Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

С особым усердием, но без должного постоянства я занимался то историей, то естественными науками, готовил целую неделю ежедневно ночами напролет препараты по ботанике, а потом две недели не делал ничего, кроме как читал Гете. Я чувствовал себя одиноким и оторванным против своей воли от всех жизненных общений и через эту пропасть между жизнью и мной инстинктивно пытался перекинуть мостик с помощью учебы, приобретения знаний, познаний нового. Я впервые понял, что наш сад – это часть города и долины, а долина открывает путь в горы, а горы – это четко ограниченная территория земной поверхности.

Я впервые смотрел на звезды как на небесные тела, на очертания гор – на как по необходимости возникшие продукты деятельности сил земной коры, и впервые познал тогда историю народов как часть истории Земли. Выразить все это словами и назвать своими именами я этого тогда еще не мог, но это было моим и жило во мне.

Сказать короче, я начал в то время мыслить. Я понял, что моя жизнь – это нечто условное и ограниченное, и в связи с этим во мне пробудилось желание, которого не может быть у ребенка, желание превратить мою жизнь, по возможности, во что-то хорошее и прекрасное. Вполне может быть, что молодые люди испытывают приблизительно то же самое, но я рассказываю это так, как если бы это было совершенно личное ощущение, каким оно для меня и было на самом деле.

Недовольный и раздираемый тоской по недостигнутому, я прожил несколько месяцев, старательно и все же беспокойно, сгорая от нетерпения и страдая от отсутствия душевного тепла. Между тем природа была умнее меня и разрешила неприятную загадку моего состояния. Однажды я влюбился и ощутил непредвиденно всю сопричастность с жизнью, сильнее и многостороннее, чем когда-либо прежде.

С того момента жизнь подарила мне великие и драгоценные часы и дни, и никогда больше – такие недели и месяцы, наполненные теплотой и постоянно циркулирующей чувственностью. Историю моей первой любви я Вам рассказывать не буду, это сейчас не так важно, да и внешние обстоятельства могли бы с тем же успехом быть совершенно иными. Но жизнь, которой тогда жил, я попытаюсь немного изобразить для Вас. Хотя и знаю, что вряд ли мне это удастся. Лихорадочные поиски прекратились. Неожиданно я оказался среди живущего вокруг меня мира и был тысячью укорененными во мне нитями связан с людьми и их миром. Мои чувства изменились, стали острее и живее. Особенно мое зрение. Я смотрел на все совсем другими глазами, чем раньше. Я видел все ярче и радужнее, как художник, я ощущал радость от того, что видел вокруг.

Сад моего отца благоухал великолепием летнего разноцветья. Кусты пышно цвели, и деревья, покрытые густой листвой, красовались на фоне бездонного неба, плющ поднимался вверх по каменным стенам, а над всем этим высилась гора с охристыми скалами и сине-черным хвойным лесом. А я стоял и смотрел и был эмоционально взволнован тем, что каждое отдельное явление природы было таким чудесным и прекрасным, живым, красочным и сияющим. Цветы так нежно покачивались на высоких стеблях и так трогательно выглядывали из разноцветных чашечек, такие прелестные и жизнерадостные, что я полюбил их и наслаждался ими, словно стихами лирического поэта. И многие шумы, на которые я раньше никогда не обращал внимания, взывали ко мне, будто разговаривали со мной, и весьма занимали меня: звук ветра в елях и в траве, пение цикад в лугах, гром отдаленной грозы, журчание воды в реке вблизи плотины и многоголосие птиц. Под вечер я видел в золотых лучах заходящего солнца тучи мух, слышал их жужжание и внимал кваканью лягушек в пруду. Тысячи незаметных вещей стали мне вдруг милы и важны и трогали меня, западали мне в душу – например, когда я утром для пустого времяпрепровождения поливал грядки в саду и видел, как жадно и благодарно земля и корни пьют воду; или видел, как маленькая голубенькая бабочка, словно опьяненная, покачивается в полдень на цветке; или наблюдал, как распускаются лепестки бутона розы; или я опускал вечером руку с лодки в воду и чувствовал пальцами мягкое и ленивое течение реки.

