Текст книги "Святая ночь (Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей)"

Автор книги: Герман Гессе

Соавторы: Карел Чапек,Марсель Эме,Пер Лагерквист,Эрих Кестнер,Моррис Уэст,Артур Шницлер,Никос Казандзакис,Анна Зегерс,Стэн Барстоу,Теодор Когсвелл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)

Виноват был не столько священник, сколько вся система, и реформаторы, такие, как Орелио, епископ Валенты, прилагали все силы, чтобы изменить ее. Пусть священников станет меньше, но они будут лучше, а каждый из них получит жалованье, независимое от пожертвований верующих, пенсии по старости и болезни, первоклассное образование. Да и сам отбор будущих семинаристов должен стать куда более строгим. Но денег не хватало, предрассудки процветали, старики, вроде Ансельмо Бенинказы, не торопились умирать, а юноши, подрастающие в деревнях, были необразованны и не подходили для высоких целей.

Богатый Рим занимался собой, не утруждая себя заботами о бедных провинциальных епархиях, и требования о специальных ассигнованиях на проведение реформ холодно встречались кардиналами и оставались без ответа.

Поэтому Ансельмо Бенинказа по-прежнему жил в Джимелло Миноре, а епископ Валенты ломал голову над тем, что с ним делать и как по меньшей мере спасти его бессмертную душу.

Орелио положил письма в конверты, запечатал красным сургучом, приложил епископальную печать и вызвал посыльного, чтобы тот немедленно отвез их в Джимелло Миноре. Епископ не питал иллюзий насчет их важности. Он достаточно долго пробыл священником, чтобы не понимать, что истина может сотню лет лежать на самом виду, прежде чем дойдет до сердца человека.

…Вот и пришел последний вечер пребывания Блейза Мередита в Валенте. Как обычно, он обедал с епископом. После еды Орелио предложил выпить кофе в его кабинете.

Они вошли в просторную светлую комнату с полками книг от пола до потолка, письменным столом, аналоем, несколькими стальными сейфами и двумя кожаными креслами перед большой майоликовой печью. Обстановка кабинета достаточно точно отражала черты его хозяина – интеллигентность, аскетизм, практичность.

Принесли кофе и запыленную бутылку старого бренди. Епископ открыл ее сам и разлил драгоценный напиток.

– За дружбу! – воскликнул он, поднимая бокал. – И за вас, мой друг!

– За дружбу, – кивнул Блейз Мередит. – Как жаль, что она пришла так поздно.

– Мне будет недоставать вас, Мередит. Но вы вернетесь. Если вы заболеете, дайте мне знать, и я привезу вас сюда.

– Хорошо. – Взгляд Мередита не отрывался от бокала. – Надеюсь, мне удастся закончить порученное мне дело.

– Я приготовил вам подарок, друг мой, – епископ вытащил из кармана обтянутую флорентийской кожей коробочку и протянул ее Мередиту. – Откройте ее.

Мередит нажал на защелку, крышка откинулась, открыв маленький медальон – золотой шарик размером с ноготь большого пальца на витой золотой цепочке. Он достал медальон и положил его на ладонь.

– Откройте медальон, – добавил епископ.

Но пальцы Мередита дрожали, поэтому епископ взял у него медальон и открыл его сам. Мередит ахнул от восхищения, увидев большой аметист с вырезанным на нем древнейшим символом христианской церкви – рыбой с хлебами на спине, чье название являлось анаграммой Христа.

– Его сделали очень давно, – пояснил епископ. – Где-то в начале второго столетия после рождества Христова. Нашли его при раскопках катакомб Сан-Каллисто и подарили мне по случаю посвящения в епископы. Медальоны – обычное римское украшение, но этот, должно быть, принадлежал одному из первых христиан, возможно даже и мученику. Я хочу, чтобы вы взяли его… ради нашей дружбы.

На глаза Мередита навернулись слезы.

– Что я могу сказать, кроме «благодарю», – растроганно ответил Мередит. – Я буду носить его, пока не умру.

– Не думайте, что он достанется вам бесплатно. К сожалению, мне придется назначить за него цену. Вы выслушаете мою напутственную проповедь.

