Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Вы не можете сказать, что вы здесь делаете?

– Я только спал, – вздохнул паренек и окончательно поднялся. Когда он встал на ноги, его щуплое телосложение только подтвердило его еще не оформившееся выражение лица подростка, почти ребенка. Самое большее ему было лет восемнадцать.

– Идемте со мной! – приказал кандидат и повел безвольно последовавшего за ним незнакомца к дому, где его прямо у дверей встретил господин Абдерегг.

– Доброе утро, господин Хомбургер, вы встали так рано! Но что это за странное общество? Кто вас сопровождает?

– Этот парень использовал ваш парк как ночлежку. Я подумал, что должен сообщить вам об этом.

Хозяин дома сразу все понял. Он ухмыльнулся:

– Благодарю вас, дорогой учитель. Признаюсь честно, я не предполагал, что у вас такое мягкое сердце. Но вы правы: ясно, что бедного паренька надо хотя бы напоить чашкой кофе. Может быть, вы скажете служанке, чтобы она принесла сюда для него завтрак? Или подождите, давайте проводим его вместе на кухню. Идемте с нами, дитя, там наверняка что-нибудь да осталось.

За кофейным столиком основатель новой культуры окружил себя при полной серьезности и в молчании облаком величия, что немало повеселило старого господина. Но это не обернулось обычным подтруниванием, хотя бы потому, что сегодня все мысли хозяина были заняты приездом ожидаемых им гостей.

Тетя заботливо суетилась и порхала, улыбаясь, из одной гостевой комнаты в другую, слуги солидно поддерживали ее возбуждение или хмыкали потихоньку, а вскоре, с приближением полдня, хозяин дома и Пауль сели в карету и покатили на ближайшую железнодорожную станцию.

Если особенностью Пауля было, что он побаивался, когда появление гостей прерывало его привычную жизнь на каникулах, то таким же естественным делом было для него знакомиться с гостями по возможности так, как это ему нравилось, – наблюдать за ними, что они за люди, и каким-то образом делать их своими. Он рассматривал на обратном пути в переполненной карете трех незнакомцев с молчаливой внимательностью – сначала говорливого профессора, потом, с некоторой опаской, обеих девушек.

Профессор нравился ему уже тем, что был, как он знал, закадычным дружком его отца. В остальном он нашел его немного строгим и староватым, но не противным и, во всяком случае, несказанно умным. Намного труднее было разобраться с девушками. Одна была исключительно юная девица, еще подросток, почти такого же возраста, как и он сам. Важно будет только понять: у нее насмешливый характер или она добродушная по натуре; в зависимости от этого будет ли между ними война или они заключат дружбу. В принципе все девицы такого возраста одинаковы, и с ними со всеми всегда трудно разговаривать и находить общий язык. Ему нравилось, что она по крайней мере вела себя тихо и не сразу вываливала на кого-то кучу вопросов.

Другая задала ему больше загадок. Она была, чего он сразу не мог определить, возможно, лет двадцати трех или четырех и принадлежала к тому сорту дам, на кого Пауль глядел с удовольствием и рассматривал их издалека, но общаться с ними ближе побаивался, это приводило его обычно в смущение. Он не умел в таких существах разделять естественную красоту от элегантных манер поведения и их одежды, находил их жесты и их прически чаще всего жеманными и чопорными и предполагал, что они обладают множеством знаний, превосходящих его собственные, особенно о вещах, которые для него остались полной загадкой.

Задумываясь об этом глубже, он начинал ненавидеть всю эту породу девиц. Они выглядели очень привлекательно, но всем им была свойственна одинаковая изысканность и уверенность в поведении, одни и те же высокомерные претензии и унизительно-презрительная снисходительность к молодым людям его возраста. А когда они смеялись или улыбались, что делали очень часто, это выглядело, как правило, невыносимо притворно и фальшиво. В этом смысле девушки-подростки были куда более сносными существами.

