Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Сильный человек стал слабовольным. Тихо и добросовестно выполнял он работу, приветливо здоровался с мастером и даже Шембеком по утрам, и когда Хаагер проходил мимо, смотрел на него умоляющим взглядом и каждый раз думал, что Хаагеру жалко его и он вот-вот возьмет свое распоряжение об увольнении назад, раз уж он стал таким покладистым. Но Хаагер избегал его взглядов и делал вид, что его тут уже нет и нет навсегда – ни в его доме, ни в мастерской. Только Ханс Дирламм был на его стороне и давал понять смелыми жестами, что ему наплевать на мастера и Шембека и что он не согласен с возникшими обстоятельствами. Но помочь Никласу этим было нельзя никак.

И Тестолини, к которой он приходил вечером грустный и расстроенный, не приносила ему утешения. Она, правда, ласкала его и произносила добрые слова, но и она говорила о его уходе вполне равнодушно, как о деле решенном и неизменном, а когда он заводил речь о ее утешениях, предложениях и планах на будущее, которые она сама же еще вчера рисовала ему, она хотя и не отказывалась от них, но, похоже, относилась к ним не очень серьезно и даже, очевидно, позабыла кое-что из того, что сама говорила. Он хотел остаться у нее на ночь, но изменил намерение и рано ушел домой.

В унынии шатался он бесцельно по городу. При виде маленького домика в пригороде, где он, сирота, вырос у чужих людей и где сейчас жила совсем другая семья, ему вспомнилось ненадолго школьное время, и годы его учебы в качестве подмастерья, и даже кое-что приятное из той поры, но все это казалось ему бесконечно далеким в его прошлом и трогало его с легким налетом чего-то утраченного и ставшего чужим. В конце концов, этот необычный дар сопереживания старому был ему самому не по нраву. Он раскурил сигару, сделал беззаботное лицо и вошел в садик харчевни, где тут же увидел нескольких рабочих с ткацкой фабрики, позвавших его к себе за общий стол.

– Как это понять? – крикнул ему один из сидевших за столом. – Ты ведь готов отпраздновать уход и оплатить нам выпивку?

Никлас рассмеялся и присоединился к компании. Он пообещал поставить каждому по две кружки пива и сразу услышал со всех сторон слова о том, как им жалко, что он уходит, такой милый и любимый всеми товарищ, и, может, он все-таки останется. Он тоже подыгрывал им и говорил, что уходит по собственной инициативе, и хвастался теми предложениями о новых местах работы, на которые рассчитывал. Они спели песню, чокнулись кружками, пошумели, посмеялись, и Никлас впал в состояние деланной громкой веселости, которая не соответствовала его внутреннему состоянию и которой он сейчас стыдился. Но ему тоже хотелось хоть раз сыграть роль бравого парня, и потому он пошел и купил дюжину сигар для всей честной компании.

Когда он снова вышел в сад, он вдруг услышал свое имя, произнесенное кем-то за столом. Большинство из компании были в легком подпитии, ударяли кулаком по столу при разговоре и вызывающе хохотали.

Никлас понял, что речь шла о нем, спрятался за дерево и стал слушать.

Когда он услышал дикий хохот в свой адрес, его наигранная веселость мгновенно улетучилась. С горечью в душе стоял он в темноте и внимательно вслушивался в то, что о нем говорили.

– Дурак он, – сказал один из самых тихих, – но, может, Хаагер еще глупее. Трефц, может, даже радуется, что ему представилась возможность избавиться от этой итальянки.

– Ты плохо его знаешь, – сказал другой. – Он цепляется к человеку как репейник. А такой влюбленный, какой он есть, возможно, даже и не знает, как тут обстоит дело. Может, нам попробовать пощекотать ему немного нервы?

– Будь осторожен! Никлас может рассвирепеть.

– Ах он-то! Да он ничего не замечает. Вчера вечером он отправился с ней гулять и едва только вернулся домой и лег в постель, как пришел Хаагер и пошел с ней в город. Она же ведь всякого принимает. Хотел бы я знать, кто у нее будет сегодня.

