Текст книги "Святая ночь (Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей)"

Автор книги: Герман Гессе

Соавторы: Карел Чапек,Марсель Эме,Пер Лагерквист,Эрих Кестнер,Моррис Уэст,Артур Шницлер,Никос Казандзакис,Анна Зегерс,Стэн Барстоу,Теодор Когсвелл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

– У вас много оппонентов?

– Хватает. Землевладельцы не любят меня, а их влияние в Риме очень велико. Духовенство считает меня чрезмерно суровым в вопросах морали и безразличным к местным традициям. Моя епархия – вотчина монархистов. Я же считаю себя умеренным демократом. Политики не доверяют мне из-за моих проповедей о том, что партия не столь важна, как представляющий ее человек. Они многое обещают. Я требую, чтобы эти обещания выполнялись. В противном случае я протестую.

– Вас поддерживают в Риме?

Тонкие губы епископа растянулись в улыбке.

– Вы знаете Рим лучше меня, мой друг. Они ждут результатов, а результаты моей политики в такой провинции, как Калабрия, могут не сказаться и через десять лет. Если успех будет на моей стороне – прекрасно. Если я проиграю, они покачают головами, как бы говоря, что давно этого ждали. Поэтому я предпочитаю держать их в неведении. Чем меньше они знают, тем я свободнее.

– Тогда зачем вы написали кардиналу Маротте? Почему вы попросили прислать священников из Рима?

Епископ поиграл бокалом с вином.

– Потому что для меня это внове. Я понимаю, что не знаком со святостью. Я верю в мистицизм, но не встречался с мистиками. Я – северянин, прагматик по натуре и образу мышления. Я верю в чудеса, но не ожидал, что кто-то будет творить их у моего порога. Поэтому я и обратился в конгрегацию ритуалов, – Орелио широко улыбнулся. – Вы же специалисты в этих делах.

– Это единственная причина?

– Вы говорите со мной, словно инквизитор, – добродушно заметил епископ. – Вы можете назвать другую?

– Политика, – сухо ответил Мередит. – Предвыборная политика.

К его удивлению, епископ расхохотался.

– Так вот в чем дело. А я-то гадал, почему его преосвященство оказался столь сговорчивым. Я-то недоумевал, почему он послал англичанина, а не итальянца. Какой же он умница! Но, к сожалению, он ошибся, – улыбка сползла с лица епископа. Он поставил бокал на белоснежную скатерть. – Он ошибся, Мередит. В Риме такое случается. Глупые становятся там еще глупее, а умные, вроде Маротты, так умнеют, что никого не хотят понимать. Это дело интересует меня по двум причинам. Первая весьма проста и строго официальна. Возник стихийный культ. Я должен провести расследование, чтобы одобрить его или запретить. Вторая куда сложнее… в Риме не поняли бы ее сути.

– Маротта мог бы понять, – тихо ответил Мередит. – Я тоже.

– Почему вы двое должны отличаться от других?

– Потому что Маротта – мудрый гуманист. А я… я умру от карциномы в ближайшие двенадцать месяцев.

Орелио, епископ Валенты, откинулся в кресле и долго всматривался в бледное, иссушенное лицо своего гостя.

– Я как раз думал о вас. Теперь я начинаю понимать. Хорошо, я постараюсь объясниться. Мне кажется, что церковь в этой стране остро нуждается в реформах. У нас слишком много святых, но недостаточно святости, полно чудотворных икон, но не хватает врачей, несметное количество церквей, но мало школ. У нас три миллиона безработных и три миллиона женщин, зарабатывающих на жизнь проституцией. Мы контролируем государство через христианских демократов и банк Ватикана. При этом мы поддерживаем деление страны, обеспечивающее процветание одной половине и нищету другой. Наше духовенство малообразованно и ненадежно, однако мы поносим антиклерикалов и коммунистов. О дереве судят по его плодам. И я уверен, что лучше предложить новую экономическую политику, ведущую к социальной справедливости, чем новый атрибут святой девы. Первое – необходимое приложение норм морали, второе – простое подтверждение традиционных верований. Мы, священники, больше заботимся о наших правах по конкордату, чем о правах народа по законам природы и закону божьему. Мои слова поразили вас, монсеньор?

– Наоборот, придали мне сил, – ответил Мередит. – Но зачем вам новый святой?