И пока меня мучила нерешительность первой любви и мною правило ощущение непонятой беды, ежедневное томление, надежда и отчаяние, я был, несмотря на грусть и любовные страхи, внутренне каждый миг счастлив. Все, что окружало меня, было мне приятно и о чем-то говорило со мной, не было ничего неживого, и не было никакой пустоты в мире. Полностью я этого так больше никогда и не утратил, но, конечно, ощущения ослабли и не так часто посещают меня. И пережить такое еще раз, сделать своим достоянием и удержать в душе и памяти – это для меня называется теперь счастьем.

Вы готовы слушать и дальше? С тех пор и до сего дня я был, собственно, все еще влюблен. Мне казалось, что из всего, что я знаю в этом мире, нет ничего более благородного, и воспламеняющего, и увлекательного, чем любовь к женщине. У меня не было постоянных отношений с женщинами или девушками, да и любил я не всегда сознательно какую-нибудь определенную и одну-единственную женщину, но мои мысли были всегда тем или иным образом заняты любовью и мое обожание прекрасного было, собственно, постоянно связано с поклонением женщине.

Я не буду рассказывать Вам про свои любовные истории. Однажды у меня была возлюбленная, в течение многих месяцев, и я случайно, как бы мимолетом, сорвал и поцелуй, и взгляд, и ночь любви, но когда любил по-настоящему, я всегда был несчастлив. И если я не ошибаюсь, то все страдания несчастной любви, страхи, робость и бессонные ночи были намного прекраснее, чем счастье урывками и мелкие успехи в любви.

Известно ли Вам, что я страстно влюблен в Вас, милостивая госпожа? Я знаю Вас уже больше года, хотя бывал в Вашем доме всего четыре раза. Когда я увидел Вас впервые, на Вас была светло-серая блузка, а на блузке – брошь с флорентийской лилией. Один раз я видел Вас на вокзале, Вы садились в парижский скорый поезд. Билет у Вас был до Страсбурга. Тогда Вы меня еще не знали.

А потом я пришел к Вам со своим другом, я был тогда уже влюблен в Вас. Но Вы заметили это только во время моего третьего визита к Вам, в тот вечер с музыкой Шуберта. Во всяком случае, мне так показалось. Вы сначала шутили по поводу моей серьезности, потом лирической манеры выражаться, а при расставании Вы были очень добры и немного по-матерински заботливы. А в последний раз, назвав мне свой адрес в летнее время, Вы разрешили мне писать Вам. И вот сегодня я это сделал, правда, после долгого колебания.

Как же мне закончить это послание? Я, правда, уже сказал, что это первое мое письмо будет одновременно и последним. Примите мои признания, которые, вероятно, в чем-то смешны, как единственное, что я могу предложить Вам и чем могу доказать, что я высоко ценю Вас и люблю. Думая о Вас и сознавая, что роль влюбленного сыграл по отношению к Вам очень плохо, все же я ощущаю нечто удивительно чудесное оттого, что написал Вам.

Сейчас уже ночь, под окном все еще стрекочут цикады во влажной траве в саду, и многое все еще остается таким же, как в то сказочное лето. Может быть, думаю я про себя, все это вернется ко мне еще раз и я смогу пережить все снова, если останусь верен своему чувству, подвигнувшему меня на то, чтобы написать это письмо. Я хочу отказаться от того, что для большинства молодых людей явствует из их влюбленности и что я сам познал в достаточной степени, – от наполовину искренней, наполовину искусственной игры взглядов и жестов, от мелочного использования настроения и случая, от касания ног под столом и от злоупотребления поцелуем руки.

У меня не получается того, что я имею в виду, что хочу искренне сказать. Но возможно, Вы поняли меня, несмотря ни на что. Если Вы такая, как я себе с удовольствием Вас представляю, тогда Вы сердечно посмеетесь над моим конфузным посланием, нисколько не обижая меня. Возможно, я и сам когда-нибудь посмеюсь над ним; сегодня я этого еще не могу сделать, да и не хочу этого.

