Текст книги "Рассказы о любви"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Казанова с удовольствием принял это предложение и под руководством самого аббата, в сопровождении двух братьев, со сдержанным любопытством образованного путешественника обозрел все сокровища и святыни, выслушал историю церкви и связанные с ней легенды и был только слегка смущен тем, что не знал, где он, собственно, находится и как называется это место и церковь.

– Где вы остановились? – осведомился наконец аббат.

– Нигде, ваше преподобие. Прибыл из Цюриха пешком и сразу же пошел в церковь.

Аббат, умиленный благочестивым рвением паломника, пригласил его отобедать, на что тот с благодарностью согласился. Теперь, когда аббат принял его за кающегося грешника, который проделал дальний путь, чтобы обрести здесь утешение, Казанова тем более не мог спросить, куда же он попал. Между прочим, общался он с монастырской братией, поскольку по-немецки у него не очень получалось, на латыни.

– Наши братья постятся, – пояснил аббат, – однако у меня есть дозволение от его святейшества Бенедикта Четырнадцатого, благодаря которому я могу раз в день вкушать мясо с тремя гостями. Желаете ли и вы воспользоваться этой привилегией или же предпочитаете постную пищу?

– Не смею отказаться, ваше преподобие, от папской милости и вашего любезного приглашения. Это было бы излишне манерно.

– Тогда приступим!

В трапезной аббата и в самом деле висело на стене под стеклом в рамке то самое папское дозволение. На столе было два прибора, к которым монах в ливрее тут же добавил третий.

– Отобедаем втроем, вы, я и мой канцлер. Вот и он.

– У вас есть канцлер?

– Будучи аббатом обители Пресвятой Девы Марии, я являюсь князем «Священной Римской империи» и выполняю соответствующие обязанности.

Наконец-то гостю стало известно, где же он находится, и он был обрадован тем, что оказался во всемирно известной обители при столь исключительных обстоятельствах и совершенно неожиданно. Тем временем они сели за стол и приступили к трапезе.

– Вы иностранец? – поинтересовался аббат.

– Венецианец, однако давно в странствиях. – О том, что находится в изгнании, Казанова сообщать не спешил.

– Будете ли еще путешествовать по Швейцарии? В этом случае я с удовольствием дал бы вам кое-какие рекомендации.

– С благодарностью воспользуюсь вашим содействием. Однако прежде чем отправиться далее, я бы хотел с вами доверительно побеседовать – исповедаться и испросить вашего совета относительно некоторых обстоятельств, отягощающих мою совесть.

– Буду к вашим услугам. Господу было угодно раскрыть ваше сердце, он же найдет для него и утешение. Дорог людских великое множество, но лишь немногие из них зашли так далеко, что помощь уже невозможна. Искреннее раскаяние – первое условие обращения, хотя подлинное, богоугодное осознание тяжести содеянного наступает не в состоянии греха, но лишь в состоянии благодати.

И он говорил в том же духе еще некоторое время, пока Казанова отдавал должное блюдам и вину. Когда аббат умолк, он вновь заговорил:

– Простите мне мое любопытство, ваше преподобие, однако как вам удается в это время года добывать столь отменную дичь?

– Не правда ли? У меня есть рецепт. Дичь и птица, которую вы здесь вкушаете, заготовлены полгода назад.

– Неужели это возможно?

– У меня имеется приспособление, позволяющее хранить их полностью без доступа воздуха.

– Вам можно только позавидовать.

– Угощайтесь. А разве вы не хотите попробовать лосося?

– Не смею вам отказать. Это ведь постная пища! – Гость рассмеялся и взял кусочек.

III

После обеда канцлер, человек немногословный, удалился, и аббат показал гостю монастырь. Все в нем чрезвычайно понравилось венецианцу. Он впервые осознал, что нуждающийся в покое человек может добровольно выбрать монастырскую жизнь и чувствовать себя в этих стенах вполне уютно. И начал уже подумывать о том, не будет ли это в конце концов для него лучшим путем к умиротворению тела и души.

Одна только библиотека не вызвала его удовлетворения.

