударяясь об алтари, залетая в ниши, будто металась бестолково, пока не нашла выход в вершине свода, какая-то заблудившаяся одинокая птица. Наконец церковь перестала дрожать, и отец Нивен положил руки себе на грудь, словно говоря себе этим, как вести себя, как дышать; как стоять неподвижно, прямо, как успокоиться…

Потом он пошел неверными шагами к двери и схватился за ручку, обуреваемый желанием распахнуть ее, посмотреть на дорогу, на которой сейчас, наверно, никого уже нет – только вдалеке, быть может, убегает фигурка в белом. Он так и не открыл дверь.

Отец Нивен пошел по церкви, заканчивая ритуал запиранья, радуясь, что есть дела, которые нужно сделать. Обход дверей длился долго. И долго было ждать следующей пасхи.

Он остановился у купели и увидел, что вода в ней чистая. Зачерпнул рукой и освежил лоб, виски, щеки и глаза.

Потом прошел медленными шагами по главному проходу и упал ниц перед алтарем и, дав себе волю, разрыдался. Услышал, как голос его горя поднимается ввысь и из башни, где безмолвствует колокол, падает в муках вниз.

А рыдал он о многом.

О себе.

О Человеке, что был здесь совсем недавно.

О долгом времени, которое пройдет, прежде чем снова откатят камень и увидят, что могила пуста.

О времени, когда Симон Петр снова увидит здесь Духа и он, отец Нивен, будет Симоном Петром.

А больше всего рыдал он потому, о, потому, потому… что никогда в жизни он не сможет никому рассказать об этой ночи…

Ральф Эллисон
ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ

Перевод Р. Рыбкина

ет, подумал раненый, о нет! Вернуться снова к тем дням; снова к толпе старомодно одетых негров, празднующих иллюзию освобождения, – и тут же «возрождение из мертвых», негритянские песни, варьете? Снова к тому тенту на поляне, окруженной деревьями, к тому, в виде чаши, углублению в земле, под соснами?.. Боже, как больно. Безбожно и бесчестно – больно. Нет слов, до чего больно. Здесь, и особенно здесь. И однако же, после долгих лет скитаний, после смены стольких впечатлений, я вижу все как сейчас: два аналоя-близнеца на разных концах помоста, один против другого, и за одним на широком ящике стою я, упершись вытянутыми руками в его край. Снова к тем дням. За другим аналоем отец Хикмен. Снова – к тому первому дню той праздничной недели. Июньскому дню. Жарко, пыльно. Жарко от потных блестящих лиц, и от волос молодых франтов, словно ставших металлическими от щипцов, которыми их распрямляли, и от помады. Снова к тому, что было? Он еще не отяжелел тогда, однако казался больше оттого, что его распирали сила и энергия ярящегося быка, и на пианино у него тогда еще лежал помятый серебряный тромбон, чтобы в момент кульминации он, продолжая говорить, мог дотянуться до него рукой – и из тромбона вылетали звуки, похожие на его собственный, только усиленный голос, убеждая, обвиняя, ликуя – возвращаясь к нерасчлененному крику по ту сторону слов. В чужих городах и городках он всегда был окружен джазистами. Джаз. Что было тогда джаз и что религия? О да, я любил его. И все остальное тоже, всем сердцем. Будто большой добрый медведь, шагал он по улице, и в его огромной лапе исчезала моя рука. Сажал меня на плечи, чтобы я, когда мы проходили мимо деревьев, мог трогать их листья. Настоящий отец, но черный-черный. Был ли он шарлатаном?.. Ну а я? Может, просто такой же изобретательный, как он, но на свой лад? Знал ли он себя, да и хотел ли знать: снова я спрашиваю себя об этом. Но искать ли начало, если истоки знает только он?..