В разговоре, помимо обоих мужчин, принимала участие только фрейлейн Туснельде – немолодая элегантная дама. Маленькая блондиночка Берта молчаливо, так же замкнуто и стыдливо, как Пауль, сидела напротив него. На ней была большая, с мягко изогнутыми полями, натуральная соломенная шляпа с голубыми лентами и тонкое бледно-голубое летнее платье, свободное в талии и с узкой белой каймой понизу. Казалось, ее интересовал лишь вид освещенных солнцем полей и пышущие жаром сенокосные луга.

Но время от времени она бросала на Пауля быстрый взгляд. Она бы с еще большей охотой приехала в Эрленхоф, если бы там не было этого молодого человека. С виду вполне приличный, он был умен, а умные – они самые противные. Так и жди от них коварных иностранных словечек или снисходительных вопросов – например, как называется тот или иной полевой цветок, – и если ты этого не знаешь, то последует наглая улыбка и прочее. Она знала это по двум своим кузенам, из которых один был студентом, другой гимназистом, и гимназист был самым несносным – с одной стороны, по-мальчишески невоспитанным, с другой – отличался той невыносимой насмешливой галантностью, которая ее так пугала.

Но по крайней мере одно Берта все же усвоила и сейчас решила на всякий случай придерживаться этого правила: ни за что не плакать, ни при каких обстоятельствах. Не плакать и не впадать в гнев, иначе она проиграет. А этого она не хотела пережить здесь ни за что на свете. Ее утешало еще и то, что рядом будет тетя; она всегда сможет найти у нее защиту, если в том будет необходимость.

– Пауль, ты что, онемел? – спросил вдруг господин Абдерегг.

– Нет, папа. Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что ты забыл, что сидишь в экипаже не один. Ты бы мог быть с Бертой поприветливее.

Пауль неслышно вздохнул. Начинается.

– Посмотрите, фрейлейн Берта, вот там чуть дальше наш дом.

– Но, дети, вы же не станете разговаривать друг с другом на вы!

– Я не знаю, папа, но, может быть, все-таки станем.

– Ну тогда продолжайте в таком же духе! Хотя, по-моему, это совсем ни к чему.

Берта покраснела, и Пауль не успел опомниться, как покраснел тоже. Беседа на том и кончилась, и оба были рады, что старики этого не заметили. Оба чувствовали себя не в своей тарелке и облегченно вздохнули, когда карета со страшным шумом свернула на гаревую дорожку и подъехала к дому.

– Прошу вас, фрейлейн, – проговорил Пауль и помог Берте сойти на землю. Тем самым на первое время он избавился от того, чтобы оказывать ей какие-то услуги дальше, поскольку у ворот их встречала тетушка, и сразу всем показалось, что дом сердечно улыбается, раскрывает объятия и приглашает их войти – так гостеприимно и радостно кивала она всем и протягивала руки, приветствуя каждого и раз, и два. Гостей проводили в их комнаты и попросили там долго не задерживаться, а по возможности быстрее выйти к столу.

* * *

На белой скатерти стояли два больших букета цветов, их запах смешивался с ароматом блюд. Господин Абдерегг нарезал жаркое, тетя пристальным взглядом визировала тарелки и блюда. Профессор чувствовал себя вольготно, он сидел в парадном сюртуке на почетном месте, смотрел на тетю с нежностью и мешал занятому важным делом хозяину бесчисленными вопросами и шутками. Фрейлейн Туснельде помогала расставлять тарелки, она делала это изящно, с улыбкой, ей казалось, что она могла бы сделать еще кое-что, потому что ее сосед, кандидат, ел мало, но еще меньше разговаривал. Присутствие старомодного профессора и двух юных дам приводило его в оцепенение. Он испытывал страх, ожидая, что чувство его достоинства как молодого ученого постоянно будет подвергаться нападкам, даже оскорблениям, на которые он уже заранее был готов отвечать ледяными взглядами и холодным молчанием.

Берта сидела рядом с тетей и чувствовала себя надежно защищенной. Пауль напряженно посвящал все свое внимание жаркому, чтобы только не оказаться втянутым в разговоры, обо всем забыл и действительно испытывал истинное удовольствие от еды больше всех остальных.

