Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Было, конечно, достаточно душно, и от сточного канала шел сильный запах, как перед приближающимся феном. От лазания по горам и жары, которой я надышался, я почувствовал постепенно усталость и сел на веранде, лицом к саду. В рассеянности, то и дело клюя носом, почти засыпая, я принялся читать историю британского генерала Гордона, героя Хартума, и с каждой минутой мне тоже все больше казалось, что скоро будет гроза. Небо по-прежнему сияло синевой, но воздух становился все тяжелее, словно раскаленные облака застилали солнце, которое все еще стояло в зените. В два часа я ушел в дом и начал собирать снасть для рыбалки. Проверяя крючки и шнуры, я ощущал внутреннее волнение от предстоящей рыбалки и испытывал благодарность, что хотя бы это одно, глубокое и страстное увлечение, осталось у меня от прежних времен.

Прекрасно помню необычайно душную атмосферу, натужную послеполуденную тишину того дня. Я шел с ведерком вниз по течению реки на рыбную ловлю у нижних мостков, до середины которых уже падала тень от высоких домов. От близкой ткацко-прядильной фабрики доносился убаюкивающий шум станков, похожий на жужжание пчел, а от Верхней мельницы каждую минуту – сердитый треск и резкий скрежет циркулярной пилы. А так кругом было тихо, мастеровые попрятались в тени возле своих мастерских, в переулке не было ни души. На Мельничном острове бродил по воде голышом меж камней какой-то мальчонка. Перед мастерской каретного мастера стояли прислоненными к стене длинные доски, на солнце они сильно пахли, сухой запах доходил даже до меня, я четко ощущал его сквозь насыщенный влагой и рыбным духом речной воздух.

Рыба тоже почувствовала необычность в погоде и повела себя странным образом. Красноперки первые четверть часа так и шли на крючок, одна тяжелая широкая рыбина – плотва с красными брюшными плавниками – оборвала мне леску, когда я уже вытащил ее и почти держал в руках. Но вскоре после этого рыбу охватило беспокойство, красноперки зарылись в ил и не брали наживку, а на поверхности появились стайки молоденьких рыбешек, возрастом не старше года, они так и шли стайка за стайкой вверх по течению. Все указывало на то, что погода меняется, но ветра не было, и воздух был прозрачен как стекло, и небо было чистое от облачков.

Мне казалось, что рыбу спугнули грязные сточные воды, и так как я не был склонен сдаваться, я стал подумывать о том, чтобы сменить место и прощупать канал вдоль прядильни. Едва я нашел там место возле сарая и разложил свои принадлежности, как на лестнице у фабричного окна появилась Берта и, увидев меня, помахала мне. Я сделал вид, что ничего не заметил, и нагнулся к удочке.

По замурованному в камень каналу бежала темная вода, я видел свое дрожащее отражение, размываемое мелкими волнами, – человек сидит на земле, голова между стопами. Девушка, которая все еще стояла у окна, окликнула меня, но я уставился, не двигаясь, на воду и не повернул головы.

С рыбалкой не клеилось, и рыба здесь стремительно проплывала, неслась как по срочному делу. Устав от давящей духоты, я присел на каменный бортик, уже не ожидая более ничего от этого дня, и лишь желал, чтобы скорее наступил вечер. Позади меня в цехах прядильни извечно пели станки, канал бесшумно гнал воды вдоль замшелых зеленых влажных каменных стен. Меня охватило сонное безразличие, и я понуро сидел, мне даже лень было смотать удочку.

Очнулся от сонной лени я, вероятно, через полчаса в состоянии внезапной тревоги и глубокого волнения. Ветер крутился упрямым вихрем, не распыляясь, воздух сгустился и приобрел странный привкус, ласточки, встревоженные, летали над самой водой. У меня закружилась голова, и я подумал, что заработал солнечный удар; неожиданно сильно запахло водой, и у меня появилось дурное предчувствие, что меня стошнит, я отер со лба пот. Потом вытащил удочку, освежил руки капавшей с лески водой и начал собирать вещи.