– Мне он не нужен! – с жаром воскликнул епископ. – Я занялся этим делом, но всем сердцем надеюсь, что оно закончится неудачно. Мэр Джимелло Маджоре собрал пятнадцать миллионов лир на проведение расследования, а я не могу выжать из него хотя бы одну тысячу на епархиальный приют для малолетних сирот. Если Джакомо Нероне причислят к лику блаженных, они захотят построить новую церковь, а мне нужны монахини для ухода за больными, агроном и двадцать тысяч плодовых саженцев из Калифорнии.

– Тогда почему вы обратились за помощью к его преосвященству?

– Это же принцип Рима, мой дорогой Мередит. Оттуда всегда получаешь обратное тому, что просишь.

Блейз Мередит не улыбнулся. Новая тревожная мысль пришла ему в голову.

– А если окажется, что Джакомо Нероне действительно святой и чудотворец?

– Как здесь уже говорилось, я прагматик, – ответил епископ. – И верю только фактам. Когда вы хотели бы приступить к работе?

– Немедленно. У меня очень мало времени. Сначала я хотел бы изучить собранные материалы. Затем поеду в Джимелли ди Монти.

– Я распоряжусь, чтобы утром их принесли в вашу комнату. Надеюсь, что вы будете считать этот дом своим, а во мне видеть друга.

– Не знаю, как мне благодарить вас.

– Перестаньте, – улыбнулся епископ. – Я буду рад вашей компании. Я чувствую, что у нас много общего. Знаете, друг мой, я хотел бы дать вам один совет.

– Какой же?

– По моему глубокому убеждению, вам не найти правды о Джакомо Нероне в Джимелло Маджоре. Там преклоняются перед ним. И зарабатывают деньги на его памяти. Джимелло Миноре – совсем другое дело, если, конечно, вам удастся разговорить тамошних жителей. Мои люди пока ничего не добились.

– Есть какая-то причина?

– Будет лучше, если вы сами найдете ответ на этот вопрос, мой друг. У меня предвзятое мнение, – он отодвинул кресло и встал. – Уже поздно и вы устали. Утром поспите подольше. Завтрак вам принесут в комнату.

Мередита тронули доброта и участие епископа.

– Я – больной человек, – сказал он. – Иногда мне очень одиноко. Благодаря вам я чувствую себя, как дома. Спасибо.

– Мы – братья в одной семье, – мягко ответил епископ. – Спокойной ночи и хороших снов.

Оставшись один в просторной, залитой лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. Проснется он еще до первого крика петухов, с животом, сведенным болью, с привкусом крови и желчи во рту. Он доплетется до туалета, примет обезболивающее снотворное, снова ляжет в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум на два. Сон не освежит, но добавит сил, поддержит его жизнь на очередной день.

Разные страхи обуревали его: ужас смерти, стыд за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог забыть о них во сне, не мог отогнать молитвой.

Мередит разделся, надел пижаму, шлепанцы, халат, несмотря на усталость, вышел на балкон.

Высоко над долиной висела луна, серебряный корабль, плывущий по бездонному морю. Холодным отраженным светом блестели апельсиновые рощи, сверкали листья оливковых деревьев. Ниже, за бревенчатой плотиной, в глади воды отражались бесчисленные звезды. Горы, окружающие долину, казалось, защищали ее от хаоса столетий.

Мередиту нравилось то, что он видел, нравился человек, превративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Старые монахи давно это поняли. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры расцветал в зеленой реальности. Лучше многих они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, а последняя может проявляться лишь через первую. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек – думающее растение и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной земле, обильно политое водой и согретое солнцем.

Орелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал самую древнюю, наиболее понятную традицию церкви, состоящую в том, что земля и трава, деревья и животные – результат акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе и в законах, управляющих их развитием и угасанием. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудие зла. Отсюда посадить дерево – богоугодный акт. Разбить цветущий сад на бесплодной земле – внести посильную лепту в акт творения. А научить всему этому людей равносильно тому, что дать им возможность участвовать в осуществлении божественного замысла.

И тем не менее в большинстве своем коллеги с подозрением смотрели на Орелио, епископа Валенты.

В этом заключалась загадка церкви. Как могла она удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, таких формалистов, как Мередит, и дураков, вроде калабрийского священника, реформаторов, мятежников и пуританских конформистов, пап, увлеченных политикой, монахинь – сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала удивительные отклонения от установленного порядка.

