Текст книги "Хранители очага: Хроника уральской семьи"
Автор книги: Георгий Баженов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
…Трофимка остался с Марьей Трофимовной.
14. ПУТЕШЕСТВИЕО горшке она вспомнила в последнюю очередь, уже и сумка была упакована, и тут Марья Трофимовна спохватилась: да как же это она без горшка в дорогу собралась? Давай горшок пристраивать – а некуда, нет места; ну Марья Трофимовна, не долго думая, сунула его в сетку, привязала сетку к сумке, и вот так, в одной руке Трофимка, в другой – сумка с сеткой, а в сетке крышка о горшок бренчит, и поехала.
В Свердловске, когда посадку объявили, она что-то растерялась, хотела побыстрей к трапу подбежать – да в самолет, чтоб Трофимку особенно не остужать, но тут вдруг запнулась, устоять-то сама устояла, а сумка из руки вырвалась, горшок из сетки вылетел и покатился в одну сторону, крышка – в противоположную, было от чего растеряться. И еще из-за горшка этого стыдно почему-то было, может, потому, что кто-то, усмехнувшись, сказал сзади:
– Ну, мамаша, растеряла свое драгоценное хозяйство…
И пока этот кто-то, она так и не видела кто, усмехался, другой пассажир бросился ей помочь, поднял крышку, горшок, примотал сетку к сумке и сам понес сумку к самолету. То ли она действительно не похожа была на бабушку, то ли выглядела сегодня так – помолодевшей от забот и мороза (раскрасневшиеся щеки, прядь волос задорно выбилась из-под шали, круглые коленки, как у девчонки, голые, – она была в белых валенках и коротком, не по сезону, пальтишке), но и этот, второй пассажир, тоже вдруг сказал ей:
– Куда это вас, мамаша, несет в такую погоду?! Сын, дочь?
А у нее такое вдруг появилось состояние – и благодарности, и растерянности, что она и правда чуть не сказала: «Сын!» – но тут же спохватилась, махнула рукой, как бы отмахиваясь от наваждения, улыбнулась:
– Какой там! Внук! Трофимка!
– Неужели уже бабушка? – удивился пассажир. – Молоды для бабушки…
– То-то и оно, – сказала она. – Не просто бабушка, а уже дважды бабушка!.. – И засмеялась с гордостью, но в этой гордости слышалась и нотка: а что, мол, поделаешь, дети нас не спрашивают, когда нам бабками быть…
До Тюмени, показалось, летели очень долго; сначала как будто ничего, Трофимка мирно спал, а потом прямо во сне его начало тошнить, он глаза открыл, а изо рта каша манная лезет. В другой раз, может, и смешно было бы, а тут Марья Трофимовна не на шутку испугалась.
– Это вы его зря перед полетом накормили, – по-соболезновал все тот же пассажир.
– Да уж… – только и сказала Марья Трофимовна, подняла Трофимку на руки – в вертикальное положение (может, так ему легче будет), а Трофимка глаза таращит и сам как бы с удивлением смотрит, как из него каша лезет, при этом звуки он издает, как вот бывает, когда кошка костью подавится: кквохх, кквохх, – честное слово, смешно, если б не страшно. И главное – ни слезинки, настолько, видно, сам поражен – и гулом, и обстановкой, и неожиданным своим пробуждением среди стольких людей. Марья Трофимовна перепеленала его и, держа на руках, наклонилась туда, сюда, – куда бы Трофимку получше пристроить, пока она пойдет простирнет пеленку и платок. Пассажир и тут оказался на высоте:
– Да вы давайте, я подержу…
– А не боитесь? – усмехнулась весело Марья Трофимовна.