К концу обеда хозяин дома после горячих споров со своим другом завладел всеобщим вниманием и уже более не позволил себя перебивать. Побежденный профессор получил возможность поесть как следует, и старательно наверстывал упущенное. Господин Хомбургер наконец заметил, что никто не собирается на него нападать, но слишком поздно понял, что его молчание было невежливым, и почувствовал, что его соседка посматривает на него иронически. Он опустил голову так низко, что под подбородком у него образовалась складка, вздернув брови, он, похоже, решал в голове какие-то собственные проблемы.

Коль скоро господин учитель расписался в своем неумении вести застольную беседу, фрейлейн Туснельде принялась мило разговаривать с Бертой, и к ним подключилась тетушка.

Пауль тем временем наелся досыта и, почувствовав это, сложил на тарелке нож и вилку. Оглядывая сидящих, он случайно застиг профессора в комичный для того момент: он зажал зубами увесистый кусок мяса, не сняв его с вилки, и в эту секунду его заставило встрепенуться крепкое словцо в речи Абдерегга. Забыв отложить вилку с куском мяса и широко раскрыв глаза, с открытым ртом он бросал взгляды на продолжающего витийствовать друга. И Пауль, который не смог сдержать приступа смеха, принялся подавлять его и приглушенно хихикать.

Господин Абдерегг, не прерывая речи, лишь бросил на сына гневный взгляд. Кандидат принял смех Пауля на свой счет и прикусил нижнюю губу. Берта без видимой причины разразилась вдруг громким смехом. Она была рада, что с Паулем приключилась эта детская неловкость. По крайней мере никого за этим столом не оказалось без сучка и задоринки.

– Чему вы так радуетесь? – спросила фрейлейн Туснельде.

– О, собственно, ничему.

– А ты, Берта?

– Тоже ничему. Я просто так смеюсь, за компанию.

– Могу ли я предложить вам еще вина? – сдавленным голосом спросил господин Хомбургер.

– Спасибо, нет.

– А мне, пожалуйста, налейте, – приветливо отозвалась тетушка, но к вину потом не притронулась.

Со стола все убрали и подали кофе, коньяк и сигары.

Фрейлейн Туснельде спросила Пауля, курит ли он тоже.

– Нет, – ответил Пауль, – мне это совсем не нравится.

И неожиданно добавил, после некоторой паузы, совершенно искренне:

– Мне еще нельзя курить.

Когда он так сказал, фрейлейн Туснельде улыбнулась с хитрецой и склонила голову набок. В этот момент она показалась юноше очаровательной, и он раскаялся в своей прежней ненависти к ней. Оказывается, она может быть вполне милой.

Вечер был такой теплый и так располагал наслаждаться им, что даже в одиннадцать часов все сидели в саду под слегка раскачивающимися подсвечниками с мигающими свечами. И то, что гости устали с дороги и, собственно, должны были бы рано отойти ко сну, об этом сейчас никто даже не думал.

Теплый воздух мечтательно ходил легкими душными волнами, высоко в небе сияли звезды, блестевшие как мокрые, в направлении гор небо казалось черным, его то и дело прорезали лихорадочные золотистые зигзаги зарниц. От цветущих кустарников шел сладкий удушающий аромат, а белый жасмин неясно мерцал в темноте блеклым светом.

– Вы думаете, эта реформа нашей культуры родится не в сознании масс, а будет плодом отдельных гениальных умов?

В тоне профессора прозвучала известная доля снисходительности.

– Да, я так думаю, – последовал сухой ответ учителя, разразившегося длинной речью, которую не слушал никто, кроме профессора.

Господин Абдерегг обменивался шуточками с Бертой, той помогала тетушка. Вальяжно развалившись в кресле, он потягивал белое вино с подкисленной водой.

– Значит, вы и Эккехарда^[24] читали? – задал Пауль фрейлейн Туснельде вопрос.

Она полулежала в низком складном кресле, откинув голову и глядя куда-то вверх.

– Конечно, – сказала она. – Однако такие книжки еще следует запрещать вам читать.

– Вот как? Почему же?

– Да потому что вы еще не все можете в них понять.

– Вы так думаете?

– Уверена в этом.

– Но там есть такие места, которые я, возможно, понял лучше вас.

