Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Наступило воскресное утро. Я не торопился вставать, решив еще раз в тишине и покое все продумать, но тут зазвонили колокола – началась воскресная служба. Я встал, надел выходной костюм, сделал это очень тщательно и педантично, как тогда перед экзаменом, побрился, выпил молока и ощутил, как колотится сердце. Не находя покоя, я дождался конца службы и зашагал, как только отзвонил колокол, в это жаркое и еще туманное утро медленно и степенно по дороге, избегая пыльных мест, в долину Заттельбах, двигаясь к своей цели. Несмотря на старания, я все же слегка вспотел в своем выходном костюме с высоким воротником.

Когда я добрался до мраморной мастерской, на дорожке к ней и во дворе стояли, к моему удивлению и полному неудовольствию, деревенские люди. Они чего-то ждали и, разбившись на маленькие группки, негромко о чем-то переговаривались, как на публичных торгах.

Но я не хотел никого расспрашивать, что все это значит, и прошел мимо них к двери в дом, удивленный к тому же дурным предчувствием, словно видел странный сон. Войдя, я натолкнулся в прихожей на управляющего Беккера, с которым коротко и смущенно поздоровался. Мне было неприятно встретить его здесь, поскольку он, вероятно, думал, что я давно уехал. Но похоже было, что он так вовсе не думал. Лицо у него было напряженное, усталое и очень бледное.

– Ах, ты тоже явился? – сказал он довольно злобным голосом. – Боюсь, любезный, здесь сегодня можно было бы обойтись и без тебя.

– Но господин Лампарт ведь здесь? – спросил я, не придавая значения его словам.

– Конечно, а где же ему быть?

– А фрейлейн?

Он показал рукой на дверь в комнату.

– Она там?

Беккер кивнул, и я собрался было постучать, но дверь отворилась и оттуда вышел какой-то человек. При этом я увидел, что в комнате несколько посетителей и мебель там была переставлена.

Я оторопел.

– Беккер, что здесь происходит? Что делают здесь эти люди? И ты, почему ты здесь?

Управляющий обернулся и посмотрел на меня как-то странно.

– Ты что, ни о чем не знаешь? – спросил он изменившимся голосом.

– А что я должен знать? Нет, не знаю.

Он встал передо мной и посмотрел мне прямо в глаза.

– Тогда иди, дружище, лучше домой, – проговорил он тихо и даже как-то мягко и положил руку мне на плечо. К горлу у меня подкатил комок, страх без названия сковал меня.

А Беккер еще раз на меня посмотрел – странно и изучающе. Потом осторожно спросил:

– Ты разговаривал вчера вечером с девушкой? – И когда я покраснел, он с натугой закашлял, но это походило больше на стоны.

– Что с Еленой? Где она? – закричал я со страхом в голосе.

Беккер ходил взад и вперед и, похоже, забыл про меня. Я прислонился к перилам лестницы, ощущая вокруг чужие, бескровные лица, бросавшие на меня презрительные взгляды. Но вот Беккер снова прошел мимо меня, уронив:

– Идем! – И стал подниматься по лестнице до того места, где она делала поворот.

Там он сел на ступеньку, я сел рядом с ним, безжалостно сминая свой выходной костюм. На мгновение дом погрузился в полную тишину, а потом Беккер заговорил:

– Соберись с духом, юноша, и сцепи зубы. Елена Лампарт мертва, мы вытащили ее сегодня из ручья, там, внизу, где запруда… Молчи, ничего не говори! И не падай в обморок! Ты тут не единственный, кому это не доставляет удовольствия. Попробуй проявить себя настоящим мужчиной. Она лежит там, в комнате, и выглядит вновь красавицей, но когда мы ее вытащили – это было страшно, ох как было страшно…

Он замолчал и потряс головой.

– Молчи! Не произноси ни слова! Потом будет достаточно времени для речей. Меня это касается больше, чем тебя… Или… да нет, оставим это сейчас, я все скажу тебе завтра.

