Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Раздался еще один звук (пение несколько минут назад смолкло) – это звонко прозвонил колокольчик, созывая всех к столу, и Пауль медленно направился к дому. Перед дверью он вытер с рук дождевые капли, пригладил волосы и сделал глубокий вдох, словно ему предстоял трудный шаг.

– Ах, ну вот и дождь пошел, – запричитала Берта. – Значит, ничего уже больше не будет?

– Чего не будет? – спросил Пауль, не поднимая глаз от тарелки.

– Мы ведь хотели – ну, вы обещали повести меня на Айхельберг.

– Ах вот что. Нет, это невозможно при такой погоде.

Она так мечтала, что он взглянет на нее и спросит, как она себя чувствует, но сейчас была почти рада, что он этого не сделал. Он совершенно забыл о том неприятном моменте под ивой, когда она принялась рыдать. Этот внезапный приступ так и так произвел на него мало впечатления и только укрепил его в мысли, что она всего лишь еще маленькая девочка. Не обращая на нее никакого внимания, он все время бросал взгляды на фрейлейн Туснельде.

А та вела оживленную беседу с домашним учителем, который стыдился своей глупейшей роли вчерашним вечером, на спортивные темы. Господин Хомбургер вел себя так, как это делают многие: рассуждал о вещах, в которых мало что смыслил, намного живее и увереннее, чем о том, что было важно для него и в чем он неплохо разбирался. Дама говорила больше, он ограничивался вопросами, кивал, соглашался и заполнял паузы незначащими фразами. Несколько кокетливая болтовня молодой дамы выбила его из колеи, он отказался от привычной для него ленивой манеры общения; ему даже удалось самому рассмеяться над собой, когда он пролил вино, наливая его в бокал, отнестись к этому легко и с улыбкой. Однако его хитроумная просьба почитать для фрейлейн Туснельде после ужина главу из его любимой книги была изящно отклонена.

– У тебя больше не болит голова, дитя мое? – спросила тетя Грета.

– О нет, нисколечко, – полуслышно ответила Берта, но выглядела она при этом все еще очень несчастной.

О, дети, дети, подумала тетя, от которой не укрылись неуверенность и возбуждение Пауля. У нее возникли кое-какие предчувствия, и она решила не тревожить без надобности молодых людей, но последить за ними, чтобы вовремя предотвратить возможные глупости. С Паулем такое случилось впервые, в этом она была уверена. Как долго это еще протянется? Он вот-вот перерастет потребность в ее заботе, и тогда его пути будут скрыты от ее глаз!.. О, дети, дети!

За окном стало совсем мрачно. Дождь лил ручьем и ослабевал только при сильных порывах ветра, гроза все еще собиралась с силами, гром гремел где-то очень далеко.

– Вы боитесь грозы? – спросил господин Хомбургер свою даму.

– Напротив, не знаю ничего более прекрасного. Мы можем перейти в павильон и посмотреть. Ты пойдешь с нами, Берта?

– Если ты хочешь, то с удовольствием.

– И вы, значит, тоже, господин кандидат?.. Ах как хорошо, я очень радуюсь этому. Первая гроза в нынешнем году, ведь так?

Встав из-за стола, они взяли зонты и пошли через сад к ближнему павильону. Берта взяла с собой еще книгу.

– А ты, Пауль, не хочешь к ним присоединиться? – спросила тетя.

– Спасибо, нет. Я хочу разучить одну пьесу.

Со смешанными чувствами он ушел в музыкальный салон. Но едва он заиграл, сам не зная что, как вошел его отец.

– Мой мальчик, не можешь ли ты перебраться на несколько комнат подальше? Это хорошо, что ты хочешь разучить что-то новое, но всему свое время, и мы, старшее поколение, хотели бы при этой духоте немного поспать. Так что до свидания, малыш!

Юноша вышел, миновал столовую, коридор, прошел к воротам. Оттуда он увидел, как все входили в павильон. Услышав позади себя тихие шаги тети, он быстро вышел за ворота и поспешил, ничем не укрывшись, сунув руки в карманы, подальше от всех, в дождь. Гром стал усиливаться, и первые робкие зигзаги молний разорвали черные сумерки.