– Да с Дирламмом она тоже крутила шуры-муры, с этим юнцом-волонтером. Он, судя по всему, слесарь.

– Или у него денежки водятся! Но про младшего Дирламма мне ничего не известно. Ты что, сам видел?

– А как же! В чулане и один раз на лестнице. Они целовались так, что у меня поджилки дрожали. Парнишка начал, да и она не отставала от него.

Никласу хватило всего выше крыши. С каким бы удовольствием набросился он на них с кулаками. Но этого он не сделал, а просто повернулся и тихо ушел домой.

И Ханс Дирламм в последние ночи тоже спал плохо. Любовные неурядицы, неприятности в мастерской, духота с жарой его мучили, и по утрам он уже не раз приходил в мастерскую с опозданием.

На следующий день, попив наспех кофе и сбежав с лестницы, он с удивлением увидел, что навстречу ему идет Никлас Трефц.

– Привет, – крикнул Ханс, – что новенького?

– Работа на лесопильне за городом, пойдем со мной.

Ханс был удивлен – отчасти из-за непривычности задания, отчасти из-за того, что Трефц вдруг обратился к нему на ты. Он увидел, что у того в руке молоток и маленький ящичек с инструментами. Он взял ящик, и они вдвоем пошли вдоль реки, по направлению за город, сначала мимо садов, потом мимо лугов. Утро было туманное и жаркое, в небесах, похоже, гулял западный ветер, а внизу в долине царил полный штиль.

Старший подручный был мрачен и выглядел весьма потрепанным, как после ночной попойки. Ханс начал через какое-то время весело болтать, но не услышал в ответ ничего. Ему было жаль Никласа, но он не решился что-то добавить.

На полдороге к лесопильне, где излучина реки огибала маленький, поросший молодой ольхой полуостров, Никлас вдруг остановился. Он спустился к деревцам, лег на траву и поманил Ханса, чтобы тот подошел. Ханс охотно последовал его примеру, и так они лежали довольно долго друг подле друга, вытянувшись и не говоря ни слова.

В конце концов Дирламм заснул. Никлас наблюдал за ним, а когда он заснул, то наклонился и очень внимательно и довольно долго смотрел ему в лицо, вздыхая и что-то бормоча себе под нос.

Наконец он в гневе вскочил и пнул ногой спящего. Испуганно и не понимая, в чем дело, Ханс, шатаясь, встал.

– В чем дело? – спросил он не совсем уверенно.

Никлас уставился на него, как смотрел до того, неким странно изменившимся взглядом.

– Ты проснулся? – спросил он.

Ханс боязливо кивнул.

– Ну а теперь держись! Здесь рядом со мной лежит молоток. Ты видишь?

– Да.

– Тебе ясно, зачем я его взял с собой?

Ханс взглянул ему в глаза и несказанно испугался. Страшные предчувствия охватили его. Он хотел бежать, но Трефц держал его мертвой хваткой.

– Не убежишь! Сначала выслушай меня. Так вот, значит, молоток я взял, потому что хотел… Или лучше так… молоток…

Ханс все понял и закричал в смертельном страхе. Никлас покачал головой:

– Нечего кричать. Ты будешь меня слушать или нет? – Да…

– Ты ведь знаешь, что я хочу сказать. Да, я хотел проломить тебе молотком голову… Стой спокойно! Слушай меня!.. Но вот как-то не получилось. Я не могу. И потом это не совсем честно, ты ведь крепко спал! Но сейчас ты проснулся, стоишь на ногах, а молоток я положил. И теперь я тебе вот что скажу: мы будем с тобой бороться, ты ведь тоже очень сильный. Мы будем бороться, и тот, кто одержит верх, возьмет молоток и ударит другого. Ты или я, один из нас погибнет.

Но Ханс потряс головой. Смертельный страх отступил, он испытывал только острую и горькую печаль и какое-то непереносимое сожаление.

– Подождите, пожалуйста, – произнес он тихо. – Мне надо кое-что вам сказать. Мы можем еще ненадолго присесть?