С величайшим почтением

преданный Вам Б.

1906

ИСПРАВЛЕНИЕ КАЗАНОВЫ

I

В Штутгарте, куда его привлекла молва о роскоши двора герцога Карла Евгения, рыцарю фортуны Джакомо Казанове не повезло. Даже несмотря на то что он и встретил там, как и в любом другом городе, множество старых знакомых, а среди них венецианку Гарделлу, тогдашнюю фаворитку герцога, и несколько дней прошли для него весело и легко, в обществе танцоров, танцовщиц, музыкантов и актрис. Казалось, ему обеспечен хороший прием у австрийского посланника, при дворе, даже у самого герцога. Но, едва осмотревшись, ветрогон отправился как-то вечером с несколькими офицерами к дамам легкого поведения, они играли в карты и пили венгерское вино, а кончилось увеселение тем, что Казанова проиграл четыре тысячи луидоров, остался без своих драгоценных часов и колец и был в непотребном виде доставлен домой в коляске. Завязался судебный процесс, и дело дошло до того, что перед искателем приключений замаячила опасность потерять все свое состояние и быть отданным в солдаты одного из герцогских полков. Тут он решил, что пришло время уносить ноги. Прославившийся побегом из венецианских свинцовых казематов, Казанова ловко ускользнул и из-под штутгартской стражи, даже прихватив свои чемоданы, и через Тюбинген добрался до Фюрстенберга, где мог считать себя в безопасности.

Там он решил передохнуть и остановился в трактире. Душевное равновесие вернулось к нему еще в пути, а неудача сильно его отрезвила. Пострадали его кошелек и репутация, пошатнулась слепая вера в богиню удачи, и он неожиданно оказался выброшенным на улицу, без дальнейших планов и видов на будущее.

Однако жизнелюбивый итальянец отнюдь не производил впечатления человека, попавшего под удар судьбы. В трактире он был принят, в соответствии с костюмом и поведением, как путешественник первого класса. Он носил украшенные драгоценными камнями золотые часы, нюхал табак попеременно то из золотой, то из серебряной табакерки, на нем было тончайшее белье, изящные шелковые чулки, голландские кружева, и стоимость его платьев, драгоценных камней, кружев и украшений была лишь недавно оценена в Штутгарте одним знающим человеком в сто тысяч франков. Немецким он не владел, зато говорил на безупречном французском с парижским выговором, а манеры его были манерами богатого, изнеженного, однако широкой души путешественника. Он был требователен, но не скупился, когда оплачивал счет и раздавал чаевые.

После лихорадочного переезда Казанова оказался в трактире к вечеру. Пока он мылся и пудрился, был готов заказанный им изысканный ужин, который вместе с бутылкой рейнского помог ему провести остаток дня с приятностью и без скуки. Он довольно рано отправился на покой и прекрасно проспал до утра. И только затем приступил к приведению дел в порядок.

После завтрака, во время которого он занимался туалетом, Казанова позвонил, чтобы ему принесли чернила, перо и бумагу. Вскоре появилась миловидная девушка с приятными манерами и положила требуемое на стол. Казанова учтиво поблагодарил, сначала по-итальянски, потом по-французски, и оказалось, что хорошенькая блондинка понимает второй из этих двух языков.

– Невозможно, чтобы вы были горничной, – сказал он серьезно, но ласково. – Вы наверняка дочь хозяина этого заведения.

– Вы угадали, сударь.

– Вот видите! Я завидую вашему отцу, прекрасное дитя. Он счастливый человек.

– Почему вы так считаете?

– Совершенно ясно. Он может каждое утро и каждый вечер целовать прекраснейшую, милейшую дочурку.

– Ах, милостивый государь! Этого от него и не дождешься.

– Тогда он не прав и достоин сожаления. Я бы на его месте сумел оценить такое счастье.

– Вы меня смущаете.