Пауль обошел дом и вернулся к пруду. Он чувствовал, упрямо страдая, как дождь проникает сквозь его одежду. Еще не посвежевший парящий воздух горячил его, и он подставил голые до локтей руки под тяжелые капли дождя. Все остальные сидели, довольные, в павильоне, смеялись и оживленно болтали, и о нем никто не думал. Ему хотелось туда пойти, но он пересилил себя; раз уж он не пошел с ними сразу, так нечего ему теперь бегать за ними. А Туснельде, та даже и не позвала его. Она пригласила пойти с ней Берту и господина учителя, а его нет. Почему его-то нет?

Насквозь промокший, он подошел, не разбирая дороги, к домику садовника. Молнии следовали одна за другой почти беспрестанно – вниз и поперек неба – фантастически причудливыми линиями, а дождь шумел все громче. Под деревянной лестницей садового домика что-то зазвякало, и оттуда с приглушенным рычанием вылез огромный дворовый пес. Узнав Пауля, он радостно прижался к нему и потерся о ногу, ласкаясь. И Пауль с нахлынувшей неожиданной нежностью положил руку ему на шею, потащил его в темный угол под лестницей и уселся там рядом с ним на корточки, что-то говорил ему и наслаждался его обществом неизвестно сколько времени.

В павильоне господин Хомбургер отодвинул железный садовый стол к задней каменной стене с намалеванным на ней итальянским ландшафтом морского побережья. Яркие краски – синяя, белая, розовая – плохо сочетались с серой стеной дождя и, несмотря на духоту, вызывали озноб.

– Вам не повезло с погодой в Эрленхофе, – сказал господин Хомбургер.

– Почему? Я нахожу, что гроза – это прекрасно.

– Вы тоже, фрейлейн Берта?

– О, я с удовольствием наблюдаю за ней.

Он ужасно злился, что малышка увязалась за ними. Именно сейчас, когда у него завязались отношения с красавицей Туснельде.

– А завтра вы и в самом деле уедете?

– Почему вы спрашиваете об этом таким трагическим голосом?

– Мне просто очень жаль.

– Правда?

– Но, милостивая фрейлейн…

Дождь барабанил по тонкой жестяной крыше и буйными толчками выливался из желобов водосточных труб.

– Знаете, господин кандидат, у вас в учениках очень милый юноша. Это ведь одно удовольствие преподавать такому, как он.

– Вы это серьезно?

– Конечно. Он просто прелесть. Не правда ли, Берта?

– О, я не знаю, я мало его видела.

– Он что, не нравится тебе?

– Нет, почему же… Нравится.

– Что изображено на этой картине, господин кандидат? Это виды Ривьеры?

За два часа Пауль вымок до нитки и вернулся домой смертельно усталый, принял холодный душ и переоделся. И стал ждать, когда возвратятся те трое, и когда они пришли и в коридоре раздался громкий голос Туснельде, он от испуга вздрогнул, его сердце заколотилось. Тем не менее он сделал нечто такое, о чем минуту назад даже не мог подумать.

Когда фрейлейн одна поднималась по лестнице, он подкараулил ее и неожиданно вырос перед ней наверху. Подошел к ней и протянул ей небольшой букетик роз. Это был дикий шиповник, который он срезал внизу, под дождем.

– Это мне? – спросила Туснельде.

– Да, вам.

– Чем же я заслужила? Я ведь опасалась, что вы меня терпеть не можете.

– О, вы смеетесь надо мной.

– Ну что вы. Конечно, нет, дорогой Пауль. И я благодарю вас за цветочки. Это дикие розочки, да?

– Да, с нашей живой изгороди.

– Я воспользуюсь одной из них, потом.

И она проследовала дальше в свою комнату.

Вечером все остались сидеть в зале. Приятно похолодало, с омытых дождем блестящих ветвей все еще падали капли. Собирались музицировать, но профессор предпочел бы поболтать пару лишних часов с Абдереггом. Все удобно расположились в просторном помещении, мужчины курили, молодые люди пили лимонад.