Она навязывала бедность верующим, но играла на биржах через банк Ватикана. Она проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая частная компания. Она прощала прелюбодеев и отлучала еретиков. Она весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала конкордаты с теми, кто хотел ее уничтожить. Она не сулила легкой жизни, но все вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и папа, кардинал или прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захолустной деревушки.

Церковь так и осталась загадкой для Блейза Мередита, и сейчас он понимал ее меньше чем двадцать лет назад. Тут было о чем задуматься. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности – дерево, цветок, водная гладь под вечным лунным светом.

Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, закрыв за собой высокие стеклянные двери. Он преклонил колена перед аналоем под деревянным распятием и начал молиться.

– Pater Noster qui es in Coelis…

Но небеса, если они существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от своего божественного отца.

Глава 3

В доме епископа Блейз Мередит провел самые счастливые дни своей жизни. Там он начал постигать смысл дружбы между людьми. Сдержанный и замкнутый, он впервые ощутил величие доверия, благодать разделенной уверенности. Орелио, епископ Валенты, понимал близких и умел расположить их к себе. Одиночество и мужество гостя глубоко тронули его, и он принялся с тактом и пониманием укреплять возникшие между ними узы дружбы.

Утром он вошел в комнату Мередита с толстым фолиантом, содержащим результаты предварительного расследования по делу Джакомо Нероне. Священник, бледный, с потухшим взглядом, сидел на кровати, поставив на колени поднос с завтраком. Епископ положил фолиант на столик, подошел и сел рядом.

– Тяжелая ночь, друг мой?

Мередит слабо кивнул.

– Немного хуже, чем обычно. Вероятно, сказалась долгая дорога и, возможно, волнение. Извините меня. Я надеялся присутствовать на вашей мессе.

Епископ, улыбаясь, покачал головой.

– Нет, монсеньор. Теперь вы под моим началом. Я запрещаю вам появляться на всех мессах, кроме воскресной. Вы будете спать допоздна и ложиться пораньше. А если я узнаю, что вы слишком много работаете, то сниму вас с этого дела. Вы приехали в деревню. Вдохните аромат земли, цветущих апельсиновых деревьев. Пусть пыль библиотек покинет ваши легкие.

– Вы так добры, – пробормотал Мередит. – Но у меня очень мало времени.

– Тем более необходимо потратить что-нибудь на себя. И на меня тоже. Не забывайте, я такой же иноземец в этих краях. Мои коллеги – хорошие люди, но порядочные зануды. Я хотел бы кое-что показать вам, услышать ваше мнение по некоторым вопросам. Что же касается этого, – епископ указал на толстый, в кожаном переплете фолиант, – вы сможете ознакомиться с ним в саду. Половина там – риторика и повторения. Остальное вы переварите за пару дней. Люди, которых вы захотите увидеть, находятся в часе езды на машине. Она в вашем распоряжении, вместе с шофером.

Слабая улыбка осветила лицо Мередита.

– Вы так добры ко мне, и я нахожу это странным. В чем дело?

Епископ улыбнулся в ответ.

– Вы слишком долго прожили в Риме, мой друг. Вы забыли, что церковь – единая семья, а не бюрократический механизм. К сожалению, это знамение времени и не слишком приятное. Наступил век машин, и церковь слишком увлеклась ими. Чего только не найдешь теперь в Ватикане! И компьютеры, и телетайпы, напрямую связанные с биржей.

Несмотря на слабость, Мередит не мог не рассмеяться. Епископ довольно кивнул.

– Так-то лучше. Смех нам не повредит. Нам нужны сатирики, чтобы не дать нам потерять чувство меры.

– Папа, вероятно, покарает их за клевету, – хмыкнул Мередит, – а то и обвинит в ереси.

– Inter faeces et urinam nascimur, – процитировал епископ. – Это изречение правомерно отнести и к папам, и к кардиналам, и к калабрийским проституткам. Мы станем только лучше, посмеявшись над смешным, поплакав над печальным. А теперь заканчивайте завтрак и давайте пройдемся по саду. Я потратил на него массу времени и хочу, чтобы англичанин оценил плоды моих трудов.

