Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Короткий разговор с управляющим как бы подставил легкую подножку моей гордости как философу, и в такой прекрасный вечер в моей самоуверенности образовалась дыра, на меня вдруг накатила любовь к мраморной мельничихе и дала мне почувствовать, что со страстями шутки плохи. Я допил свою кружку, и когда звезды действительно высыпали на небо, а с улицы послышалась трогательная народная песня, я, оставив на лавке вместе со шляпой свою мудрость, неторопливо выбежал в темное поле и дал волю слезам, не сдерживая их на ходу.

Но сквозь слезы я видел летнюю землю в ночи, длинную вереницу пашен, вздымавшихся к небу на горизонте большой мягкой волной; сбоку спал, шумно дыша, вытянувшийся вдаль лес, а у меня за спиной лежала почти уже невидимая деревня, с отдельными огоньками и едва слышными далекими звуками. Небо, пашни, лес и деревня со всеми луговыми запахами и изредка еще слышимым стрекотом кузнечиков сливались воедино и слабо убаюкивали меня, звучали прекрасной, радостной и настраивающей на печальный лад мелодией. Только звезды ярко сияли в неподвижной темной вышине. Робкое и жгучее желание, щемящая тоска поднималась из глубины души; я не знал, было ли это стремление к новым, незнакомым радостям и скорби или желание вернуться назад в детство, прислониться к отцовскому забору, услышать еще раз голоса умерших родителей и тявканье нашего давно мертвого теперь пса и громко разрыдаться.

Сам того не желая, я вошел в лес, ступая по сухим веткам, и пробирался сквозь душную темень, пока передо мной вдруг не открылся простор и не стало светло, и потом я долго стоял среди высоких елей, вознесшихся над тесниной Заттельбах, а внизу лежало хозяйство Лампарта с горой гладких мраморных монолитов и небольшой темной, но шумной запрудой. Я стоял, пока не устыдился и не пошел напрямик до ближайшей дорожки домой.

На следующий день Густав Беккер выведал мою тайну.

– Не ищи отговорок, – сказал он, – ты просто втрескался в Лампарт. Не такое уж большое несчастье. Ты в таком возрасте, что с тобой такое случится еще не раз.

Моя гордость опять зашевелилась.

– Нет, мой дорогой, – возразил я, – тут ты меня недооценил. Пора детских влюбленностей прошла. Я все хорошенько обдумал и считаю, что вряд ли найду более подходящую невесту.

– Невесту? – засмеялся Беккер. – Ну ты, парень, хватил!

Тут я по-настоящему разозлился, но не убежал, а принялся подробно излагать управляющему свои мысли и планы относительно этого дела.

– Ты забываешь главное, – произнес он потом серьезно и настойчиво. – Лампарты не для тебя, это люди тяжелого калибра. Влюбиться можно в кого угодно, но жениться можно только на той, с которой сможешь потом справиться, выдержишь ее темп.

Так как я строил гримасы и пытался его перебить, он засмеялся и воскликнул:

– Ну, тогда дерзай, мой сын, и пусть тебе повезет!

С того момента я какое-то время часто заговаривал с ним об этом. Свободного времени из-за летних работ у него было мало, и мы говорили с ним обычно по дороге в поле или в хлев, а то в амбар. И чем больше я говорил, тем яснее и четче вырисовывалась передо мной вся картина.

И только когда оказывался в мраморной мастерской, я чувствовал себя подавленным и снова замечал, насколько далек от своей цели. Девушка по-прежнему держалась в своей тихой дружеской манере, с налетом мужской твердости, что очень мне нравилось, однако немного пугало. Порой мне казалось, она рада видеть меня и втайне даже любит; она иногда смотрела на меня так самозабвенно и так изучающе, как на нечто такое, что доставляет ей радость. И мои умные речи она слушала совершенно серьезно, но казалось, в душе непоколебимо придерживалась иной точки зрения.