Тетя смотрела с Бертой альбом и рассказывала ей старые истории. Туснельде была в прекрасном настроении и много смеялась. Домашний учитель сильно устал от долгих пустых разговоров в павильоне, опять нервничал, его лицо подергивалось болезненной гримасой. То, что она так всем на смех кокетничала с этим младенцем Паулем, он находил безвкусным и старательно подбирал форму, как бы ей это высказать.

Пауль был самым оживленным из всех. То, что у Туснельде за поясом красовались его розочки, и то, что она сказала ему «дорогой Пауль», ударило ему в голову как вино. Он шутил, рассказывал истории, щеки у него горели, и он не сводил глаз со своей дамы, которая так грациозно принимала его ухаживание. При этом в глубине души у него не смолкал лейтмотив: «Завтра она уедет! Завтра она уедет!» И чем громче и больнее звучало это в его душе, тем с большей тоской цеплялся он за дивные моменты вечера и тем веселее говорил и говорил.

Господин Абдерегг, прислушавшийся на миг, воскликнул, смеясь:

– Пауль, ты торопишься жить!

Но его это не остановило. На какое-то мгновение его охватило жгучее желание выйти, прислониться головой к косяку и зарыдать. Но нет, нет!

А в это время Берта перешла с тетей на ты и с благодарностью искала ее защиты. Тяжким грузом давило, что Пауль только на нее одну не обращал ни малейшего внимания, что за весь день он не сказал ей ни слова, и она, устав от этого и чувствуя себя несчастной, целиком полагалась теперь на доброту тети.

Два старых друга старались превзойти один другого в воспоминаниях и не замечали практически ничего из того, какие рядом с ними разыгрывались, перекрещиваясь, невысказанные юные страсти.

Господин Хомбургер все больше оказывался в стороне. На его изредка вставляемое в разговор невыразительное, но ядовитое замечание мало кто обращал внимание, и чем более копилось в нем горечи и протеста, тем меньше ему удавалось подобрать нужные слова. Он находил по-детски смешным, что Пауль так разошелся, и непростительным то, как на это реагировала фрейлейн Туснельде. Больше всего ему хотелось пожелать всем спокойной ночи и уйти, но это выглядело бы признанием того, что он растратил весь порох своих пороховниц и уже не способен к борьбе. Поэтому из простого упрямства он предпочел остаться. И как ни противна ему была сегодня вечером разнузданная и капризная манера Туснельде, он не мог оторваться от вида ее мягких движений и жестов, ее слегка раскрасневшегося лица.

Туснельде видела его насквозь и даже не пыталась скрыть удовольствия от страстного внимания к ней Пауля хотя бы уже потому, что видела, как это злит кандидата. А тот ни в коей мере не принадлежал к числу людей сильных и чувствовал, как его гнев медленно переходит в тот по-женски мрачный, размягчающий пессимизм, каким заканчивались до сих пор почти все его попытки добиться любви. Разве когда-либо понимала его хоть одна женщина? Оценила его по достоинству? О, но ему доставало искусства уметь испытать все скрытые прелести разочарования, боли, очередного одиночества. Если его губы и дергались, он все равно наслаждался. И даже непонятый, презираемый, он все равно оставался героем сцены, носителем немого трагизма; с кинжалом в сердце он улыбался.

Разошлись все довольно поздно. Войдя в свою прохладную спальню, Пауль увидел в открытое окно спокойное небо с неподвижными молочно-белыми пушистыми облачками; сквозь их тонкую пелену проникал лунный свет, мягкий и сильный, и отражался тысячу раз в мокрых листьях деревьев парка. Вдали над холмами, вблизи темного горизонта, светился узкой полоской, вытянутой в длину как остров, кусок чистого неба, влажный и нежный, с одной-единственной бледной звездой.