– Я вижу здесь, – заметил он, – массу фолиантов, однако и самым свежим из них, похоже, не менее ста лет, и все это сплошь Библии, Псалтыри, теологические толкования, догматические сочинения и жития. Все это, без сомнения, замечательные произведения…

– Смею предположить, – усмехнулся аббат.

– Однако монахам понадобятся и другие книги – по истории, физике, изящным искусствам, записки путешественников и тому подобное.

– К чему? Наши братья – набожные простые люди. Они заняты ежедневным послушанием и тем довольны.

– Великие слова. А вот там висит, как я вижу, портрет курфюрста Кельнского.

– В облачении епископа, совершенно верно.

– Лицо его не совсем удалось. У меня есть его портрет получше. Смотрите!

Он достал из потайного кармана изящную табакерку с миниатюрой в крышке. Рисунок изображал курфюрста в одеянии великого магистра немецкого ордена.

– Прелестно. Откуда это у вас?

– От самого курфюрста.

– Правда?

– Имею честь быть его другом.

Казанова с удовлетворением отметил, что уважения аббата к нему заметно прибавилось, и убрал табакерку.

– Вы сказали, что ваши монахи набожные и довольные своей жизнью люди. Я начинаю завидовать такой жизни.

– Да. Это жизнь в служении Господу.

– Именно, к тому же вдали от мирских бурь.

– Совершенно верно.

Задумчиво следовал Казанова за аббатом и через некоторое время попросил выслушать его исповедь, чтобы он смог получить отпущение грехов и на следующий день причаститься.

Аббат проводил его к маленькой беседке, куда они и вошли. Казанова хотел опуститься на колени перед севшим аббатом, но тот не позволил ему этого сделать.

– Возьмите стул, – сказал он любезно, – и поведайте мне о своих грехах.

– Это будет долгий рассказ.

– Прошу вас, начинайте. Я буду внимательно слушать.

Обещал добрый человек не безделицу. Исповедь кавалера, хоть и говорил он по возможности кратко и быстро, заняла полных три часа. Аббат поначалу качал головой или вздыхал, ибо не встречал еще подобной череды грехов, и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы успевать оценивать отдельные проступки, суммировать их и сохранять в памяти. Однако вскоре он это оставил и слушал лишь с изумлением беглую речь итальянца, рассказывавшего всю свою жизнь в непринужденной, живой, почти литературной манере. Иногда улыбка появлялась на лице аббата, а иногда и у кающегося, однако он не останавливался. Его повествование уводило в иные страны и города, на войну и в морские походы, там была придворная жизнь, монастыри, игорные дома; тюрьма, богатство и нужда сменяли друг друга, за трогательным следовало сумасбродное, за невинным скандальное, однако все это не походило на роман или исповедь, а излагалось непринужденно, порой даже с озорным остроумием и без преувеличений, ведь тот, кто все это пережил, не испытывает нужды прибавить что-либо или убавить.

Никогда еще аббат не слышал более занимательного рассказа. Особого раскаяния в тоне исповедующегося он уловить не смог, однако и сам вскоре забыл, что присутствует при этом как исповедник, а не зритель захватывающего представления.

– Ну вот, я достаточно долго докучал вам, – завершил наконец рассказ Казанова. – Кое-что я, должно быть, забыл, однако чуть больше или чуть меньше – не так уж и важно. Вы утомлены, ваше преподобие?

– Совершенно нет. Я не упустил ни единого слова.

– Могу ли я рассчитывать на отпущение грехов?

Еще полностью находясь под впечатлением сказанного, аббат произнес священные слова, которые отпускали Казанове его грехи и объявляли его достойным святого причастия.

После этого ему отвели комнату, чтобы он мог без помех провести время до утра в благочестивых размышлениях. Остаток дня он употребил на то, чтобы обдумать возможность пострижения в монахи. Будучи человеком настроения, он был скор в принятии решений, однако слишком хорошо себя знал и слишком привык все рассчитывать и взвешивать, чтобы не связать себя поспешно и не лишиться права распоряжаться собственной жизнью.