Никлас подчинился. Он чувствовал, что Хансу есть что сказать и что не все верно то, что он слышал в харчевне и что додумал сам.

– Это все из-за Марии? – спросил для начала Ханс, и Никлас утвердительно кивнул.

Тогда Ханс рассказал ему все. Он не умолчал ни о чем и не искал для себя оправданий, но он не пощадил и Марию, потому что чувствовал, что все сводится к тому, чтобы отвадить его от нее. Он рассказал о том вечере, когда Никлас праздновал свой день рождения, и о своей последней встрече с Марией.

Когда он умолк, Никлас подал ему руку и сказал:

– Я знаю, что вы говорили чистую правду. А теперь давайте пойдем вместе в мастерскую, а?

– Нет, – сказал Ханс, – я пойду, а вы – нет. Вам надо прямо сейчас уехать, это будет лучше всего.

– Да, это так. Но мне нужны мои документы и рекомендация мастера.

– Я сделаю это для вас. Приходите ко мне вечером, я все вам принесу. А вы пока соберите вещи, ладно?

Никлас задумался.

– Нет, – сказал он потом, – это будет неправильно. Я тоже пойду в мастерскую и попрошу Хаагера отпустить меня сегодня. Я благодарю, что вы хотели сделать это все за меня, но будет лучше, если я пойду сам.

Они отправились в обратный путь. Когда они пришли, было уже позднее утро, и Хаагер встретил их злобными упреками. Но Никлас попросил его поговорить с ним на прощание по-доброму и спокойно и вышел с ним за дверь. Когда они вернулись, то оба спокойно разошлись по рабочим местам и принялись за работу. Но после обеда Никласа уже не было, и на следующей неделе мастер взял на работу нового подручного.

1907

ЮНОСТЬ ПРЕКРАСНА

Летняя идиллия

Даже мой дядя Маттеус по-своему порадовался, увидев меня снова. Когда молодой человек, пробывший несколько лет на чужбине, вновь возвращается однажды и все видят, что из него получилось нечто вполне приличное, тогда даже недоверчивые родственники улыбаются и жмут ему радостно руку.

Небольшой коричневый чемоданчик, в котором лежали мои пожитки, был еще совсем новеньким, с хорошим замком и блестящими ремнями. В нем лежали два чистых костюма, достаточно много белья, новая пара обуви, несколько книг и фотографий, две прекрасные курительные трубки и один пистолет. Кроме того, я привез с собой скрипку и целый рюкзак всяких мелочей, две шляпы, трость и зонт, легкое пальто и пару галош, все новенькое и солидное, а еще в нагрудном кармане были зашиты больше двухсот сэкономленных марок и письмо, в котором подтверждалось, что осенью меня ждет хорошее место за границей. Я с достоинством ответствовал за все это, возвратившись со всем этим багажом после долгих лет странствий взрослым мужчиной к себе на родину, которую покинул робким ребенком, доставлявшим всем одни только хлопоты.

Поезд с осторожностью медленно ехал на крутых поворотах с возвышенности вниз, и с каждым новым поворотом дома, переулки, река и сады лежащего у подножия города становились ближе и виднелись отчетливее. Вскоре я уже различал крыши и выискивал среди них те, что мне были знакомы, а потом начал считать окна и гнезда аистов; из долины навстречу мне повеяло детством и отрочеством и тысячами дивных воспоминаний о доме, и мое высокомерное отношение к сентиментальному чувству возвращения на родину растаяло, а мое желание понравиться людям там, внизу, медленно испарилось и уступило место удивлению и благодарности. Тоска по родине, какой я не испытывал в течение долгих лет, вдруг мощно поднялась во мне за последние четверть часа – каждый куст дрока вдоль путей и каждый знакомый забор палисадника был мне теперь несказанно дорог, и я просил у них прощения за то, что так надолго забыл про них и не вспоминал.

Когда поезд проезжал над нашим садом, в верхнем окне старого дома кто-то стоял и махал большим платком – наверное, мой отец. А на веранде стояли моя мать и служанка с салфетками, а из трубы наверху в теплый воздух поднимался слабый синий дымок от жаровни для кофе и развеивался над городом. Все это вновь принадлежало мне, поджидало меня и приветствовало мой приход.