– Нет, – стал я его умолять, – Беккер, скажи мне сейчас! Я должен все знать.

– Ну, видишь ли. Комментарий и прочее всегда к твоим услугам. А сейчас я скажу только одно: я не хотел тебе зла и потому допустил, что ты повадился сюда бегать по поводу и без повода. Ведь никогда не знаешь, чем все может кончиться… Итак, я был помолвлен с Еленой. Правда, не публично, но…

В этот момент мне показалось, я сейчас встану и со всей силой ударю его в лицо. Он тоже это почувствовал.

– Так нельзя! – произнес он спокойно и посмотрел на меня. – Как я уже сказал, объясняться будем не здесь и в другое время.

Мы сидели молча. Как жуть с привидениями промелькнула передо мной вся история Елены и Беккера и моя собственная – мгновенно и с полной ясностью. Почему я не узнал обо всем раньше? Почему не догадался? Ведь было столько возможностей! Всего одно слово, намек, и я тихо и мирно ушел бы своей дорогой, а она не лежала бы там, где сейчас.

Я задыхался от гнева. Чувствовал: Беккер знал правду, догадывался, к чему все идет, и я понял, какая тяжесть давит его – ведь он в своей самоуверенности позволил мне поиграть и теперь осознавал, что большая часть вины лежит на нем. Но сейчас мне было важно выяснить еще одну вещь.

– Беккер, ты любил ее? Любил по-настоящему?

Он хотел что-то произнести, но голос ему отказал. Он только кивнул, потом еще и еще. И когда я увидел, как он кивает, увидел, как этому жесткому, с твердым характером человеку отказал голос и как на его помрачневшем лице напряглись и задвигались скулы, только тогда меня охватило безмерное горе.

Через какое-то время, когда я взглянул сквозь иссякшие слезы, увидел, что он стоит передо мной и протягивает руку. Я принял ее и пожал, затем он медленно спустился передо мной по крутой лестнице и тихо открыл дверь в гостиную, где лежала Елена, которую я с прискорбием увидел в то утро в последний раз.

1903

ГИМНАЗИСТ

В сердце старинного городка с узкими улочками стоит фантастически большой дом с множеством маленьких окошек, с натертыми от хождения каменными приступками и выбитыми лестничными ступенями, что само по себе уже было недостойно и смешно, как это казалось юному Карлу Бауэру, шестнадцатилетнему гимназисту, входившему туда каждое утро и полдень с набитым книгами ранцем. Он испытывал радость от изучения прекрасной, ясной и бесхитростной латыни и текстов древнегерманских авторов и мучился с трудностями древнегреческого языка и алгебры, которую и на третьем году обучения он любил так же мало, как в первый год, и не меньшую радость доставляло ему общение с седобородыми старыми учителями, как и немалые неприятности с более молодыми.

Недалеко от гимназии находилась и старая-престарая лавка; по темным влажным ступеням и через постоянно открытую дверь непрерывно ходили люди, и в темном и мрачном коридоре пахло винным уксусом, керосином и сыром. Карл хорошо ориентировался в этой темноте, потому что наверху, в том же доме, у него было жилище – он снимал квартиру и столовался у матери хозяина лавки. Насколько мрачно было внизу, настолько же светло и просторно наверху; там у них солнце, если день солнечный, и видно полгорода, и они знали почти все крыши и могли назвать владельцев по именам.

Из многих хороших вещей, имевшихся в лавке, лишь очень немногие преодолевали крутую лестницу и попадали в каморку к Карлу Бауэру, а еда старой фрау Кустерер была настолько скудной, что он никогда не был сыт. Но, несмотря на это, они хорошо уживались и никогда не ссорились, и в своей каморке он чувствовал себя как король в замке. Его никто не тревожил, он мог заниматься всем, чем хотел, и много чем занимался. Две синицы в клетке по меньшей мере, но у него еще было что-то вроде столярной мастерской, и он плавил в печи и отливал свинец и олово, а летом в ящике у него жили какое-то время веретеницы и ящерки – они постоянно находили новые дырки в проволочной сетке и через них исчезали. А еще у него была скрипка, и если он не читал и не возился в своей мастерской, то играл на скрипке в любое время дня и ночи.