И вот он живо представил себе свое будущее монашеское бытие во всех подробностях и разработал план, чтобы на случай возможного раскаяния или разочарования оставить дверь открытой. План этот он крутил так и сяк, пока он не показался ему вполне совершенным, и тогда он старательно перенес его на бумагу.

В записях он объявлял о своей готовности стать послушником обители Пресвятой Девы Марии. Однако чтобы проверить себя и исключить возможность ошибки, он просил дать ему десятилетний срок послушничества. Чтобы получить такой необычайно долгий срок, он выделял капитал в десять тысяч франков, который переходил монастырю в случае его смерти или выхода из монашеского ордена. Он также испрашивал разрешения приобретать за свой счет книги любого рода и хранить их в своей келье; книги эти после его смерти также отходили монастырю.

Вознеся благодарственную молитву по случаю своего обращения, Казанова лег спать, и спал крепко, как человек, чья совесть чиста как снег и легка как пух. А наутро он принял в церкви причастие.

Аббат пригласил его выпить с ним шоколаду. Казанова воспользовался этим, чтобы передать ему свое писание, сопроводив его просьбой дать благоприятный ответ.

Аббат тут же прочитал прошение, поздравил гостя с принятым решением и пообещал дать ответ после обеда.

– Вы находите, что я требую для себя слишком многого?

– О нет, я думаю, мы придем к согласию. Лично я был бы этому искренне рад. Однако прежде я должен представить ваше прошение капитулу.

– Разумеется, все как положено. Смею ли я просить вас дружески поддержать мое прошение?

– С удовольствием. Встретимся за обедом.

Новоиспеченный отшельник еще раз прошелся по монастырю, разглядывая монахов, потом осмотрел несколько келий и нашел, что все ему по душе. Он радостно прогуливался по обители, наблюдал, как входят в нее под флагом паломники и отъезжают посетители в цюрихской карете, прослушал еще раз мессу и опустил талер в церковную кружку.

Во время обеда, который на этот раз благодаря отменным рейнским винам произвел на него совершенно особое впечатление, Казанова осведомился, как продвигается его дело.

– Вам не о чем беспокоиться, – ответил аббат, – хотя в данный момент я и не могу еще дать вам окончательного ответа. Капитул попросил время на размышление.

– Вы полагаете, меня примут?

– Без сомнения.

– А чем мне пока заняться?

– Чем пожелаете. Отправляйтесь назад в Цюрих и ждите там нашего ответа, который я, между прочим, сообщу вам сам. Через две недели мне так или иначе надо будет ехать в город, тогда я вас навещу и, возможно, прямо заберу вас с собой. Вас это устраивает?

– Вполне. Итак, через две недели. Я буду в гостинице «Меч». Еда там вполне пристойная, не желаете ли там со мной отобедать, когда приедете?

– С превеликим удовольствием.

– Но как же я попаду сегодня в Цюрих? Можно ли где-нибудь здесь раздобыть карету?

– После обеда вы отправитесь в моем экипаже.

– Вы слишком добры…

– Оставьте. Я уже распорядился. Позаботьтесь лучше о том, чтобы как следует подкрепиться. Может быть, еще кусочек телячьего жаркого?

Едва обед завершился, карета аббата уже подъехала. Прежде чем гость в нее сел, аббат вручил ему еще два запечатанных письма влиятельным цюрихским жителям. Казанова тепло распрощался с гостеприимным хозяином и с благодарным чувством отправился в удобном экипаже по зеленеющей земле берегом озера назад в Цюрих.

Когда он подъехал к трактиру, слуга Ледюк встретил его с откровенной ухмылкой.

– Чего смеешься?

– Да просто радуюсь, что вы уже нашли в этом чужом городе повод целых два дня провести вне дома.

– Глупости. Ступай и скажи хозяину, что я останусь здесь на две недели и что мне нужен на это время экипаж и хороший лакей.

Хозяин явился сам и порекомендовал слугу, за честность которого он был готов поручиться. Он также нанял открытый экипаж, потому что других в это время не было.