– Дитя мое! Разве я похож на донжуана? Ведь я вам в отцы гожусь. – Проговорив это, он схватил ее за руку и продолжил: – Запечатлеть на таком лбу отеческий поцелуй – должно быть, совершеннейшее счастье.

Он нежно поцеловал ее в лоб.

– Не противьтесь мне, я ведь тоже отец. Между прочим, у вас восхитительная ручка.

– Что вы говорите?

– Я целовал руки принцесс, которые с вашими нельзя даже сравнивать. Клянусь честью!

И при этих словах он поцеловал ее правую руку. Он поцеловал сначала осторожно и почтительно тыльную часть ладони, затем перевернул ее, поцеловал запястье и каждый пальчик в отдельности.

Зарумянившаяся девушка рассмеялась, отстранилась и, сделав озорной книксен, выбежала из комнаты.

Казанова улыбнулся и сел за стол. Он взял лист почтовой бумаги и легким, элегантным почерком вывел на нем: «Фюрстенберг, 6 апреля 1760 года». Затем он задумался. Отодвинул лист в сторону, достал из кармана бархатного жилета серебряный туалетный ножичек и какое-то время занимался своими ногтями.

После этого он быстро и не очень задумываясь, с короткими перерывами написал одно из своих бойких писем. Это было обращение к штутгартским офицерам, сыгравшим столь неприятную роль в его судьбе. Он обвинял их в том, что они подмешали ему в токайское вино какое-то дурманящее зелье, чтобы затем обмануть его за карточным столом, а девкам дать возможность украсть его драгоценности. Письмо заканчивалось лихим вызовом. Им предлагалось в течение трех дней явиться в Фюрстенберг, где он ожидает их с приятной надеждой застрелить всех троих на дуэли и тем умножить свою всеевропейскую славу.

Казанова сделал три копии этого письма и адресовал каждому отдельно. Когда он заканчивал третью, в дверь постучали. Это снова была хорошенькая хозяйская дочь. Она извинилась за беспокойство и объяснила, что забыла принести песочницу, а теперь вот принесла и просит простить ее за это упущение.

– Какое совпадение! – воскликнул кавалер, поднявшись с кресла. – Я тоже кое-что упустил и хочу теперь загладить вину.

– Правда? Что же это?

– Поистине оскорблением вашей красоты было то, что я не поцеловал вас в губы. Я счастлив, что могу сейчас поправить дело.

Прежде чем она успела отпрянуть, он обнял ее за талию и привлек к себе. Она взвизгнула, сопротивляясь, но сделала это так бесшумно, что опытный ловелас был уверен в своей победе. С легкой улыбкой он поцеловал ее в губы, и она ответила на его поцелуй. Он снова опустился в кресло, взял ее на колени и осыпал тысячью нежных игривых слов, какие у него в любую минуту были наготове на трех языках. Еще парочка поцелуев, легкомысленная шутка, тихий смех, и блондинка решила, что ей пора.

– Не выдавайте меня, милый. До свидания!

Она вышла. Казанова стал насвистывать венецианскую мелодию, переложил вещи на столе и продолжил работу. Он запечатал письма и отнес хозяину, чтобы они ушли курьерской почтой.

Заодно он заглянул на кухню, где на огне стояло множество кастрюль. Хозяин сопровождал его.

– Чем порадуете сегодня?

– Молодой форелью, милостивый государь.

– Запеченной?

– Разумеется.

– А масло?

– Сливочное, ваша милость.

– Вот как. А где оно? Никакого растительного масла, только сливочное, господин барон.

Ему дали на пробу, он понюхал и одобрил его.

– Попрошу вас, чтобы масло всегда было свежим, пока я буду гостить у вас. За мой счет, разумеется.

– Будьте спокойны.

– У вас не дочь, а сокровище, любезнейший. Свежа, красива и учтива. Я сам отец, и у меня наметанный глаз.

– У меня их две, ваша милость.

– Как, две дочери? И обе взрослые?

– Так точно. Та, что вас обслуживала, старшая. Младшую вы увидите после завтрака.