Час спустя, приняв душ и побрившись, Мередит вышел в сад, захватив с собой толстый фолиант. Ночью прошел дождь, но небо уже очистилось, а воздух пахнул влажной землей, вымытыми листьями и вновь распустившимися цветами. Жужжали пчелы, вдоль дорожек чинно выстроились желтые левкои. Словно впервые видел Мередит красоту вечно обновляющейся природы. Как хотелось ему слиться с ней, превратиться в дерево, врывшееся корнями в землю, иссеченное ветром, искусанное морозом, но дождавшееся дождя, солнца, весеннего тепла, чтобы расцвести вновь. Но нет. Слишком долго прожил он в библиотечной пыли, там его и похоронят. Ни один цветок не вырастет из его рта, никакие корни не переплетутся у сердца. Тело его положат в свинцовый гроб и опустят в склеп кардинальской церкви, где оно будет плесневеть до судного дня.

Вокруг оливковых деревьев зазеленела трава, от земли веяло теплом и спокойствием. Мередит снял сутану, расстегнул рубашку, сел, прислонившись спиной к стволу, раскрыл фолиант и начал читать.

«Предварительные сведения о жизни, добродетелях и чудесах, приписываемых слуге божьему Джакомо Нероне. Собраны по требованию и по поручению его милости Орелио, епископа Валенты в провинции Калабрия, Джеронимо Баттистой и Луиджи Солтарелло, священниками той же епархии».

Далее следовало осторожное предисловие.

«Нижеизложенные свидетельские показания и прочая информация не предназначены для официального разбирательства, так как на сегодняшний день не объявлено о начале расследования по делу вышеуказанного слуги божьего. Принимались все меры для выяснения истины, хотя свидетели не приводились к присяге и их не ставили в известность о мерах наказания в случае сокрытия ими важных для расследования сведений. Свидетелей, однако, предупреждали, что в случае официального разбора дела им придется давать показания под присягой».

Блейз Мередит довольно кивнул. Пока все шло хорошо. Вот она, бюрократия церкви – римское право, приложенное к духовным делам. Скептики могли презрительно фыркать, верующие – добродушно посмеиваться над ее неповоротливостью, но зиждилась она на здравом смысле. Мередит перевернул страницу и продолжил чтение.

«De non culti (постановление Урбана VIII, 1634 год):

В связи с сообщениями о посещениях паломниками и почитанием, оказываемым определенной частью верующих месту захоронения слуги божьего, мы посчитали нашим первейшим долгом выяснить, соблюдаются ли постановления папы Урбана VIII, запрещающие публичные культы. Мы выяснили, что многие верующие, как местные, так и приезжие, посещают могилу Джакомо Нероне и молятся там. Некоторые из них утверждают, что им помогло его заступничество. Гражданские власти, и особенно мэр Джимелло Маджоре, организовали в прессе рекламную кампанию и проложили новую дорогу, чтобы увеличить число приезжих. Эти действия, возможно, неблагоразумны, но не противоречат установлениям церкви. Публичное отправление обрядов не допускается. Слуга божий не поминается в литургических церемониях. Его изображения не выставлены для всеобщего поклонения и, если не считать газетных заметок, не распространяются книги или брошюры с описанием совершенных нм чудес. Некоторые вещи, принадлежащие слуге божьему, передаются только из рук в руки. Таким образом, с нашей точки зрения, постановления, запрещающие культы, полностью соблюдаются…»

Блейз Мередит слегка задремал над этими формальными фразами. Они встречались ему уже не раз. Церковь не просто несла веру, но вводила ее в определенные границы, поощряла благочестие, но не поддерживала пиетистов. Невежество могло запутать смысл принятых ею законов, но их беспристрастная логика сдерживала тем не менее и крайности наиболее ярых приверженцев и резкость пуритан. Но он находился еще очень далеко от сути проблемы – жизни, добродетелей и чудес, сотворенных Джакомо Нероне. Не приблизился он к ней, и прочитав следующий параграф, озаглавленный:

«De scriptis:

Не обнаружено никаких записей слуги божьего. Однако в показаниях свидетелей имеются ссылки на возможное существование рукописи, утерянной, уничтоженной или тщательно скрываемой заинтересованными лицами. Нам представляется маловероятным получение более точной информации по этому важному вопросу до начала официального расследования, когда свидетелям придется давать показания под присягой».