На следующий день Казанова доставил письма господам Орелли и Песталоцци. Дома тех не оказалось, однако оба после полудня посетили его в гостинице и пригласили отобедать у них завтра и послезавтра, а в ближайший вечер – посетить концерт. Он дал согласие и явился в условленное время.

Концерт ему совсем не понравился. В особенности его раздражение вызвало то удручающее обстоятельство, что мужчины и женщины сидели раздельно, в разных частях зала. Его острый глаз приметил среди дам несколько красавиц, и он не понимал, почему нравы запрещают ему за ними поухаживать. После концерта он был представлен супругам и дочерям господ, и госпожу Песталоцци Казанова отметил как чрезвычайно миловидную и любезную даму. Однако удержался от всякой легкомысленной галантности.

Хотя такая сдержанность далась Казанове не без труда, он остался доволен собой. В письмах аббата он был представлен новым друзьям как человек, вступивший на путь покаяния, и было заметно, что с ним обходились с почти благоговейным вниманием, хотя его окружали в основном протестанты. Это внимание пришлось ему по нраву и отчасти заменило те удовольствия, каковыми пожертвовал он ради серьезности облика.

И эта серьезность удалась ему так, что вскоре даже на улице с ним стали здороваться с каким-то особым почтением. Атмосфера аскезы и святости витала вокруг этого удивительного человека, репутация которого была столь же переменчива, как и его жизнь.

И все-таки он не мог отказать себе в том, чтобы перед уходом из мирской жизни не написать герцогу Вюртембергскому бесстыдно откровенное письмо. Об этом не знал никто. Как не знал никто и того, что порой под покровом темноты он навещал дом, в котором не обитали монахи и не звучали псалмы.

IV

Утренние часы благочестивый приезжий посвящал изучению немецкого языка. Он подобрал на улице какого-то бедолагу, генуэзца по имени Джустиниани. И тот сидел теперь каждое утро у Казановы и обучал его немецкому, получая каждый раз в качестве гонорара шесть франков.

Этот сбившийся с пути человек, которому его богатый ученик был, между прочим, обязан адресом того самого дома, развлекал благодетеля главным образом тем, что костерил и поносил монашество и монастырскую жизнь на все лады. Он не знал, что его ученик собрался стать бенедиктинцем, в противном случае, несомненно, был бы поосмотрительнее. Но Казанова не обижался. Генуэзец сам когда-то был капуцином и расстался с монашеским одеянием. Теперь же вновь обращенный находил удовольствие в том, что вызывал беднягу на излияние своей неприязни к монастырям.

– Но ведь среди монахов попадаются и приличные люди, – замечал он, к примеру.

– Не говорите так! Нет их, ни одного! Все без исключения – бездельники и лежебоки.

Ученик слушал со смехом и предвкушал мгновение, когда сразит злопыхателя известием о предстоящем своем пострижении.

И все же эта тихая жизнь стала навевать на него скуку, и он с нетерпением считал дни, оставшиеся до появления аббата. Потом, когда он окажется в монастырской тиши и предастся штудиям, скука и недовольство, конечно же, покинут его. Он замыслил перевести Гомера, написать пьесу и историю Венеции и даже приобрел, чтобы с чего-то начать, толстую пачку хорошей писчей бумаги.

И так время шло для него медленно и безрадостно, но оно все же шло, и утром 23 апреля он со вздохом облегчения обнаружил, что это будет последний день его нетерпения, потому что на следующий день ожидалось прибытие аббата.

Казанова заперся и еще раз проверил свои мирские и духовные дела, приготовил вещи к отъезду и радовался, что наконец-то приблизилось начало новой, умиротворенной жизни. В том, что его примут в обитель Пресвятой Девы Марии, он не сомневался, поскольку был готов в случае необходимости удвоить обещанный капитал. Что значили в этом случае лишние десять тысяч франков?

Около шести часов вечера, когда в комнате постепенно начало смеркаться, Казанова подошел кокну и выглянул на улицу. Ему были хорошо видны площадь перед гостиницей и мост через Лиммат.