Юноша долго смотрел вверх и ничего не видел, видел только бледную волну и ощущал вокруг себя чистые, свежие прохладные потоки воздуха, слышал неслышимые низкие голоса, словно бушующие далекие бури, и вдыхал мягкий воздух иного мира. Нагнувшись, он стоял у окна и смотрел, ничего не видя, как ослепленный, и перед ним простиралась неясная и мощно раскинувшаяся страна жизни и страстей, высветленная жаркими стрелами молний и затененная темными душными облаками.

Тетя легла спать последней. Перед тем она проверила все двери и ставни, погасила свет и заглянула в темную кухню, затем удалилась к себе в комнатку и села при свете свечей в старомодное кресло. Теперь она знала, что происходит с мальчиком, и в душе была рада, что гости завтра уедут. Только бы все хорошо закончилось! Ведь не раз бывало так, что ребенка теряли в одно мгновение. То, что душа Пауля ускользает от нее и все больше и больше становится непроницаемой, она, конечно, знала и с опаской смотрела, как он делает первые несмелые шаги в саду любви, в котором ей самой в свое время плодов досталось совсем немного и почти одних горьких. Подумав о Берте, она вздохнула и, слегка улыбнувшись, долго искала в ящиках письменного стола какой-нибудь утешительный подарок на прощание. А потом она вдруг испугалась, увидев, как уже поздно.

Над уснувшим домом и затихшим садом спокойно плыли молочно-белые пушистые и редкие облака, небесный остров на горизонте медленно рос, превращаясь в широкое чистое темное поле, нежно-светящееся от слабо поблескивающих звезд, а над далекими холмами тянулась нежная узкая серебряная линия, отделявшая его от неба. В саду глубоко и свободно дышали посвежевшие деревья, а на лужайке в парке черный круг теней бука сменил тонкие бестелесные тени облаков.

Мягкий, насыщенный влагой воздух испарялся, пары тихо поднимались в безупречно ясное небо. На гаревой площадке и на проселочной дороге стояли небольшие лужи, сверкали золотыми блестками, или в них отражалась нежная синева. Подали коляску, она проскрипела колесами по гравию, все заняли свои места. Кандидат отвесил несколько низких поклонов, тетя любовно кивала и пожимала еще раз всем руки, служанки смотрели на отъезжающих из глубины передней.

Пауль сидел напротив Туснельде и изображал радующегося отъезду гостей человека. Он радовался хорошей погоде, расхваливал потрясающие маршруты в горы, куда он собирался поехать на каникулах, и жадно вбирал в себя каждое слово и каждую улыбку девушки. Нечистая совесть погнала его ранним утром в сад, и он срезал там на тщательно охраняемой любимой клумбе отца великолепную полураспустившуюся чайную розу. Он пронес ее, обернув папиросной бумагой и спрятав во внутреннем нагрудном кармане, и все боялся, как бы не раздавить. И не меньше того опасался он быть застигнутым на месте преступления отцом.

Маленькая Берта сидела, не подавая ни единого возгласа, и закрывала лицо цветущей веткой жасмина, ветку дала ей на дорогу тетя. По сути, Берта была рада, что они уезжают.

– Может быть, прислать вам по приезде открытку? – с задором спросила Туснельде.

– О да, не забудьте, пожалуйста! Это будет так чудесно!

И после добавил:

– И вы должны обязательно поставить свою подпись тоже, фрейлейн Берта.

Она вздрогнула от испуга и кивнула.

– Ну хорошо, надеюсь, мы не забудем об этом, – сказала Туснельде.

– Да, я напомню тебе.

Они уже подъехали к станции. Поезд должен был прибыть через четверть часа. Пауль воспринял эти четверть часа как бесценную милость Божью, но на душе у него было странно; как только он покинул коляску и принялся расхаживать взад и вперед перед станцией, ему не приходила в голову не то чтобы шутка, даже ни единое слово. Он чувствовал себя подавленным маленьким мальчиком, то и дело смотрел на часы и прислушивался, не идет ли поезд. Лишь в самый последний момент он вытащил розу и вложил ее фрейлейн в руку, когда та стояла у ступенек вагона. Она весело кивнула ему и вошла в вагон. Поезд тронулся, и все кончилось.