Мередит рассмеялся.

– Суть ее вам известна – шагайте не спеша и говорите тихо. Вы – чиновник, помните об этом, а они не доверяют чиновникам. К тому же вы представляете официальный орган. Это недостаток. Смотрите, – епископ обвел рукой полки с книгами. – Все писания, начиная с Августина. Все великие историки, комментаторы. Все энциклики пяти последних пап и подборка произведений наиболее известных мистиков. В этих четырех стенах собрана мудрость церкви. Но человек, носивший этот медальон, не слышал ни об одном из авторов и тем не менее был таким же католиком, как вы и я. Пусть слепо, но он верил в то же, что и мы. Он был ближе к апостолам, которые учили его тому, что услышали от самого Христа. Разум церкви схож с разумом человека, развивающимся с получением нового знания, вырастающим из старого, словно весенняя листва на перезимовавшем дереве… Кто из моей паствы может это осознать? Вы? Вот разум церкви, запутанный, изворотливый. Но сердце ее просто, как просты люди, живущие в калабрийских деревнях. Поэтому, обращаясь к ним, говорите от сердца, а не от головы.

– Я понимаю, – со вздохом ответил Мередит. – Беда в том, что я не представляю, как это сделать. Я честно признаюсь в этом, потому что только в общении с вами в сердце моем что-то затеплилось. Полагаю, мне не хватает любви к людям. Я сожалею об этом, но не знаю, как это изменить. Я не нахожу слов. А жесты неловки и театральны.

– Если вы чувствуете жалость и сострадание, друг мой, значит, вы не так уж далеко и от любви. Чувства эти говорят сами за себя, зачастую не требуя слов. Путь к этим людям лежит через их заботы и их детей. Попробуйте набить карманы сластями и пройтись по улице. Идя в дом бедняка, берите с собой литр масла или килограмм муки. Выясните, кто болен, и навестите его с фляжкой граппы… На этом, друг мой, позвольте мне закончить проповедь.

Епископ наклонился вперед и плеснул бренди в оба бокала. Мередит маленькими глоточками пил ароматный напиток и смотрел на золотой медальон. Епископ Орелио был хорошим пастырем. Он проповедовал лишь то, что знал наверняка. А он, Блейз Мередит, так и не выполнил единственной просьбы своего друга.

– Я несколько раз пытался заставить себя просить о чуде, но не смог. Извините.

Епископ улыбнулся.

– В конце концов вы помолитесь об этом. А теперь, как мне кажется, вам пора спать. Завтра у вас долгий и утомительный день.

Он встал, а Блейз Мередит, движимый внезапным порывом, опустился на колени, чтобы поцеловать епископальный перстень.

– Ваша милость благо славит мою поездку?

Орелио, епископ Валенты, поднял руку в ритуальном жесте.

– Benedicat te, Omnipotens Deus… Благослови тебя, господи, сын мой… Во имя отца и сына и святого духа.

– Аминь, – эхом отозвался Мередит.

Деревня Джимелло Миноре находилась в шестидесяти километрах от Валенты, но разбитая, петляющая дорога с резкими поворотами, затяжными подъемами и спусками не позволяла добраться до нее быстрее, чем за два часа.

Когда машина выехала из Валенты, Мередит задремал, но толчки разбудили его, и ему не осталось ничего другого как смотреть по сторонам. По альпийским масштабам холмы были невысокими, но крутыми, изъеденными ветром и дождем, как бы переливающимися один в другой, а дорога словно цеплялась за их склоны, иногда перелетая через ущелья по шатким мостикам, казалось готовым рухнуть под тяжестью крестьянской телеги. Долины зеленели травой, но сами холмы стояли голые. С трудом верилось, что римляне рубили тут сосны для своих галер и заготавливали древесный уголь для армейских кузниц. От лесов остались лишь редкие апельсиновые и оливковые плантации, окружающие виллы тех, кто смыслил в агротехнике больше остальных.

Кое-где деревни строились в седловинах холмов, вокруг маленьких церковок. Другие представляли собой цепочку лачуг, вытянувшуюся вдоль долины, поближе к воде и более плодородной почве. Тощая земля, полуразвалившиеся дома, изможденные крестьяне. Худые дети, козы, цыплята, коровы с выпирающими наружу ребрами.