Так у молодого человека каждый день были свои радости, и время не тянулось для него бесконечно, тем более что у него никогда не было недостатка в книгах, он их заимствовал где только мог. Он читал очень много, при этом ему не было все равно, что он читает, – любому другому он предпочитал сказки и мифы, а также драмы в стихах.

Все это, каким бы прекрасным ни было, не удовлетворяло его полностью. Поэтому он спускался, когда фатальный голод становился уже непереносимым, тихонько, как сурок, по черным старым ступеням вниз до каменных плит у выхода, на которые падал слабый свет из лавки. Частенько бывало так, что там, рядом с дверью, на высоком пустом ящике лежали остатки хорошего сыра или стояло полбочонка селедок, и в такие удачные дни, а также если Карл под предлогом помочь смело входил в лавку, ему доставались пригоршни сушеных слив, нарезанных груш или что-то подобное, что перекочевывало в его карманы.

Эти вылазки он предпринимал, однако, не из корыстолюбия или дурных намерений, а исключительно из безобидного побуждения голодного человека, ощущавшего себя отчасти благородным разбойником, которому неведом страх перед людьми и который гордо смотрит в лицо опасности. Ему казалось, что в соответствии с моральными законами миропорядка то, что старуха по своей скупости экономила на нем, он изымал из переполненной кладовой ее сына.

Этих разнообразных привычек, занятий и привязанностей могло бы наряду с занятиями в гимназии, собственно, хватить, чтобы заполнить его время и занять его мысли. Но Карлу Бауэру этого было мало. В чем-то подражая некоторым гимназистам, в чем-то под влиянием прочитанных им книг, а также по велению сердца он впервые вступил в то время в прекрасный и таинственный мир любви к женщине. И так как уже заранее знал, что сегодняшнее стремление и усилия на этом поприще не приведут его к заветной цели, он не очень-то скромничал и посвятил обожание самой красивой девушке в городе, происходившей из богатого дома и одним только великолепием нарядов затмевавшей всех своих сверстниц. Гимназист ежедневно проходил мимо ее дома, и, если они встречались, снимал перед ней шляпу и кланялся так низко, как не делал этого даже перед директором гимназии.

Так обстояло дело, когда чистый случай привнес в его жизнь новые краски и открыл перед ним все двери.

Однажды вечером в конце осени, когда Карл в очередной раз не насытился чашкой жидкого кофе на молоке, голод погнал его поискать съедобного. Он неслышно спустился по лестнице и проинспектировал закуток перед входом, где очень быстро обнаружил глиняную миску, в которой лежали две внушительных размеров и привлекательного вида груши рядом с куском голландского сыра с красной окаемкой.

Голодному юноше не составило труда догадаться, что эта легкая закуска предназначалась для хозяина и только на какой-то миг была оставлена здесь служанкой, но, восхищенный неожиданно увиденным угощением, он склонялся к мысли о счастливом провидении и спрятал с благодарностью щедрый дар в карманы.

Но прежде чем ему управиться с этим и благополучно исчезнуть, из двери подвального погреба появилась в домашних тапочках служанка Бабетта со свечой в руках и увидела наглеца. Молоденький вор еще держал в руках сыр; он застыл на месте и уставился в пол, в то время как душа его сомлела от стыда и готова была провалиться в тартарары. Так они оба и стояли, освещаемые свечкой, и жизнь подарила юноше неробкого десятка хотя и болезненные на миг ощущения, но определенно не самые неприятные.

– Нет, надо же! – вымолвила наконец Бабетта и взглянула на поверженного молодца, словно на ожившую картинку ужасов. Парню нечего было сказать. – Вот дела! – продолжила она. – Так, а разве тебе не известно, что это воровство?

– Ясно, известно.

– Боже праведный, как ты дошел до такого?