Однажды она сказала:

– Для женщины, или, во всяком случае, для меня, жизнь представляется чем-то иным. Мы должны делать многое и многое позволять мужчине сделать совсем по-другому. Мы не так свободны…

Я говорил о том, что каждый держит судьбу в своих руках и должен создать для себя такую жизнь, какая станет творением его рук и будет целиком принадлежать ему…

– Вероятно, мужчина может себе такое позволить, – отвечала она. – Этого я не знаю. Но у нас все по-другому. И мы тоже можем кое-что сотворить из своей жизни, но гораздо важнее уметь справляться с неизбежным, чем делать собственные шаги.

И когда я снова возразил ей целым маленьким изящным спичем, она уверенно и страстно произнесла:

– Верьте в то, во что верите, и не оспаривайте моего мнения! Выискивать для себя в жизни все самое прекрасное, если есть выбор, невелико искусство. Дело не хитрое. Но только у кого выбор? Если сегодня или завтра угодите под колесо и потеряете руки и ноги, что вы будете тогда делать со своими воздушными замками? Вы будете тогда радоваться, если сумеете справиться с тем, что стало вашей судьбой. Но ловите свое счастье, я желаю вам этого, сумейте только его поймать!

Никогда еще она не была такой взволнованной. Потом она замолчала, странно улыбнулась и не удержала меня, когда я встал и распрощался на сегодня. Ее слова запали мне в душу и приходили в голову в самые неподходящие моменты. Я намеревался поговорить об этом со своим другом на Риппахском подворье, но когда встречался с холодным взглядом Беккера и видел его насмешливо вздрагивающие губы, у меня тут же пропадала охота делать это. И вообще постепенно случилось так, что чем более личными и значительными становились наши разговоры с фрейлейн Лампарт, тем меньше я говорил о ней с управляющим. Он к тому же все более терял интерес к этому делу. Самое большее – спрашивал время от времени, все так же усердно ли посещаю я мраморную мельницу, поддразнивал меня немного и забывал про все, как это было свойственно его натуре.

Однажды я, на свое удивление, встретил его у Лампарта. Он сидел, когда я вошел, в гостиной с хозяином, и перед ним стоял традиционный стакан вина. Когда он опустошил его, истинной отрадой было для меня видеть, что и ему не предложили второго. Вскоре он распрощался, и, поскольку у Лампарта были неотложные дела, а дочка отсутствовала, я присоединился к нему.

– Что тебя привело сюда? – спросил я, когда мы уже вышли на дорогу. – Похоже, ты близко знаком с Лампартом.

– Да, мы знаем друг друга.

– У тебя с ним дела?

– Да так, денежные расчеты. И козочки сегодня что-то не было, а? Твой визит получился совсем коротким.

– Ах, оставь, пожалуйста!

С девушкой у меня сложились доверительные дружеские отношения, но без того, чтобы моя все возрастающая влюбленность становилась очевидной. Теперь она вдруг приняла, против моего ожидания, совершенно иной тон, отняв у меня перво-наперво всю надежду. Робкой ее назвать было нельзя, но она как будто стала искать путь назад, к прежней отчужденности, и старалась привязать нашу беседу к внешним и абстрактным вещам и не дать развиться начавшемуся сердечному общению.

Я ломал над этим голову, бегал по лесу кругами, перебирал в уме тысячи нелепых догадок, становился от этого неуверенным в себе и своем поведении по отношению к ней и все больше запутывался в злосчастных сомнениях и тревогах, что походило на насмешку над моей философией счастья. Тем временем прошло уже больше половины моих каникул, и я начал считать дни, глядя вслед каждому, проведенному без пользы и успеха, с завистью и отчаянием, словно любой из них был бесконечно важен и неповторим.

И вот наступил день, когда я облегченно вздохнул и с испугом подумал, что всего добился и стоял в одном мгновении от открытых врат сада счастья. Я проходил мимо мастерской и увидел, что Елена стоит в палисаднике среди высоких кустов георгин. Я вошел, поприветствовал ее и помог сделать подпорку к повалившемуся кусту и подвязать стебли цветка. Это заняло не больше четверти часа, пока я находился в палисаднике. Мой приход застиг ее врасплох, она смутилась и оробела больше обычного, и в ее пугливости было что-то такое, что давало мне право расценить это как особый знак. Она любит меня, я чувствовал это всеми фибрами души, что сразу придало мне уверенность, я радовался, смотрел на рослую статную девушку нежно, почти с жалостью, хотел пощадить ее скованность, делал вид, что ничего не замечаю, и сам себе показался героем, когда через некоторое время протянул ей руку и ушел, даже не оглянувшись. Она любит меня, я это почувствовал всем сердцем, и завтра все будет хорошо.