Выпрямившись, я взглянул на площадь перед прядильней и увидел, как пыль, закручиваясь мелкими вихрями, взмывает вверх, собираясь в облако, а в высоком беспокойном воздухе носятся птицы, словно их кто подхлестывает, воздух в долине побелел, как при снежной буре. Ветер вдруг стал холодным и набросился на меня, словно злейший враг, он выхватывал из воды рыбок, сорвал с моей головы панаму и затем ударил мне в лицо как кулаком.

Белый воздух, стоявший над дальними крышами, подобно снежной лавине окутал вдруг и меня, он был холодный и причинял боль, вода из канала брызгами летела вверх, как под ударами мельничного колеса, удочку унесло, а вокруг меня теперь бушевал ревущий белый хаос, удары сыпались на голову и руки, комья земли летели мимо меня вверх, песок и древесные щепки кружились в воздухе.

Все было непонятно; я чувствовал только – происходит что-то ужасное, грозящее опасностью. Одним прыжком я метнулся к сараю и спрятался в нем, ослепленный неожиданностью произошедшего и в сильном испуге. Я уцепился за железную балку и, оглушенный, простоял несколько секунд, не дыша и не двигаясь, в животном страхе, пока ко мне не вернулось сознание. Невиданный ураган, какого мне до сих пор видеть не доводилось, пронесся с дьявольской силой мимо, где-то в вышине слышалось жуткое, скорее дикое, завывание, на плоскую крышу надо мной и на землю перед дверью обрушились тучи крупного града, большие льдинки вкатились в сарай. Шум от града и ветра был чудовищный, канал вздыбился, словно его хлестали плетью, и бился мятежными волнами о каменные борта.

Я охватил взглядом все разом в одну минуту – поднятые ветром доски, кровельную дранку и ветки деревьев, падающие камни с кусками известки, отбитыми летевшими в них крупными градинами-снарядами; я слышал, как рушился и падал кирпич, как под частыми ударами молотка вдребезги разлеталось стекло, с крыш обрушивались сточные желоба.

Откуда-то бежал человек, со стороны фабрики, прямиком через засыпанный градом двор, одежды на нем развевались под порывами ураганного ветра. Шатаясь, человеческая фигура приближалась, борясь с обрушившимся на нее потопом с небес. В сарае она бросилась ко мне – замершее, чужое, но такое знакомое мне лицо с большими, полными любви глазами, расплывалось в мучительной улыбке, молчаливый теплый рот искал моих губ и долго целовал меня с захватывающей дух ненасытностью, руки обнимали меня за шею, а светлые влажные волосы облепили мои щеки, и пока мир кругом сотрясался от града и урагана, еще глубже меня охватил немой, но страшной силы ураган любви.

Мы сидели на груде досок, без слов, тесно обнявшись, я робко и удивленно гладил волосы Берты и прижимал свои губы к ее нежному ротику, ее тепло сладкой болью окутывало меня. Я закрыл глаза, она прижала мою голову к своей вздымающейся груди, потом к коленям и гладила меня мягкими, мечущимися по лицу и по волосам руками.

Я открыл глаза, вынырнув из мгновенного провала во тьму от головокружения, – ее серьезное широкоскулое лицо печально склонилось надо мной, глаза смотрели растерянно. С ее бледного лба из-под спутавшихся волос сбегала узкая струйка яркой крови – по всему лицу к шее.

– Что с тобой? Что случилось? – вскричал я в страхе.

Она заглянула мне в глаза и слабо улыбнулась.

– Я думаю, мир идет ко дну, – проговорила она тихо, и грохочущий шум непогоды поглотил ее слова.

– У тебя кровь, – сказал я.

– Это град. Пустяки! Тебе страшно?

– Нет. А тебе?

– Я не боюсь. Ах ты Боже мой! Весь город рухнет, того гляди. Ты меня совсем не любишь?