В Риме Мередиту не приходилось сталкиваться с такой нищетой. Теперь он понимал, что имел в виду Орелио, епископ Валенты, говоря о глупости тех, кто шел сюда с молитвенником в одной руке и миссионерским крестом в другой. Эти люди понимали крест… Еще бы, столько лет они несли его на своих плечах и святой Калабрии мог объявить о своем приходе новым чудом хлебов и рыб, состраданием к увечным и нечистым.

Они жили в домах, скорее, напоминающих коровий хлев. Кое-кто все еще селился в пещерах, где стены блестели от капель воды. У них не было газа, электричества, водопровода. Их дети умирали от малярии, туберкулеза, пневмонии, женщины – от сепсиса и родильной горячки. Артрит скручивал мужчин прежде, чем те доживали до сорока лет. Тиф выкашивал целые деревни. Тем не менее они выживали, судорожно цепляясь за веру в бога. Только она удерживала их от окончательного превращения в животных.

Настроение Блейза Мередита падало с каждым оставшимся позади километром. Он видел себя совершенно беспомощным в окружении этих людей, умоляя смерть освободить его от их компании. Если уж умирать, то умирать с достоинством, на чистых простынях, в просторной комнате, залитой солнечным светом. Мередит гнал от себя столь несерьезную мысль, все глубже впадая в депрессию, пока наконец шофер не остановил машину на вершине очередного подъема и не сказал: «Монсеньор, смотрите! Вот они, Джимелли ди Монти – Горные близнецы».

Мередит вылез из кабины и подошел к обочине. Дорога круто скатывалась в долину, выход из которой перегораживала одинокая гора. Две ее вершины разделяла широкая, километра в два расселина. На каждой вершине прилепилось по деревушке, ниже в расселину спускались поля. Между ними петляла речушка, бегущая в долину у ног Мередита.

В глаза сразу бросилась разница между вершинами. Одна из них купалась в солнечном свете, другая находилась в тени, отбрасываемой первой. Освещенная солнцем деревня была побольше и не выглядела такой убогой, как спрятавшаяся в тени. В ее центре, рядом с колокольней сверкало белой краской большое здание, выделяющееся среди темных черепичных крыш соседних домов. Ведущая к нему дорога чернела новым асфальтом, на большой автомобильной стоянке Мередит насчитал полдюжины автомашин.

– Джимелло Маджоре, – пояснил шофер. – Видите, как помог им святой. Белое здание – гостиница для паломников.

– Он еще не святой, – холодно ответил Мередит.

Шофер развел руками и отошел. Разве можно хоть что-то доказать священнику, у которого болит живот? Блейз Мередит нахмурился и повернулся к темному близнецу, Джимелло Миноре.

На пыльной тропе, ведущей к ней, не было автомашин. Поваленные заборы, черепица, слетевшая с крыш и не замененная новой. На некоторых домах виднелись даже стропила. Единственная улица, крошечная площадь перед церковью, белье, развешанное на длинных веревках, оборванные дети, играющие среди отбросов. На мгновение мужество изменило Мередиту, и он едва не сказал шоферу, что они едут в Джимелло Маджоре. Но он тут же взял себя в руки, понимая, что его совесть никогда не смирится с таким решением.

Еще раз оглядев долину и высившуюся над ней двурогую гору, Мередит вернулся к машине.

– В Джимелло Миноре, – сказал он, садясь в кабину.

Рассказы

Стэнли Эллин
ВЕРА ААРОНА МЕНЕФИ

Перевод Л. Биндеман

ольшая черная машина едва дотянула до бензоколонки. Сразу было видно, что ее гложет изнутри болезнь, как проклятая язва, которая терзает мое брюхо. Машину вел шофер, а позади сидели трое – девушка с кислым выражением лица, какой-то тип, похожий на хорька, и между ними краснощекий человек с копной седых волос. Все они вышли из машины и стали смотреть, как я копаюсь в моторе.

– Карбюратор барахлит, – сказал я. – Тут уж кто-то поковырялся, да только здорово напортил.