Как раз в это время подъехала карета и остановилась у гостиницы. Казанова с любопытством стал наблюдать. Кельнер выскочил навстречу и распахнул дверцу. Из кареты вышла закутанная в накидку пожилая дама, за ней еще и еще одна, все серьезные как матроны, немного чопорного вида дамы.

«Что же их сюда привело?» – подумал Казанова, стоя у окна.

Однако его ожидал изящный сюрприз. Из кареты вышла четвертая дама, высокая, со стройной фигурой, в костюме, какие носили тогда часто, называемом амазонкой. Из-под кокетливой шляпки голубого шелка с серебряной кистью выглядывали черные волосы.

Казанова привстал на цыпочки и, изогнувшись, посмотрел вниз. Ему удалось разглядеть лицо, молодое, красивое лицо брюнетки с черными глазами под гордыми густыми бровями. Она случайно подняла голову и, заметив в окне наблюдателя и уловив направленный на нее взгляд, тот самый взгляд Казановы, всего лишь мгновение с интересом смотрела на него – всего лишь мгновение.

Затем она вместе со всеми вошла в гостиницу. Казанова бросился в прихожую, откуда через стеклянную дверь мог наблюдать за коридором. Все четыре – красавица шла последней – и в самом деле поднялись по лестнице в сопровождении хозяина и проследовали мимо его двери. Брюнетка, внезапно обнаружившая пристальный взгляд того же мужчины, который только что смотрел на нее из окна, тихо вскрикнула, однако тут же взяла себя в руки и, посмеиваясь, поспешила за остальными.

– Амазонка, моя амазонка! – принялся напевать Казанова.

Он перевернул вверх дном чемодан с одеждой, чтобы срочно принарядиться. Потому что сегодня он будет обедать внизу со всеми, вместе с прибывшей незнакомкой! До сих пор он велел приносить еду в номер, чтобы держаться подальше от мирской суеты. Теперь же он спешно натягивал бархатные панталоны, новые белые шелковые чулки, жилетку с золотым шитьем, парадный сюртук и кружевные манжеты. После этого он позвонил, вызывая кельнера.

– Что изволите?

– Я обедаю сегодня вместе со всеми, внизу.

– Будет исполнено.

– У вас сегодня новые гости?

– Четыре дамы.

– Откуда?

– Из Золотурна.

– Говорят ли в Золотурне по-французски?

– Не все. Но эти дамы говорят.

– Хорошо. Постой-ка, еще кое-что. Дамы обедают внизу?

– Сожалею. Они заказали еду в номер.

– Три тысячи чертей! Когда вы накрываете?

– Через четверть часа.

– Спасибо. Ступай.

В ярости метался Казанова по комнате. У него оставался только сегодняшний вечер. Кто знает, не уедет ли брюнетка уже на следующий день. К тому же завтра должен приехать аббат. Он ведь собрался в монахи. Какая глупость, какая глупость!

Однако было бы странно, если бы любитель и знаток жизни не увидел надежды, не нашел выхода, средства, пусть даже самого ничтожного. Ярость его кипела только несколько минут. Потом он стал думать. И через некоторое время вновь позвонил, чтобы вызвать кельнера.

– К вашим услугам!

– Даю тебе возможность заработать луидор.

– Жду приказаний, ваша милость.

– Хорошо. Тогда давай сюда свой зеленый передник.

– С удовольствием.

– Прислуживать дамам буду я.

– Как изволите. Только скажите своему слуге: я должен прислуживать внизу, а его просил заменить меня в номере.

– Сейчас же его ко мне. Да, и долго ли пробудут здесь дамы?

– Рано утром они отбывают в обитель, они католички. Между прочим, младшая спросила меня, кто вы.

– Спросила? Обо мне? И что ты ей ответил?

– Что вы итальянец, больше ничего.

– Хорошо. Просьба обо всем молчать.

Кельнер ушел, и почти сразу же явился Ледюк, хохоча во все горло.

– Что смеешься, баран?

– Представил себе вас кельнером.