– Идите, идите, не беспокойтесь… знакома мне эта братия… – Он подхватил Трофимку на руки – хотя и чисто по-мужски, но довольно расторопно, а Трофимка, самое главное, не испугался, не заплакал (плакал он вообще редко, не в отца, – тот, когда вот такой же был, орал всегда благим матом, чаще всего для того, как поняла еще тогда Марья Трофимовна, чтоб не оставляли его без внимания), только смотрел настороженно и серьезно на незнакомца и как будто спрашивал: «Ну, что скажешь? Новенькое, может, что есть? Или тоже будешь, как все: угу-гу да р-р-р… р-р-р…» Мужчина даже усмехнулся невольно, поразившись серьезному Трофимкиному вопрошающему взгляду.
– Это что же из таких вырастет потом? – спросил он у Марьи Трофимовны, когда она вернулась из туалета. – Глаза-то… видали какие? Серьезные…
– Так что вырастет… – усмехнулась Марья Трофимовна. – Профессор… по карманным делам. Или хулиганству.
– Что? – поразился мужчина и весело, от души рассмеялся. – А вы не без чувства юмора.
– Жизнь научит… юмору-то, – сказала Марья Трофимовна, беря Трофимку на руки. – Так, нет? – спросила она у внука и нажала пальцем на нос, как на кнопку. – Так? Нет?
Трофимка улыбнулся, растянул губы, и из горла его вырвалось веселое: буль-буль…
Мужчина, пока летели в Тюмень, настолько привязался к ним, что в Тюмени посчитал даже как бы невозможным просто так оставить их, сходил в кассу, устроил Марье Трофимовне билет до Нефтеюринска через Сургут.
– Ну, тут уже не тот комфорт будет, – сказал, – придется на «кукурузнике» от Сургута лететь.
– Да мне хоть на черте, лишь бы сына им в сохранности довезти, – поблагодарила Марья Трофимовна.
Часа через два летели уже дальше, так что из всей Тюмени, которую пришлось повидать Марье Трофимовне, запомнилось лишь здание аэропорта – словно игрушечное по сравнению со свердловским, – и еще то, что здесь, в порту, было очень много «газиков» – верный признак делового города…
Что в «кукурузнике» сразу почувствовалось, так это страшный холод; за себя, конечно, Марья Трофимовна не беспокоилась, хотя и сама сразу продрогла в дурацки несерьезном своем пальтишке (только что подклад ватный, а так – даже весной не разжарит), а за Трофимку всерьез переживала. То ли от холода, то ли просто нашло на него, но за эту дорогу он раза четыре напрудил под себя – скорей всего, от холода, – так что Марье Трофимовне пришлось нелегко. Перепеленать-то перепеленаешь, а по салону ветер ходит, как у себя дома, тут простудить парнишку – плевое дело, вот чего боялась Марья Трофимовна… А главное, нашлась тут одна мадамочка (из восьми пассажиров), на нервы ей действовало, видите ли, нос воротила: «Фи, боже мой… какой ужасный запах…»
– А вы, гражданочка, когда вам столько же было, – кивнула Марья Трофимовна на внука, – не под себя прудили?
– Я?! Какой вульга-ар… – тянула она на французский, как ей казалось, манер, а у всех пассажиров в голове вертелось одно: «Дура!»
В Сургуте их оказалось в «кукурузнике» три человека – молодожены и Марья Трофимовна (не считая Трофимки); летчики забросили в хвост несколько громоздких ящиков.
– Берегись! Взрывчатка! – пошутил один из них и рассмеялся, на что старушка, единственная пассажирка, подсевшая к ним в Сургуте, покачала головой:
– Экой шустрой! «Взрывчатка»! А то мы не знаем…
Летчик подмигнул ей:
– А ты когда помирать собираешься, бабка Тимоха? Говорят, в Москве тебе уже орден выписывают…
– Орден? Да за что ж такое мне орден-то?
– Ну как… за то, что долго живешь… и не кашляешь…
– Видала вот, как у нас с нами? – повернулась старушка к Марье Трофимовне. – Темный народ, северной… – И летчику: – Ладно, ладно, выруливай свою тарантайку… некогда тут с тобой лясы точить…
Когда взлетели, бабка Тимоха наклонилась к самому уху Марьи Трофимовны (из-за гула моторов слышали друг друга плохо):
– «Взрывчатку», говорит… Знаешь, какая взрывчатка-то?