На следующий день опять стояла дивная погода. За своими тревогами и заботами я почти забыл про прекрасное время года и бегал, ничего не видя. Сегодня лес опять был полон дрожащего света, ручей казался то темным, то черным, а то серебряным, даль светлой и ласковой, на полевых дорожках смеялись красные и синие юбки крестьянских женщин. Я был благоговейно весел, не согнал ни одной бабочки. На краю верхнего леса, после быстрого подъема, от которого мне стало жарко, я лег, окинул взором плодоносные дали до самой запруды, подставил лицо солнцу и был необычайно доволен прекрасным миром и самим собой.

Было очень кстати, что я в полную силу насладился этим днем, размечтался и даже запел. Вечером я выпил в саду кабачка «У Адлера» полуштоф лучшего красного вина.

Когда я через день появился у мраморщиков, там все было без изменений – в старом сдержанном стиле. При виде гостиной залы, мебели и спокойно-серьезной Елены моя уверенность победителя улетучилась. Я сидел, как бедный путник на крыльце, и ушел потом ни с чем, повизгивая как побитый пес. Ничего не произошло. Елена, правда, вела себя очень приветливо. Но от вчерашнего чувства не было и следа.

С этого дня дело начало принимать для меня серьезный оборот. Я понял, что раньше времени предвидел и смаковал свое счастье.

Любовная тоска разъедала мне душу словно ненасытный голод, я лишился сна и душевного равновесия. Мир вокруг меня рухнул, и я остался один в своем одиночестве и мертвой тишине, в которой я ничего не слышал, кроме тихого писка и громких воплей моей любви. Я видел в своих мечтах, как высокая красивая серьезная девушка приходит и кладет мне на грудь голову; теперь я протягивал в пустоту, плача и проклиная все вокруг, руки и бродил днем и ночью вокруг мраморной мастерской, не решаясь больше приблизиться к ней.

Не помогало даже, что я без возражений выслушивал от управляющего Беккера насмешливые проповеди – лишенные надежды и эмоций. Не помогало и то, что я часами бегал под палящим солнцем по полям и ложился в холодный горный ручей, оставаясь там, пока не начинали стучать зубы. Не помогло и то, что я в субботу вечером принял участие в деревенской потасовке и заработал в изобилии синяки и шишки.

А время неудержимо утекало, как вода. Оставалось две недели – и конец каникулам. Еще двенадцать дней! Десять! Два раза ходил я за это время к мраморщикам. В первый раз повидал только отца, прошел с ним к резчикам и тупо смотрел, как крепили новый блок перед распилкой. Господин Лампарт отправился на склад за недостающим инструментом и долго не возвращался, и я поспешно ушел, дав себе слово больше сюда не приходить.

Тем не менее через два дня я опять стоял на том же месте. Елена встретила меня как всегда, и я не мог оторвать от нее глаз. В своем возбужденном и беспокойном состоянии я бездумно сыпал бесчисленными анекдотами, шутками и смешными словечками, что явно раздражало ее.

– Почему вы сегодня сами не свой? – спросила она наконец и подняла на меня прекрасные глаза, отчего у меня бешено забилось сердце.

– То есть как? – спросил я, и черт меня дернул при этом засмеяться.

Неудачный смех не понравился ей, она пожала плечами и опечалилась. Мне на мгновение показалось, она любила меня и хотела пойти мне навстречу и потому теперь огорчилась. Какую-то минуту я смущенно молчал, но черт не дремал, и я снова впал в свое прежнее дурашливое настроение и опять понес всякую чушь, причем каждое слово больно отзывалось у меня внутри и злило девушку. А я был молод и достаточно глуп, и упивался собственной болью и несвойственным мне дурачеством, словно разыгрываемым спектаклем, и рыл с мальчишеским упрямством пропасть между собой и ею все глубже и глубже, налегая на свою эрудицию, вместо того чтобы прикусить язык и извиниться перед Еленой.