На вокзале бегал взад и вперед все тот же старый швейцар и с тем же возбуждением, что и раньше, торопил людей отойти от перрона, а среди встречающих я увидел своего младшего брата и мою сестру – они стояли в ожидании и выглядывали меня. Брат прихватил для моего багажа маленькую ручную тележку, которая за весь период нашего мальчишеского детства была предметом гордости. Мы погрузили на нее мой чемодан и рюкзак, Фриц тащил ее за ручку, а мы с сестрой шли сзади. Она выговаривала мне, что волосы острижены слишком коротко, нашла мои усики, напротив, очаровательными, а мой новый чемодан – респектабельным. Мы смеялись и заглядывали друг другу в глаза, брались время от времени за руки и кивали Фрицу, который тащил впереди тележку и то и дело оборачивался. Он был с меня ростом и широк в плечах. Когда он так шел впереди меня, слегка раскачиваясь, я вдруг вспомнил, что несколько раз побил его во время ссоры, и тут же увидел перед собой его детское лицо и обиженные и печальные глаза и почувствовал сейчас что-то вроде того покаянного отчаяния, которое всегда испытывал, как только проходил гнев, приведший к размолвке. И вот Фриц шагал передо мной, большой и взрослый, а на подбородке у него уже был заметен светлый пушок.

Мы прошли аллеей, засаженной вишнями и рябинами у верхнего мостика, мимо нового магазина и многих старых, не претерпевших изменений домов. И дошли до угла возле моста, и там, как всегда, стоял дом моего отца с открытыми окнами, я услышал крики нашего попугая, и мое сердце сильно забилось от воспоминаний и радости. Я вошел через темные и прохладные ворота в большую прихожую с каменным полом и поспешил вверх по лестнице, по которой навстречу ко мне спускался отец. Он поцеловал меня, улыбнулся и похлопал по плечу, а потом молча повел меня за руку до двери наверху, где стояла моя мать, которая сразу заключила меня в объятия.

Потом прибежала служанка Кристина и протянула мне руку, а в гостиной, где нас уже ждал кофе, я поприветствовал попугая Полли. Он меня тотчас узнал, спустился с крыши клетки мне на палец и наклонил красивую серую головку, давая погладить себя. Стены были оклеены новыми обоями, а так все осталось по-старому – от портретов дедушек и бабушек и шкафа со стеклянными дверцами до старинных напольных часов с нарисованной на них сиренью. Стол был накрыт, и чашки расставлены, в моей лежал маленький букетик резеды, я вынул его и воткнул в петлицу.

Напротив меня села мама, она посмотрела на меня и подвинула ко мне молочную сдобу, тем самым напоминая, чтобы за рассказами я не забывал про еду, и сама тут же начала задавать мне один вопрос за другим, на которые я должен был отвечать. Отец слушал молча, поглаживал поседевшую бороду и дружелюбно, но испытующе поглядывал на меня сквозь очки. И пока я без ложной скромности рассказывал о своих переживаниях, деяниях и успехах, я почувствовал, что всему лучшему во мне я обязан им.

В первый день мне ни на что не хотелось смотреть, только на старый отцовский дом, для всего другого время было завтра и вообще потом. После кофе мы обошли все комнаты, кухню, коридоры и подсобные каморки, и все было таким же, как прежде; кое-что новое, что я увидел, всем остальным уже казалось старым и само собой разумеющимся, и они спорили между собой, было это уже в мои времена или нет.

В маленьком саду у стены, увитой плющом, раскинувшимся по склону холма, казалось, что послеполуденное солнце смеется на чистых дорожках и свисающих сверху сталактитах, на бочке, наполовину заполненной водой, и на роскошных многоцветных клумбах. Мы расселись по удобным креслам на веранде; там солнечный свет проникал уже приглушенно сквозь большие прозрачные листья чубушника, становясь светло-зеленым и теплым, несколько пчел жужжали на веранде, они тяжело летали, словно пьяные, заблудившись среди людей. Отец прочитал в знак моего возвращения на родину с обнаженной головой «Отче наш», мы стояли притихшие, сложив руки, и хотя непривычная торжественность меня немного подавляла, я все же слушал древние священные слова с радостью и благодарно вместе со всеми произнес «аминь».