Краснощекий стал мрачен, как грозовая туча, нависшая над нашей старой Черепаховой горой, и бросил сердитый взгляд на шофера.

– Сколько времени займет ремонт? – спросил он. – Чтоб сделать все, как полагается? Мне нужно к вечеру попасть в Цинциннати, а туда еще сорок миль. Чего доброго, опять застрянем в дороге.

– Сколько прождете, столько и займет, – говорю я. – А какая будет работа, можете спросить здесь каждого. Если машина сделана руками человека и если ее толкает вперед горючее, Аарон Менефи починит ее так, что жаловаться вам не придется.

Краснощекий глянул на пустую дорогу.

– У кого тут спрашивать? – проворчал он угрюмо, но тут же добродушно рассмеялся. – Ладно, брат Менефи, я привык хорошо думать о людях, в большинстве своем они честные и старательные. Я вам верю.

Пришлось провозиться немного дольше обычного, но в конце концов мотор я наладил, и он ласково заурчал на холостом ходу. Краснощекий, видимо, остался доволен моей работой. А когда я назначил ему плату, он и вовсе расцвел.

– Брат Менефи, – говорит, – вы еще больше повысили мое мнение о роде человеческом!

Вот тут-то это и случилось. Теперь я уверен: все предопределил Господь.

В тот самый миг, когда Краснощекий протянул мне деньги, проклятая язва принялась так свирепо грызть мой живот, что я скрючился от боли и не мог дохнуть, пока не отлегло.

– В чем дело? – испугался он. – Что с вами?

Мне стало стыдно, что я отколол перед людьми такую штуку.

– Ничего, – отвечаю. – Точнее, здесь уже ничего не поделаешь. Доктор Баклс говорит – язва. Вот и сижу на молоке, картошке да молитвах. Да только, видно, никакого проку от этого не жди.

Краснощекий смотрел на меня участливо. Не так, как большинство людей, – просто из вежливости, холодно. Нет, он по-настоящему сочувствовал. Оглядел меня с головы до ног, раза два ударил кулаком по ладони и обошел меня крутом, будто снимал мерку для костюма. Остальные стояли молча и смотрели на нас.

– Брат Менефи, – сказал он наконец. – Вы знаете, кто я?

– Откуда мне знать?

– Так вот, брат, я – Отис Джонс. Исцелитель Джонс, как меня все называют. Вы когда-нибудь слышали обо мне?

– Вроде не доводилось.

– Значит, вы никогда не смотрели по телевидению мои молитвенные собрания, не слушали их по радио? Как же так, брат, их передают по всей стране. Двести радиостанций и восемьдесят телевизионных компаний круглый год передают мои проповеди каждую среду вечером!

– Может и передают. А я не люблю смотреть телевизор, да и радио не слушаю. Там, говорят, полно всякой греховной дряни – грязные истории про женщин, пьянство, убийства и прочее. Человеку и так трудно побороть в себе наследие Адама. Лучше держаться подальше от этих искушений.

– В моих программах, брат мой, нет греха и искушений. Показывают только молитвенные собрания, и на этих собраниях я занимаюсь тем, на что подвигнул меня Всемогущий. Чем, спросишь ты? Исцеляю, брат мой, исцеляю людей! Вот в этой руке скрыта сила, способная поднять больного с постели, взять костыли у калеки и поставить его на ноги, вернуть человеку все блага, которых он может ждать на нашей земле. Есть у тебя вера, брат мой?

– Вера у меня есть, – сказал я. – Уж я и умерщвлял плоть, и молился, и отбивал поклоны, пока не содрал колени, и все-таки веры у меня хоть отбавляй.

– Хорошо. Ибо, если у тебя есть вера, тогда скрытая во мне сила может овладеть тобою и исцелить тебя. А если нет, ты только себя обманешь. Вот возьми мою руку. Чувствуешь, как в тебя вливается сила? Чувствуешь?

Я взял его руку, и – провалиться мне на этом месте – моя язва вмиг присмирела, будто я напустил на нее парочку пилюль доктора Баклса. Вот тогда-то я и понял, что все это предопределено. И то, что исцелитель выбрал это заброшенное шоссе, и что испортилась его машина, и что я подвернулся ему под руку, и что язва принялась терзать меня сильнее обычного.