А потом я в спешке поперхнулся вином, начал кашлять и вынужден был покинуть дом в самом жалком состоянии.

* * *

От моих каникул оставалось всего восемь дней.

Дивное лето, начавшееся так весело и обещавшее так много. Но теперь моя радость испарилась – что можно было предпринять за оставшиеся восемь дней? Я решил уехать назавтра.

Но до этого мне надо было еще раз сходить туда. Мне надо пойти к ней еще раз, посмотреть на ее неотразимую благородную красоту и сказать ей: «Я люблю тебя, зачем ты играешь со мной?»

К моему удивлению, на сей раз управляющий не отпускал никаких шуточек. Он хлопнул меня по плечу, улыбнулся участливо и сказал:

– Так-так. Ну что ж, тогда иди с Богом!

И когда я уже был в дверях, он снова втянул меня назад в комнату и добавил:

– Ты послушай-ка, мне жаль тебя. Но то, что у тебя с этой девушкой ничего не может быть, я знал с самого начала. Ты все время по поводу и без повода выдавал свои умные премудрости – так придерживайся их и оставайся в седле, даже если тебе вдруг снесет голову!

Это было в полдень.

А после полудня я сидел на мху на крутом склоне, спускавшемся в теснину, где протекал ручей, и смотрел на воду и строения внизу и на дом Лампарта. Я не торопился поскорее с ними распрощаться, а мечтал о своем и раздумывал над тем, что сказал Беккер. С болью в сердце глядел я вниз, на несколько крыш подо мной, на сверкающий ручей и белеющую проезжую дорогу, пылившую от легкого ветерка; я думал о том, что никогда не приеду сюда надолго, а вот ручей, и мельницы, и люди будут жить здесь дальше своей жизнью. Может, Елена откажется когда-нибудь от покорности судьбе и безропотного подчинения, а последует своим желаниям и насладится радостью счастья или испытает страдания? Возможно, и мой собственный путь, кто знает, выберется из узких теснин и петляющих в лесу дорог и выведет меня на простор спокойной и счастливой жизни? Кто знает…

Я не верил в это. Я впервые подвергся настоящим страстям, я не чувствовал в себе силы, способной их достойно победить.

Мне пришла в голову мысль, что лучше уехать и не пытаться еще раз поговорить с Еленой. Это наверняка было самым правильным. Я поклонюсь ее дому и саду, скажу себе, что не хочу ее больше видеть, и, прощаясь с ней, буду до вечера лежать наверху на холме.

Погруженный в свои мысли, шел я лесом вниз в деревню, то и дело спотыкаясь на круче, и, испытав сильный испуг, вышел из состояния задумчивости, только когда мои шаги заскрипели по мраморной крошке и я обнаружил, что стою перед дверью, которую не хотел больше ни видеть, ни отворять. Но теперь уже было поздно.

Сам не зная, как я туда вошел, сидел я потом в сумерках за столом, и Елена сидела напротив меня, спиной к окну, молчала, уставившись в комнату. Мне показалось, я сижу так очень давно, сижу и молчу много часов подряд. И когда я вдруг встрепенулся, то осознал, что сижу тут последний раз.

– Да, – произнес я, – я пришел, чтобы сказать адье. Мои каникулы кончились.

– Ах так?

И опять в зале все стихло. Слышно было, как громыхают в сарае рабочие, мимо по дороге медленно проехал грузовик, и я вслушивался в удаляющиеся звуки, пока он не достиг поворота и не исчез. Я бы с удовольствием сидел и долго слушал рыканье мотора. И тут меня словно сорвало со стула, я собрался уйти.

Я прошел к окну. Она тоже встала и посмотрела на меня. Ее взгляд был твердым и серьезным, и она долго смотрела на меня, не отводя глаз.