– Не сомневаюсь, что она в не меньшей степени, чем старшая, сделает честь вашему воспитанию. Я ничто так не ценю в юных девушках, как скромность и невинность. Лишь семьянин знает, как много это значит и сколь заботливо следует оберегать юность.

Время, оставшееся до обеда, гость посвятил своему туалету. Ему пришлось самому побриться, потому что слуга не смог его сопровождать во время побега из Штутгарта. Он напудрился, переодел сюртук и сменил домашние туфли на легкие, изящные башмаки парижской работы с золотыми пряжками в форме лилий. Поскольку до обеда оставалось еще немного времени, он достал из портфеля исписанную тетрадь и принялся изучать ее с карандашом в руке.

Это были таблицы чисел и расчеты по теории вероятностей. В Париже Казанова немного поправил сильно расстроенные финансовые дела короля с помощью создания лотерей и при этом сам заработал целое состояние. Совершенствование системы и введение ее в столицах, где ощущалась нехватка денег, например в Берлине или Петербурге, было одним из множества его прожектов. Быстро и уверенно пробегал его взгляд по столбцам цифр, следуя за указательным пальцем, а перед его внутренним взором уже плясали многомиллионные суммы.

За обедом прислуживали обе дочери. Еда была отменной, вино тоже достойным, а среди сидевших за столом Казанова обнаружил по крайней мере одного, достойного с ним разговора. Это был посредственно одетый еще молодой эстет, претендовавший на звание ученого. Он утверждал, что путешествует по Европе с целью расширения своих познаний и работает в данный момент над опровержением последней книги Вольтера.

– Вы пришлете мне свое сочинение, как только оно будет напечатано, не правда ли? Мне будет приятно подарить вам в ответ один из плодов моего досуга.

– Почту за честь. Разрешите узнать, о чем пишете?

– С удовольствием. Речь идет об итальянском переводе «Одиссеи», над которым я работаю уже довольно долгое время.

И он стал говорить легко и свободно, сообщая немало проницательных замечаний о своеобразии, поэтике и метрике своего родного языка, о рифме и ритме, о Гомере и Ариосто, божественном Ариосто, из которого он продекламировал десяток строк.

Попутно он не упустил возможности сказать несколько любезностей обеим хорошеньким сестрам. А когда пришло время вставать из-за стола, он подошел к младшей и после нескольких вполне учтивых слов спросил ее, владеет ли она искусством цирюльника. Когда она ответила утвердительно, Казанова попросил ее впредь по утрам приводить в порядок его голову.

– Но я умею это делать не хуже! – воскликнула старшая.

– Вот как? Тогда будем чередоваться. – И обратился к младшей: – Итак, завтра после завтрака. Согласны?

После обеда он написал еще несколько писем, а именно в Штутгарт, помогавшей ему бежать танцовщице Бинетти, которую он просил теперь позаботиться об оставшемся там слуге. Слугу звали Ледюк, он считался испанцем и был бездельником, но очень верным слугой, и Казанова был привязан к нему более, чем можно было ожидать при его непостоянстве.

Следующее письмо он написал своему голландскому банкиру, и еще одно – прежней возлюбленной в Лондон. Затем он принялся размышлять, что бы предпринять далее. Сначала надо было подождать тех троих офицеров, а также вестей от слуги. При мысли о предстоящей дуэли на пистолетах он посерьезнел и решил на следующий день еще раз пересмотреть завещание. Если все закончится удачно, он собирался кружным путем добраться до Вены и припас несколько рекомендаций.

После прогулки он поужинал, затем почитал в своей комнате, потому что в одиннадцать ожидал визита старшей хозяйской дочери.

Теплый ветер с гор овевал трактир и нес короткие ливни. Два следующих дня Казанова провел как и прошедший, с тем только отличием, что теперь и вторая девушка частенько составляла ему компанию. Так что, помимо чтения и писем, он был вполне занят радостями любви и необходимостью предусмотрительно избегать столкновения белокурых сестер и сцен ревности между ними. Он разумно распределял дневные и ночные часы и не забыл также о завещании, а свои замечательные пистолеты держал вместе со всеми принадлежностями наготове.