– Чего? – не расслышала Марья Трофимовна.
– Вот то-то и оно… Спирт это у них… спирт у них там глушат, взрывчаткой зовут…
– А-а…
– Сын-то у меня деньги получил. Еду отбирать их.
– Чего?
– Так а что, говорю! Сам просил… Мать, говорит, забирать не будешь – шабаш, деньги на бочку – гуляй рванина!
– Гуляй?
– На бочку, говорит, деньги. До копейки, значит. Вот летаю туда-сюда – командировочная я, получается. Чтоб на бочку не пускал… Ну а ты, – спросила она Марью Трофимовну, – ты-то к кому летишь? Чего-то не видала тебя…
Марья Трофимовна сказала.
– А-а… – обрадовалась бабка Тимоха. – Вида-ла-а… Сапоги – пара с моим-то! Так а ты, выходит, мать его?
– Ну да. Телеграмму вот прислали: вези Трофимку. Ну и собралась…
– Вишь вот… а жену его не припомню. Это какая она?
– Да она недавно совсем там. В столовой работает.
– Чернявенькая такая?
– Ну да, ну да, чернявенькая. Вот ты, боже мои, опять описался! – Марья Трофимовна склонилась над Трофимкой. – Наказанье мне!
– Непривычен к Северу, – усмехнулась бабка Тимоха.
– Придется привыкать.
– Не-е… навряд… навряд… – покачала с сомнением головой бабка Тимоха. – Тут они подолгу не живут. Нефть-то нефтью, а жизнь жизнью. Попьют, попьют – да и деру куда-нибудь… Так и то сказать, от себя куда убежишь?
– Ну, бабушка, какие вы мрачные картины рисуете! – упрекнула ее пассажирка – молодая жена. Муж тоже осуждающе покачал головой.
– Как, значит, мрачные? – не поняла бабка Тимоха.
– Ну, пьют, мол… Не все же такие… Есть там и комсомольцы, наверное… Вот и мы летим, мы тоже…
– А есть, почему нет, там народ разный, которые и по десять лет сидели, там всяких хватает, пьют где ни попало…
– Ну что вы все: пьют, пьют, а кто же народные ценности создает? Кто сквозь пургу и мороз…
– Видала вот чего ты… Так я и говорю, ты хоть там скрозь пургу и мороз, а как намерзнешься – спирт самое милое дело.
– Значит, вы имеете в виду лечебные цели? Медицинскую необходимость?
– Вот-вот… Сын-то, слышь, говорит мне, ну, мать, прилетать не будешь – деньги на бочку, и баста. И гуляй рванина! Такая, значит, лечебная необходимость. Правильно говоришь.
– Вероятно, у вашего сына маловато сознательности.
– Так а кто говорит, что много? Сознательность-то в магазинах не продается, а у водки цена твердая.
– Как-то все у вас, бабушка, шиворот-навыворот. Словно вы не разговариваете, а изворачиваетесь, увиливаете от ясности и простоты.
– Чего? – не поняла бабка Тимоха.
– А то, бабушка, что неправильно вы на жизнь смотрите. С мещанской колокольни. Не учитываете многих важных факторов. И в частности, такой, например…
– Ну а в шаманство вы тоже не верите? – вдруг победно усмехнулась бабка Тимоха.
– То есть как в шаманство? Разумеется, нет.
– Так, ладно… Ну, а вот, скажем, вышла ты из дому, а перед тобой привидение…
– Теперь все понятно. Вы, наверное, в бога веруете? Или сектантка?
– Вот поговори с ними, – пожаловалась бабка Тимоха Марье Трофимовне. – Ты ей про Фому, она – про Ерему. А поживет в жизни-то, может, когда и вспомнит бабку Тимоху. Скажет: бабка Тимоха врать не умела… в корень смотрела!
– Каша у вас какая-то в голове, – сказала молодая пассажирка. – Ну что еще за привидения в наше время?