Июньский день, и он стоит, облокотившись о аналой, и, лучась улыбкой, смотрит на их лица, а потом на меня – убедиться, что я не забыл свою роль, – и подмигивает мне своим большим, словно в красной оправе глазом. И женщины смотрят то на него, то на меня с тем светлым, каким-то птичьим обожанием на лице, склонив голову набок. И он начинает:

– В этот день, братья и сестры, когда мы собрались вместе вознести хвалу господу и отпраздновать наше единение, – в этот день, когда мы сбросили с себя цепи, давайте начнем с того, что заглянем в гроссбух. Давайте в этот день избавления взглянем на знаки, запечатленные на наших телах и на живой скрижали наших сердец… Давайте расскажем себе нашу историю…

Замолкает, смотрит вниз, широко улыбаясь…

– Никого другого она все равно не интересует, так давайте же займемся ею сами да и извлечем из нее для себя урок.

И поблагодарим за нее Бога. Но давайте не будем держать себя и слишком торжественно, потому что событие, по случаю которого мы собрались здесь, счастливое. Преподобный Блисс вон там, напротив меня, будет представлять молодое поколение, а я постараюсь рассказать все так, как было рассказано мне. Вы только посмотрите на него – он приготовился, он рвется начать, потому что знает: истинный проповедник – это в некотором роде просветитель, и мы, чтобы по-настоящему понять, как далеко нам еще идти, должны сначала узнать свою историю. Вы уже слышали его и знаете, что проповедовать он умеет.

– Аминь! – ответили они все, и я взглядом проповедника посмотрел в их сияющие глаза, готовясь своим голосом-пикколо поддержать звучание его баритона.

– Правильно, аминь, – сказал он. – Мы, целых пять тысяч, сошлись здесь вместе в этот праздничный день. Почему? Раньше мы не собирались. А сейчас ведь вот собрались. Но как случилось, что мы собрались? Отчего, почему именно здесь, в этих лесах; до которых путь из города всегда был так долог? Как, по-вашему, преподобный Блисс, с такого вопроса начать можно?

– Благослови вас бог, преподобный Хикмен, с этого, по-моему, нам начинать и надо. Мы, молодое поколение, до сих пребываем в неведении. Так, пожалуйста, сэр, расскажите нам, как это случилось, что мы оказались в нашем нынешнем положении и на этой земле…

Нет, только не возвращаться снова к тогдашнему мне, только не к той шести-семилетней кукле старого чревовещателя, одетой в белый вечерний костюм. Не к этому шарлатану от рождения – неужели я должен обязательно себя казнить?

– Было это деяние божье, преподобный Хикмен, или деяние человеческое?..

– Наше появление здесь, преподобный Блисс, братья и сестры, – это деяние божье, но свершилось оно через деяние жестоких, не боящихся Бога людей.

– Деяние Бога, – прозвучало мое дискантовое эхо, – но совершенное руками жестоких людей.

– Аминь, преподобный Блисс, так оно и было. Это было, как я понимаю, жестокое бедствие и в то же время благо – или, быть может, благо и в то же время бедствие…

– Благо, преподобный Хикмен? В какой-то мере мы вас понимаем, потому что выучили нас, что меч божий – меч обоюдоострый. Но не будете ли вы так добры рассказать нам, молодому поколению, в чем это благо?

– Благо в том, братья и сестры, что, несмотря на всю боль и мучения, в бурной ночи мы услышали слово божье.

– Итак, мы нашли слово божье. Итак, мы очутились здесь. Но откуда пришли мы сюда, отец Хикмен?

– Мы пришли сюда из Африки, мой сын, из Африки.

– Из Африки? Оттуда, из-за океана? С черной земли? Где слоны и обезьяны, львы и тигры?

– Да, преподобный Блисс, из земли джунглей. У некоторых из нас кожа светлая, вроде вашей, но и они из Африки.

– Истинно из Африки, сэр?

– Из оскверненной матери черного человека, мой сын. Из Африки. Нас привезли сюда со всей Африки. И некоторые были сыновьями и дочерьми языческих царей…

– Детьми царей, отец Хикмен? Мы, молодое поколение, вас расслышали правильно г Некоторые были плоть от плоти и кровь от крови царей? Настоящих царей?