Однако вызванные им на дуэль офицеры не появились. Не появились и не прислали ответа ни на второй, ни на третий день. Авантюрист, в сущности, не слишком от этого страдал, поскольку его первый гнев давно остыл. Гораздо более волновало его отсутствие Ледюка, слуги. Он решил подождать еще день. Тем временем влюбленные девушки вознаградили его за наставления в ars amandi^[26] тем, что немного научили его, безмерного эрудита, немецкому языку.

На четвертый день терпение Казановы было готово лопнуть. И тут объявился, еще довольно рано, до полудня, Ледюк, примчавшийся на взмыленной лошади, весь забрызганный грязью весенней распутицы. Радостно и растроганно приветствовал его хозяин, и Ледюк принялся, прежде чем наброситься на хлеб, ветчину и вино, торопливо рассказывать:

– Прежде всего, ваша честь, велите заложить лошадей и пересечем еще сегодня швейцарскую границу. Офицеры-то не приедут, так что дуэль не состоится, зато я знаю наверняка, что на вас вскорости напустят соглядатаев, сыщиков и наемных убийц, если вы здесь еще задержитесь. Говорят, сам герцог возмущен вами и лишил вас своего покровительства. А потому торопитесь!

Казанова долго не раздумывал. Головы он не терял: бывали времена, когда беда приближалась к нему куда как ближе, наступая на пятки, – однако согласился с испанцем и велел собираться, чтобы ехать до Шаффхаузена.

Для прощаний времени у него оставалось не много. Он заплатил хозяину, подарил старшей дочери на память черепаховый гребень, а младшей – торжественное обещание как можно скорее вернуться, собрал чемоданы, и не прошло и трех часов с той минуты, когда прибыл Ледюк, как он уже сидел вместе со слугой в почтовой карете. Были взмахи платочками, были прощальные слова, и вот быстрый, запряженный резвыми лошадьми экипаж выехал со двора трактира на улицу и быстро покатил по размокшему тракту.

II

Приятного было мало – вот так, сломя голову, без приготовлений, бежать в совершенно чужую страну. К тому же Ледюк не мог утаить от помрачневшего хозяина, что его великолепную, приобретенную лишь несколько месяцев назад карету пришлось оставить в руках штутгартцев. Тем не менее Казанова, когда они подъезжали к Шаффхаузену, вновь повеселел, а поскольку граница уже осталась позади и они добрались до Рейна, он довольно равнодушно принял сообщение о том, что в Швейцарии до сих пор нет экстренных почтовых лошадей.

Пришлось нанимать лошадей до Цюриха, а пока дело улаживалось, оставалось время для доброго обеда.

При этом бывалый путешественник не упустил возможности хотя бы бегло ознакомиться с укладом жизни и обычаями чужой для него страны. Ему пришлось по душе, что трактирщик патриархально восседал во главе стола, а его сын, хотя и был в чине капитана, не стыдился стоять за его спиной и следить за сменой блюд. Вечно спешащему страннику, который очень полагался на первое впечатление, показалось, что он попал в хорошую страну, где неиспорченные люди удовлетворены скромной, но уютной жизнью. К тому же он чувствовал себя защищенным от гнева штутгартского тирана и жадно вдыхал, после долгого пребывания при дворах и на службе монархов, воздух свободы.

Нанятый экипаж подъехал вовремя, Казанова и его слуга сели в него и продолжили путь, навстречу клонящемуся к закату солнцу, в Цюрих.

Ледюк видел, что его господин, откинувшись на подушки, пребывает в послеобеденной задумчивости, подождал некоторое время, не захочет ли тот завести разговор, и заснул. Казанова не обращал на него внимания.