Я молчал и с напряжением смотрел в ее большие распахнутые глаза, опечаленные безответной любовью, и пока она, наклонившись надо мной и с силой прижавшись к моим губам, терзала их, я неотрывно смотрел, как мимо ее левого глаза по белой молодой коже течет тоненькая струйка крови. И пока мои чувства, опьяненные ее любовью, пребывали в смятении, мое сердце стремилось вырваться из ее объятий и отчаянно сопротивлялось тому, чтобы кто-то против его воли взял над ним верх в такой ураган. Я сел, и она прочла в моем взгляде сочувствие.

Тут же отпрянув, она гневно посмотрела на меня, и так как я, движимый состраданием и заботой, протянул к ней руку, она обхватила ее обеими руками, опустила на них лицо, встала на колени и заплакала, и ее теплые слезы побежали по моей вздрагивающей руке. Я смущенно глядел на нее, она всхлипывала, и ее голова лежала на моей руке, на затылке у нее вздрагивал мягкий пушок. Если бы это был кто-то другой, энергично соображал я, та, которую я действительно бы любил и мог отдаться ей всей душой, как бы мне хотелось тогда дотронуться любящими пальцами до этого нежного пушка и поцеловать этот светлый затылок! Но моя кровь оставалась холодной, и я мучительно страдал от стыда, что она стоит передо мной на коленях, та, кому я не хотел приносить в жертву свою юность и свою мужскую гордость.

Все то, что я пережил как заколдованный год и что еще и сегодня остается в моей памяти тысячью маленьких движений, проявлений чувств и жестов как большое временное событие, продолжалось в действительности всего несколько минут. Так же внезапно все прояснилось, стало светло, влажные куски голубого неба выглянули в своей примиряющей невинности, и неожиданно, словно обрубленный топором, ураган сник, и удивительная, невероятная тишина разлилась кругом.

Как из фантастической волшебной пещеры вышел я из сарая на свет божий, удивленный, что все еще живу. Пустынный двор вид имел жалкий, земля была разворочена, словно растоптана лошадьми, повсюду сгрудились кучками крупные градины, моих рыболовных снастей не было и в помине, исчезло даже ведерко. С фабрики доносились возбужденные голоса, почти все стекла были побиты, цеха просматривались насквозь, из всех дверей поспешно выходили люди. Пол был усыпан осколками стекла и обломками кирпичей, длинный жестяной желоб был сорван и висел, погнутый наискось, вдоль половины фасада.

Я забыл все, что только что случилось, и сгорал от жгучего любопытства, смешанного с диким страхом, стараясь увидеть своими глазами все, что произошло и сколько зла причинило кругом. Все разбитые окна фабрики и черепица выглядели довольно страшно и безнадежно, но в итоге все оказалось уж не таким ужасным и даже не соответствовало тому чудовищному впечатлению, какое произвел на меня ураган. Я глубоко вздохнул, свободно и несколько разочарованно, приходя в себя: дома стояли на месте, как и горы по сторонам долины. Нет, мир не рухнул и никуда не делся.

Тем временем я покинул фабричный двор, свернув после моста в первый же переулок, и трагедия опять приняла невиданные размеры. Улочка лежала засыпанная черепками и обломками разрушенных витринных ставен, печные трубы развалились, рухнув вниз, и увлекли за собой куски крыш, не было двери, перед которой не стояли бы люди, подавленные и жалкие, я увидел все, что бывает обычно на картинах, изображающих осажденные и захваченные города. Осколки камней и ветки деревьев преграждали путь. Окна зияли черными дырами с острыми зубцами треснувших стекол, заборчики палисадников валялись на земле или болтались, хлопая по стенам домов. У кого-то пропали дети, их тревожно искали, говорили, что людей на полях побил град, кого-то насмерть. Все показывали на крупные градины, нападавшие кругом, большие, размером с талер, а то и больше.

Я все еще был слишком возбужден, чтобы пойти домой и посмотреть, какой урон нанесен нашим дому и саду, и мне даже в голову не приходило, что родные, возможно, ищут меня, со мной ведь ничего не случилось. Я решил еще раз выйти на простор, вместо того чтобы натыкаться тут на обломки, и мне в голову пришло мое самое любимое место – старинная большая площадь неподалеку от кладбища, где в тени мы праздновали самые большие праздники моего детства. С удивлением я обнаружил, что проходил здесь по дороге домой, возвращаясь со скал, всего четыре-пять часов назад; мне показалось, с тех пор минула целая вечность.