– Аминь! Мне было сказано, что некоторые были сыновьями и дочерьми царей…

– …Царей!..

– А некоторые были сыновьями и дочерьми воинов…

– …Воинов…

– Неистовых воинов. И некоторые были сыновьями и дочерьми земледельцев…

– Африканских земледельцев…

– …И некоторые – музыкантов…

– …Музыкантов…

– И некоторые были сыновьями и дочерьми оружейников и плавильщиков железа и меди…

– А судей у них не было, преподобной Хикмен? И проповедников слова божьего?

– Судьи были, но не было проповедников слова божьего, преподобный Блисс. Ибо мы из языческой Африки…

– Языческой Африки?..

– Языческой Африки. Давайте скажем об этом правду, потому что правда есть свет.

– И нас привезли сюда в цепях…

– В цепях, мой сын, в железных цепях…

– С другого конца света привезли нас…

– В цепях, и на кораблях, которые, говорит нам история, не годились и для свиней, потому что свиньи стоили слишком много денег, чтобы дать им зачахнуть и умереть, как чахли и умирали мы. Но нас крали и привозили сюда на кораблях, которые, было сказано мне, неслись по волнам как самые быстрые из хищных птиц, наполняя великие пассаты зловонием нашей смерти и их преступления…

– И какого преступления! Расскажите нам почему, преподобный Хикмен…

– Это было преступление, преподобный Блисс, братья и сестры, подобное низвержению гордого Люцифера из рая.

– Но почему, отец Хикмен? Вы научили нас, передовое молодое поколение, спрашивать почему. Так вот мы хотим знать, почему это было преступлением?

– Потому, преподобный Блисс, что эта страна провозгласила свою верность учению всемогущего Бога. Тот «Мэйфлауэр», о котором в День благодарения вы всегда столько слышите, был корабль христианский! Да и те плавучие гробы со многими разными названиями, на которых нас сюда привезли, были тоже христианскими. Те, кого бог освободил от европейских королей-тиранов, предали его. Не успели они свободно вздохнуть, как начали ломать нас…

– Они заставили нашего Господа ронять слезы!

– Аминь! Преподобный Блисс, аминь. Бедный Иона попал в чрево кита, но путь его по сравнению с нашим был как путешествие в рай на серебристом облачке.

– Хуже, чем старому Ионе, было нам, преподобный Хикмен?

– Хуже, чем Ионе, когда он, весь скользкий от китовой блевотины, лежал и ловил ртом воздух на берегу. Мы же в тех плавучих гробах оказывались в аду, и вы, молодежь, этого забывать не должны! Матери и младенцы, мужчины и женщины, живые, умирающие и мертвые – все были скованы цепями вместе. И однако большинство прибыло сюда, на эту землю. Самые сильные вынесли… Слава Богу, мы прибыли, и вот почему сегодня мы здесь. Я ответил на ваш вопрос, преподобный Блисс?

– Аминь, отец Хикмен. Но теперь младшему поколению хотелось бы узнать, что с нами сделали, когда привезли нас сюда. Что тогда было?

– Нас ввели на эту землю в цепях…

– …В цепях…

– …И нас повели на болота…

– …Повели на болота, где лихорадка…

– И нас заставили осушать болота и обрекли нас на тяжкий труд на солнце…

– …Обрекли на тяжкий труд…

– Они взяли белое руно хлопка и сладость сахарного тростника и смешали с нашим тяжким трудом, и те стали от этого горькими и кровавыми… И они обращались с нами как с огромным, лишенным всего человеческого животным, у которого нет лица…

– Нет лица, преподобный Хикмен?

– Нет индивидуальности, нет имени, преподобный Блисс; мы стали никто, и даже не мистер Никто, а просто – никто. Они оставили нас без имени. Без выбора. Без права делать или не делать, быть или не быть…

– То есть у нас не было лиц и у нас не было глаз? Мы были безглазые, как Самсон в Газе? Так, преподобный Хикмен?