– Вы еще помните, – сказал я, – как это было тогда в саду?

– Да, я знаю.

– Елена, тогда я подумал, вы любите меня. А теперь мне надо идти.

Она взяла мою протянутую руку и притянула меня к окну.

– Дайте я еще на вас посмотрю, – сказала она и подняла мое лицо левой рукой вверх. Потом она приблизила свои глаза к моим и смотрела на меня со странной твердостью и каменным выражением лица. И поскольку ее лицо было так близко от меня, мне не оставалось ничего другого, как поцеловать ее в губы. Она закрыла глаза и тоже ответила мне поцелуем, и я обнял ее, крепко прижал к себе и тихо спросил:

– Дорогая, почему только сегодня?

– Не надо ничего говорить! – отозвалась она. – Уходи и приходи снова через час. Мне надо пойти проследить за рабочими. Отца сегодня нет.

Я вышел и быстро зашагал по долине вниз, по совершенно незнакомой и удивительной местности, промеж ослепительно белых облаков, слышал только, словно во сне, шум Заттельбаха и думал исключительно о далеких, не столь важных вещах – о разных смешных и трогательных сценках из моего детства и подобных им историях, которые вырисовывались лишь призрачно, не давая распознать себя, и тут же снова пропадали. Я напевал на ходу песенку, это был избитый уличный мотив. Я блуждал в чужих пределах, пока странная сладкая теплота не обуяла меня и крупная мощная фигура Елены не обозначилась в моих мыслях. И тут я опомнился, понял, что нахожусь где-то очень далеко, в долине внизу, при надвигающихся сумерках, и радостно заспешил назад.

Она уже ждала, впустила меня в ворота и дверь, мы сели у края стола, держались за руки и не произносили ни слова. Было тепло и темно, окно было распахнуто настежь, в вышине над лесом в горах светилась узкая полоска бледного неба, прорезанная черными острыми верхушками елей. Мы перебирали пальцы друг друга, и меня пронзало при каждом легком сжатии рук неописуемое счастье.

– Елена!

– Да?

– О, ты!

И наши пальцы ощупывали друг друга, пока не успокаивались, сплетаясь. Я смотрел на бледную полоску неба, и когда обернулся, то увидел, что и она смотрит туда же, а в темноте в ее глазах мерцает тот дальний слабый свет и на длинных неморгающих ресницах висят, поблескивая, слезы. Я медленно стер их поцелуями и удивился, какие они были холодные и соленые на вкус. Она притянула меня к себе, крепко поцеловала и встала.

– А теперь пора. Уходи.

И когда мы уже стояли в дверях, она неожиданно поцеловала меня еще раз, горячо и страстно, а потом задрожала так, что и меня начало трясти, и сказала едва слышным, задыхающимся голосом:

– Иди, иди! Слышишь, иди же! – И когда я уже стоял за дверью, то услышал еще: – Адье! Никогда не приходи, не приходи снова! Адье!

Прежде чем я смог что-то сказать, она потянула на себя дверь. У меня сжалось сердце от полной неясности, но огромное внутреннее счастье перевешивало – домой я летел как на крыльях. Я шел, громко топая, но не замечал этого. Дома я скинул одежду и высунулся в рубашке в окно.

Я хотел бы повторить эту ночь. Теплый ветер ласкал меня, словно это была материнская рука; перед высоким оконцем в темноте шептались высокие же каштаны, доносился легкий аромат с полей, и снова в ночи прорезали тяжело нависшее небо далекие, сверкающие золотыми отблесками зарницы. Слабое далекое погромыхивание раздавалось то в одной, то в другой стороне; странный, едва слышимый звук, словно где-то, очень далеко отсюда, ворочались с боку на бок леса и горы и бормотали во сне тяжелые, усталые несбыточные слова. Я все это видел и слышал, будто был король в своем замке счастья и все это принадлежало мне и существовало лишь для того, чтобы быть при моем глубоком чувстве достойным местом отрады. Все мое существо дышало блаженством и терялось, как любовный стих, устремившийся в своем полете над спящей землей сквозь необъятную ночную даль к далеким светящимся облакам, подхваченный каждым очерченным темным деревом и темной макушкой холмов, словно руками любви. Не было ничего такого, что можно было бы описать словами, но по-прежнему живет во мне как нечто неутраченное, и я мог бы, если бы для этого существовал особый язык, точно описать каждую пробегающую по земле теплую волну, каждый шорох верхушки деревьев в темноте, зигзаги далеких молний и тайный ритм грома.