Ему было страшно ехать домой в одной коляске с отцом, и когда тот уже сел, он убрал свою ногу с подножки и сказал:

– Мне что-то захотелось пойти домой пешком.

– Совесть нечиста, Паульхен?

– О нет, папа, если хочешь, я поеду с тобой.

Но господин Абдерегг только отмахнулся с улыбкой и уехал один.

– Пусть расхлебывает эту историю наедине, – буркнул он себе под нос, – от этого еще никто не умирал. – И он подумал, впервые за много лет, о собственном первом любовном приключении и удивился, как точно он все это помнил. И вот теперь пришел черед его малыша! А ему понравилось, что мальчик украл розу. Он одобрил его поступок.

Дома он на мгновение задержался перед книжным шкафом в гостиной. Он вынул «Вертера» и сунул в карман, но тут же вытащил, немного полистал, принялся насвистывать мелодию и потом поставил книжку на место.

А Пауль тем временем шел по теплой проселочной дороге домой и снова и снова вызывал в памяти образ прекрасной Туснельде. Только когда он, потный и разморенный, достиг живой изгороди парка, он открыл глаза и задумался, что же ему теперь делать. И тут вспыхнувшее внезапно в памяти видение неотвратимо потянуло его к плакучей иве. С мощной силой на него нахлынуло страстное желание, он подошел к дереву, проскользнул под свисающие ветви ивы и сел на то самое место на скамье, где сидел вчера возле Туснельде и где она положила свою руку на его. Он закрыл глаза, рука лежала на деревянной скамье, и он прочувствовал еще раз всю ту бурю, охватившую вчера его душу, опьянившую разум и так мучившую его. Вокруг него бушевало пламя страсти, и ходил волнами океан любви, и горячие потоки дрожали, гудели и проносились на пурпурных крыльях мимо.

Пауль недолго просидел на своем месте; послышались шаги, и кто-то вошел в круг. Он растерянно взглянул, вырванный из грез, и увидел перед собой господина Хомбургера.

– А-а, вы тут, Пауль? Уже давно?

– Нет, я был со всеми на станции. И пришел потом домой пешком.

– И теперь сидите тут в полной меланхолии.

– Нет, я не в меланхолии.

– Ах нет? Мне доводилось видеть вас и повеселее.

Пауль ничего не ответил.

– Вы очень увивались за дамами.

– Вы так считаете?

– Особенно за одной. Я сначала думал, вы отдадите предпочтение более юной фрейлейн.

– Подростку-несмышленышу? Хм.

– Совершенно верно, девочке-подростку.

Тут Пауль увидел, что по лицу кандидата пробежала фатальная ухмылка, и, не сказав ни слова, повернулся спиной и побежал прямо через лужайку.

За обедом в полдень было тихо и спокойно.

– Мы, по-видимому, все немного устали, – улыбнулся господин Абдерегг. – И ты, Пауль, тоже. И вы, господин Хомбургер? Но это была приятная смена декораций, а?

– Конечно, господин Абдерегг.

– Вы в свое удовольствие пообщались с фрейлейн? Она, похоже, чертовски начитанная особа.

– Об этом легче судить Паулю. У меня, к сожалению, был только краткий миг общения.

– А ты что скажешь по этому поводу, Пауль?

– Я? О ком вы, собственно, говорите?

– О фрейлейн Туснельде, если ты не возражаешь. Мне кажется, ты несколько рассеян…

– Ах, какое дело мальчику до дам? – вмешалась тетя.

Жара опять набирала силу. Площадка источала огненный жар, на улице высохли последние лужи. На освещенной солнцем лужайке по-прежнему стоял старый бук, обтекаемый теплым воздухом, и на одном из толстых суков сидел юный Пауль Абдерегг, обхватив руками ствол, полностью спрятавшись в тени темно-красной листвы. Это было его старое, с детства любимое место, он всегда чувствовал себя там защищенным от всех напастей. Там, на этом суку, три года назад он тайком читал осенью «Разбойников», там выкурил половинку первой сигары и там впервые сочинил тогда эпиграмму на своего прежнего домашнего учителя, найдя которую, тетя ужасно разволновалась. Он вспоминал про это и другие проделки с чувством рассудительного, снисходительного человека, словно все это было в доисторические времена. Детские шалости, ребячество!