– Аминь, преподобный Блисс, – как Самсон с безволосой головой до того, как к нему пришел тот оставшийся безымянным парнишка, вроде вас, и повел его к столбам, на которых стоял большой дом… О черные мальчики, о коричневые девочки, вы это здание обрушите! И как тогда вы начнете строить!.. Да, преподобный Блисс, мы были безглазыми, как несчастный Самсон среди филистимлян – даже хуже…

– Даже хуже?

– Хуже, преподобный Блисс, потому что нас разрубили на малюсенькие кусочки, как фермер разрезает картофелину. И рассеяли нас по этой земле. От Кентукки до Флориды; от Луизианы до Техаса; от Миссури, вдоль всей великой Миссисипи, до самого залива. Нас рассеяли по этой земле.

– Как это, отец Хикмен? Вы говорите притчами, которые нам, молодому поколению, не совсем понятны. Что это значит: нас рассеяли?

– Как семена, преподобный Блисс; разбросали нас, как обалдевший от наркотиков фермер засевает свое поле зубами дракона!

– Расскажите нам, как это было, отец Хикмен.

Нам отрезали языки…

…Нас оставили без речи…

…Нам отсекли языки…

…Нас оставили без слов…

…Наши языки разбросали по этой земле, как семена…

…И нас оставили без языка…

…У нас отняли наши говорящие барабаны…

…Барабаны, которые говорили, отец Хикмен? Расскажите нам про эти говорящие барабаны…

– Барабаны, которые говорили, как телеграф. Барабаны, которые можно было слышать далеко-далеко, как колокольный звон. Барабаны, которые рассказывали о том, что произошло, чуть ли не до того, как оно случилось! Барабаны, которые говорили огромными голосами огромных людей! Барабаны, как совесть и глубокое биение сердца, знавшие разницу между неправдой и правдой. Барабаны, которые приносили добрые вести! Барабаны, сообщавшие домой новости о беде! Барабаны, по которым мы узнавали наше время и которые говорили нам, где мы…

– Ну и барабаны же это были, преподобный Хикмен…

– …Да, и барабаны эти у нас отняли…

Отняли! И отняли наши языческие танцы…

…Оставили нас без барабанов и оставили нас без танцев…

Да, они сожгли наши говорящие барабаны и сожгли наши барабаны для танцев…

…Барабаны…

…И развеяли пепел…

…А, ааа-а-аа! У нас не стало глаз, языка, барабанов, танцев – пепел…

Но худшее опустошение было еще впереди!

– Рассказывайте нам, преподобный Хикмен. Дуйте в свою праведную трубу!

– Но в те дни никаких труб, преподобный Блисс, у нас не было…

– Не было труб? Вы только послушайте!

– И у нас не стало песен…

…Не стало песен…

…И у нас не стало…

…Считайте на пальцах, что жестокие люди с нами сделали.

Аминь, преподобный Блисс, начинайте…

– У нас не стало глаз, языка, барабанов, танцев, труб, песен!

– Все правда, преподобный Блисс. Не было глаз, чтобы видеть. Языка, чтобы говорить. Барабанов, чтобы развеять печаль и пробудить воспоминания. Танца, чтобы в нем пророс ритм жизни. Песен, чтобы возносить хвалу и молитвы богу!

Воистину мы пребывали во тьме, мои молодые братья и сестры. У нас не было глаз, ушей, языка, барабанов, танцев, труб, голоса…

Но даже худшее предстояло нам впереди…

…Но даже худшее предстояло нам…

– Расскажите, преподобный Хикмен. Но не слишком быстро, чтобы мы, молодое поколение, могли собрать силы и посмотреть, не отворачиваясь. Чтобы мы, когда будем слушать, не впадали в отчаяние!