И я пошел назад переулком и через нижний мост, увидел по пути сквозь просветы в саду церковную башню из красноватого песчаника – она стояла в целости и сохранности, и только физкультурный зал немного пострадал. Чуть поодаль одиноко стояла старая харчевня, я еще издали узнал ее крышу. Однако выглядела она странным образом как-то иначе, и я не мог распознать, что не так. Лишь приложив усилия, стараясь поточнее вспомнить, как все было здесь раньше, я понял: перед харчевней стояли два огромных тополя. Деревьев не было. Такой старый и такой знакомый вид был уничтожен, любимое место было осквернено.

И тут во мне родилось недоброе предчувствие, что, возможно, уничтожено и разрушено еще много прекрасного и даже более памятного. Внезапно я тягостно осознал, как сильно люблю я родные места, как глубоко мой душевный покой и мое благополучие зависят от этих крыш и башен, мостов и переулков, домов, садов и лесов. Ощутив новое волнение и тревогу, я побежал быстрее, пока не оказался на площади народных гуляний.

Я стоял молча и смотрел на место моих излюбленных воспоминаний – оно безымянно лежало опустошенным и абсолютно разрушенным. Старые каштаны, в тени которых мы проводили праздничные дни и стволы которых мы, школьники, едва могли обхватить втроем или вчетвером, лежали поваленные, поломанные, расщепленные, вывернутые с корнем, а на их месте зияли ямы размером с дом. На привычном месте не осталось ни одного дерева, это было чудовищное побоище, и липы, и клены тоже были повалены, дерево за деревом. Широкая площадь превратилась в жуткую кучу обломков и руин из ветвей, расщепленных стволов, корней и комьев земли, некоторые мощные стволы стояли еще в земле, но были без кроны, обломанные, как тростинки, и вывернутые, сверкая тысячами белых оголенных щепок.

Идти дальше было невозможно, площадь и улица были перекрыты завалами из деревьев и их остатков, и там, где я с детства видел только священные тени и высокие, как храмы, стволы деревьев, пялилось на меня пустое небо, распростертое над уничтоженным прошлым.

У меня было такое ощущение, что меня самого вырвали со всеми моими потаенными корнями и выплюнули в неумолимо бьющий ярким светом день. Целый день бродил я вокруг, не находя ни лесных тропинок, ни знакомых ореховых деревьев с тенистыми кронами, ни знакомых дубов, на которые я взбирался ребенком, повсюду вокруг города высились кучи хлама, зияли в земле дыры, лесные склоны гор были скошены словно трава, мертвые деревья жалобно тянули к солнцу свои оголившиеся корни. Между мной и моим детством разверзлась пропасть, и моя родина не была больше такой, как прежде. Очарование и наивность былых лет отошли от меня, и вскоре я уехал из города, чтобы стать мужчиной и победить в той жизни, первые тени которой слегка задели меня в те дни.

1913

ПРЕВРАЩЕНИЯ ПИКТОРА

Едва Пиктор вошел в рай, как оказался перед деревом, оно было одновременно и мужчиной и женщиной. Пиктор почтительно поздоровался с деревом и спросил:

– Ты древо жизни?

Но вместо дерева ответ ему собрался дать змий, тогда он отвернулся и пошел дальше. Он широко раскрыл глаза, ему все очень нравилось. Он ясно чувствовал, что это родина и источник жизни.

И он вновь увидел дерево, оно было одновременно и солнце и луна.

Пиктор спросил:

– Ты древо жизни?

Солнце кивнуло и засмеялось, луна кивнула и улыбнулась.