Отчасти после прощания с юными красотками Фюрстенберга, отчасти из-за хорошего обеда, отчасти из-за новых впечатлений в Шаффхаузене Казанова впал в полнейшее умиление и, отдыхая от беспокойства последних недель, ощущал с легким изнеможением, что уже далеко не так юн. У него, правда, еще не возникало чувства, будто звезда его блестящей кочевой жизни начинает закатываться. И все же он предался размышлениям, какие начинают одолевать скитальцев раньше прочих людей, размышлениям о неудержимом приближении старости и смерти. Он полностью доверил жизнь непостоянной богине удачи, и она баловала его, уделяла ему больше внимания, чем тысяче его соперников. Однако ему было доподлинно известно, что Фортуна любит лишь молодых, а молодость ускользает безвозвратно, и он уже не был уверен в ее благосклонности и не знал, не оставила ли она его.

Разумеется, ему было всего тридцать пять. Но он успел прожить не одну жизнь. Добился любви сотен женщин, побывал в темницах, дневал и ночевал в карете, вкусил страхов беглеца и гонимого, а кроме того, лихорадочно, с горящими глазами проводил изматывающие ночи за игровыми столами многочисленных городов, выигрывал состояния, проигрывал и отыгрывал вновь. Он видел, как его друзья и враги, подобно ему блуждавшие бесприютными странниками по земле в погоне за счастьем, попадали в беду и оказывались во власти болезней, томились в темнице и переживали позор. Пожалуй, не менее чем в пятидесяти городах трех стран у него были друзья и благоволящие к нему женщины, но захотят ли они его вспомнить, если он явится к ним когда-нибудь больным, старым и нищим?

– Ты спишь, Ледюк?

Слуга воспрянул:

– Что изволите?

– Через час мы будем в Цюрихе.

– Должно быть.

– Ты знаешь Цюрих?

– Не лучше своего отца, а я его никогда не видел. Город как город; правда, я слышал, будто там много блондинок.

– Блондинки мне надоели.

– Ах вот как. Должно быть, после Фюрстенберга? Надеюсь, эти две крошки вас не обидели?

– Они меня причесывали, Ледюк.

– Причесывали?

– Причесывали. И учили немецкому, вот и все.

– И только-то?

– Довольно шуток. Послушай, я старею.

– Как? Прямо сейчас?

– Брось глупости. Да и твое время уже подходит, разве не так?

– Для старости – нет. Чтобы остепениться – пожалуй, но только если это придаст мне чести.

– Ты свинья, Ледюк.

– Позвольте с вами не согласиться. Родственников не едят, а я больше всего на свете обожаю свежую ветчину. В Фюрстенберге она была, между прочим, солоновата.

Не на такую беседу рассчитывал Казанова, однако он не вспылил – для этого он был слишком усталым и благодушно настроенным. Он просто смолк и вяло отмахнулся. Сонливость одолевала его, и мысли разбегались. И когда он впал в полудрему, в памяти всплыли времена ранней юности. Ему пригрезилась в ярких, цветистых тонах и чувствах гречанка, которую он повстречал молоденьким франтом на корабле у Анконы, а еще его первые, фантастические приключения в Константинополе и на Корфу.

Карета тем временем катила все дальше, а когда Казанова очнулся, она уже громыхала по булыжной мостовой, потом переехала мост, под которым шумела черная река, отражавшая красные огоньки. Они прибыли в Цюрих, в трактир «Меч».

Сон как рукой сняло. Казанова потянулся и вышел, приветствуемый учтивым хозяином.

– Итак, Цюрих, – произнес он, ни к кому не обращаясь.

И хотя еще вчера он собирался ехать в Вену и не имел не малейшего представления о том, чем заняться в Цюрихе, он, оживленно поглядывая по сторонам, последовал за хозяином в трактир и выбрал себе на втором этаже удобную комнату с прихожей.

Отужинав, он вернулся к прежним своим размышлениям. Чем покойнее и уютнее он себя ощущал, тем более серьезными представлялись ему сейчас, задним числом, опасности, которых ему удалось избежать. Стоит ли впредь добровольно рисковать собой? Стоит ли, после того как бурное море само выбросило его на мирный берег, без нужды вновь отдаваться на волю волн?