– В самом деле? Какие же?

– Те, что на латыни.

– Что за шутки!

Пауль был в приподнятом настроении. Ему вечером позволили выпить немного вина, и ему очень нравилось сейчас вести беседу этой темной нежной ночью и с любопытством ждать, удастся ли ему вывести эту элегантную даму хоть немного из равновесия, из ее ленивого покоя и добиться от нее возражений или смеха. Но она даже не смотрела на него. Она неподвижно лежала в кресле, глядя вверх, одна рука на подлокотнике, другая свесившись до земли. Ее белая шея и матовое белое лицо слегка светились на черном фоне.

– Что вам больше всего понравилось в «Эккехарде»? – спросила она вдруг, по-прежнему не глядя на него.

– Сцена с опьянением господина Спаццо.

– Ах?

– Нет, как прогнали старую лесную ведьму.

– Вот как?

– Или, возможно, мне все-таки больше всего понравилось, как Пракседис помогает ему удрать из темницы. Отлично сделано.

– Да, сделано отлично. А, собственно, как?

– Как она потом пепел насыпает…

– Ах да. Что-то припоминаю.

– А теперь скажите мне, что больше всего понравилось вам?

– В «Эккехарде»?

– Ну конечно.

– То же самое место. Где Пракседис убегает от монаха. Как она на прощание дарит ему один поцелуй, а потом улыбается и удаляется в замок.

– Да… да, – медленно произнес Пауль, но так и не смог вспомнить про поцелуй.

Беседа профессора с домашним учителем подошла к концу. Господин Абдерегг закурил «Виргинию», и Берта с интересом наблюдала, как он обжигал конец длинной сигары на пламени свечи. Правой рукой девушка обнимала сидевшую рядом с ней тетю и слушала, раскрыв глаза, захватывающие истории, которые ей рассказывал пожилой господин. Речь шла о приключениях во время путешествия, и не куда-нибудь, а в Неаполь.

– И это все действительно правда? – рискнула она спросить его только раз.

Господин Абдерегг рассмеялся.

– Тут все зависит от вас, маленькая фрейлейн. Правдой в любом рассказе становится то, во что верит слушатель.

– Ну как же? Придется мне обо всем спросить папа́.

– Сделайте одолжение!

Тетя погладила Берту по руке, по той, что ее обнимала.

– Это шутка, дитя мое.

Она прислушивалась к разговору, отгоняла ночных мотыльков, круживших над бокалом ее брата, и посылала каждому, кто смотрел на нее, ответный приветливый взгляд. Оба старых друга доставляли ей радость, как и Берта, и оживленно болтающий Пауль, и прекрасная Туснельде, смотревшая в ночную синеву, и домашний учитель, испытывавший наслаждение от собственных умных речей. Ей было еще не так много лет, и она не забыла, как хорошо и тепло молодежи в такие летние ночи в саду. Сколько еще поворотов судьбы ждет этих красивых молодых людей и умных стариков! В том числе и домашнего учителя. И насколько важны для каждого их жизнь, их мысли и желания! И как прекрасно выглядит фрейлейн Туснельде! Настоящая красавица!

Добрая тетушка гладила руку Берты, любвеобильно улыбалась чувствующему себя несколько одиноким домашнему учителю и проверяла время от времени за креслом хозяина дома, стоит ли во льду его бутылка вина.

– Расскажите мне что-нибудь про свою гимназию! – попросила Туснельде Пауля.

– Ах, гимназия! Да ведь сейчас каникулы.

– Вы ходите в гимназию без удовольствия?

– А вы знаете кого-то, кто ходит туда с удовольствием?

– Но вы же хотите приобрести знания?

– Ну да. Конечно, хочу.

– А чего вам хочется еще больше?

– Еще больше?.. Ха-ха! Еще больше мне хочется стать пиратом.

– Пиратом?

– Именно так. Морским разбойником. Пиратом.

– Тогда вы не сможете много читать.

– А это и не нужно. Я найду, чем занять свое время.

– Вы так думаете?

– О, конечно. Я стану…

– Ну?

– Я стану… ах, это не так просто сказать.