Вздохнув, он выпрямился, осторожно повернулся на суку вокруг себя, вытащил перочинный нож и начал вырезать на стволе. Он хотел изобразить сердце, а внутри букву «Т», и он намеревался вырезать это очень красиво и чисто, если даже на это уйдет несколько дней.

Еще в тот же вечер он пошел к домику садовника, чтобы поточить нож. Он сам крутил точильное колесо. На обратном пути, сев ненадолго в старый челн, он поплескался рукой в пруду и попытался вспомнить мелодию романса, что пела вчера Туснельде. Небо было наполовину затянуто тучами, и все говорило о том, что ночью опять разразится гроза.

1905

ИЗОБРЕТАТЕЛЬ

Мой друг Константин Зильбернагель был в приятельских отношениях со всеми девушками в округе, но ни одну из них не называл «мое сокровище». Стоило ему только увидеть, как кто-то из них стоит или идет мимо, он тотчас же спешил с приветствием, шуткой, ласковым словом или дружеским подтруниванием, допустимым между близкими людьми, и девушки останавливались, смотрели ему вслед и выражали свое благоволение. Он мог бы заполучить любую из них, но он этого не хотел. И сколько бы в мастерской ни заходила речь о девицах и любовных похождениях, он только пожимал плечами, а если кто-то из нас, его собратьев, спрашивал, какого он мнения обо всем этом, он посмеивался и говорил:

– Давай, давай вперед, смелее, вы, любители сладенького! Я еще доживу до момента, когда все вы женитесь.

– А почему бы и нет? – восклицал кто-либо из нас. – Разве женитьба такое большое несчастье?

– Что ж, можешь попробовать. Но только не я. Я – нет!

Мы часто высмеивали его, и все лишь потому, что женоненавистником он не был. Возлюбленной у него, правда, тоже никогда не было, но если где мимоходом можно было пофлиртовать накоротке, легонько ущипнуть или сорвать тайком поцелуй, Зильбернагель такой возможности не упускал. И кроме того, мы думали, что не ошибаемся, предполагая, что он где-то прячет милое его сердцу существо и окажется первым из нас, кто женится. Он хорошо зарабатывал и мог в любой момент стать мастером, если бы захотел, и про него даже ходили слухи, что у него есть солидный банковский счет.

Во всем остальном Константин был человеком, которого все любили. Он никогда не давал нам понять, что искуснее нас и понимает в деле больше нашего; если кто спрашивал у него совета, он никогда не отказывал и даже охотно помогал практически. А во всем остальном был как ребенок – смешлив и сентиментален, изменчив в настроении, но всегда безобиден, и я никогда не видел, чтобы он когда-нибудь ударил ученика или несправедливо накричал на него.

Тогда я еще верил, что в слесарной мастерской можно достичь в жизни чего-то путного, и потому все больше сближался с Зильбернагелем, превосходившим всех нас умением и опытом, он мог с легкостью соперничать с мастером, которому ни в чем не уступал. Когда мы наблюдали за его работой, появлялось желание самому взяться за дело и попробовать свои силы – так легко и радостно, ладно и без брака получалось у него все. Ему всегда поручали самую тонкую и сложную работу, при которой нельзя было зевать или клевать носом и требовалась крайняя сосредоточенность, и он ни разу не запорол ни одной детали. Больше всего радости ему доставляло монтировать новые механизмы; он справлялся даже с такими конструкциями, с какими ему никогда не доводилось работать раньше, он собирал и запускал механизмы в действие, словно в игрушки играл, и выглядел при этом так благородно и по-особенному, что я впервые тогда доподлинно осознал, что это значит, когда дух владычествует над материей, а воля сильнее мертвой массы.