Исцелитель тоже, наверно, знал, что это предопределено, и потому сказал:

– У тебя есть вера, брат мой. Приходи сегодня на мое молитвенное собрание в Цинциннати. Я обращу на тебя всю свою силу и исцелю тебя отныне и до конца дней твоих. Моя дочь даст тебе карточку с адресом, и я буду ждать тебя очищенным от греховных помыслов и готовым принять благодать. И зови с собой всех, кого встретишь, брат мой. У нас для всех найдется место – и для верующих, и для сомневающихся.

…Я поспел на семичасовой автобус, идущий в Цинциннати, уплатил шестьдесят пенсов за проезд в один конец и попал на молитвенное собрание к самому началу. Ничего подобного я в жизни не видел. Молитвенное собрание куда больше цирка и, уж конечно, гораздо приятнее для души. На площади раскинулся огромный белый шатер, к нему со всех сторон стекались люди. В сторонке вытянулись в ряд десять больших грузовиков с прицепами: на них, я думаю, перевозят всякое оборудование, нужное для молитвенных собраний. Были там еще и два грузовика с движками, на одном из них прожектор, устремивший луч прямо в небо, подобно огненному мечу.

Я протолкнулся к шатру, купил у входа за десять центов книжку гимнов и еле-еле нашел себе место: народу в шатер набилось уйма – тысяч десять, не меньше. Потом я заглянул в книжку и нашел карточку, на которой нужно было написать свою фамилию, болезнь, что тебя мучит, и передать карточку служителю, чтобы тебя вызвали для исцеления прямо тут же, на молитвенном собрании. Я это сделал, а потом пропел вместе со всеми несколько гимнов из книжки. Запевала красивым мягким голосом дочь исцелителя, стоявшая перед нами на помосте. Хорошие были гимны, ничего не скажешь. Такие могут скрутить сатану в бараний рог и заставить его с жалобным воем стать на колени.

Только мы кончили петь гимны, как под шатром сразу вспыхнул яркий свет. Я даже глаза зажмурил. Устроили это – ясное дело – для телевидения. Прикатили две большущие камеры, одну направили на помост, другую на скамью, где сидели зрители. Загорелись огни, и на помост вышел Исцелитель. Он шел неторопливо и спокойно, протянув руки для приветствия, – прямо король. И все же чувствовалось, что он простой хороший человек.

Исцелитель не стал напрасно тратить время и сразу приступил к проповеди. Он принялся убеждать нас так рьяно, что сначала ослабил галстук, потом скинул пиджак, и было видно, как честный трудовой пот капает с его лица и расползается большими пятнами по сорочке. Приятно смотреть на человека, который вот так, весь в поту, трудится перед тобой. Тут уж знаешь – он говорит то, что думает, и, не жалея сил, вколачивает это в твою башку.

Говорил он больше всего о своей вере, давшей ему власть над болезнями. Вера, твердил он, приведет и нас к исцелению. Потом он рассказал нам, что когда-то служил клерком в конторе Ферст Нэшнл Бэнк, получал мизерную плату, да еще вдобавок болел. Однажды он корпел над бумагами в тесной задней комнатушке банка, и, словно по наитию, опустился на колени и стал молить Бога о помощи. Вдруг он почувствовал, как в него влилась сила.

Рассказ исцелителя многих довел до исступления, они кричали и стонали, выражая свою радость за него. Когда шум стих, началось исцеление. Маленький человек, похожий на хорька, которого Исцелитель представил нам как Чарлза Фиша, своего администратора, вышел на помост и стал читать фамилии, написанные на карточках, а мы один за другим подходили к помосту. Когда пришел мой черед идти между рядами под ярким светом телевизионных камер и сидящие вокруг люди вытягивали шеи, чтоб получше меня разглядеть, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Кое-как я добрался до помоста, где стоял на коленях Исцелитель с микрофоном в руках.

– Брат, – сказал он в микрофон, и я чуть не подскочил, услышав этот громоподобный голос. – Какой недуг терзает тебя?