Чудесные цветы смотрели на него множеством своих красок и огоньков, с множеством глаз и личиков. Одни кивали ему и смеялись, другие кивали и улыбались, а третьи не смеялись и не улыбались: молчали утомленные, в себя погруженные, собственным ароматом опьяненные. Один из них пел лилово-голубую песню^[40], другой – колыбельную. У одного цветка были огромные голубые глаза, другой напомнил Пиктору его первую любовь. От одного исходил запах сада его детства, сладкое благоухание его звучало как голос матери. Другой смеялся ему в лицо, высунув ему навстречу свой загнутый красный язык. Он лизнул его, у него был резкий и несколько диковатый вкус смолы и меда, а еще он напоминал поцелуй женщины.

Пиктор стоял в окружении цветов, охваченный неясным томлением и робкой радостью. Его сердце, словно колокол, тяжело ухало, с силой стучало; его тоскливое желание сжигало его неизвестностью, предчувствием чего-то волшебного.

Пиктор увидел: сидит птица, в траве птица сидела и красками сверкала, казалось, прекрасная птица всеми цветами обладала. Красивую пеструю птицу спросил он:

– О птица, скажи, где счастье?

– Счастье, – заговорила красивая птица и засмеялась, раскрыв золотой клюв, – счастье, о друг мой, везде – на горе, на земле, в кристалле и цветке.

С этими словами веселая птица тряхнула перьями, дернула шеей, покачала хвостом, подмигнула глазом, еще раз засмеялась, а потом осталась неподвижно сидеть, в траве осталась сидеть, и смотри-ка: птица превратилась в пестрый цветок, перья стали листьями, когти – корнями. В глянце красок, в ритме танца стала она цветком-протуберанцем. Пиктор в изумлении глядел на этот померанец-горицвет. И уже очень вскоре птица-цветок задвигала листиками и тычинками, ей надоело пребывать в цветочной ипостаси, вот у нее уже и нет корней, она пошевелилась с легкостью, медленно воспарила и теперь стала уже сверкающей бабочкой, плавно порхающей в воздухе, невесомая, без огоньков, только сияющее личико. Пиктор сделал от удивления большие глаза.

А новая бабочка, веселая пестрая птица-цветок-мотылек, со светлым личиком, летала и кружила вокруг удивленного Пиктора, поблескивала на солнце, нежно опускалась на землю, как пушинка, сидела у самых ног Пиктора, нежно дышала, немного подрагивала сверкающими крылышками и вскоре превратилась в разноцветный кристалл, края которого светились красным. Чудесно светился он в зеленой траве среди разнотравья, ясный, как праздничный колокольный звон, этот красный драгоценный камень. Но его родина, земные недра, похоже, звали его; он быстро-быстро становился маленьким и грозил погрузиться в землю.

И тут Пиктор, подталкиваемый всесильным желанием, схватил исчезающий камень и прижал к себе. С восхищением глядел он на его магический блеск, сияние которого сулило ему предчувствие блаженства.

Вдруг на суку засохшего дерева изогнулся кольцом змий и прошипел ему в самое ухо:

– Этот камень превратит тебя во что захочешь. Быстро скажи ему свое желание, пока еще не поздно!

Пиктор испугался, он боялся упустить свое счастье. Он быстро сказал одно слово и превратился в дерево. Он вообще-то не раз подумывал о том, чтобы стать деревом, потому что ему казалось, что деревья полны покоя, силы и достоинства.

Пиктор стал деревом. Он врос корнями в землю, он тянулся в высоту, его члены выпустили листочки и веточки. Он был этим очень доволен. Он жадно пил своими фибрами глубинные соки прохладной земли, его листочки тихо развевались в высоком голубом небе. В его коре жили жучки, у его ног – заяц и еж, а в ветвях – птицы.

Дерево Пиктор был счастлив и не считал больше годы, которые проходили. Так прошло много лет, прежде чем он заметил, что его счастье далеко от совершенства. С годами он научился видеть своими глазами дерева. И тогда он прозрел и опечалился.