После этого отец ушел в кабинет, братья и сестры разбежались в разные стороны, все кругом стихло, и я остался сидеть за столом наедине с матерью. Это был момент, которого я давно с радостью ждал, хотя немного и опасался, потому что, хотя мое возвращение было радостным и приветствовалось всеми, моя жизнь в последние годы была не до конца безупречной и светлой.

И вот мать взглянула на меня своим прекрасным теплым взглядом, и прочитала на моем лице все, и обдумала, возможно, что она скажет мне и о чем меня спросит. Я затих в смущении и только поигрывал пальцами, готовый к экзамену, который, в общем и целом, должен был стать для меня не то чтобы бесславным, но в отдельных эпизодах все же довольно постыдным.

Она спокойно смотрела мне какое-то время в глаза, потом взяла мою руку в свои нежные и тонкие пальцы.

– Ты хоть изредка молишься? – тихо спросила она.

– В последнее время нет, – вынужден был я признаться, и она посмотрела на меня с огорчением.

– Ты опять этому научишься, – сказала она затем, а я ответил:

– Возможно.

Она помолчала некоторое время и наконец спросила:

– Но стать добропорядочным человеком ты ведь хочешь?

В этом случае я мог ответить утвердительно. А она, вместо того чтобы напасть на меня с неприятными вопросами, только погладила меня по руке и кивнула мне так, что это означало: она верит мне, даже без моей исповеди. Она стала расспрашивать меня про мою одежду и белье, потому что в последние два года я заботился о себе сам и не посылал больше домой ни стирать, ни чинить свои вещи.

– Мы завтра все с тобой вместе посмотрим – сказала она, выслушав мой отчет, и на этом экзамен был закончен.

Вскоре после этого сестра позвала меня в дом. В «красивой комнате» она села за рояль и достала старые ноты; эту музыку я давно не слышал, не пел, однако не забыл ее. Мы пели романсы Шуберта и Шумана, а потом принялись за Зильхера^[29], пели немецкие песни и песни других народов, пока не наступило время ужина. Сестра накрыла стол, а я побеседовал с попугаем, который, несмотря на свое имя, считался мальчиком. Он знал кое-какие слова, копировал наши голоса и наш смех и общался с каждым из нас на своем особом дружеском уровне, в котором никогда не ошибался. Всегда серьезным он бывал с моим отцом, которому разрешал делать с собой все, что угодно; вторым по доверию был брат, потом шла мама, за ней я, и на самом последнем месте была сестра – к ней он испытывал недоверие.

Полли был единственной живностью в доме и вот уже двадцать лет членом нашей семьи, своеобразным ребенком. Он любил разговоры, смех, музыку, но только не в самой близи с собой. Когда он был один, а в соседней комнате оживленно разговаривали, он внимательно вслушивался, принимался участвовать в разговоре и смеялся на свой добродушно-ироничный лад. А иногда, если за ним совсем никто не наблюдал и он в одиночестве сидел на жердочке и кругом царила тишина и солнце нагревало комнату, тогда он начинал славить жизнь и Господа Бога в низких благозвучных тонах, звуками, похожими на пение флейты, и это звучало торжественно, тепло и страстно, как пение забытого всеми, играющего в одиночестве ребенка.

После ужина я полчаса провел за тем, что поливал сад, и когда, мокрый и грязный, возвращался в дом, услышал из коридора наполовину знакомый голос девушки. Я быстро вытер руки мешковиной и вошел в комнату, где сидела в лиловом платье и широкополой соломенной шляпе высокая девушка, а когда она поднялась, и посмотрела на меня, и протянула мне руку, я узнал в ней Хелену Курц, подругу моей сестры, в которую раньше когда-то был влюблен.

– Мы когда-то были знакомы? – спросил я с дружеской ухмылкой.