Он поднес микрофон к моему лицу, и я ответил:

– Язва.

– Вы слышали? – закричал Исцелитель, обращаясь к толпе. – Молодого, крепкого, красивого пария заживо пожирает во цвете лет болезнь, и наша человеческая медицина не может облегчить его страдания. Денно и нощно гложет его застарелая хворь. Но у него есть вера, и он пришел ко мне в надежде избавиться от мучений. Вы верите, что его можно исцелить?

– Верим! – закричали в толпе. – Исцели его! Исцели его!

Исцелитель вытер с лица пот и вперился в меня взглядом.

– А как ты сам, брат, веришь в свое исцеление?

Мне показалось, будто от него идет, слегка потрескивая, электрический ток. В ту минуту я хотел лишь одного – пусть его сила поскорей овладеет мною, раз и навсегда избавит от болезни.

– Верю, верю…

– Тогда склони голову, брат. Склони голову, и да будет твоя вера не меньшей, чем сила, данная мне. Ибо, если твоя вера крепка, ты выйдешь отсюда обновленным человеком.

Не дожидаясь, когда я наклоню голову, он придавил ее вниз своей ручищей и воскликнул:

– Боже, исцели этого человека! Яви свое милосердие, исцели его!

Внезапно он стукнул меня кулаком по шее, и тут уж я почувствовал его силу – пробрала, что называется, до печенок. Но моя язва не шелохнулась, как будто ее и в помине не было.

– Я исцелен! – заорал я, а сам даже боюсь этому поверить. – Исцелен!

Он сунул мне под нос микрофон.

– Повтори это, брат! Повтори громко, пусть все узнают о твоей радости!

Я схватился руками за живот, мну его и все никак не верю – не болит!

– Язва пропала! – кричу, – Это чудо!

Потом уж я не помню, что со мной сталось. Прыгал, махал рукой толпе, кричал вместе со всеми. Мне было наплевать даже на телевизионную камеру, все время нацеленную в мою сторону. Никогда я еще не был так счастлив!

Я вернулся в свой поселок, чтоб собраться в дорогу и попрощаться с соседями. Большинство из них отнеслись к моему отъезду равнодушно. Пожмут руку, похлопают по плечу, и делу конец. Но доктор Баклс страшно рассердился на меня. Он был маленький толстяк, очень добрый, всегда, бывало, поможет, если надо. Я питал к нему такую же слабость, как он сам – к крепким напиткам и богохульству. Доктор Баклс шагал взад и вперед по своему кабинету, размахивал руками и все говорил, говорил. Понимал, что я глух к его словам, но все не мог остановиться. Он такой – как начнет говорить, его не остановишь.

– Что это за жизнь? – говорит. – Автомеханик в бродячем балаганчике. Работать день и ночь и получать меньше, чем Эб Нолан платит тебе здесь, на бензоколонке. Строить из себя святошу на молитвенных собраниях, жить с этой шайкой обманщиков! Ты скоро поймешь, что это значит, дружок!

– Может быть, – говорю, – но я услышал призыв, и я откликаюсь на него.

– Призыв! – всплеснул руками Баклс. – Однажды ночью ты почувствовал призыв освободиться от греховных мыслей, катаясь голышом по снегу, и мне пришлось спасать тебя от воспаления легких. Потом ты вдруг почувствовал призыв ломать капканы, которые Гленн Лимен ставил на кроликов, и тебя уж дважды сажали за решетку. Каждый раз, когда ты чувствуешь призыв, Аарон, это добром не кончается. Неужели ты сам не в состоянии этого понять? Всегда плохо, когда человек добрее, чем нужно.

– Моя язва исцелена, – сказал я. – Но ведь есть много других людей, кому надо помочь. Вот я и хочу внести свою лепту…

– Я тебя не учу, как чинить машины, – перебил меня Баклс, – а ты не морочь мне голову с исцелением. Вот смотрю я на тебя и думаю: совсем свихнулся парень, вроде своего отца. У тебя еще молоко на губах не обсохло, а уж он принялся пичкать тебя баснями об адском огне. Нес всякую несусветицу, пугал дьяволом и, видно, окончательно заморочил тебе голову. Если человека с детства одурманили адским черным чадом, как тебя, то уж одного этого достаточно, чтоб непременно заболеть язвой.