Он увидел, что в раю вокруг него многие существа то и дело превращаются, то есть все течет в волшебном потоке вечных превращений. Он видел, как цветы становятся драгоценными камнями или, сверкнув, уносятся вдаль уже как колибри. Он видел, что рядом с ним вдруг исчезали некоторые деревья: одно из них убежало ручейком, другое превратилось в крокодила, еще одно уплыло как радостная и хладнокровная рыба, наполненная жаждой веселья и предвкушения бодрых ощущений начать новые игры в новых формах. Слоны менялись обличьем со скалами, жирафы превращались в цветы.

А он, дерево Пиктор, оставался все тем же неизменным деревом, он не мог больше ни во что превратиться. С тех пор как он это понял, то утратил счастье. Пиктор начал стареть и все больше принимал ту усталую, скучную и печально-озабоченную позу, какую можно наблюдать у многих старых деревьев. И по лошадям, птицам, людям и всем другим живым существам это можно видеть ежедневно: если у них нет дара превращения, они впадают со временем в печаль и начинают хиреть и чахнуть, их красота со временем пропадает.

Однажды молоденькая девушка забрела в тот уголок рая, она была блондинкой в голубом платье. Танцуя и распевая, блондинка пробежала под деревьями, никогда не думая о том, как хорошо бы обладать даром превращения.

Одна мудрая обезьяна улыбнулась ей вслед, а вьющееся растение нежно коснулось своим усиком, деревья бросали ей вслед кто цветы, а кто орех или яблоко, но она не замечала этого.

Когда дерево Пиктор увидело девушку, его охватила невиданная тоска, страстное желание счастья, какого он еще никогда не ощущал. И одновременно погрузился в глубокие размышления, испытав ощущение, что его собственная кровь взывает к нему:

– Опомнись! Вспомни в этот час всю свою жизнь, найди смысл, иначе будет поздно и к тебе никогда уже не вернется счастье. И он подчинился. Он вспомнил всю историю своего происхождения, свои годы в образе человека, свое вхождение в рай и особенно тот момент перед тем, как он стал деревом, тот чудесный миг, когда он держал в руках волшебный камень. Тогда, когда ему открылась возможность любого превращения, жизнь била в нем ключом, как никогда! Он вспомнил птицу, которая смеялась тогда, и дерево солнце-луну, его охватило предчувствие, что он тогда упустил что-то, что-то забыл и что совет змия был не очень-то и хорош.

Девушка услышала в листьях дерева Пиктор шум, она взглянула вверх и почувствовала, ощутив в сердце внезапную боль, как внутри ее зарождаются новые мысли, новое желание, новые мечты. Неведомая сила влекла ее, и она села у корней под дерево. Она чувствовала себя одинокой и грустной, и при этом красивой, отзывчивой и благородной в своей немой печали; чарующе звучала для нее тихая песня шумящей кроны. Она прислонилась к грубой коре дерева, почувствовала, как оно содрогнулось, ощутила тот же священный трепет в груди. И странную боль в сердце, высоко в небе над ней проплывали облачка, из ее глаз медленно покатились крупные слезы. Что все это значило? Из-за чего она так страдает? Почему ее сердце рвется из ее груди и готово слиться с ним, стремится туда, в это прекрасное одинокое дерево?

А дерево тихонько дрожало от верхушки до самых корней; из последних сил собрав в себе все жизненные силы, тянулось к девушке в жгучем желании объединиться с нею. Ах как перехитрил его змий, изгнав и навсегда приковав в одиночестве – деревом! О, какой же слепец, какой он глупец был тогда! Разве он был так несведущ, так далек от тайн жизни? Нет, тогда он, пожалуй, подспудно ощущал и предчувствовал это – ах, и с грустью и глубоким пониманием думал он теперь о дереве, бывшем одновременно и мужчиной и женщиной!

И тут прилетела птица с красными и зелеными перьями, красивая птица, и полет ее был смелым и стремительным, она описала дугу. Девушка смотрела на нее, как она летает, увидела, как из ее клюва что-то выпало и засверкало красным, словно кровь, красным, как пламя, оно упало в зеленую траву и пылало в зелени так доверительно, его красный свет был таким ярким, что девушка наклонилась к нему и подняла это что-то красное. Это был кристалл, драгоценный камень карбункул, и там, где он появляется, отступает тьма.