Блейз Мередит нахмурился. Никаких записей. Жаль. С юридической точки зрения записи, оставленные умершим, являлись единственным достоверным свидетельством его убеждений и намерений. А с позиций римской логики они имели даже более важное значение, чем его поступки. Человек может убить жену или совратить дочь, но все равно останется в лоне церкви. Стоит же ему выразить хоть малейшее сомнение в догматах веры, как его ждет немедленное отлучение. Он может всю жизнь раздавать милостыню, но после смерти никто не поставит ему это в заслугу. Нравственное значение поступка определяется намерением, с которым он совершался. Но, если человек умер, кто расскажет о секретах его сердца?

Начало оказалось обескураживающим, да и последующие страницы не сулили радужных перспектив.

«Краткое изложение биографических данных:

Имя:

Джакомо Нероне.

Есть основания, отмеченные ниже, полагать, что это псевдоним.

Дата рождения: Не установлена.

Свидетельские показания, касающиеся его внешности, весьма разнятся, но в основном указывают на то, что ему было от тридцати до тридцати пяти лет.

Место рождения: Не установлено.

Национальность: Не установлена.

Первоначально Джакомо Нероне приняли за итальянца, позднее возникли сомнения в справедливости этого предположения. Свидетели утверждают, что он был высок, черноволос, смугл. По-итальянски говорил свободно и правильно, с северным акцентом. Сначала не понимал местного диалекта, но быстро освоил его. В период его пребывания в Джимелли ди Монти в провинции Калабрия находились немецкие, американские, английские и канадские военные подразделения. Насчет его национальности выдвигались различные догадки, но собранных улик, по нашему мнению, недостаточно, для того чтобы отдать предпочтение какой-либо из них.

Мы, однако, убеждены, что по причинам, недостаточно ясным, он принял все меры, чтобы скрыть свою национальность. Мы также уверены, что кое-кто из местных жителей знает, кто он такой, но пытается сохранить эти сведения в тайне.

Дата прибытия в Джимелли ди Монти:

Точная дата прибытия не установлена, но все сходятся на том, что он появился в деревне в конце августа 1943 года. Примерно в это же время союзники захватили Сицилию, а английская Восьмая армия вела бои в провинции Калабрия.

Период пребывания в Джимелли ди Монти:

Август 1943 – 30 июня 1944 года.

Все свидетельские показания относятся к периоду продолжительностью менее двенадцати месяцев, и героическая святость слуги божьего должна оцениваться по этому необычно короткому промежутку времени.

Дата смерти:

30 июня 1944 года, три часа пополудни.

Джакомо Нероне был расстрелян партизанами за пособничество немецким оккупантам. День и час смерти подтверждены очевидцами.

Захоронение:

Похороны состоялись в половине одиннадцатого ночи 30 июня. Шестеро местных жителей отнесли тело Джакомо Нероне в пещеру, называемую Гротта дель Фауно, где оно находится до сих пор. Личность расстрелянного и подробности похорон подтверждены показаниями тех, кто принимал участие в погребении».

Блейз Мередит закрыл фолиант, положил его на траву рядом с собой и задумался над прочитанным. Разумеется, он просмотрел лишь несколько страниц, но и они, с позиции адвоката дьявола, вызывали немалые подозрения.

Слишком уж много неизвестного. Беспокоили его и частые намеки на нарочитую скрытность свидетелей. Из тридцати или тридцати пяти лет, прожитых Джакомо Нероне, их показания охватывали лишь одиннадцать месяцев. Отсутствовали и какие-либо записи усопшего. Все это не мешало святости Нероне, но создавало большие трудности для доказательства этой святости, в чем, собственно, и состояла суть расследования, проводимого Мередитом, и юридического рассмотрения дела.

И как всегда в подобных случаях, приходилось обращаться к сухой логике теологов.

Логика эта исходила из предпосылки о вечном, независимом, всемогущем боге. Человек являл собой результат акта творения божественной воли. Отношения между создателем и его созданием определялись вначале естественными законами, проявления которых доступны человеческому взору и понятны разуму, а затем – чередой божественных откровений, выразившихся в воплощении, учении, смерти и воскресении богочеловека Иисуса Христа.

Совершенство человека и полное слияние с создателем зависело от его соответствия отношениям между ними, спасение его души – от степени этого соответствия в момент смерти. Он мог достичь спасения души посредством божьей помощи, называемой благоволением, всегда в достаточной мере доступной ему при условии, что он прибегает к ней по доброй воле. Спасение души означало совершенство, но совершенство ограниченное.