– Это же просто здесь стояло, Бабетта, и я подумал…

– Что ты подумал?

– Ну, я такой голодный, что…

При этих словах девушка широко раскрыла глаза и уставилась на беднягу с бездонным пониманием, удивлением и жалостью.

– Голодный? Разве тебя не кормят там, наверху?

– Мало, Бабетта, очень мало.

– Ладно, пусть будет так! Хорошо, хорошо. Оставь себе, что уже положил в карман, и сыр забери тоже, в доме полно этого добра. Но сейчас мне надо подняться наверх, иначе еще, чего доброго, придет кто.

В удивительном настроении возвратился Карл в каморку, сел и съел в большой задумчивости сначала сыр, потом груши. После этого у него полегчало на сердце, он свободно вздохнул, потянулся и сыграл на скрипке нечто вроде псалма благодарности. Едва он закончил, как в комнату тихонько постучали, и когда он открыл дверь, на пороге увидел Бабетту, она протянула ему громадный кусок хлеба, намазанный сверху от души сливочным маслом.

Как ни рад он был подношению, все же решил вежливо отказаться, но она не позволила, и он с удовольствием уступил.

– На скрипке ты играешь, однако, очень здорово, – сказала она с восхищением, – я уже несколько раз слышала. А насчет еды я позабочусь. Вечером я всегда могу тебе что-нибудь принести, тут никто ничего не будет знать. Почему она не кормит тебя досыта, ведь твой отец наверняка немало платит за твой стол?

Юноша попытался еще раз с благодарностью отклонить ее предложение, но она ничего не хотела слушать, и он подчинился. В конце концов они договорились, что Карл в те дни, когда будет испытывать голод, войдя в дом, будет насвистывать на лестнице песню «Золотистые лучи вечернего солнца», тогда она придет и принесет ему поесть. Если он будет насвистывать что-то другое или вообще молчать, это будет означать, что ему ничего не надо. Подавленный, но благодарный, он положил руку на ее широкую правую ладонь, скрепив сильным рукопожатием их союз.

И с этого часа гимназист, приятно тронутый, с удовольствием принимал участие и заботу о нем доброй женской души, впервые с детских лет, проведенных далеко отсюда: его рано определили на полный пансион, поскольку его родители жили в провинции. О тех годах в родных краях ему часто напоминали, ибо Бабетта следила за ним и баловала его прямо как его мать, хотя она едва ли приближалась к ней по своим летам. Ей еще не было сорока, и всем складом она была железного, несгибаемого характера, натура очень энергичная; но, что называется, плохо не клади, вора в грех не вводи – она неожиданно нашла в этом пареньке благодарное существо, нуждавшееся в ее защите, к тому же его надо было подкармливать, и ее дремавшая до сих пор душа размягчилась, с самого дна робко начала подниматься волна сердечного тепла и альтруистической доброты.

Этот ее благородный порыв пошел Карлу Бауэру на пользу и так быстро избаловал его, как это и случается с юными, когда они все предлагаемое им, будь то самый редкостный фрукт, принимают с готовностью и как должное. Так и случилось, что через несколько дней он совершенно забыл ту постыдную первую встречу у погреба и каждый вечер насвистывал на лестнице «Золотистые лучи вечернего солнца», словно так было заведено спокон веков.

Несмотря на благодарность, память Карла о Бабетте не была бы, вероятно, столь неистребимой, если бы ее благодеяния ограничивались только едой. Молодежь всегда голодна, но она еще не менее романтична, и тесная связь с юношей не может поддерживаться долго лишь благодаря сыру и ветчине, даже вину и фруктам из погреба.

Бабетту в доме Кустереров высоко ценили и считали незаменимой, но и у всех соседей в округе она пользовалась репутацией человека безупречной честности. Где бы она ни появлялась, всюду самым естественным образом воцарялось веселье. Соседки это знали и поэтому благосклонно смотрели на то, чтобы их служанки, особенно молоденькие, водили с ней дружбу. Если она кого рекомендовала, того хорошо принимали, а кто имел с ней доверительные отношения, положение их в жизни было надежнее, чем в богадельне для служанок или в ферейне девственниц.