Стоило только девушке взять волшебный камень в белые руки, как исполнилось вскоре то желание, которым полнилось ее сердце. Красавица исчезла, ушла в землю и воссоединилась с деревом, дала сильный молодой побег на его стволе и стала быстро подниматься к его кроне.

И все стало хорошо, мир вошел в свою колею, и наконец-то был обретен рай. Пиктор больше не был печальным деревом, он громко пел теперь «Пиктория, Виктория…».

Он добился превращения. И поскольку на сей раз это было истинное и вечное превращение, потому что из половинки он стал цельным, он мог в таком состоянии и в дальнейшем превращаться в то, во что ему захочется. По его жилам постоянно текла животворная сила волшебного превращения, он вечно был частью ежечасно протекающего процесса творения.

Он становился серной, он становился рыбой, он становился человеком и змеей, облаком и птицей. Но в каждом образе он был цельным существом, был парой, был солнцем и луной, мужчиной и женщиной, плыл как параллельно текущие реки по землям и странам, стоял двойной звездой в небе.

1922

ЧТО ПОЭТ УВИДЕЛ ВЕЧЕРОМ

Южный июльский день подходил к концу, розовые вершины гор окутывала синеватая летняя дымка, на равнинах пышно буйствовала в душном и влажном воздухе сытая растительность, высоко поднялись мощные стебли налившейся кукурузы, на многих полях зерновые были уже убраны, а к теплому, мучнисто-сытому запаху пыли на проселочных дорогах примешивался сладкий перестоявший запах полевых и садовых цветов. В сочной траве земля еще удерживала дневное тепло, отсвет деревенских крыш отбрасывал с золотым блеском тепло в надвигающиеся сумерки.

От одной деревни к другой шла по нагревшейся дороге любовная парочка, шла медленно и бесцельно, оттягивая расставание, то свободно держась за руки, а то обнявшись, плечом к плечу. Они шли красиво, словно плыли в воздухе в легких летних одеждах, переливавшихся красками, в белых туфлях, с непокрытой головой, гонимые любовью в тихой вечерней лихорадке: девушка с белым лицом и белой шеей, мужчина загорелый, оба изящные и прямые, оба красивые, оба слившиеся в этот час в едином порыве чувств, словно в них билось одно сердце на двоих, питая их страсть, и при этом были оба совершенно разными и далекими друг от друга людьми. Это был час, когда дружба стремилась перерасти в любовь, а игра становилась их судьбой. Оба улыбались, и оба были серьезны до крайности.

В этот час на дороге между обеими деревнями не было ни души – крестьяне, работавшие в поле, уже разошлись по домам. Недалеко от одной усадьбы, ясно просматривавшейся сквозь деревья, словно солнце еще не ушло, влюбленные остановились и обнялись. Мужчина нежно подвел девушку к краю дороги, к низкой каменной ограде, они сели на нее, чтобы еще какое-то время побыть вдвоем, чтобы не входить в деревню и не встречаться с людьми, чтобы провести вместе этот остаток их обоюдного пути. Они тихо сидели на каменной ограде, среди гвоздик и камнеломки, а над головами шелестели листья виноградной лозы. Сквозь пыль и благоухание из деревни доносились звуки: играли дети, мать звала своего ребенка, мужской смех, – издалека слышались неуверенные звуки старого рояля. Они сидели тихо, прижавшись друг к другу, чувствовали легкое прикосновение виноградных листьев к своим головам, окружавшие их запахи, теплый воздух, уже насыщенной росой и прохладой.