Нет, я не могу этого описать. Самое прекрасное и интимное, самое дорогое нельзя рассказать словами. Но я хотел бы еще раз пережить ту ночь.

Если бы я уже не попрощался с управляющим Беккером, я бы наверняка отправился к нему на следующее утро. Вместо этого я слонялся по деревне, а потом написал длиннющее письмо Елене. Я сообщил ей, что приду вечером, сделал ей множество предложений, подробно и совершенно серьезно изложил положение моих дел и то, какая меня ждет перспектива после учебы и спросил, как она относится к тому, чтобы я сразу поговорил с ее отцом, или с этим надо еще пока повременить, пока я наверняка не займу то положение, на которое рассчитываю в будущем. Вечером я пошел к ней. Отца опять не было; один из его местных поставщиков вот уже несколько дней занимал его внимание.

Я поцеловал свое бесценное сокровище, потянул ее за собой в комнату и спросил про письмо. Да, она его получила. И что она об этом думает? Она молчала и смотрела на меня умоляющим взглядом, и поскольку я давил на нее, она закрыла мне рукой рот, поцеловала меня в лоб и тихо простонала, но так горестно, что я не знал, как ей помочь. На все мои ласковые расспросы она только качнула головой, мягко и нежно улыбнулась из глубины своей странной печали, обвила меня рукой и снова села рядом, как вчера, молча и покорно. Она крепко прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, и я стал медленно целовать ее волосы, лоб, щеки, затылок, не в состоянии о чем-либо думать, пока голова моя не закружилась. Я вскочил.

– Так должен я завтра поговорить с твоим отцом или нет?

– Нет, – сказала она, – пожалуйста, нет.

– Почему? Ты боишься?

Она покачала головой.

– Тогда почему же?

– Ах, оставь, ну пожалуйста, оставь! Не заводи об этом речь. У нас есть еще четверть часа для себя.

И мы опять сидели и любили друг друга, заключив молчаливые объятия, и пока она так прижималась ко мне и при каждой ласке задерживала мою руку и вздрагивала, ее подавленность и тоска перешли и на меня. Я пробовал сопротивляться и уговаривал ее думать обо мне и о нашем счастье.

– Да, да, – кивала она, – лучше не говорить об этом! Нам сейчас так хорошо, мы счастливы.

После этого она несколько раз сильно и молча поцеловала меня, страстно и с жаром, и повисла обессиленно и устало на моей руке. И когда мне пора было уходить, она провела рукой по моим волосам и сказала вполголоса: – Адье, мое сокровище. Завтра не приходи! Вообще больше не приходи, пожалуйста! Разве ты не видишь, что делаешь меня несчастной?

Мое сердце разрывалось от мук, пока я шел домой, полночи я размышлял над ее словами. Почему она не верила мне и не была счастлива? Я вспомнил вдруг, что она сказала мне несколько недель назад: «Мы, женщины, не так свободны, как вы, и надо научиться сносить неизбежное». Что было для нее неизбежным?

Мне необходимо было это знать, и поэтому я послал ей утром записку и ждал ее вечером после окончания работ, когда все рабочие ушли, за сараем с мраморными блоками. Она пришла поздно и очень нервничала.

– Зачем ты пришел? Достаточно. Отец дома.

– Нет, – возразил я, – сначала ты мне скажешь, что у тебя на сердце, все-все, иначе я не уйду.

Елена смотрела на меня спокойно, только была очень бледна, как белые мраморные плиты у ее ног.

– Не мучай меня, – едва прошептала она. – Я не могу тебе сказать, я не хочу говорить об этом. Только одно – уезжай, сегодня или завтра, и забудь все, что было. Я не могу тебе принадлежать.