Если он не ошибся в подсчетах, его состояние в деньгах, векселях и движимом имуществе составляло около ста тысяч талеров. Для мужчины, не обремененного семьей, этого было достаточно, чтобы обеспечить тихую и безбедную жизнь.

С этими мыслями он улегся в постель и спал долгим сном, увидев череду умиротворяюще счастливых снов. Ему грезилось, что он владелец прекрасной виллы, живущий привольно и весело, вдали от столиц, общества и интриг, среди очарования сельской природы.

Сны эти были столь прекрасны и столь наполнены ясным ощущением счастья, что Казанова пережил утреннее пробуждение почти как болезненное отрезвление. Однако он тут же решил прислушаться к этому последнему знаку доброй богини удачи и воплотить видения в действительность. Осядет ли он здесь или вернется в Италию, Францию или Голландию, но с этого дня он решил отказаться от приключений, погони за удачей и внешней роскоши и как можно скорее устроить себе спокойную, беззаботно-независимую жизнь.

Сразу же после завтрака он оставил Ледюка в комнате, а сам в одиночку пешком покинул гостиницу. Давно забытое чувство свободы увлекло странника прочь, за город, в луга и леса, и вот он уже неспешно прогуливался вдоль озера. Нежный весенний воздух тепловатыми волнами накатывал на серовато-зеленые луга, на которых светились радостью первые желтые цветочки, а живые изгороди по краям были усыпаны красновато-теплыми набухшими почками. По акварельно-голубому небу плыли пушистые белые облака, а вдали над окрашенными в серое лугами и голубоватыми елями предгорий торжественно возвышался белый зубчатый полукруг Альп.

По едва волнующейся поверхности воды двигалось несколько весельных лодок и барж под большими треугольными парусами, а на берегу мощеная чистая дорога вела через светлые, отстроенные по большей части из дерева селения. Возницы и крестьяне попадались навстречу, и некоторые учтиво приветствовали его. Все это настраивало на добродушный лад и подкрепляло его добродетельные и разумные намерения. В конце тихой деревенской улочки он подарил плачущему ребенку серебряную монетку, а в трактире, где после почти трехчасовой пешей прогулки остановился передохнуть и перекусить, любезно угостил хозяина нюхательным табаком.

Казанова даже не представлял себе, куда забрел, да и название совершенно неведомой деревни вряд ли бы помогло. Ему было хорошо от воздуха, пронизанного мягким весенним солнцем. Он отдыхал от тягот последнего времени, и его вечно влюбленное сердце тоже пребывало в покое и устроило себе отдых, так что в этот момент для него не было ничего милее этого беззаботного блуждания по незнакомой прекрасной земле. Поскольку ему то и дело встречались местные жители, заблудиться он не боялся.

Ощущая полную безмятежность, Казанова предался наслаждению созерцания своей прежней беспокойной бродячей жизни, словно это был некий спектакль, трогавший и веселивший его, но не нарушавший его сегодняшнего душевного равновесия. Жизнь его проходила в игре с опасностью, а зачастую в беспутстве, в этом он сам себе признавался, однако теперь, когда он озирал ее как единое целое, она все же являла собой притягательно многоцветную, живую и стоящую игру, способную доставить удовольствие.

Тем временем дорога привела Казанову, когда он уже начал понемногу уставать, в широкую долину, лежащую среди высоких гор. Там высилась роскошная церковь, к которой примыкали обширные постройки. С удивлением Казанова сообразил, что это, должно быть, монастырь, и был обрадован тому, что забрел в места, где живут католики.

С обнаженной головой вошел он в храм и со все большим удивлением увидел мрамор, золото и дорогое шитье. В храме как раз шла месса, и он благоговейно ее прослушал. После этого, движимый любопытством, он заглянул в ризницу, где обнаружил нескольких монахов-бенедиктинцев. Аббат, которого можно было узнать по наперсному кресту, тоже был там и ответил на приветствие незнакомца вежливым вопросом, не желает ли тот осмотреть достопримечательности церкви.