Со временем я сделал открытие, что мой друг Константин не ограничивается одними только заказами, поручаемыми ему на работе. Мне бросилось в глаза, что временами он куда-то исчезает после работы и нигде не показывается, и вскоре я догадался, что он сидит в своей каморке, которую снимал на Зенфгассе, и чертит. Сначала я подумал, что он упражняется, чтобы не забыть премудрости, каким выучился в вечерней школе, но однажды зашел к нему и случайно увидел, что он занят решением задачи на построение, и пока я говорил и говорил и все о чем-то спрашивал его, я узнал, что он работает над одним изобретением.

И с того момента между нами установились более доверительные отношения, а через некоторое время я уже знал все его секреты и тайны. Он изобрел два станка, из которых один существовал только на бумаге, а другой уже в форме модели. Мне доставляло удовольствие смотреть на его чертежи, выполненные с такой аккуратностью и тщательностью.

Мое вечернее общение с Константином прервалось, когда осенью я познакомился с Франци Бродбекк и у нас завязалась любовная интрижка. Тогда же я начал снова усиленно писать стихи, чего не делал с гимназических лет, и эта хорошенькая легкомысленная девчушка обошлась мне намного дороже, чем она того, вероятно, стоила, хотя я и отделался всего лишь синяком под глазом.

Однажды вечером, после того как меня долго не было, я опять пришел к Зильбернагелю в мансарду и поприветствовал его. Он задумчиво взглянул на меня и основательно намылил мне шею за мою любовную авантюру, да так, что я чуть не повернулся и не ушел. Однако я все же остался, потому что в его гневной речи прозвучало нечто такое, что невероятно льстило моему юношескому честолюбию.

– Ты слишком хорош для этой девчонки, – сказал он, – и вообще слишком хорош для этих баб. Знатным слесарем тебе не бывать, даже если тебе это и неприятно слушать. Но в тебе есть кое-что, и оно еще пробьет себе дорогу, если ты сам не сломаешь прежде времени этому хребет своими любовными похождениями.

И тут я спросил его, почему он, собственно, так ужасно говорит о любви и женитьбе. Он некоторое время строго смотрел на меня, а потом произнес:

– Сейчас я тебе расскажу. Собственно, рассказывать тут особенно нечего, это скорее мой опыт или эпизод из жизни – называй как хочешь. Но тем не менее ты кое-что поймешь, если не будешь, конечно, впускать сказанное в одно ухо и выпускать в другое. Видишь ли, однажды я был очень близок к тому, чтобы жениться, и с тех пор надолго усвоил один хороший урок. Пусть женится тот, кто хочет, но только не я. Я – нет! Понятно?

В Каннштатте я два года подвизался подмастерьем. Даже поработал в литейной мастерской – замечательное производство, есть чему поучиться. Незадолго до этого я изобрел один маленький станочек для обработки дерева – цапфа, шпунты, все как положено, очень даже мило, но только непрактично: надо было прикладывать много физической силы, и тогда я его просто сломал. Мне хотелось научиться чему-нибудь разумному, я так и сделал, но через несколько месяцев снова взялся за старое – на сей раз это была маленькая стиральная машина, должно было получиться нечто исключительное. Я жил у одной вдовы истопника в крошечной мансарде, сидел там каждый вечер, чертил и рассчитывал. Это было прекрасное время. Боже праведный, что может быть лучше в жизни, чем сидеть и изобретать в голове что-то полезное для всего мира?