Мне было тягостно слышать эти слова, но я знал, что спорить с ним бесполезно. К тому же я не отличаюсь красноречием, а доктор Баклс, если еще примет хорошую дозу старого виски, кого хочешь за пояс заткнет по этой части.

– Подчиняюсь призыву, – повторил я, прощаясь с Баклсом. – Если случиться здесь проезжать, я обязательно вас навещу.

На этом мы и расстались.

Доктор Баклс говорил, конечно, нечестивые и нелепые вещи, но спустя несколько месяцев я понял, что он был прав в одном: даже в прибежище благочестия может затесаться сколько угодно мошенников. Я работал в бригаде механиков, занятых ремонтом лимузина Исцелителя, спальных фургонов и двенадцати больших грузовиков, перевозивших из одного города в другой оборудование для молитвенных собраний. И от того, что довелось мне увидеть в компании этих людей, у меня волосы встали дыбом. Табак и вино. Карты и сквернословие. И беспутные женщины в придачу.

Ну и натерпелся же я от них, когда они узнали, что я стойкий противник дьявола. А когда они поняли, что я не стакнусь с ними и не буду писать фальшивые счета за ремонт, прикарманивать деньги, тут уж мне пришлось совсем туго. Много раз меня подмывало рассказать обо всем Исцелителю или Чарлзу Фишу, а то даже мисс Эмили Джонс, дочери Исцелителя, с которой я тем временем близко познакомился. Но я удержался от этого соблазна: зачем подводить своих собратьев под увольнение, если они еще могут встать на правильный путь. Потом я порадовался, что не стал кляузничать, так как все устроилось само собой.

А случилось вот что: в конце концов у меня произошла стычка с самим Эвереттом Каном, нашим главным механиком и главным поваром греховной кухни, постоянно клокотавшей возле меня. Этот придира всячески меня изводил. Задавал столько работы, что двоим не одолеть, а потом еще ругался, что я работу запорол. А уж он-то прекрасно понимал, что я его лучший мастер и знаю дело лучше его самого, коль на то пошло. Но я Кана не трогал: ведь это он испортил карбюратор в машине Исцелителя, потому Исцелитель и попал прямо ко мне в тот день. Я думал, что если все это предопределил Господь, то, наверно, он и послал мне Эверетта Кана, и я щадил его как можно дольше.

Но однажды я поймал Эверетта, когда он писал от моего имени требование на запасные части, которых я никогда не просил. Тут уж я высказал ему все напрямик. Он был крепкий парень и решил предоставить кулакам говорить вместо него. Он сбил меня с ног, и, пока я молил Бога дать мне силы не отвечать насилием на насилие, Эверетт сбил меня с ног еще раз. Тогда уж я поднялся с земли с чистой совестью, потому что пробовал, как говорится, подставить другую щеку, взял в работу Эверетта и трудился над ним до тех пор, пока он не разладился настолько, что пришлось отправить его в ремонт.

Слух об этом дошел до Исцелителя, он позвал меня и дал нагоняй, но не слишком зло, по отечески. Я решил наконец обо всем ему рассказать, и сразу после этого все изменилось к лучшему. Эверетта и его дружков-греховодников отпустили на все четыре стороны, а на его место поставили меня, поручив вести дело, как полагается.

Жизнь моя начала складываться как нельзя лучше. Всех своих работников я заставлял трудиться на совесть и честно отчитываться в деньгах. Некоторые из тех, кто норовил опять свернуть на другой путь, немного ворчали, но никто не делал и не говорил ничего такого, что могло привести к настоящей ссоре. Я не мог нарадоваться тому, как все хорошо уладилось, и отдавал большую часть недельной получки Исцелителю на добрые дела.

Только так Исцелитель и вознаграждался за свои труды – благочестивыми деяниями. Он не назначал никакой платы людям, пользовавшимся его целебной силой, а только напоминал им, что примет с благодарностью всякое деяние верующих и употребит его на добрые дела. И когда мы переезжали из города в город, останавливаясь в каждом из них на неделю, пожертвования лились бурным потоком, как вешние воды в каменистом ложе ручья.