– Я говорил, преподобный Блисс, братья и сестры, что нас вырвали из лона Африки. Говорил, что нас увезли от наших мам и пап и от наших сестер и братьев. Говорил, что нас рассеяли по этой земле…

…И давайте сосчитаем снова, братья и сестры, давайте все сложим. У нас не было глаз, языка, барабанов, танцев, песен, труб, голоса, ночи, дня, правды, неправды, отца, матери, – нас разбросали.

– Да, преподобный Блисс, нас разбросали, как семена…

…Как семена…

…Как семена, раскиданные по невспаханной земле…

А ну, пойте со мной, мои молодые братья и сестры! У нас не было глаз, языка, барабанов, танцев, труб, песен, голоса, зрения, правды, неправды, отца, матери, братьев, сестер, сил…

Аминь! Но хотя для них мы были как огромный черный великан, которого разрубили на мелкие кусочки, и эти кусочки зарыли в землю; хотя среди чужой природы, под чужим небом нас лишили нашего наследия; разделяли, и разделяли, и разделяли нас, как игрок, тасующий колоду карт и снимающий с колоды. Хотя нас размельчили, разбили на мелкие кусочки; хотя на нас плевали, топтали нас, оскорбляли, зарывали в землю, и нашу память об Африке стерли в порошок и развеяли в туманных ветрах забытья…

– …Аминь, отец Хикмен! Униженные и босые, истолченные в порошок, ставшие как песчинки на берегу моря…

– …Аминь! И бога… Считайте, преподобный Блисс…

– …У нас не было глаз, ушей, носа, гортани, зубов, языка, рук, ног, правды, неправды, гнева, барабанов, танцев, песен, труб, голосов, правды, неправды, братьев, сестер, матери, отца, мулов, плутов, еды, разума – и Бога, преподобный Хикмен, сказали вы, Бога?

– …Сперва, преподобный Блисс, – сказал он, и в голос его вступил тромбон, свободно, мрачно и величаво. – Сперва. О, хотя разделенные и рассеянные, измельченные, вбитые в землю как костыль, забиваемый десятифунтовым молотом, мы были на земле, и в земле, и земля была красная и черная, как земля Африки. И, становясь в этой земле прахом, мы с ней смешивались в одно. Мы ее полюбили. Она подошла нам великолепно. Она была в нас, и мы были в ней. И тогда глубоко в земле, глубоко во чреве этой земли, мы начали шевелиться!

Наконец, Господи, наконец.

Аминь!

Как это было, преподобный Блисс! Вычитали писание, так расскажите же нам. Назовите нам это слово.

МЫ БЫЛИ КАК ДОЛИНА СУХИХ КОСТЕЙ!

Аминь! Как Долина Сухих Костей в сне Иезекииля. Ооо-о-ох! Мы лежали, разбросанные, в земле все долгое время, пока длилась сушь. И дули ветры, и солнце жгло с высоты, и дожди приходили и уходили, и мы были мертвые. Мы были мертвые! Кроме… кроме…

– Кроме чего, преподобный Хикмен?

– Кроме одного нерва, оставшегося от нашего уха…

Слушайте его!

И одного нерва в подошвах ног…

– …Вот здесь, братья и сестры, посмотрите!

Аминь, Блисс, теперь они видели… и одного нерва, оставшегося от нашей гортани…

…От нашей гортани – вот здесь!

…Зубов…

…От наших зубов – всего лишь одного зуба из тридцати двух…

…Языка…

…У нас не было языка…

…И остался еще один нерв – от нашего сердца..

…И еще один – от наших глаз, и по одному от наших рук и ног, и еще один – от мошонки…

– Аминь, остановитесь здесь, преподобный Блисс…

…Все они зашевелились в земле…

…Аминь, зашевелились, и вот там, среди всей нашей смерти и захороненности, прозвучал Голос с высоты…

…Глаголющий: да! Я сказал: да! Глаголющий: да-а-а-а…

…будут ли эти кости жить?