– А вот поживешь у нас, узнаешь… Много чего поймешь здесь. Давай помогу-то, – перехватила она у Марьи Трофимовны внука, когда та решила подкормить его. – Ну, чего? – спросила она у Трофимки, и морщинки у ее глаз расправились. – Растешь? Давай, расти, расти, будешь помощником… А пока чего ж… Есть надо хорошенько. Чтоб от пуза… а? Вот так-то…
«Кукурузник» начало изрядно трясти, хотя и до этого его мотало из стороны в сторону, как щепку. Во все время полета явственно чувствовалось, насколько все-таки самолет легок и беззащитен – чуть посильней порыв ветра, и сразу ощущение, как «кукурузник» повело то в сторону, то вверх. Теперь он задрожал мелкой, неприятной дрожью – пошел на снижение, нырнув в густые облака. В окнах поплыл молочный туман. Но так же быстро, как начался, туман исчез, «кукурузник» перестал дрожать, внизу открылся сияющий и искрящийся на зимнем солнце наст. И тень на снегу от самолета – в виде мухи, шевелящей лапками и летящей как бы боком – быстро-косо. «Кукурузник» мягко наплыл на поле, коснулся лыжами снега, и и словно тут же, без всякого бега, его развернуло и остановило. Марья Трофимовна укутала Трофимку, кроме прочего, в теплое ватное одеяло, и когда выскочила из самолета на снег, настолько ярко ослепило глаза, что она невольно закрыла лицо рукой – как от резкого удара, а когда открыла глаза, почувствовала, как от рези в глазах, к которой еще нужно было привыкнуть, скатились по щекам две слезинки и не упали, а где-то внизу, уже у подбородка, замерзли – она ощутила, как маленькими толчками стянуло в двух местах кожу. Это было так странно, что она невольно улыбнулась, а бабка Тимоха, не разобравшись, подумала: видать, понравилось здесь Марье Трофимовне, – и она улыбнулась ей ответной улыбкой. А когда Марья Трофимовна смогла наконец чуть оглядеться, то то, что она увидела, поразило ее до глубины души.
То есть она увидела как раз то, что ничего – на многие, кажется, километры – не было вокруг, белая пустыня, белая-белая пустыня… только вот здесь, совсем рядом, небольшой домик, около домика, укутанный бог знает во что (не сообразишь сразу), стоит человек с красным флажком в руке, и еще, рядом с домом и с этим человеком, замер ядовито-черный грузовик (что ядовито-черный, это только первое ощущение было – по контрасту). И все. И больше ничего. Как будто и жизни тут нет никакой. В общем, совсем непонятно, куда же они прилетели, а главное – туда ли, куда надо? И еще одно резко-странное ощущение: дышать трудно, даже не то что трудно, а как бы дух захватывает при каждом вдохе – морозный воздух обжигающе сух и словно разряжен. Так и кажется, будто неизвестная сила чуть-чуть приподнимет тебя над землей, оттолкнешься ногами – и можно, наверное, немного попарить над снежной пустыней.
У Марьи Трофимовны, видно, было откровенно-недоуменное выражение лица, потому что в первых словах, которые сказала ей бабка Тимоха, слышалось легкое подтрунивание:
– А ты думала, ты в Москву прилетела? Тут тебе на сто километров волк товарищ и брат…
– Так а город-то? – растерянно повела рукой по сторонам Марья Трофимовна.
– Город? А во-он, вишь, сопка? Во-он тама? Облачко такое? Там они и спрятались, добытчики-то наши… Спрятались, значит, за сопочку. А ведь это еще повезло нам.
– Чего?
– Как чего… вишь, грузовик? Спирт встречать приехал, так и нас захватит.
– А может, прислали специально за нами?! – укоризненно сказала молодая женщина.
– Как бы не так… Уж я знаю, не впервой тут. Пешей-то, бывало, идешь-идешь, а мороз тебя – щип-щип, щип-щип. Сердит здесь мороз-то…
Шофер попался веселый, всех усадил в кабину (просторную, как комната, с двумя рядами сидений – спереди и сзади) и, когда разговаривал, все время смеялся; они тоже все смеялись, потому что ничего не понимали ни из его вопросов, ни из его разговора.