– Лотта уже сказала мне, что вы вернулись, – сообщила она приветливо. Меня, однако, обрадовало бы больше, если бы она просто сказала «да». Она стала красивой девушкой, я не знал, что сказать еще, и подошел к окну с цветочными горшками, пока она разговаривала с мамой и Лоттой.

Мои глаза смотрели на улицу, а пальцы вертели листья герани, но мысли были где-то совсем в другом месте. Я видел сине-холодный зимний вечер, катался на коньках по льду реки между высокими кустами ольхи и следил издалека, делая несмелые полукруги, за фигуркой девушки, которая еще не умела как следует кататься на коньках и ее поддерживала подруга.

Я слышал ее голос, он стал полным и низким, не то, что раньше, он был знаком мне и был в то же время чужой, она стала юной дамой, и я не казался себе ровней ей и ее ровесником, словно мне все еще было не больше пятнадцати. Когда я уходил, я опять ощутил ее руку, некстати поклонился, даже отвесил иронически низкий поклон и сказал:

– Спокойной ночи, фрейлейн Курц.

– Она что, опять дома? – спросил я потом.

– А где же ей быть еще? – ответила Лотта, и мне не захотелось продолжать эту тему.

Ровно в десять дом закрывали и родители отправлялись на покой. Целуя меня на ночь, отец положил руку мне на плечо и тихо сказал:

– Это правильно, что ты опять с нами. Ты рад этому?

Все пошли спать, и служанка уже какое-то время назад сказала «спокойной ночи», а после этого еще несколько дверей захлопало в коридоре – то открываясь, то закрываясь, – и наконец весь дом погрузился в ночную тишину.

А я еще до того запасся кружечкой пива и поставил его в холодное место, и теперь сел к столу в своей комнате, и так как в общих комнатах дома курить не дозволялось, я набил себе наконец-то трубочку и зажег ее. Оба моих окна выходили в темный и тихий двор, откуда каменная лестница вела наверх в сад. Там наверху я видел ели, черные на фоне неба, а над ними сияли звезды.

Я больше часа провел у окна, смотрел на маленьких мохнатеньких ночных бабочек, кружащихся вокруг моей лампы, и медленно выпускал дым в открытое окно. Длинной безмолвной вереницей тянулись перед моим внутренним взором бесчисленные картины моего детства и пребывания здесь, в родных местах, сплошной молчаливый поток, то поднимаясь и вспыхивая, то опускаясь и замирая, словно волны морской пучины.

Утром я надел свой лучший костюм, чтобы понравиться родному городу и многочисленным старым знакомым и представить им явные доказательства, что у меня все хорошо и что я вернулся домой не как бедный родственник. Над нашей зажатой горами долиной светило солнце, небо было синее, дороги не пылили, перед соседней почтой стояли возки из соседних лесных деревень, а в переулке играли дети в бабки и мячи.

Мой первый маршрут пролегал через каменный мост, самое старое сооружение в городе. Я смотрю на маленькую готическую часовенку на мосту, мимо которой я тысячи раз пробегал раньше, потом прислоняюсь к перилам и смотрю на зеленую быструю реку вверх и вниз по течению. Уютная старая мельница, намалеванное на ее стене мелом колесо исчезло, а вместо него впритык стоит новое большое строение из жженого кирпича, а так в остальном ничего не изменилось, и, как и раньше, бесчисленное множество уток и гусей плавают на воде и собираются у берегов.

В конце моста мне встретился первый знакомый, мой школьный товарищ, ставший кожевенником. На нем был сверкающий оранжево-желтый фартук, он неуверенно посмотрел на меня, рыская по мне глазами, так и не узнав меня по-настоящему. Я кивнул ему с большим удовольствием и поплелся дальше, а он стоял и смотрел мне вслед и еще долго чесал в затылке. У окна мастерской я поприветствовал кузнеца-медника с его окладистой белой бородой и тут же заглянул к деревщику, который запустил свое деревянное колесо и предложил мне понюшку табаку. Дальше находилась площадь с большим фонтаном и рынком и по-домашнему уютной ратушей. Рядом книжная лавка, и хотя старый господин много лет назад ославил меня за то, что я заказал у него произведения Гейне, я все же вошел внутрь и купил себе карандаш и открытку с видом. Отсюда уже было недалеко до школьных строений, я смотрел, проходя мимо, на старые здания, нюхал у ворот знакомый, внушающий страх запах школы и, сделав глубокий вдох, поспешил к церкви и к дому пастора.