– Ну тогда ничего и не говорите.

Ему вдруг стало скучно. Он передвинулся к Берте и начал вместе с ней слушать отца. Папа был необычайно весел. Говорил только он один, все его слушали и смеялись.

Фрейлейн Туснельде медленно встала в своем свободном, элегантном английском платье и подошла к столу.

– Я хочу сказать всем спокойной ночи.

Тут все повставали со своих мест и, посмотрев на часы, не могли поверить, что уже наступила полночь.

На маленьком отрезке пути к дому Пауль шел рядом с Бертой, которая вдруг неожиданно очень ему понравилась, особенно после того как искренне смеялась шуткам его отца. Он был настоящий осел, когда сетовал по поводу приезда гостей. Как будет здорово провести вечер в беседе с этой девушкой.

Он почувствовал себя кавалером и уже сожалел, что весь вечер посвятил другой даме. Та, по-видимому, просто вздорная особа, а Берта намного ему милее, и ему было жаль, что весь этот вечер он держался от нее на отдалении. Он даже попытался сказать ей об этом. Она захихикала.

– О, ваш папа был неподражаем! Все было так прелестно.

Он предложил ей назавтра совершить прогулку на Айхельберг. Это недалеко и вокруг очень красиво. Он принялся описывать дорогу на гору и прекрасный вид оттуда и все никак не мог остановиться.

Мимо них проходила фрейлейн Туснельде, как раз в тот момент, когда он был так красноречив. Она слегка повернула голову и посмотрела ему в глаза. Она проделала это очень спокойно, с долей любопытства, но он усмотрел в том насмешку и внезапно умолк. Берта удивленно взглянула на него и увидела, что у него испортилось настроение, однако не знала отчего.

Они уже дошли до дома, Берта протянула Паулю руку. Он пожелал спокойной ночи. Она кивнула и ушла.

Туснельде прошла вперед, не пожелав ему спокойной ночи. Он видел, как она поднимается по лестнице, держа в руках лампу, и, глядя ей вслед, почувствовал, что сердится на нее.

Пауль долго не мог заснуть. Он лежал в кровати, чувствуя легкую лихорадку от всей этой теплой ночи. Духота в комнате усиливалась, на стенах без конца полыхало отражение зарниц. Временами ему казалось, он слышит вдали тихие раскаты грома. В долгих паузах между ними пробегал легкий ветерок, верхушки деревьев едва шевелились.

Юноша мечтательно вспоминал прошедший вечер, ощущая, что он сегодня совсем другой, чем был вчера. Он почувствовал себя повзрослевшим – во всяком случае, роль взрослого удалась ему сегодня лучше, чем при прежних попытках. С фрейлейн он беседовал весьма бойко, да и с Бертой потом тоже.

Его мучило, насколько серьезно отнеслась к нему Туснельде. Возможно, она с ним всего лишь играла. А про поцелуй Пракседис ему надо завтра обязательно почитать. Он что, в самом деле ничего не понял или просто забыл это место?

Ему очень хотелось бы знать, в самом ли деле красива фрейлейн Туснельде, по-настоящему ли она красавица. Она казалась ему такой, но он не доверял ни себе, ни ей. Как она при слабом свете свечей полулежала-полусидела в своем низком кресле, такая изящная и спокойная, со свисающей до земли рукой, это ему здорово понравилось. Как она отрешенно смотрела ввысь, в полурадости, в полуусталости, и ее тонкая белая шея – и светлое длинное вечернее платье, – такое можно увидеть лишь на картине.

Правда, Берта все равно была ему намного милее. Она, возможно, была еще несколько наивна, но очень нежна и прехорошенькая, и с ней можно было разговаривать, не испытывая досады, она только в душе посмеивалась над тобой. Если бы он с самого начала общался с ней, а не в самый последний момент, они, возможно, уже стали бы в этот вечер добрыми друзьями. Ему вообще сейчас стало жалко, что гости пробудут всего два дня.

Но почему другая так на него смотрела, когда он по дороге домой разговаривал и смеялся с Бертой?