Вечерами после работы и по воскресеньям после полудня Бабетта редко оставалась одна, ее всегда окружал хоровод молоденьких служанок, которым она скрашивала в эти часы жизнь или давала нужные советы. При этом они играли в игры, пели песни, отгадывали загадки и ребусы, а если у кого был жених или брат, те приводили их с собой. Правда, такое случалось нечасто, потому что невесты обычно большей частью отходили от их круга, поскольку молодые люди, а также и слуги, не испытывали тяги к Бабетте, как это было с девушками. Она не терпела вольностей в любовных отношениях; если одна из ее подопечных попадала на эту дорожку и серьезные предупреждения не оказывали на нее воздействия, ее исключали из круга общения.

В это веселое содружество девственниц гимназист был принят в качестве гостя, и не исключено, что там он прошел гораздо большую выучку, чем в гимназии. Вечер своего вступления в эту компанию он не забыл. Это случилось на заднем дворе, девушки сидели на ступеньках и пустых ящиках, было темно, с вырезанного квадратом вечернего неба сверху лился потоками слабый молочно-сизый свет. Бабетта сидела на бочонке перед полукруглым подъездом к погребу, а Карл скромно стоял подле нее, прислонившись к балке ворот, ничего не говорил и разглядывал в сумерках личики служанок. При этом он несколько боязливо думал о том, что скажут его товарищи, когда узнают про эту вечернюю сходку.

Ах эти личики! Почти все их он видел при встречах на улице, но сейчас, сгрудившись в сумеречном освещении, они стали другими и смотрели на него загадочно. Он и сегодня помнил всех девушек по именам, как узнавал и их лица, а про некоторых служанок даже знал их истории. Что это были за истории! Сколько фатального, серьезного, важного и приятного таилось в этих маленьких жизнях!

Например, Анна из «Зеленого дерева», будучи совсем молоденькой, совершила однажды кражу на первой же своей службе и отсидела за то целый месяц. С тех пор она годами верна и честна и среди служанок считается настоящим кладом. Большие карие глаза, сурово сомкнутые губы, сидит молча и смотрит на юношу с холодным любопытством. Ее любимый, предавший ее в той истории с полицией, тем временем женился и даже успел овдоветь. Теперь он вновь бегал за ней и всячески добивался ее, но она оставалась твердой и делала вид, что не хочет ничего о нем знать, хотя втайне любила его как прежде.

А Маргрет из переплетной мастерской всегда была весела, пела и щебетала, и в ее рыжих волосах постоянно играло солнце. Одета всегда опрятно, и в ее внешности что-то неизменно привлекало к себе внимание особенной красотой и жизнерадостностью – голубой бантик или цветок, только она никогда не расставалась с деньгами, каждый пфенниг посылала домой своему отчиму, а тот пропивал все и никогда не говорил ей спасибо. Ее жизнь сложилась потом очень тяжело: она неудачно вышла замуж, – да и помимо того ей выпало много разных несчастий, она нуждалась, но и тогда все равно оставалась легкой в общении и не утратила привлекательности, ухаживала за собой, была чистенькой и нарядной; улыбалась, правда, реже, но зато еще очаровательнее.

И так почти все они, что одна, что другая, как мало радости, и денег, и приветливости досталось им в жизни, и как много работы, забот и досад, и как они со всем этим справились и держались, за небольшим исключением, все бравые и неистощимые соратницы в борьбе с трудностями! А как они смеялись в те несколько свободных часов, как веселились без всякого повода, как шутили, пели веселые песни, держа в ладони пригоршню грецких орехов или радуясь остаткам красной ленты! Как они дрожали всем нутром, когда кто-то рассказывал полную ужасов историю про муки, и как подпевали грустным песням и вздыхали, и слезы лились из их добрых глаз!