Но в том же доме жила одна особа, швея, ее звали Лене Кольдерфингер, с ладной фигуркой, невысокого роста, но очень привлекательная и милая. Я с ней скоро познакомился, и раз уж так устроено природой, что молодые парни любят побалагурить с молодыми девушками, я улыбался ей и говорил иногда что-нибудь смешное, и она тоже смеялась, и очень скоро мы стали хорошими знакомыми и даже любовной парочкой. А поскольку она была порядочной девушкой и не позволяла мне ничего лишнего, мы все больше привязывались друг к другу. После работы мы ходили гулять по аллеям, а в воскресенье заглядывали в деревенскую харчевню или ходили на танцы. Однажды в дождливую погоду она зашла ко мне в мансарду, и я принялся показывать ей свои чертежи к стиральной машине и объяснять все, потому что она, конечно, в таких вещах понимала не больше телки. И когда я увлекся собственным рассказом и вошел в раж, то вдруг заметил, что она зевает, прикрыв рот ладошкой, и вовсе не смотрит на мои чертежи, а уставилась вниз под стол, на свои сапожки. Я тут же замолчал и убрал чертежи в ящик стола, но она так ничего и не заметила, а принялась заигрывать и целоваться. Это было в первый раз, когда наши интересы не совпали, и к тому же я очень сердился.

Но позже я задумался, а почему, собственно, девушка должна интересоваться моим увлечением чертежами, тем более что она в том ничего не смыслит. Так ведь? Я взял себя в руки, поняв, что действительно требовал слишком многого. Тогда, значит, все в порядке. Она меня любила, и прошло немного времени, как мы уже стали поговаривать о женитьбе. У меня были неплохие перспективы, я мог вскоре стать техническим контролером, а у Лене было приличное приданое и, кроме того, она еще скопила несколько сотен марок. И когда мы все это обсудили друг с другом и все серьезнее думали о свадьбе, она стала еще нежнее, да и у меня в голове не было ничего другого, кроме моей влюбленности.

Занятый всей этой дребеденью, я, конечно, совсем забросил свои чертежи, потому что все время торчал у Лене и моя голова была полностью забита хлопотами, связанными с женитьбой. Все было чудесно, и я был очень счастлив, как и полагается жениху: хлопотал, чтобы с моей родины пришли все нужные справки, и, собственно, ждал только, чтобы улучшились мои дела, связанные с работой; ждать оставалось недолго, может, всего четыре – шесть недель.

До этого момента все было в порядке. Пока не открылась выставка. Черт бы ее побрал, юноша! Это была промышленная выставка, только очень маленькая, ее открыли в воскресенье. Я получил входной билет от фабрики, а Лене билет купил. Нам давали еще и скидку в цене. Вот уж где дым стоял коромыслом, можешь себе представить. И музыка, и представление, и множество людей, я купил девушке зонтик от солнца, из какой-то ткани как шелк, всех цветов радуги, и мы ходили повсюду, и нам было очень весело. На улице играла военная духовая капелла из Людвигсбурга, погода была прекрасная, и посетителей полным-полно. Позднее я, правда, слышал, что организаторы понесли убытки, но мне трудно в это поверить.

Мы носились как угорелые и смотрели разные вещи, и Лене все время где-нибудь останавливалась, и я вместе с нею. Так мы подошли к станкам, и как только я их увидел, мне тут же стукнуло в голову, как много недель я даже не прикасался к чертежам стиральной машины. И меня вдруг стало это так сильно мучить, что я готов был сию же минуту помчаться домой. Я даже не могу рассказать, что творилось у меня на душе.

– Пойдем отсюда, оставь эти скучные машины, – сказала Лене и захотела меня увести.

И в этот момент, когда она потянула меня за руку, мне вдруг пришло в голову, что я вроде как бы должен стыдиться и что она хочет оттащить меня от всего того, что раньше было для меня важно и дорого. И я ясно почувствовал, как это бывает во сне: или ты женишься и пропадешь со всеми твоими потрохами, или сейчас же уйдешь отсюда к своей стиральной машине. И тогда я сказал Лене, что хочу еще на некоторое время остаться здесь, в машинном павильоне. Она начала вздорить, а потом взяла и ушла одна.

Да, юноша, так оно и есть, и так оно и было. Вечером я сидел как безумный за чертежной доской, в понедельник утром заявил на фабрике, что увольняюсь, а через две недели уже был таков. И теперь я только делаю станки и машины, одна из них уже родилась в моей голове, а на эту я получу патент, и это так же точно, как и то, что меня зовут Зильбернагель.

1905

ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