Он вспоминал, как она прошла мимо и повернула к нему голову, и тут он вновь увидел ее взгляд. Все-таки она красива. Он опять все четко себе представил, но не мог отделаться от этого взгляда – насмешливого, ироничного, с уверенностью в превосходстве. Почему? Из-за «Эккехарда»? Или потому что он смеялся с Бертой?

Так он с тем и заснул, раздосадованный.

Утром небо затянулось тучами, но дождя пока не было. Повсюду пахло сеном и теплой пылью.

– Жаль, – посетовала Берта, спустившись вниз, – по-видимому, прогулку совершить не удастся?

– О, но у вас весь день впереди, – утешил ее господин Абдерегг.

– Ты как будто никогда не отличалась особой тягой к прогулкам, – произнесла фрейлейн Туснельде.

– Но мы ведь здесь на такое короткое время!

– У нас еще есть кегельбан на свежем воздухе, – предложил Пауль. – В саду. И крокет. Но играть в крокет, по-моему, скучно.

– А я нахожу крокет очаровательным, – объявила фрейлейн Туснельде.

– Ну, тогда, значит, мы можем поиграть.

– Хорошо, но только после. Сначала давайте выпьем кофе.

После завтрака молодые люди вышли в сад; к ним присоединился и кандидат. Для игры в крокет трава оказалась слишком высокой, и потому все решилось в пользу другой игры. Пауль с готовностью притащил кегли и расставил их.

– Кто начнет?

– Как всегда, тот, кто задал этот вопрос.

– Хорошо. А кто будет играть?

Пауль оказался в паре с Туснельде. Он играл очень хорошо и надеялся, что она похвалит его или хотя бы немного поддразнит. Но она даже не смотрела на него и вообще не уделяла игре должного внимания. Когда Пауль подал ей шар, она бросила его весьма небрежно и даже не посчитала, сколько кеглей упало. А вместо этого заговорила с домашним учителем о Тургеневе. Господин Хомбургер был сегодня сама вежливость. Одна только Берта была по-настоящему увлечена игрой. Она постоянно помогала расставлять кегли и прислушивалась к советам Пауля, какая цель лучшая для броска.

– Король в центре! – кричал Пауль. – Фрейлейн, мы тогда выиграем наверняка. Это даст нам двенадцать очков.

Она лишь кивнула.

– Собственно, Тургенев не совсем русский, – произнес кандидат и забыл, что была его очередь бросать шар. Пауль рассердился.

– Господин Хомбургер. Ваш бросок!

– Мой?

– Ну да, мы все ждем.

С большей охотой он бросил бы шар ему в ногу. Берта, заметившая в нем смену настроения, тоже забеспокоилась и промахнулась.

– Давайте на этом остановимся.

Никто не возражал. Фрейлейн Туснельде медленно удалилась, учитель последовал за ней. Пауль с большой злостью сшиб ногой еще стоявшие кегли.

– Разве мы не будем играть дальше? – робко спросила Берта.

– Ах, вдвоем это неинтересно. Я сейчас все соберу.

Она стала тихо помогать ему. Когда все кегли были сложены в ящик, он оглянулся на Туснельде. Она уже исчезла в парке. Конечно, он был для нее всего лишь глупым мальчишкой.

– Что теперь?

– Может быть, вы покажете мне немного парк?

Он так быстро зашагал по дорожке, что Берта едва поспевала за ним, она задыхалась, ей почти приходилось бежать, чтобы не отстать от него. Он показал ей рощицу и платановую аллею, потом бук и лужайки. Ему было немного стыдно, что он так груб и немногословен; с другой стороны, он удивлялся, что больше не чувствует никакого стеснения в присутствии Берты. Он обращался с ней так, будто она была на пару лет моложе его. А она нисколько не возмущалась, оставалась мягкой и покорной, не произносила почти ни слова и только иногда взглядывала на него, словно просила за что-то прощение.

Возле плакучей ивы они встретились с теми двумя. Кандидат все еще что-то говорил, фрейлейн молчала и, похоже, была в дурном настроении. А на Пауля вдруг нашло красноречие. Он обратил внимание всех на старое дерево, раздвинул свисавшие ветви и показал на обегавшую ствол скамейку.