Он сказал: Сын Человеческий… в земле, хм! Остывший, под корнями деревьев и растений… Сын человеческий, да…

Я сказал: да…

…Я сказал: да, Сын Человеческий, дааа-а-а-а…

…будут ли эти кости жить?

Аминь! И мы услышали и поднялись. Потому что, при всей их пагубности, они не могли погубить и единого звука в истинном Слове… Мы услышали его внизу, среди корневищ и камней. Мы услышали его в песке и в глине. Мы услышали его в падающем дожде и в восходящем солнце. На горах и в ущельях. Мы слышали, как, лежа в земле, оно превращается в прах. Мы слышали в нем трубный звук, пробуждающий мертвых. Глаголющий: да! Да, будут эти кости жить.

– И наши кости ожили, отец Хикмен?

– О, мы соединились! Клац, щелк – каждая кость на свое место. И мы, двигаясь дружно, стали ходить! Да! Я сказал: да-а-а-а-а – будут эти кости жить!

И вот теперь я вышагиваю, в своем белом фраке, по помосту, едва удерживаясь, чтобы не затанцевать, – такая меня переполняет сила.

– И я кричу: аминь, отец Хикмен, мы ходили вот так?

– Так, преподобный Блисс! Ходите! Покажите, как мы ходили!

– Вот так?

– Да, так. А теперь обратно. Выше колени! Машите руками! Пусть фалды разлетаются в стороны! Ходите! И так, по его слову, я три раза прохожу по помосту вокруг кафедры и обратно. Да! И потом его голос, ликующий и глубокий: и если спросят вас в городе, почему мы возносили хвалу Господу медными тромбонами и барабанами гулкими, скажите им, что мы возродились, танцуя, возродились, утверждая Слово, возвращая к жизни нашу превзойденную нами плоть.

– Аминь!

– О преподобный Блисс, мы притоптывали под звуки трубы и хлопали, радуясь, в ладони! И мы двигались, да, двигались вместе в танце! Потому что мы получили новую песню на новой земле, и нас воскресили божьи слово и воля!

– Аминь!..

– …Из почвы этой земли мы возродились вновь и, благодаря Слову, ожили. Теперь у нас был новый язык и новая, с иголочки песня, чтобы облечь в плоть наши кости…

Новые зубы, новый язык, новое слово, новая песня!

У нас были новое имя и новая кровь, и у нас было новое дело…

– Расскажите о нем, преподобный Хикмен…

– Нам пришлось принять Слово вместо хлеба насущного. Нам пришлось принять его вместо крова и пищи. Нам пришлось принять Слово и, как на камне, построить на нем целую новую нацию, потому что, сказать правду, мы и на этот раз родились в железных цепях. Да – и в цепях невежества. И мы знали только дух слова, больше ничего. У нас не было школ. Мы не владели никакими орудиями; никакими хижинами, никакими церквами, ни даже своими собственными телами.

Мы были закованы, молодые братья, в железные цепи. Мы были закованы, молодые сестры, в цепи невежества. У нас не было школ, орудий, хижин – нами владели…