– Я ей сказала: ты идешь, я не иду, она говорит, много-мало, так? Кароший друг, ты пьеш, я пью, плякой друг, она плачет, он пьет, так? Я сказала: карашо, она руками мах-мах-мах, ничч-чего не понимай… так? Глупый мужичина, мышь глупый, мужи-чина глупый… – И смеялся заливистым, тонким смехом.
– Остяк, – вздохнула бабка Тимоха. – Народ добрый. Вроде как дети. Что ни слово у них – хи да ха. Никакой сурьезности… А что, Егорша, – спросила она его, – знаешь вот еённого… как, говоришь, зовут его? – повернулась она к Марье Трофимовне. – …еённого Глеба?
– Глебка? Такая, да? Туда-сюда-обра-а-атна-а… веселая, карошая… гуляй, шапку бросил, шубу бросил, веселая… – смеялся Егорша. – Магазин открывай, всю открывай, песню пой, веселая… уф, веселая…
– Видала, что рассказывает? От моего не отстает…
– Уж он отстанет… – сказала Марья Трофимовна. – Где кто, а уж он везде первый.
– Ну ничего, – сказала молодая женщина. – Сережу вот изберут комсомольским секретарем, – она кивнула на мужа, – придется им исправляться.
– Это за что же тебя на Север, миленький? – обернулась к нему бабка Тимоха. – Али провинился? – Она смотрела на него с нескрываемой жалостью и в то же время иронией.
– По зову сердца, – ответила за него простодушная жена. – Вот говорят, на Севере пьют, так ведь должен же кто-то бороться с этим?!
– Ну а как же… должон, должон… Смотри-ка, а мужик у тебя, видать, отчаянный!
– Не отчаянный, бабушка, а сознательный.
– Так я и говорю… сурьезный… здесь таких уважают. Как за стол сядут, таким первым наливают. А он не немой у тебя? – наклонившись к женщине, прошептала бабка Тимоха.
– Как то есть немой?
– Так я смотрю… если он немой, то как говорить будет? Секретарь говорить должон. А как же…
– Вот видишь, Сергей, к чему приводит твое бесконечное молчание?! У людей сложилось мнение, что ты немой! Полюбуйся на себя!
Муж взглянул на нее как бы из другого мира.
– Вся сила его как секретаря, – сказала за него жена, – будет заключаться в суровости. Суровое осуждение во всем. Суровость и еще раз суровость!
– Другая мужи-чина выбежала… лю-лю, лю-лю… прыгает она, скакает, так? Ба-бац, башка туда, башка сюда, смейся, слезы каплют… нам веселье, Егорка веселье, а мужи-чина слезы… карашо, уф, карашо… – все смеялся Егорша.
Нефтеюринск наконец вынырнул из-за холма, который бабка Тимоха упорно называла сопкой. Из-за разбросанности домов и безлюдности на улицах жизнь казалась вымершей в Нефтеюринске. Мела поземка по широким – как проспекты – улицам, кое-где тянулся из труб белесый дымок, далеко за поселком, в овраге, каталась на санках и лыжах детвора, по одной из улиц с коромыслом на плечах медленно шла женщина – и такая отчетливость, резкая прозрачность и ясность во всем (до неправдоподобного), что за сотню метров можно было видеть, каким нежным молочно-густым парком дышит женщина, идущая по воду.