– Мы здесь посидим, – приказала фрейлейн Туснельде.

Все сели на скамейку в кружок. Здесь было очень тепло, воздух был насыщен парами, зеленые сумерки расслабляли, духота делала всех вялыми и сонными. Пауль сидел по правую руку от Туснельде.

– Как тихо! – первым проявил себя господин Хомбургер.

Фрейлейн кивнула.

– И так жарко! – сказала она. – Давайте немного помолчим.

Так они сидели вчетвером и молчали. Рядом с Паулем на скамейке лежала рука Туснельде, длинная и узкая кисть дамской руки с изящными пальцами и красивыми, ухоженными, излучавшими матовый блеск ногтями. Пауль не отрывал глаз от этой кисти. Она выглядывала из широкого светло-серого рукава, такая же белая, как и видимая чуть выше запястья рука, кисть слегка выгибалась тыльной стороной ладони наружу и лежала, неподвижная, словно очень устала.

И все молчали. Пауль думал о вчерашнем вечере. Это была та самая рука, такая же длинная и спокойная и покоившаяся, свесившись до земли, в то время как фигура женщины неподвижно полусидела-полулежала в низком кресле. Эта рука так подходила к ней, к ее фигуре и ее платью, к ее приятно мягкому, звучащему не совсем естественно голосу, к ее глазам и лицу, такому умному и спокойно выжидательному.

Господин Хомбургер посмотрел на часы.

– Простите, любезные дамы, мне надо вернуться к работе. Ведь вы, Пауль, останетесь?

Он поклонился и ушел.

Теперь они молча сидели втроем. Пауль медленно и с боязливой опаской, как преступник, приблизил руку к женской кисти и оставил ее там лежать. Он не знал, зачем он это сделал. Это произошло помимо его воли, и при этом у него защемило сердце, его бросило в жар, и его лоб покрылся крупными каплями.

– В крокет я тоже не люблю играть, – тихо сказала Берта, словно очнулась от грез. Из-за ухода учителя между ней и Паулем образовалось свободное пространство, и она все это время обдумывала, подвинуться ей или нет. Ей казалось, что чем дольше она колеблется, тем труднее ей становится сделать это, и потому, чтобы не чувствовать себя и дальше в одиночестве, она заговорила.

– Это и в самом деле не очень симпатичная игра, – добавила она далее после длинной паузы неуверенным голосом. Но ей никто не ответил.

Опять воцарилось молчание. Пауль думал, все слышат, как стучит его сердце. Оно побуждало его вскочить и сказать что-то веселенькое или глупое или взять и убежать. Но он продолжал сидеть, рука его тоже оставалась лежать, и у него возникло ощущение, что из него медленно, медленно выходит весь воздух и он вот-вот задохнется. Это было даже приятно, приятно каким-то печальным и мучительным образом.

Фрейлейн Туснельде посмотрела на лицо Пауля своим спокойным и немного усталым взглядом. Она увидела, что он неотрывно смотрит на свою левую руку, которая лежала на скамейке рядом с ее правой рукой.

Она немного приподняла руку, уверенно положила ее на руку Пауля и больше не убирала ее.

Ее рука была мягкой, но сильной и таила в себе сухое тепло. Пауль испугался, как застигнутый на месте преступления воришка, внутри у него все дрожало, но руку он не убрал. Он почти не дышал – так сильно колотилось его сердце, и все тело горело и одновременно содрогалось в ознобе. Он медленно побледнел и посмотрел на фрейлейн Туснельде умоляющим и полным страха взглядом.

– Вы испугались? – тихо засмеялась она. – Я подумала, не уснули ли вы?

Он не мог произнести ни слова. Она убрала свою руку, а его осталась лежать на прежнем месте и все еще хранила на себе ее прикосновение. Он хотел убрать руку, но был настолько слаб и смущен, что был не в состоянии ни понять свои мысли, ни принять решение, и ничего не мог с этим поделать, тем более что-то предпринять.

Неожиданно его напугал глухой, сдавленный звук за спиной. Это тут же освободило его от скованности, и, сделав глубокий вдох, он вскочил. Туснельде тоже встала.