Ей было зябко; несмотря на теплый июльский вечер, она дрожала от легкого ветерка. Вряд ли я когда-либо ощущал такую душевную боль, как в эти мгновения. Но я не мог так уйти.

– Скажи мне наконец все, – повторил я, – мне надо все знать.

Она посмотрела на меня – и во мне все сжалось от боли. Но мне не оставалось ничего другого.

– Говори, – потребовал я довольно грубо, – иначе я немедленно пойду в дом к твоему отцу.

Она невольно выпрямилась, и была, несмотря на бледность, в этих вечерних сумерках печальна, но необычайно прекрасна. Она заговорила бесстрастно и громче, чем до того.

– Ну так слушай. Я не свободна, и ты не можешь меня получить. Это место занято другим. Этого тебе достаточно?

– Нет, – сказал я, – этого недостаточно. Ты любишь этого другого? Больше, чем меня?

– О, что ты! – воскликнула она с жаром. – Нет-нет, я совсем его не люблю. Но я обещана ему, и с этим ничего не поделаешь.

– Почему нет? Тем более что ты его не любишь!

– Я тогда ничего не знала о тебе. Он понравился мне, любить я его не любила, но он порядочный человек, и я не знала никого другого. Поэтому и сказала «да», и теперь так должно и остаться.

– Вовсе нет, Елена. Ты можешь взять свое слово назад.

– Да, конечно. Но дело тут не в нем, а в отце. Ему я не могу отказать…

– Но позволь мне поговорить с ним…

– Ах ты, младенец! Ты что же, совсем ничего не понимаешь?..

Я посмотрел на нее. Она почти открыто смеялась.

– Я продана, моим отцом и по моему согласию, за деньги. Зимой – свадьба.

Она отвернулась, сделала несколько шагов и снова вернулась.

И сказала:

– Дорогой мой, наберись мужества! Тебе нельзя больше приходить, ты не можешь…

– И все только из-за денег? – Я не мог успокоиться.

Она пожала плечами.

– Разве в этом дело? Мой отец никогда не пойдет на попятную, он так же прочно связан словом, как и я. Ты не знаешь его! Если я подведу его – быть беде. Так что крепись, будь разумен, ты еще ребенок!

И потом ее вдруг как прорвало:

– Пойми и не губи меня!.. Сейчас я еще могу делать что хочу. Но если ты еще раз дотронешься до меня – я не выдержу… Я ни разу не поцелую тебя больше, иначе мы пропадем.

Мгновение было тихо, так тихо, что было слышно, как в доме по комнате ходит взад и вперед отец.

– Сегодня я не могу принять окончательного решения – таков был мой ответ. – Не можешь ли ты сказать мне – кто этот другой?

– Другой? Нет. Лучше тебе этого не знать. О, не начинай, пожалуйста, опять – ради меня!

Она пошла к дому, а я смотрел ей вслед. Я собрался уходить, но забыл об этом, сел на белые холодные мраморные плиты, слушал шум ручья и ничего не воспринимал, кроме скольжения воды – течет и течет, и так без конца. Ощущение было такое, что мимо меня бежит моя жизнь и жизнь Елены, и многие судьбы, без счета, утекают вниз по ущелью, во тьму, равнодушно и бессловесно, как воды. Как воды…

Поздно и смертельно усталый я вернулся домой, заснул и снова встал утром с твердым намерением упаковать чемодан, забыл про это и пошел после завтрака побродить по лесу. Мыслей не возникало в моей голове, они поднимались, как пузыри из омута, лопались, и ничего от них не оставалось, не успев вызреть.

Так, значит, теперь все кончено, думал я время от времени, но это не складывалось в стройную картину, в представление; оставалось лишь, словом, что я мог по этому поводу только вздохнуть или кивнуть головой, ни на каплю не поумневшей.