Побродив еще по нескольким переулкам, я зашел побриться, пробило десять часов, и это было самое время навестить моего дядю Маттеуса. Я прошел опрятным двором к его красивому дому, отряхнулся в прохладном коридоре от пыли и постучал в его квартиру. Там моя тетя и обе их с дядей дочери занимались шитьем, дядя уже ушел в контору. Все в этом доме дышало чистой, старомодной атмосферой трудолюбия, во всем чувствовались строгость и четкость, соблюдаемые ради пользы дела, и в то же время в доме не веяло скукой и все было надежно. Сколько там постоянно протирали, подметали, стирали, шили, вязали и пряли, сказать было невозможно, однако дочки находили еще время заниматься музыкой. Обе играли на рояле и пели, и пусть они не знали новейших композиторов, зато основательно были знакомы с творчеством Генделя, Баха, Гайдна и Моцарта.

Тетя вскочила и пошла мне навстречу, дочки еще сделали последний стежок и только тогда подали мне руку. К моему удивлению, меня приняли как почетного гостя и провели в комнату для приема знатных посетителей. Затем тетя Берта, несмотря на мои возражения, не позволила себя отговорить и предложила мне бокал вина и домашнее печенье. А потом она села напротив меня в одно из представительских кресел. Дочери остались в прежней комнате и продолжили работу.

Экзамен, который хотела вчера устроить мне мать, но пощадила меня из-за своей доброты, частично все-таки обрушился на мою голову. Но и здесь мне не пришлось придавать блеск непристойным фактам, приукрашивая их. Моя тетя проявила незаурядный интерес к личностям уважаемых проповедников и основательно расспрашивала меня про церкви и проповеди во всех городах, в которых я жил. Преодолев с помощью доброй воли некоторые маленькие пикантности, мы вместе посетовали по поводу свершившегося десять лет назад перехода знаменитого прелата в Штутгарт, проповеди которого, если он еще был жив, я мог там слушать.

После этого речь пошла о моей судьбе, моих переживаниях и видах на будущее, и мы пришли к выводу, что в жизни мне повезло и я на верном пути.

– Кто бы мог подумать о таком шесть лет назад! – сказала она.

– Так плохо все тогда со мной обстояло? – вынужден был я спросить.

– Ну, так, чтобы очень – нет. Но тогда твои родители были весьма озабочены твоим будущим.

Я хотел сказать «и я тоже», но, по сути, она была права, и мне не захотелось ворошить все вчерашние споры заново.

– Что правда, то правда, – сказал я поэтому и серьезно кивнул.

– Ты попробовал себя в нескольких профессиях?

– Да, тетя, конечно, и ни в одной из них я не раскаиваюсь. Но в той, какой занимаюсь сейчас, я тоже не хочу оставаться навечно.

– Ах нет! В самом деле? У тебя же такое хорошее место? Почти двести марок в месяц. Это же блестяще для молодого человека.

– Кто знает, как это долго продержится, тетя.

– Да кто же так говорит! Это будет продолжаться, если ты будешь работать честно.

– Ну да, будем надеяться. А сейчас я пойду еще схожу к тете Лидии, а оттуда пойду к дяде в контору. До свиданья, тетя Берта.

– Адье, ступай. Я была очень рада твоему приходу. Загляни как-нибудь опять.

– Спасибо, непременно.

В гостиной я сказал обеим девочкам «адье», а уже за дверью – тете. Потом я поднялся по широкой светлой лестнице наверх, и если до этого у меня было ощущение, что я дышу старомодным затхлым запахом, то теперь я вошел в еще более затхлую атмосферу.