Берта сидела, согнувшись, и рыдала.

– Идите домой, – сказала Туснельде Паулю, – мы сейчас тоже придем.

И когда Пауль вышел, она добавила:

– У нее разболелась голова.

– Вставай, Берта. Здесь слишком жарко, можно задохнуться от духоты. Идем, соберись с духом! Нам пора возвращаться в дом.

Берта ничего не ответила. Ее тоненькая шейка лежала на светло-голубом рукаве легонького летнего платьица девочки-подростка, из которого свисала тоненькая угловатая рука с широким запястьем. Берта плакала спокойно, тихо икая, пока не подняла через некоторое время красное и удивленное лицо, отвела назад волосы и начала нерешительно и непроизвольно улыбаться.

Пауль не находил себе покоя. Почему Туснельде положила свою руку на его руку? Было ли это шуткой? Или она знала, какую странную боль причинило это ему? Сколько он себе вновь и вновь ни представлял это, его каждый раз посещало одно и то же чувство: он задыхается в судороге, поразившей нервы и сосуды, от тяжести в голове и легкого головокружения, от жара в горле и от давящего и неровного кипения сердца, будто пульс перевязан. И это было чудесно и приятно, хоть и причиняло боль.

Он бегал вокруг дома, к пруду и в сад с фруктовыми деревьями. А духота тем временем нарастала. Небо полностью закрылось облаками, и все говорило о том, что надвигается гроза. Ветра не было, по ветвям лишь изредка пробегала слабая трепетная дрожь, тревожившая также ленивую и гладкую поверхность пруда, покрывавшегося сморщенной серебряной рябью.

На глаза юноше попался маленький старенький челночок, привязанный к берегу, поросшему зеленой травой. Он спустился к нему и сел на единственную скамейку для гребли, но не отвязал кораблик: весел давно не было. Он опустил руки в воду. Она была противно теплой.

Незаметно на него напала беспричинная печаль, совершенно несвойственная ему. Ему казалось, что он наяву видит гнетущий сон – он не может, хотя и хочет, шевельнуть ни одним членом. Сумрачный свет, темное от облаков небо, теплый парной воздух пруда и старый деревянный челн без весел, днище которого заросло мхом, – все это выглядело безрадостно, удручающе и тоскливо, повязанное неизбывной, безнадежной безутешностью, которую он без всякой на то причины делил с ними.

Из дома донеслись звуки рояля, едва слышно и неотчетливо. Значит, все были там и, вероятно, отец играл для них. Вскоре Пауль узнал мелодию, это была музыка Грига к «Перу Гюнту», и он тоже хотел бы быть с остальными. Но остался сидеть в челноке, смотрел на ленивую поверхность воды и, сквозь усталые, неподвижные ветки деревьев сада, в бледное небо. Он даже не мог, как обычно, радоваться приближающейся грозе, которая вот-вот должна была разразиться и стала бы первой настоящей грозой этого лета.

Игра на рояле прекратилась, какое-то время было тихо, до того момента как раздалось несколько нежных, лениво переваливающихся тактов – робкая и непривычная музыка. И пение, женский голос. Романс был Паулю незнаком, он никогда не слышал его – во всяком случае, не мог припомнить. Но этот голос он знал, слегка приглушенный, немного усталый. Пела Туснельде. В ее пении, возможно, и не было ничего особенного, но оно задевало и щекотало юноше нервы, было таким же тягостным и мучительным, как и прикосновение ее руки. Он вслушивался и сидел не шевелясь, и пока он сидел так и слушал, в пруд лениво упали первые капли дождя, теплые и тяжелые. Они упали и на его руки, и на лицо, но он этого не заметил. Он чувствовал только, как вокруг него, а может, и в нем самом, собирается что-то, густеет, бродит и вызывает напряжение, набухает и ищет выход. Ему тут же вспомнилось одно место из «Эккехарда», и в этот момент его как громом поразило и испугало то, что он вдруг отчетливо понял. Он понял, что любит Туснельде. И одновременно осознал: она взрослая и к тому же дама, а он ученик, всего лишь гимназист, и завтра она уедет.