Лишь во второй половине дня во мне встрепенулась любовь и приключившаяся беда, грозившая меня одолеть. Но и это состояние не стало почвой для вызревания правильных и ясных мыслей, и вместо того, чтобы принудить себя силой выждать нужный момент, я сорвался с места, залег недалеко от мраморной мастерской и стал выжидать, когда господин Лампарт покинет дом, и увидел, как он спустился в долину и зашагал по дороге в деревню.

Тогда я спустился вниз.

Когда я вошел, Елена вскрикнула и посмотрела на меня раненым зверем.

– Ну зачем? – простонала она. – К чему еще раз все сначала?

Я не знал, чувствовал себя посрамленным и еще никогда не казался себе таким несчастным. Я еще держался за ручку двери, не отпускал ее, но все же медленно сделал шаг по направлению к Елене, смотревшей на меня полными страха и страданий глазами.

– Прости, Елена, – сказал я.

Она несколько раз покачала головой, уставилась в пол, потом подняла глаза, все время твердя:

– Ну зачем? О, ты! О Боже!

Ее лицо и даже жесты словно постарели, стали более зрелыми, выразительными, я же казался себе рядом с ней мальчишкой.

– Ну так что? – спросила она наконец и попыталась улыбнуться.

– Скажи мне еще что-нибудь, – попросил я униженно, – чтобы я смог уйти.

В ее лице что-то дрогнуло – я подумал, она сейчас заплачет. Но нет, она лишь чуть заметно улыбнулась, я не могу описать, как мягко и сколько в том было муки, выпрямилась и прошептала:

– Ну иди же сюда, что ты стоишь как истукан!

И я шагнул к ней и обнял ее. Мы стояли, крепко обнявшись, и если во мне тайное желание смешивалось с робостью и страхом и с трудом сдерживаемыми рыданиями, она заметно повеселела, гладила меня по голове, как ребенка, называла немыслимыми ласкательными именами, укусила меня за руку и была невероятно изобретательна на всякие другие любовные глупости. Глубокое чувство страха боролось во мне с нарастающей страстью, у меня не было слов, я прижимал Елену к себе, тогда как она шаловливо и с улыбкой ласкала меня и дразнила.

– Ну освободись немного, ты, сосулька! – прикрикнула она на меня и дернула за ус.

И я со страхом спросил:

– Ты что, думаешь, все уладится? Если ты не можешь мне принадлежать…

Она обхватила мою голову руками, посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

– Да, все будет хорошо.

– Значит, я могу здесь остаться, прийти завтра снова и поговорить с твоим отцом?

– Да, глупый мальчишка, ты можешь все это сделать. Ты можешь даже прийти в смокинге, если он у тебя есть. Завтра в любом случае воскресенье.

– Да, у меня есть выходной костюм, – засмеялся я и сразу возрадовался словно ребенок, подхватил ее и несколько раз провальсировал с ней по комнате. А потом мы уселись на край стола, я посадил ее к себе на колени, она прижалась лбом к моей щеке, я перебирал ее темные густые волосы, пока она не вскочила и не отступила назад, привела волосы в порядок, погрозила мне пальцем и воскликнула:

– В любую минуту может войти отец! Мы совсем сошли с ума!

Она поцеловала меня и раз, и два, и воткнула мне в шляпу цветок резеды с подоконника. Дело шло к вечеру, и это была суббота, я застал «У Адлера» большую компанию, выпил полштофа вина, сыграл партию в кегли и рано ушел домой. Я достал из шкафа выходной костюм, перекинул его через спинку стула и с удовольствием осмотрел. Он хорошо выглядел, был как новый, купленный в свое время по случаю сдачи экзамена и с тех пор ни разу более не надеванный. Черное блестящее сукно разбудило во мне торжественные и достойные воспоминания моменты. Вместо того чтобы лечь спать, я сел и задумался, что должен завтра сказать отцу Елены. Я ясно и отчетливо представил себе, как подойду к нему, скромно, но с достоинством, взвесил все его возражения, свои ответы на них, да, все свои и его мысли, даже жесты. Я произнес свою речь вслух, как заправский проповедник, поупражнялся в необходимых по этому случаю жестах, и уже лежа в постели, засыпая, я все еще громко произносил отдельные фразы из предполагаемой завтрашней беседы.