Там наверху в двух комнатках жила восьмидесятилетняя тетя, которая приняла меня с нежностью и галантностью ушедшего в вечность времени. Здесь висели акварельные портреты предков, салфеточки, расшитые бисером, и кисет с цветочками и пейзажем на нем, овальные рамки и витал аромат сандалового дерева и старинных и нежных духов.

На тете Лидии было темно-фиолетовое платье простого кроя, и если исключить близорукость и легкую дрожь головы, она выглядела удивительно свежо, совсем юной. Тетя потащила меня к себе на узкое канапе и не стала говорить о бабушкиных временах, а сразу спросила о моей жизни, моих идеях и слушала с большим вниманием и интересом. Какой бы старой она ни была и как бы ни пахло и ни выглядело у нее в комнате по-стариковски, она всего лишь два года назад не раз отправлялась в путешествие и имела о сегодняшнем мире, не всегда одобряя его, весьма четкое и не самое недоброжелательное представление, что и помогало ей оставаться свежей и на уровне. При этом она обладала любезной манерой вести беседу с гостями, разговор тек без пауз и всегда был приятен и интересен.

Когда я уходил, она поцеловала меня и отпустила от себя жестом благословения, какого я никогда ни у кого не видел.

Дядю Маттеуса я навестил в его конторе, где он сидел за газетами и каталогами. Он не стал усложнять мне жизнь, выслушивая мои объяснения по поводу решения не садиться и поскорее уйти.

– Так, значит, ты снова на родине? – сказал он.

– Да, наконец-то, давно уже пора.

– Ну и сейчас у тебя все в порядке, как я слышал?

– Довольно хорошо, спасибо.

– Ты должен пойти поздороваться с моей супругой, так?

– Я уже побывал у нее.

– Ах вот как? Ну молодец! Тогда все в порядке.

И с этими словами он вновь уткнулся носом в книгу, протягивая мне руку, и так как он приблизительно сумел даже угадать направление, я быстро пожал ее и, довольный, вышел.

Ну, с официальными визитами было покончено, и я пошел домой подкрепиться, где в честь меня приготовили телячье жаркое с рисом. После обеда мой брат Фриц потащил меня в свою комнату, где под стеклом на стене висела моя старая коллекция бабочек. Сестра хотела поболтать, она всунула голову в дверь, но Фриц резко отмахнулся от нее со словами:

– Нет, у нас свои секреты.

Потом он испытующе посмотрел на меня и, прочитав на моем лице ожидаемое напряжение, вытащил из-под кровати ящик, крышка которого была обита частично жестью и утяжелена несколькими увесистыми камнями.

– Угадай, что там внутри, – предложил он тихо и хитровато.

Я вспомнил про наши прежние забавы и пристрастия и выкрикнул:

– Ящерицы!

– Нет.

– Ужи?

– Ничего подобного.

– Гусеницы?

– Нет, и вообще ничего живого.

– Нет? А почему тогда ящик так тщательно упакован?

– Потому что есть вещи более опасные, чем гусеницы.

– Опасные? Ага – порох?

Вместо ответа он снял крышку, и я увидел в ящике множество пакетиков с порохом различного калибра, древесный уголь, взрыватели, запальные шнуры, кусочки серы, коробочки с селитрой и железными опилками.

– Ну, что скажешь?

Я знал, что мой отец не смог бы ни одной ночи спать спокойно, если бы ему стало известно, что в комнате мальчиков спрятан ящик с таким содержанием. Но Фриц просто светился от удовольствия и от радости и сумел так ошарашить меня, неуверенно высказавшего всего лишь предположение, что я тут же успокоился. Ведь я сам был морально повинен в этом и в то же время обрадовался как школьник этому арсеналу для предстоящего фейерверка.

– Поможешь мне? – спросил Фриц.

– Конечно. Мы ведь можем запустить все это вечером в саду, а?

– Факт, можем. Недавно я устроил взрыв на пустыре за городом, с полфунтом пороха. Бабахнуло не хуже, чем землетрясение. Но у меня больше нет денег, а нам еще много чего нужно.