Некоторые были, правда, противными, вечно недовольными и постоянно готовыми ворчать и распускать сплетни, но Бабетта, когда становилось невмоготу, резко их обрывала. Но ведь и им досталось в жизни и было ой как нелегко. Грета из епископства была самой несчастной. У нее тяжело сложилась жизнь, и она страдала от своей добродетели, даже ферейн девственниц казался ей недостаточно набожным и строгим, и при каждом бранном слове, достигавшем ее ушей, она глубоко вздыхала, закусывала губу и тихо говорила: «Праведник обречен на страдания». Годами она страдала, но наконец преуспела и, пересчитывая спрятанные в чулке сэкономленные талеры, растроганно плакала. Дважды она могла выйти замуж – за наставника, но оба раза не сделала этого: первый был ветрогон, второй сам был настолько праведным и благородным, что она боялась при нем вздохнуть и боялась остаться к тому же непонятой.

Все они сидели в углу темного двора, рассказывали друг другу о всяких жизненных мелочах и ждали, что доброго и радостного принесет им этот вечер. Их речи и жесты не показались ученому юноше умными и деликатными, но вскоре, когда улеглась его стеснительность, он почувствовал себя свободнее и вольнее и воспринимал уже тесно сидящих в темноте девушек как непривычную, но чрезвычайно прекрасную картину.

– Да, так вот это и есть тот самый господин гимназист, – сказала Бабетта и собралась тут же поведать жалостливую историю его жизни впроголодь, но он, умоляя, потянул ее за рукав, и она великодушно пощадила его самолюбие.

– Вам, наверное, приходится страшно много учиться? – спросила рыжая Маргрет из переплетной мастерской и тут же продолжила: – А кем вы хотите стать?

– Ну, это еще не совсем ясно. Возможно, доктором.

Это пробудило в них почтительность, и они все внимательно посмотрели на него.

– Но тогда вам надо обязательно отрастить усы, – сказала Лена, служившая у аптекаря, и все тихонько захихикали, кто-то взвизгнул, и они, поддразнивая его, принялись отпускать разные шуточки, от которых ему без помощи Бабетты отбиться было бы трудно.

Под конец они потребовали, чтобы он рассказал им какую-нибудь историю, а ему, как назло, ни одна не приходила на ум, хотя он прочитал уйму книг. Наконец он вспомнил сказку, как один человек отправился в путь, чтобы научиться бояться, однако не успел он начать свой рассказ, как они принялись смеяться и наперебой кричать:

– Про это мы давно уже знаем.

А Грета из епископства пренебрежительно изрекла:

– Это же сказка для детей.

Он тут же умолк и смутился, и Бабетта пообещала за него:

– В следующий раз он расскажет вам что-нибудь другое, у него ведь дома столько книг!

Это было ему очень на руку, и он решил блеснуть перед ними.

Тем временем небо утратило последние светлые проблески и на черном матовом фоне появилась первая звезда.

– А теперь все по домам, – скомандовала Бабетта, и они встали, отряхнули юбки и поправили свои косы и переднички, кивнули друг другу на прощание и разошлись: одни через заднюю калитку, другие – через проход во двор.

Карл Бауэр тоже пожелал всем спокойной ночи и поднялся к себе в каморку, отчасти довольный, отчасти нет, с каким-то смутным чувством в душе. Его гимназический мир юношеского высокомерия и глупых выходок был далек от них, и ему сразу бросилось в глаза, что эти его новые знакомые живут совсем другой жизнью и что почти все девушки прикованы крепкой цепью к реальным будням, обладают недюжинной жизненной силой и знают такие вещи, которые абсолютно чужды ему, словно это совсем другие сказки. Не без некоторого спесивого взгляда сверху попытался он заглянуть в любопытную поэтику этой наивной жизни, в мир первооснов народного бытия, уличных и солдатских песен. Нутром он почувствовал, что этот мир в определенных моментах намного превосходит его собственный, и потому испугался всяческой тирании и насилия с его стороны.