Святость же, героическая святость, подразумевала высшее совершенство, достичь которого позволяла лишь особая благосклонность высших сил. Каждый век порождал своих святых, но далеко не все они становились известны и лишь часть последних получала официальное признание.

Официальное признание указывало на желание бога обнародовать добродетели святого, привлекая к ним внимание чудесами, деяниями, выходящими за пределы человеческих возможностей, не объяснимыми законами природы.

Этот аспект особенно беспокоил Мередита при рассмотрении дела Джакомо Нероне. Бог всемогущ – это аксиома для любого теолога, – и в силу его природы ему не свойственны тривиальность и секретность.

Но нет ничего тривиального в рождении человека, в обретении телом бессмертной души. Нет ничего тривиального и в его жизни, каждое событие которой готовит человека к последнему шагу. А смерть означает мгновение, когда душа покидает тело с окончательным приговором, то ли спасенная, то ли отринутая.

Поэтому любые пропуски в биографии Джакомо Нероне должны быть заполнены. Если какие-то факты сокрыты от следствия, Мередиту необходимо докопаться до них, потому что он тоже скоро предстанет перед создателем.

Но что должен человек и на что ему хватает сил – зачастую далеко не одно и то же. Разморенный теплом и успокаивающим жужжанием насекомых, Блейз Мередит задремал на мягкой траве и проспал почти до самого ленча.

Епископ довольно хмыкнул, когда Мередит сознался в утренней слабости.

– Отлично! Отлично! Мы еще сделаем из вас сельского жителя. Вам снилось что-то приятное?

– Слава богу, что я вообще заснул, – улыбнулся Мередит. – Но я ничего не успел. Перед ленчем я проглядел показания нескольких свидетелей, но счел их неудовлетворительными.

– Как так?

– Это трудно объяснить. Они записаны по требуемой форме. Несомненно, что свидетелям задавались нужные и правильные вопросы. Но… как бы это выразить… показания не дают мне ясной картины ни Джакомо Нероне, ни самих свидетелей. А для наших целей немаловажно и то и другое. Разумеется, дальнейшее чтение может поправить положение, но пока все очень размыто.

Епископ согласно кивнул.

– У меня создалось такое же впечатление. Возможно, поэтому я и засомневался в этом деле. Все показания на одно лицо. Нет элементов конфликта или противоречий. А святые в большинстве своем отличались весьма сложным характером.

– Но присутствуют элементы секретности, – тихо добавил Мередит.

– Точно, – епископ отпил вина. – Словно одна часть населения убеждена, что этот человек – святой, и хочет любыми средствами доказать свою правоту.

– А другая часть?

– Настроена ничего не говорить, ни за, ни против.

– Я еще не готов к такому выводу, – возразил Мередит. – Пока я недостаточно вник в это дело. Но показания, которые я успел прочесть, напыщенны и далеки от реальности, будто свидетели говорят на новом для них языке.

– Так и есть! – воскликнул епископ. – Как это ни странно, мой друг, но вы затронули проблему, давно уже занимающую меня: трудность общения между духовенством и мирянами. И вместо того чтобы сходить на нет, она растет. И уже становится помехой для исцеляющей близости исповедальни. Корень зла, как мне кажется, заключается в следующем: церковь – теократическое общество, руководимое кастой священнослужителей, к которой принадлежим и мы с вами. У нас свой язык, иератический, если хотите, – формальный, стилизованный, прекрасно приспособленный к правовым и теологическим рассуждениям. К сожалению, у нас есть своя риторика, которая, как и риторика политиканов, многословна, но малодельна. Но мы не политики. Мы – учителя, учителя истины, особенно важной, как мы заявляем, для спасения человека. Но как мы проповедуем эту истину? Мы произносим округлые фразы о вере и надежде, словно повторяя колдовские заклинания. Что есть вера? Прыжок с закрытыми глазами в объятия бога. Акт воли, являющийся нашим единственным ответом на вопрос, откуда мы появились и куда идем. Что есть надежда? Детское доверие к руке, которая проведет нас мимо ужасов, притаившихся во тьме. Мы проповедуем любовь и верность, словно это побасенки за чашкой чая, а не слившиеся тела, жаркие слова, мятущиеся в одиночестве души. Мы проповедуем милосердие и сострадание, но редко объясняем, что они означают руки, окропляющие раны, смывающие гной, сочащийся из сифилитических язв. Мы обращаемся к людям каждое воскресенье, но наши слова не доходят до них, потому что мы забыли наш родной язык. Так было не всегда. Проповеди святого Бернардина из Сиены сочли бы в наше время чуть ли не нецензурными, но они достигали сердец, потому что содержали правду, острую как меч и такую же болезненную… – епископ осекся на полуслове и улыбнулся, как бы осуждая всплеск собственных чувств. Затем он продолжил, более сдержанно: – В этом вся беда, монсеньор. Мы не понимаем показания свидетелей, потому что они дают их на том же языке, на котором мы говорим с ними. От этого мало пользы и им, и нам.