Девушка была юной, даже очень юной и красивой, изящной, а легкое летнее платьице открывало ее длинную белую шейку, как и широкие короткие рукавчики – ее длинные белые руки. Она любила своего дружка, она верила в то, что крепко любит его. Она много знала о нем, она так хорошо его знала, они уже давно были друзьями. Они то и дело, но лишь на секунду, вспоминали о своей красоте и зове пола, нежно обменивались ласковыми рукопожатиями и короткими легкими поцелуями. Он был ее дружком, в какой-то мере ее советчиком и близким человеком, как старший, знающий жизнь, и только иногда, на мгновения, слабый отблеск грозы омрачал их дружбу, короткое милостивое напоминание, что в игре участвовали также и тщеславие, и жажда власти, и сладкая враждебность, и притяжение полов. Все это пока только вызревало, накладывая отпечаток на другие чувства.

Мужчина тоже был красивым, но уже не первой юности и лишенный той внутренней страсти, которая сжигала девушку. Он был намного старше, он уже познал и любовь, и горькую судьбу, терпел крушение и начинал все сначала. На его худом загорелом лице были написаны строгость и задумчивость и чувство собственного достоинства, в морщинах на лбу и щеках запечатлелась прожитая им жизнь. Но в этот вечер он был ласковым и увлеченным любовью. Его рука ласкала девичью руку, нежно гладила ее, играла с завитками у нее на затылке, осторожно проводила по плечам и груди девушки, прокладывая нежные и чувственные пути. И пока ее губы на ее спокойном в вечерних сумерках лице тянулись к нему навстречу, страстно и с ожиданием, как цветок, тогда как нежность в нем вскипала и поднимался из глубин любовный голод, он все же думал об этом и знал, что многие другие возлюбленные точно так же проделали с ним этот путь в один из летних вечеров и что его пальцы прокладывали такие же нежные и чувственные пути по другим рукам, другим волосам, плечам и бедрам, что он сейчас повторял пройденные пути, упражнялся в уже прожитых не раз сердечных играх, что для него все изливавшиеся чувства этого часа были чем-то иным, чем для девушки, чем-то прекрасным и милым, но больше ни новым, ни чем-то необычайным, очень серьезным и святым.

«И этот волшебный напиток я смогу выпить, – думал он, – и он тоже сладок и тоже чудесен, и, возможно, я смогу сильнее любить этот юный цветок, сознательнее, щадя юное создание, тоньше, чем это сделал бы молодой паренек, каким я и сам был десять – пятнадцать лет назад. Я смогу провести ее нежнее, умнее, светлее через порог первого опыта, чем кто-то другой, я смогу испить это драгоценное и благородное вино благороднее и благодарнее любого юноши. Но я не смогу скрыть от нее, что после опьянения наступит пресыщение, я не смогу разыграть перед ней после опьянения ненасытного влюбленного, о ком она мечтает, который никогда не протрезвеет. Я увижу, как она дрожит и плачет, и стану холодным и в душе нетерпеливым. Я буду страшиться того момента и боюсь его уже сейчас, когда она, очнувшись и открыв глаза, должна будет пройти через это отрезвление, когда ее лицо перестанет быть цветком, а исказится в судорогах испугом по поводу потерянной девственности».

Они сидели молча на каменном приступке, среди цветущих трав, прижавшись друг к другу, испытывая время от времени прилив сладострастия, сближавшего их еще больше. Они редко что говорили, произносили лишь необязательные слова, похожие на детский лепет: «любимый», «ты мое сокровище», «дитя», «ты меня любишь?».

В этот момент из усадьбы, очертания которой начали исчезать в тени деревьев, вышел ребенок, маленькая девочка, возможно, лет десяти, она шла босиком, на тоненьких загорелых ножках, в коротком темном платьице, у нее были длинные темные волосы, обрамлявшие ее слегка загорелое личико. Она играла сама с собой, шла нерешительно, отчасти смущаясь, в руке у нее была скакалка, ее маленькие ножки бесшумно бежали по дороге. Занятая игрой, она шаг за шагом приближалась к тому месту, где сидели влюбленные. Дойдя до них, она замедлила шаг, как бы не желая продолжить путь, словно что-то притягивало ее к этому месту, как ночную бабочку притягивают цветущие флоксы. Она тихо пропела свое приветствие «buona sera»^[41]. Девушка приветливо ей кивнула, мужчина откликнулся так же приветливо: «Ciao, сага mia»^[42].