Аминь, преподобный Блисс. Нами владели, и впереди нам предстоял ужасающий труд… преобразить божье слово в фонарь, чтобы во тьме мы видели, где мы. О, легким Бог не сделал для нас ничего, потому что он свои планы намечает ой как надолго! Он смотрит далеко вперед, и на этот раз ему нужен, чтобы свершить его волю, народ, прошедший через все испытания. Ему нужен, чтобы дать имена вещам этого мира и тому, что в этом мире есть дорогого, народ с зорким глазом, острым умом, щедрым сердцем. Ему надоели незакаленные орудия и полуслепые каменщики. Поэтому он и дальше будет снова и снова испытывать нас в огне и на скалах. Он будет нагревать нас, пока мы не начнем плавиться, а потом он будет нас окунать в ледяную воду. И каждый раз мы будем выходить из нее голубыми и такими же твердыми, как оружейная сталь! О да! Он хочет, чтобы мы стали людьми, каких еще не было. Может быть, не только мы войдем в тот народ, но мы войдем в него, мы станем одной из его частей, аминь! Ему нужно, чтобы мы были гибкими, как ветки ивы, и ему нужно, чтобы мы были тугими, как сухожилия, и, когда нам приходится сгибаться, распрямлялись потом и становились такими же, как были прежде. Он будет метать в нас молнии, чтобы мы научились крепко стоять на земле и чтобы быстрыми как молния стали наши умы. Он будет гонять нас по этой земле с места на место и заставит нас пройти через тяжелые времена и несчастья, через непонимание и обиды. И некоторые будут жалеть вас, а некоторые презирать. И некоторые попытаются использовать вас и изменить вас. И некоторые будут отрицать за вами право на жизнь и попытаются не допустить вас к игре. А иногда вам будет так плохо, что вы будете жалеть, что живы. Но все это потому, что вас не оставляет в покое Бог. Он дает вам собственную вашу волю, и он хочет, чтобы вы применили ее к делу. Он дает вам мозг, и он хочет, чтобы вы все время тренировали этот мозг и не давали ему зажиреть – тогда вы сможете преодолеть любое препятствие. Воспитывайте свой ум! Научитесь обходиться тем, что у вас есть, чтобы добиться того, в чем вы нуждаетесь. Научитесь смотреть на то, что вы видите сами, а не на то, что называет истиной кто-то другой. На словах воздавайте, если вас вынудят, почести кесарю, но веру свою отдайте Богу. Потому что ни у кого нет патента на истину или авторского права на лучший способ распорядиться своей жизнью. Из того, что мы пережили, извлеките для себя урок. Помните: когда труд непосилен и хозяин зол, наше пенье поднимет нас. Оно придаст нам сил, и злоба этого человека, лишенного души, станет для нас подобной комариному укусу. Откатывайтесь от удара, как старый Джек Джонсон. Танцуя, удаляйтесь с его пути, как Уильямс и Уокер. Держитесь ритма, и вы будете держаться жизни. Время долго; и все лошади, не привыкшие к тому, чтобы тянуть свой тяжелый груз долго, станут подобными лошадям на карусели. Держись, держись ритма, и ты не устанешь. Держись – и не пропадешь. Нас окружают препятствия, аминь! Потому что Богу мы нужны сильными! Когда мы начали, у нас не было ничего, кроме Слова, – как и у других, но только они об этом позабыли… Мы трудились и выстояли тяжелые времена и несчастья. Мы научились терпению и научились понимать Иова. Из всех живых существ человек единственное, которое не родится знающим уже почти все, что ему предстоит узнать. Для того чтобы вырасти, времени ему нужно больше, чем слону, потому что Бог вовсе не предназначал человека для того, чтобы тот делал поспешные выводы, ибо сам Бог – во всем ходе вещей. Мы поняли, что к любому благу, которое нам дается, примешана печаль, а через любую невзгоду проходит полоска смеха. Жизнь – это полоска жира, полоска мяса. Да! Мы научились отскакивать назад и пренебрегать тем, к чему тянутся дураки. И нам надо учиться дальше. Пусть они радуются и веселятся. Пусть даже обгладывают крылышки колибри и говорят, что эта еда слишком хороша для вас. Овсянка и овощи не застревают у нас во рту. Что же вы на это скажете, преподобный Обжора? Аминь? Аминь!

Пусть каждый скажет: аминь. Овсянка и овощи – еда простая, но от нее становишься сильным, и когда, чтобы разделить ее друг с другом, собираются вместе подходящие люди, она может оказаться вкусной как амброзия. Так черпайте же, так давайте же будем черпать из собственных наших кладезей силы.

Да, так мы родились заново, преподобный Блисс. Мы по-прежнему ходили в упряжке, мы по-прежнему работали на полях, но у нас была тайна, и у нас был новый ритм.

– Так расскажите же нам об этом ритме, преподобный Хикмен.