Егорша высадил их; молодожены пошли в одну сторону, в райком, а Марья Трофимовна с бабкой Тимохой – в свою. Только они тронулись, как вдруг Марья Трофимовна смотрит – по дороге навстречу идет Глеб. Вот уж никогда не думала, что так обрадуется, увидев своего непутевого сына. Глеб, конечно, узнал мать сразу, но даже бровью не повел – как будто так, чужие люди навстречу идут. Уж это у него манера такая была – «не кукарекать», как он говорил, не показывать своих чувств. Хотя, надо думать, он тоже что-нибудь да испытал, завидев мать с Трофимкой. Он шел развалистой, небрежной походкой, один по широкой улице, высокий, молодой, в теплющем, по-пижонски распахнутом полушубке и громоздких унтах, отчего казался еще мощней; на голове, конечно, шапки не было, как всегда, – это уж шик такой был для него – ходить хоть в пятидесятиградусный мороз, но без шапки. «Дурь», – говорила обычно Марья Трофимовна, на что он отвечал: «Слону шапка не нужна». – «А мозги ему нужны?» – «Хобот ему нужен. Чтоб к себе грести…» – «Надоел ты с этими слонами хуже горькой редьки…» И ведь как шел – небрежной, неторопливой походкой, – так и продолжал идти.
– Ну мужик! – сказала бабка Тимоха полуосуждающе, полуоценивающе.
Марья Трофимовна только усмехнулась. Когда они наконец сошлись, Глеб небрежно-приветливо бросил:
– Здорово, мамка! – И, усмехнувшись, посмотрел на бабку: – Чего, опять с полномочиями приехала? Давай наводи здесь шмон! Перевоспитывай охламонов!
– А ты видал моего-то?
– Спрашиваешь! Сидит в читалке, кон-спек-ти-ру-ет!
– Чего? – не поняла бабка.
– Ладно, замнем для ясности. Перевоспитывается, бабка, твой Леха.
– Чего, чего?
– Приехала одна корова, с сельскохозяйственной выставки…
– Какая корова?
– Приехала корова – и Леха влип.
– Это они так девушек ласково называют – «коровами», – пояснила Марья Трофимовна.
– Вона чего… Та-ак… Гм, гм, – задумалась бабка Тимоха.
Глеб нес Трофимку на руках и слегка как бы стыдился своего отцовства – такой ухарь, сорвиголова, а вот надо же, тоже к обычной человеческой жизни имеет отношение. Марья-то Трофимовна понимала, что не случайно он все время с бабкой Тимохой болтал, «картину гнал», как он сам выражается. Тут вся задача была, чтобы как можно естественней все прошло, как будто Марья Трофимовна не тысячу километров отмахала, а так – из соседнего дома вышла к нему с Трофимкой. Обидно было Марье Трофимовне, что даже полсловом не спросил мать, как оно ей было с внуком на руках такую дальнюю дорогу осилить, но она и виду не подала, что обиделась: тут где сядешь, там и слезешь, так что лучше не расстраиваться зря. Сказал: «Здорово, мамка!» – и хватит, тут все тебе чувства, какие хочешь, выбирай и догадывайся сама.
– Ты б еще совсем раздетая приехала! – вдруг кивнул Глеб на ее пальтишко. Марье Трофимовне даже как будто теплей стало от его неожиданных слов: смотри-ка, заметил…
– А вот взял бы да справил матери шубу! – сказала бабка Тимоха.
– Спрашиваешь! Денег, бабка, на водку не хватает, а ты…
– Эвон нахалы! – возмущенно восхитилась бабка Тимоха.
– Не переживай, бабка. У нее зять любимый есть, у зятя денег много…
– Зять зятем, а сын – он и есть сын. Ты не равняй.
– Ежику понятно! – усмехнулся Глеб. – Ну, тебе вон сюда, бабка, – кивнул он. – Там твой Леха книжки читает, просвещает его корова.
– А не омманываешь?
– Спрашиваешь!
– Так я чего… до свиданьица, значит, Трофимовна! – залепетала бабка. – Вечерком-то забегу, может… посумерничаем…
– Заходи, заходи, – закивала Марья Трофимовна. – Я толком не знаю, где…
– Да я сама знаю, где они живут. Знаю, знаю, не беспокойсь…
– Ну, привет родителям! – сказал бабке Глеб. – А теперь – отвал. Наше Лехе с кисточкой!..
Жили Глеб с Варюхой в семейном общежитии; комната поразила Марью Трофимовну: кровать, стол, два стула, шкаф – все в каком-то странно оголенном виде.