– Так ты уже знаешь. А теперь шутки в сторону, или ты не получишь больше ни су. Помоги-ка мне надеть передник. Потом принесешь наверх блюда, а я буду ждать тебя у дверей номера. Пошел!

Долго ждать не пришлось. В кельнерском переднике поверх расшитой золотом жилетки Казанова вошел в номер.

– Разрешите, сударыни?

Амазонка узнала его и словно оцепенела от изумления. Казанова прислуживал безукоризненно и получил возможность внимательно рассмотреть ее, находя ее еще более прекрасной. Когда он искусно разделал каплуна, она спросила с улыбкой:

– Вы отлично справляетесь. Давно здесь служите?

– Премного благодарен за ваше внимание. Всего три недели.

Когда он накладывал, она обратила внимание на его подвернутые, но все еще заметные манжеты. Она увидела, что это настоящие кружева, коснулась его руки и пощупала тонкую ткань. Он был на верху блаженства.

– Прекрати сейчас же! – воскликнула одна из пожилых дам укоризненно, и незнакомка покраснела. Она покраснела! Казанова едва сдерживался.

После обеда он оставался в номере, пока мог найти для этого хоть какой-то предлог. Старшие удалились отдыхать, красавица же осталась и села писать. Казанова наконец закончил убирать со стола, и ему не оставалось ничего другого, как уйти, однако он медлил в дверях.

– Чего же вы ждете? – спросила амазонка.

– Сударыня, вы все еще в сапогах, но вряд ли вы отправитесь в них спать.

– Вот как, вы хотите их снять? Не стоит так утруждать себя.

– Это моя обязанность, сударыня.

Он опустился на колени и осторожно снял, пока она делала вид, что продолжает писать, сапоги на высокой шнуровке, медленно и заботливо.

– Хорошо. Довольно, довольно. Спасибо.

– Это я должен вас благодарить.

– Завтра вечером мы снова увидимся, любезный.

– Вы снова будете обедать здесь?

– Разумеется. Мы вернемся из обители до вечера.

– Благодарю вас, сударыня.

– Так спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сударыня. Закрыть дверь или оставить открытой?

– Я закрою сама.

Что она и сделала, когда он вышел в коридор, где его поджидал Ледюк с изуверской ухмылкой.

– Ну? – спросил его хозяин.

– Вы великолепно исполнили роль. Дама даст вам завтра дукат на чай. Но если вы мне его не отдадите, я выдам вас.

– Ты получишь его еще сегодня, изверг.

На следующее утро он явился с начищенными сапогами. Но единственное, чего он добился, так это того, что амазонка позволила Казанове надеть их на себя.

Он колебался, не поехать ли за ней в обитель. Однако в этот момент явился лакей – с известием, что аббат монастыря прибыл в Цюрих и почтет за честь перекусить с Казановой в полдень в его номере.

Боже, аббат! О нем Казанова уже и думать забыл. Ладно, пусть приходит. Он заказал чрезвычайно пышную трапезу, самолично дав кое-какие указания на кухне, а потом прилег, потому что утомился от раннего подъема, и проспал часа два.

В полдень явился аббат. Последовал обмен любезностями, затем они сели за стол. Аббат восхищался роскошными блюдами и, увлеченный деликатесами, забыл на полчаса о своих поручениях. Наконец он вспомнил о них.

– Простите, – заговорил он внезапно, – что я столь неподобающе долгое время томил вас ожиданием! Уж и не знаю, как случилось, что я об этом забыл.

– Да что вы.

– После всего, что я слышал о вас в Цюрихе – я, разумеется, кое с кем переговорил, – могу сказать, что вы действительно вполне достойны стать нашим братом. Добро пожаловать, дорогой мой, добро пожаловать. Можете начертать отныне над своей дверью: «Inveni portum. Spes et fortuna valete!»

– То есть: «Прощай, Фортуна, я прибыл в гавань!» Строка из Еврипида, и строка действительно прекрасная, хотя в моем случае и не совсем подходящая.

– Не подходящая?! Вы слишком усложняете.