– Нас держали в узах, но жили мы, преподобный Блисс, по своему собственному времени. Они кружились на карусели, которая была неподвластна их воле, зато мы отбивать такт учились у времен года. Мы приспособились к этой земле, и к этой тьме, и к этому свету, и к этому климату, и к этому труду – и они, как новая пара белья, пришлись нам точно по мерке. И все это благодаря нашему новому ритму; но свободны мы не были, и нас по-прежнему разделяли и разделяли. Много тысяч нас уплыли вниз по реке. Маму прочь от папы, детей – от обоих. Избитых, униженных и босых. Но теперь у нас было Слово, преподобный Блисс, и у нас был ритм. Теперь нас не могли разделить. Потому что, куда бы нас ни поволокли, наши сердца бились заодно. Если выдавался случай попеть, мы пели ту же самую песню. Если выдавался случай потанцевать, мы отгоняли прочь тяжелые времена и несчастья, хлопая в ладоши и притоптывая ногами, и танец был один и тот же для всех. О, иногда они приезжают сюда посмеяться над тем, как мы славим Бога. Они могут над нами смеяться, но они не могут нас отрицать. Они могут оскорблять и убивать нас, но уничтожить нас всех они не могут. Эта земля наша, потому что мы вышли из нее, мы поили ее своей кровью, ее орошали наши слезы, мы удобрили ее своими мертвыми. Поэтому, чем больше нас уничтожают, тем больше полнится она духом нашего искупления. Они смеются, но мы знаем, кто мы и где мы, а их прибывают новые и новые миллионы, и они не знают и не могут стать едиными.

– Но скажите нам, как нам узнать, кто мы, отец Хикмен?

– Мы знаем, где мы, по тому, как мы ходим. Мы знаем, где мы, по тому, как мы говорим. Мы знаем, где мы, по тому, как мы поем. Мы знаем, где мы, по тому, как танцуем. Мы знаем, где мы, потому что в наших умах и сердцах слышим собственную мелодию. Мы знаем, кто мы, потому что когда мы дарим нашему дню биение нашего ритма, вся эта земля говорит: аминь! Она улыбается, преподобный Блисс, и начинает двигаться в нашем ритме! Не стыдитесь, братья мои! Не сгибайтесь. Не выбрасывайте того, что у вас есть! Продолжайте! Помните! Верьте! Доверьтесь биению внутри нас, которое говорит нам, кто мы. Доверьтесь жизни и доверьтесь этой земле, которая есть вы. Не обращайте внимания на насмешников, на издевателей – они приходят сюда, потому что не прийти не могли бы. Они могут отрицать ваше право на жизнь, но не ваше ощущение жизни. Они ненавидят вас потому, что стоит им посмотреть в зеркало, как их переполняет горькая желчь. Так забудьте о них и, самое главное, не отрицайте самих себя. Их волосы прикручены к взбесившейся карусели. Они превращают жизнь в постоянное напряжение и тревогу, тревогу и напряжение. Оглянитесь вокруг и посмотрите, кого нужно ненавидеть; оглянитесь вокруг и посмотрите, чего можно добиться. Но только знай себе продвигайтесь и продвигайтесь вперед, дюйм за дюймом, как гусеница. Если сложишь много-много раз один и один, соберется у тебя миллион. Была целая груда июньских дней до этого дня, и, говорю вам, их будет еще целая груда прежде, чем мы станем по-настоящему свободны! Но держитесь ритма, держитесь ритма и держитесь пути. Пусть презирает вас кто хочет, но вы, в самой глубине души, помните: жизнь, которую мы вынуждены вести, есть лишь подготовка к другому, лишь школа, преподобный отец Блисс, Сестры и Братья; школа, пройдя через которую, мы сможем увидеть то, чего другие, слишком ослепленные собой, увидеть не могут. Наступит время, когда глазами их придется стать нам; время начнется и повернется назад. Говорю вам: начнется время и вернется по спирали назад…