– Так как же мне дойти до них? – тихо спросил Мередит.

– Обратитесь к ним на их языке, – ответил Орелио, епископ Валенты. – Вы родились, как и они, inter faeces et urinam, и они удивятся, что вы не забыли этого, а удивившись, возможно, скажут вам правду.

Несколькими часами позже, когда обжигающие лучи солнца отражались от закрытых жалюзи, а благоразумные жители юга дремали, пережидая жару, Блейз Мередит лежал на кровати, размышляя над словами епископа. Тот сказал правду, и Мередит это понимал. Но слишком сильна была многолетняя привычка. Пристойность выражений, напускная скромность. Словно его язык оскорбился бы упоминанием женского тела, из которого он появился на свет, или действия, положившего начало его существованию.

А ведь Христос пользовался обычными словами и выражениями. Он говорил языком простого люда: женщина, кричащая в родах, толстые евнухи, шляющиеся по базарам, женщина, которую не сумел удовлетворить муж и которая обратилась к постороннему мужчине. Он не прибегал к условностям, чтобы оградиться от людей, которых сам создал. Он ел с батраками и пил с публичными женщинами и не избегал рук, ласкавших мужские тела в страсти тысячи ночей.

А Джакомо Нероне? Если он святой, то должен походить на своего создателя. Если нет, то должен быть мужчиной, и правда о нем будет сказана простым языком спальни и винного погребка.

Когда жара спала и вечерняя прохлада наконец-то проникла в комнату, Мередит постепенно начал осознавать, какой перед ним лежит труд.

Первая проблема носила тактический характер. Несмотря на объявления в печати и назначение двух основных должностных лиц, до официального разбора дела было еще очень далеко. Всех свидетелей в этом случае приводили к присяге, а их показания хранили в секрете. Так как не имело смысла терять время на легкомысленных и не желающих помогать людей, возникла необходимость проверить их в личных беседах, точно так же, как отбирают свидетелей перед тем, как представить их суду.

С ними уже говорили Баттиста и Солтарелло, чьи записи находились у него под рукой. Но это местные священники, которые, скорее всего, благоволили к кандидату. Его положение было совсем иным. Он иностранец, ватиканский чиновник, королевский прокурор. Естественно, его встретят весьма настороженно, вполне вероятно, что ему придется столкнуться с мощной и активной оппозицией.

Те, кто стоял за дело святого, будут ограждать его от любой сомнительной информации. Если они дали показания в пользу Джакомо Нероне, то не изменят их для адвоката дьявола, если только он не найдет способа прижать их к стенке. Глупо, конечно, затевать интригу с богом, но глупость и интриги процветали в церкви точно так же, как и в миру. Церковь являла собой семью мужчин и женщин, но даже святой дух не мог гарантировать абсолютную безгрешность кого-либо из них.

По всему выходило, что наибольших результатов он мог достичь, разговорив тех, кто отказался дать показания местным священникам. Не так-то легко разобраться, почему некоторые люди не верят в святых и относятся к их культам, как к вредным религиозным пережиткам. Такие с радостью предоставят сведения, показывающие, что у популярного идола глиняные ноги. Другие верили в святых, но предпочитали не иметь с ними ничего общего. В их компании они чувствовали себя неловко, добродетели святых служили им постоянным укором. И не было большего упрямца, чем католик, не поладивший со своей совестью. Наконец, могли быть и третьи, опасающиеся сообщить сведения, благоприятные для кандидата, но порочащие их самих.