Правда, пока подобная опасность не просматривалась, да и к тому же вечерние посиделки девушек стали короче, поскольку настойчиво приближалась зима и каждый день, несмотря на мягкую погоду, можно было ждать первого снега. Карлу все же представилась возможность рассказать обещанную историю: про братьев-проказников Хайнера и Фридера из сокровищницы фольклорной поэзии, – но и эта история не имела у служанок особого успеха. Мораль, которая венчала эту короткую народную прозу, он опустил, но Бабетта добавила кое-что по собственному пониманию и разумению. Девушки, за исключением Греты, похвалили рассказчика за его умение и принялись по очереди пересказывать на свой лад основные проделки озорников, а потом попросили, чтобы он в следующий раз опять рассказал им что-нибудь эдакое. Он пообещал, но уже на следующий день сильно похолодало, так что и думать было нечего, чтобы собраться во дворе, но тут с приближением Рождества его посетили другие мысли и радости.

По вечерам он вырезал для своего отца в подарок табакерку и хотел украсить ее каким-нибудь латинским стихом. Но стих ни в коем случае не должен был иметь классические литературные формы, без чего, собственно, трудно представить себе двустишие в латинской поэзии, и поэтому в итоге он вырезал на крышке большими буквами с завитушками всего лишь «На здоровье!», проработал линии резцом и отполировал табакерку пемзой и воском. И после этого в хорошем настроении отбыл на рождественские каникулы домой.

Январь выдался холодный и ясный, и Карл ходил, как только у него выпадал свободный часок, на залитую льдом площадку, чтобы покататься на коньках. При этом в один прекрасный день он почувствовал, что его воображаемая любовь к городской красотке несколько поутихла. Его сотоварищи окружали ее множеством мелких ухажерских услуг, и он мог, к своему удовольствию, наблюдать, как она обращалась то с одним, то с другим – одинаково холодно, вежливо подтрунивая и слегка кокетничая. Тогда он однажды тоже решился и пригласил ее прокатиться с ним, даже не покраснев при этом и не запинаясь, разве что только сердце его застучало. Она вложила свою маленькую левую ручку, затянутую в мягкую кожу, в его красную от мороза правую руку и поехала с ним, не скрывая, что посмеивается над его беспомощными попытками затеять галантную беседу. Затем она высвободилась, слегка поблагодарила его, кивнув, и почти тут же он услышал, как она разговаривает с подружками: кое-кто весело поглядывал на него, звонко и зло смеялся, как это делают только хорошенькие и избалованные девицы.

Это было уж чересчур, и с этого момента он возмущенно отталкивал от себя все эти и без того неискренние увлечения и злорадно представлял себе, как в будущем никогда больше не поздоровается ни на катке, ни на улице с этой вздорной девчонкой, как он теперь ее называл.

Свою радость по поводу окончательного освобождения от недостойных уз унылой галантности он попытался выразить в том, что часто отправлялся по вечерам с некоторыми отчаянными гимназистами на разные авантюрные вылазки. Они дразнили полицейских, стучали в освещенные окна первого этажа, подтягивались на колокольных веревках, наголо стригли посаженных на цепь псов и пугали девушек и женщин в отдаленных переулках за городом свистом, петардами и сигнальными ракетами.

Одно время Карл Бауэр чувствовал себя во всех этих вылазках темными зимними вечерами великолепно; безудержное веселье и одновременно щемящая сердце лихорадка от возбуждения делали его диким и смелым и вызывали у него приятное сердцебиение, в котором он никому не признавался и наслаждался которым до опьянения. Дома он долго еще потом играл на скрипке или запоем читал книжки с лихим сюжетом и сам себе казался добычей вернувшегося разбойника, вот тот обтер саблю и повесил ее на стену и зажег мирно горящую лучину.

Но как скоро все эти ночные вылазки постепенно стали сводиться к одним и тем же проказам и развлечениям и не происходило ничего из тех великих приключений, какие он воображал себе дома, удовольствие начало мало-помалу надоедать ему, а он – все более отдаляться от разочаровавшей его компании. И именно в тот вечер, когда он участвовал в проделках последний раз и проделывал все неохотно, не вкладывая в это душу, с ним приключилось нечто невероятное.