– Мы тут не век кантоваться собираемся, – ответил на ее вопросительный взгляд Глеб.
Кругом щели – так и тянет отовсюду сквозняком. Слава богу, батареи как раскаленные – притронуться невозможно, а то неизвестно, как бы тут жить. Марья Трофимовна уложила внука на кровать, распеленала его, Трофимка проснулся, но лежал смирно, таращил глазенки в потолок. Глеб нагнулся над ним, сказал:
– Ну, пацан, как дела?
Трофимка как будто узнал отца, потянулся к нему ручонками, заулыбался.
– Вишь, соскучился, – сказала Марья Трофимовна. – Ну а как же, папка все-таки… да, да? – спросила она весело Трофимку, показывая ему «козу» – два пальца.
Глеб взял Трофимку на руки, походил с ним по комнате, подбросил несколько раз к потолку – при этом сам улыбался, – и для Марьи Трофимовны это был один из лучших моментов всего ее северного путешествия.
– Ну, рад, что привезла вам сына? – улыбнулась она.
– Спрашиваешь!
– Скажи «спасибо».
– Перебьешься. – Глеб сказал это как бы весело, мимоходом, вскользь, так что Марья Трофимовна даже не обиделась: делать нечего, каждый по-своему благодарит, с этим приходится, в конце концов, мириться.
– Ты вот что, мамка, – сказал Глеб. – Еще минут десять – и только бы вы меня видели! Я через час на вышку вылетаю, дней на пятнадцать. Без меня тут покантуйтесь…
– Куда? – не поняла Марья Трофимовна.
– Ну, мамка, ну ежику даже понятно, не здесь ведь мы нефть ищем. Нас на вертолетах забрасывают. Леха вот сегодня оттуда, а мы туда.
– Смотри, важный нашелся изыскатель! – насмешливо протянула Марья Трофимовна. – На вертолетах их!
– Спрашиваешь! Ударная сила решающей пятилетки!
– Ударная… сказала бы я, какая вы сила, да настроение портить неохота.
– Правильно, мамка, береги здоровье… Ну, я похилял!
– Как, уже?
– Ну, ты что, мамка, с ножом к горлу, да? Горю. К Варьке в столовую заскочу, вякну – прилетела, мол.
– «Вякну», «похилял», «Варька», – когда только эта шелуха слетит с тебя?!
– Спрашиваешь! Горбатого могила… сама знаешь.
– Вот то-то и оно, что одна, наверно, только могила с вами справится…
– Ну, суши весла! Похилял. Адью!
– Так ведь я улечу скоро… У меня несколько дней всего, без содержания… – крикнула Марья Трофимовна ему вслед, но Глеб уже не слышал.
Вечером Марья Трофимовна рассказывала бабке Тимохе и Варюхе, как она сначала горшок забыла, потом вспомнила, сунула его в сетку, а на аэродроме все это развязалось и покатилось по полю, ну, умора была, – и все весело теперь смеялись, Трофимка лежал на кровати, брал ножки в руки и тянул их в рот, а когда надоедало это сложное занятие, просто сучил ножками по воздуху – из удовольствия и благодушного настроения. Варюха крепилась; несколько раз, замечала Марья Трофимовна, она среди общего смеха едва удерживалась от непрошеных рыданий.
По-настоящему она разрыдалась на третий день, когда Марья Трофимовна улетала с бабкой Тимохой в Сургут – Марья Трофимовна налегке, бабка Тимоха с Лехиными денежками в кармане. «Аккурат я поспела», – улыбалась бабка. Марья Трофимовна поцеловала Варюху, сказала: «Ну, ничего, ничего, Варь… Жизнь – она всегда жизнь. Ничего…» – а Варюха, и когда Марья Трофимовна поцеловала ее, и когда они пошли уже с бабкой к самолету, и когда самолет коротко разбежался, и когда взлетел уже и скрывался в снежном мерцании, Варюха стояла и шептала только одно: «Спасибо, мама. Спасибо. Спасибо, мама…»