– Строка, ваше преподобие, не совсем подходящая потому, что я не поеду с вами в обитель. Вчера я переменил намерения.

– Как это возможно?

– Да вот так. Прошу вас не гневаться на меня и в знак нашей дружбы выпить со мной еще бокал шампанского.

– В таком случае ваше здоровье! И пусть это решение никогда не заставит вас раскаяться. У мирской жизни тоже свои достоинства.

– Несомненно.

Спустя некоторое время любезный аббат откланялся и отбыл в карете. А Казанова написал письма в Париж и распоряжение своему банкиру, потребовал к вечеру счет и заказал на утро экипаж в Золотурн.

1906

ИГРА ТЕНЕЙ

Широкий фасад замка из светлого камня смотрел большими окнами на Рейн, на плавни и на радужный, воздушный ландшафт из воды, камыша и ивняка чуть впереди, а дальний фон создавали горы, покрытые лесом и затянутые синей дымкой; они образовывали нежно выгнутую дугу, вдоль которой бежали облака, и образуемые ими белые дворцы и замки поблескивали при теплом ветре с гор и казались прозрачными и маленькими. Фасад замка с помпой отражался в медленно текущей воде и был исполнен достоинства и честолюбия, словно юная дева, а декоративные кусты свесили свои светло-зеленые ветки до самой воды, и вдоль каменной стены покачивались на воде выкрашенные в белый цвет увеселительные гондолы. На этой яркой солнечной стороне замка никто не жил. С тех пор как исчезла баронесса, комнаты стояли пустые, за исключением самой маленькой – в ней, как и раньше, жил поэт Флориберт. Хозяйка навлекла позор на своего мужа и его замок, и от веселой многочисленной придворной челяди не осталось ничего, разве что белые прогулочные гондолы да тихий стихотворец.

Хозяин замка, после того как на него обрушилось несчастье, жил на задней стороне здания. Узкий двор затеняла огромная, отдельно стоящая башня римской эпохи, ее стены были темными и влажными, окна узкими и низкими, и к затененному двору примыкал вплотную темный парк с большими группами деревьев – старые клены и тополя, старые буки.

Поэт жил в одиночестве, никем не нарушаемом, на своей солнечной стороне. Еду он получал на кухне, а барона часто не видел целыми днями.

«Мы живем в этом замке как тени», – сказал он своему другу юности, навестившему его однажды и выдержавшему в негостеприимных стенах мертвого дома только один день. Флориберт сочинял в свое время для светского общества баронессы басни и галантные стихи и остался после роспуска веселой компании невостребованным, поскольку его незатейливая натура больше боялась бойких переулков внешнего мира и борьбы там за хлеб, чем одиночества в печальном замке. Он уже давно не сочинял стихов. Когда при западном ветре он смотрел за реку, поверх плавен, на далекие хребты синеватых гор и вереницы облаков над ними, а по вечерам слушал в старом парке, как шумят, качаясь, высокие деревья, в голове у него постоянно кружились разные поэтические образы, но слов не было и он не мог их записать. Одно из таких стихотворений называлось «Дыхание Бога», в нем рассказывалось о теплом южном ветре, а другое запомнилось как «Душевное утешение» и было, по сути, размышлением о красочных весенних лугах. Флориберт не мог ни прочитать эти стихи, ни спеть, потому что в них не было слов, но грезил ими и временами ощущал их, особенно вечером. А в остальном он проводил свои дни большей частью в деревне, где играл с маленькими белоголовыми детишками или смешил молоденьких женщин и девушек, снимая перед ними шляпу, словно перед знатными дамами. Самыми счастливыми для него днями были те, в которые ему встречалась фрау Агнес, прекрасная фрау Агнес, знаменитая фрау Агнес с узким девичьим лицом. Он приветствовал ее, отвешивая глубокий поклон, и прекрасная Агнес кивала и смеялась, смотрела ему в глаза, полные смущения, и уходила с улыбкой на устах вдаль, словно солнечный луч.