Мальчишки вчетвером бегали по Брюэльскому переулку, поигрывали небольшими прогулочными тросточками и замышляли какой-нибудь гнусный поступок. У одного на носу красовалось железное пенсне, и все как один посдвигали свои шляпы и шапки бесшабашно легкомысленно набекрень. Через какое-то время их обогнала спешившая по делам служанка, она быстро прошла мимо них, неся на руке большую корзину. Из корзины свисал длинный кусок черной ленты, весело порхал на ветру и запачканным концом касался земли.

Собственно, без всякой мысли Карл Бауэр шаловливо ухватился за ленту и зажал ее в кулаке. Пока юная девушка беззаботно шла дальше, клубок разматывался, лента становилась длиннее, и мальчишки разразились задорным смехом. Девушка обернулась, сверкнула молнией перед хохочущими юношами – прекрасная юная блондинка, – влепила Бауэру пощечину, быстро подхватила размотавшуюся ленту и моментально ушла.

На посрамленного посыпались насмешки, но Карл не отвечал на них и на следующем углу коротко распрощался со всеми и ушел.

Странное у него было ощущение на сердце. Девушка, чье лицо мелькнуло впотьмах в переулке, показалась ему очень красивой и милой, а удар руки, сколько бы он ни стыдился того, был скорее приятным, чем болезненным. Но когда он подумал, что сыграл глупую шутку с прелестным созданием и что она на него рассердилась и приняла его за озорника-недоумка, его охватили стыд и раскаяние.

Он медленно шел домой и не просвистел на этот раз на лестнице никакой песни, а просто тихо и печально поднялся к себе в каморку. Полчаса он сидел в темной и холодной комнатке, прислонившись лбом к оконному стеклу. Потом взял скрипку и принялся играть нежные старинные мелодии, какие слышал еще в детстве, и среди них те, про которые лет пять не вспоминал. Он видел свою сестру и садик перед домом, каштан и красные ноготки возле веранды, и свою мать. И когда он затем, усталый и в растерзанных чувствах, улегся в постель и все никак не мог заснуть, с настырным искателем приключений и героем из переулка случилось такое, что он тихо заплакал, и плакал без всякой горечи долго и тихо дальше, пока не заснул.

* * *

В глазах бывших товарищей по вечерним рейдам отныне Карл слыл трусом и дезертиром – он больше ни разу не принял участия в их похождениях. А вместо того стал читать – «Дона Карлоса», стихи Эмануэля Гайбеля^[19] и «Халлиг» Бернацки^[20], начал писать дневник и только изредка прибегал к помощи Бабетты.

У нее даже сложилось впечатление, что с юношей не все в порядке, а раз уж она однажды взяла на себя заботы о нем, то в один прекрасный день она выросла на пороге его каморки, чтобы понять, что к чему. Она пришла не с пустыми руками: принесла увесистый кусок лионской колбасы – и настояла на том, чтобы Карл немедленно, прямо сейчас съел ее у нее на глазах.

– Ах, Бабетта, оставь, пожалуйста, – попросил он, – я сейчас не голодный.

Но она придерживалась мнения, что молодые люди способны поесть в любое время суток, и не отступила, пока он не подчинился ее воле. Она как-то прослышала о перегрузке молодежи в гимназиях, и не знала, на каком отдалении держится ее подопечный от любого перенапряжения в учебе. В бросившемся ей в глаза отсутствии аппетита она узрела начинающуюся хворь, поговорила с ним по душам, поинтересовалась подробностями его самочувствия и посоветовала ему напоследок прибегнуть к испытанному народному средству, а именно – слабительному. Карл не удержался и рассмеялся и твердо сказал ей, что он совершенно здоров и что недостаток аппетита объясняется скорее его дурным настроением или расстроенными чувствами. Это она сразу приняла и успокоилась.