Диву даешься, сколько людей хотело участвовать в добрых делах! Даже те, у кого не было сил выбраться из дому, кому приходилось следить за молитвенными собраниями по радио и телевидению, – и те слали свои пожертвования. Чарлз Фиш сказал мне, что в почтовое отделение близ Райского уголка, где Исцелитель строил для себя церковь, приходило каждый день столько пожертвований, что там организовали специальный отдел для обработки денежных переводов на имя Исцелителя. И это понятно, сказал Фиш. Многие несчастные страдальцы избавились от смерти одним лишь прикосновением к изображению Исцелителя на экране телевизора. Фиш носил в кармане их письма и показывал по дороге безбожникам, насмехавшимся над Исцелителем. Чаще всего это были репортеры, которые не могли найти для себя лучшего занятия, чем проверять деяния Исцелителя и высмеивать его.

Летом мы пересекли северную часть Соединенных Штатов, а потом свернули на юг и зимой колесили по южным штатам. И вот там, на юге, я понял, что со мной творится что-то неладное, и причиной всему была Эмили Джонс, дочь Исцелителя.

Я не назвал бы ее хорошенькой девушкой: для этого она была, пожалуй, слишком бледной и тщедушной. Но у нее была складная фигурка, большие карие глаза и такие длинные черные волосы, каких мне никогда не приходилось видеть.

Сначала я ее почти не замечал, но потом она стала всюду мне попадаться на глаза, куда бы я ни пошел, так что я начал смотреть на нее, и мне начало нравиться то, что я видел. Вот в этом-то и была вся беда, так как дьявол не терял времени даром и начинял мою голову самыми ужасными мыслями. От одного сознания, что это за мысли, меня бросало в пот, я старался их побороть.

Я боролся с ними что было сил. Вместо сочного куска мяса брал на обед овощи, сидел в ледяной воде, пока не посинею, подолгу молился, воздев руки к небу, пока их не начинало колоть, как ножами. Но ничего не помогало мне. А тут еще мисс Эмили – и это было самое худшее – взяла за привычку гулять со мной вечерами после молитвенных собраний, совсем не думая о том, чего мне стоили эти прогулки.

Мне казалось, что если я наберусь храбрости и расскажу ей о своей беде, все уладится. Но я никак не мог решиться на это. Наконец я все же отважился однажды вечером в маленьком лесочке около Талсы в Оклахоме. Мы немного погуляли, а потом сели на бревно отдохнуть в густеющих сумерках, прислушиваясь к жужжанию насекомых и шуму ветра, стонавшего в вершинах деревьев, как потерянная душа.

Я рассказал ей обо всем, что меня тревожило, но мои слова подействовали на нее иначе, чем я ждал. Когда я кончил, она долго сидела молча и наконец сказала, как бы размышляя вслух:

– В Библии сказано: плодитесь и размножайтесь. Есть законный и праведный путь к этому, Аарон Менефи.

Я не сразу понял, к чему она клонит, а когда разобрался, привскочил как ошпаренный.

– Вы говорите о женитьбе, мисс Эмили?

– А почему бы и нет? Разве вы против брака, Аарон?

Я с трудом находил слова:

– Против? Нет, почему… Только я никогда не задумывался… Не знаю, пора ли мне…

Она придвинулась ко мне ближе, ее плечо коснулось моего, и я почувствовал, что от нее исходит такая же сила, как от ее отца.

– Не называй меня больше мисс Эмили, – сказала она. – Теперь я для тебя просто Эмили. А если говорить, готов ли ты к женитьбе в свои двадцать пять лет, так ты, дружочек, давно опоздал. Будь ты капельку умнее, ты бы понял, что подсказывают мысли, которые бродят в твоей голове.

Ничего подобного, признаюсь, мне никогда не приходило на ум, и, когда она сказала эти слова, у меня точно камень с души свалился. Внезапно мне показалось, что ее плечо, тесно прижатое к моему, – это тоже предопределено, и моя рука, обнявшая ее талию, – самая естественная в мире поза. Но мою радость скоро нарушила тревожная мысль.