Фрау Агнес жила в единственном доме, стоявшем возле одичавшего дворцового парка и служившем раньше ночлегом для конников баронов. Ее отец был лесничим и получил этот дом в подарок от отца теперешнего хозяина за какие-то особые заслуги. Она рано вышла замуж и вернулась в дом молодой вдовой, так что после смерти отца она жила в этом пустынном доме одна со служанкой и слепой теткой.

Фрау Агнес носила простые, но красивые и всегда новые платья мягких тонов, ее лицо было по-девичьи юным и узким, каштановые волосы заплетены в толстые косы и уложены вокруг ее изящной головки. Барон был в нее влюблен еще до того, как прогнал с позором жену, и сейчас любил ее с новой силой. Он встречал ее по утрам в лесу и увозил ночью по реке на гондоле в камышовую хижину в плавнях; там ее улыбающееся девичье личико лежало на его рано поседевшей бороде, а нежные пальчики играли с его страшной и жесткой рукой охотника.

Фрау Агнес по праздникам ходила в церковь, молилась и подавала милостыню нищим. Она приходила к старым бедным женщинам в деревне, дарила им башмаки, причесывала головы их внучатам, помогала им шить и, уходя, оставляла в их хижинах мягкий свет юной святой. Фрау Агнес желали все мужчины, и кто ей нравился или приходил в нужный час, то допускался поцеловать ей руку или даже получал поцелуй в губы, а кому везло и кто был пригож собой и хорошего роста, тот мог и рискнуть подняться к ней ночью в окно.

Это всем было известно, и барону тоже, однако ж прекрасная Агнес шла своим путем дальше – с улыбкой и невинным взглядом, как у непорочной девочки, недоступной для мужских желаний. Время от времени возникал новый любовник, окружал ее осторожными ухаживаниями, как неприступную красавицу, наслаждался с гордостью в душе необыкновенным завоеванием и дивился, что мужчины не возражали против этого и только улыбались. Ее дом стоял в сторонке, в полной тишине, на краю мрачного парка, заросшего плетистыми розами и одичавшего, как сказочный лес; и она жила там, выходила на люди и снова возвращалась назад, свежая и нежная, как роза в летнее утро, с ясным блеском на детском личике и тяжелым венцом кос вокруг головы. Старые нищие женщины благословляли ее и целовали ей руки, мужчины уважительно приветствовали ее и ухмылялись вдогонку, дети подбегали к ней, выклянчивали у нее деньги и давали гладить себя по щекам.

«Почему ты такая?» – спрашивал ее барон и с угрозой смотрел на нее мрачным взглядом.

«Разве у тебя есть права на меня?» – спрашивала она удивленно, расплетая и заплетая каштановые косы. Больше всех ее любил Флориберт, поэт. У него сердце выпрыгивало из груди, когда он ее видел. Когда он слышал злые слова, сказанные в ее адрес, печалился, качал головой и не верил сказанному. А когда о ней говорили дети, он весь светился и слушал их как песню. Из всех его фантазий самой прекрасной была та, когда он мечтал об Агнес. И тогда он призывал на помощь все, что было самым любимым; западный ветер, синие дали и яркие весенние луга, – окружал ее этим и вкладывал в этот образ всю тоску и внутреннюю страсть его бесполезной жизни ребенка. Однажды ранним летним вечером после продолжительной тишины в мертвый замок вошло немного новой жизни. Громко затрубил во дворе горн, въехала коляска и остановилась, бренча и звеня. Брат хозяина замка наведался в гости, один, со своим камердинером, высокий статный мужчина с бородкой клинышком и гневными очами, как у воина. Он плавал в стремительном Рейне, стрелял ради удовольствия в серебристых чаек, часто ездил верхом в ближний городок и возвращался оттуда изрядно подвыпившим, дразнил от случая к случаю добродушного поэта и через каждые два дня устраивал шум и спор со своим братом. Он давал ему тысячу разных советов, предлагал перестроить замок, чтобы устроить внутри все по-другому, советовал все изменить и улучшить, но ему было хорошо говорить, потому что благодаря своей женитьбе он был богат, а хозяин замка беден и жил по большей части в беде и неудовольствии.