Текст книги "Хранители очага: Хроника уральской семьи"
Автор книги: Георгий Баженов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
– Вот что, Кирилл Братов, я тебя предупреждаю, – старшина поднялся с крыльца, – пропадет еще что – тебе несдобровать! Обещаю лично, строго конфиденциально. А пока – подписывай протокол. И не темни смотри!
– Подписывать, товарищ старшина, простите, не имею права. За ложь я не в ответе. А правда и сама за меня постоит. Круг жизни – он святой, от него не уйти, как не уйти и от расплаты.
– Значит, отрицаешь, что это ты украл?
– Даже и говорить об этом не берусь. Чист, как святой колодец, в который плюнули.
– Ну, смотри… – Старшина разозленно расстегнул черную кожаную сумку, висевшую на боку, сунул туда вчетверо сложенный акт. – Не хочешь по добру… будем вести дознание.
– А пожалуйста, товарищ старшина. Кто мудр, как ясная луна, тот светит ослепленно. Увидите – значит, из темноты да в темноте прозреете.
– Вот так! – старшина с прихлопом застегнул сумку, – Александра Петровна, если еще что заметите – сразу же сообщите и органы милиции. Лично мне! А пока… начнем дознание. Не беспокойтесь, все будет в наилучшем порядке. До свиданья! – И на прощанье погрозил Братову: – Смотри у меня!
Приходили и через день, и через два милиционеры, искали, спрашивали, узнавали, особо попросили описать приметы пропавших вещей. Уходили, говорили: ничего, мамаша, обнаружим вещи, дайте только срок; если они сбыты – то кому-то, и пока он не проявит себя – надо ждать. Старуха ждала. А на пятый день, поутру, обнаружила – пропали настенные часы. Уж чего-чего, а что может еще и без часов остаться – никак не загадывала. А часы, как и все у старого человека, тоже были памятные, Гаврила их с Германии привез, первое время, как повесили, все наслушаться не могли звону-перезвону, чудно было, не по-нашенски. И вот надо же – и часы пропали! Возмущенная до того, что даже в левой ноге у нее как-то ослабло, будто напрочь отсидела ее, Петровна заспешила к участковому и уж выложила теперь так выложила! – всю правду сказала, сколько думает о ней, всю себя освободила от боли.
Старшина показался ей позже как побитый.
Снова расследовали, снова приходили, а Кирилл Алексеевич Братов, усмехнувшись однажды, сказал старухе так: «Кто на меня с мечом пойдет, тот от того меча и погибнет! Нет у свободы веревок, но и границ ее не определишь. Свобода, как нахальство, безгранична. Это я сказал, Кирилл Братов…»
Подумала Петровна, подумала, пождала немного, пождала, а потом и пришло ей в голову: пока Аню-то дождешься, пропойца этот все из дому перетаскает, а после ищи ветра в поле. Пусть милиция и разбирается, ищет, что положено ей найти, а Петровне надо самой подумать, как быть дальше. Купила она в один прекрасный день огромный замок, попросила Антона, соседа своего по новой квартире, помочь перевезти кой-какой скарб и вещи, закрыла у Ани все на замок, предупредила о том участкового и, забрав Алешку, перебралась с ним на новое свое местожительство.
Уж кто-кто, а Антон был рад этому. Людей он любил. Маша же была тускла, как и в первую встречу.
И все же каждый день, обычно с утра, старуха собиралась потихоньку и ковыляла к Ане – огород нельзя же было оставить без присмотра. Старуха полола, окучивала, поливала, а Кирилл Алексеевич Братов, как и всегда, устраивался где-нибудь неподалеку, в травку, например, ложился и начинал разговаривать долгие свои заумные разговоры, которые старуха не слушала – не слушала, а иногда все же не выдерживала, усмехалась, качала головой – чудной он все же, этот Кирилл Алексеевич – вор, пропойца и человек.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Аню, можно сказать, выжали из автобуса, – как всегда, полным-полно народу! – и это почти уже забытое ощущение давки, суматохи, беспокойства и спешки с какой-то особой теплотой отозвалось в ней, напомнило, что она уже действительно здесь, в далеком северном краю, по которому так, оказывается, сильна была ее тоска. Даже и не ждала от себя, что так разволнуется, увидев эти места, этот вот автовокзал, рядом с которым, как прежде и как всегда, разбросанно стояли вахтовые автобусы с тупорылыми капотами, поджидая свои бригады, или – недалеко от вокзала – увидела, стоявший как и раньше, конечно, на обычный глаз самый захудалый, а для нее родной кинотеатр «Юбилейный» – столько связано с этим кинотеатром – и хорошего, и плохого, и светлого, и страшного, сюда бегали с Кольшей после смен смотреть уж давно, наверно, устаревшие на большой земле «новые» фильмы, и отсюда же, из большого зала, выносили гроб с телом убитого Кольши, обносили вокруг городка по окружной дороге под тяжкие звуки духового оркестра. Все было…
Дальше за кинотеатром – несколько коробок невзрачных домиков, с виду – невзрачных, да, но именно здесь и бьется сердце этого городка, пульс которого чувствует не только область, но и вся страна. В домиках этих – управления буровых работ, их здесь несколько, каждое – в жестком соперничестве друг с другом, тут ни компромиссов, ни поблажек, день и ночь кипит работа на износ, каждую неделю – рекорды, каждый месяц – перевыполнения плана, и она вот вспомнила сейчас, с какой же всегда страстью включалась в это кипение-борение, да и невозможно было остаться в стороне, потому что каждый человек в вахте ли, в бригаде – на счету, от каждого – посильная или сверхсильная помощь, и хочешь быть в мире, в ладу со своими – значит, тяни лямку на пределе, на износе, но тяни.
Так или иначе, но первым, куда решила сходить Аня, было родное УБР-3, да и вообще, когда бы и кто бы ни приезжал сюда, без управления буровых работ обойтись невозможно, здесь и главные события, и главные новости, и определят тебя здесь, и переведут из одной вахты в другую, и уволят тоже здесь, и выгонят с треском, и орденами наградят – все здесь. Жизнь буровых начиналась отсюда и здесь же заканчивалась.
Перед входом в УБР, как и раньше, – кажется, как давно и в то же время как недавно все это было! – Аня постояла перед доской показателей, и красная, разлинованная мелом на квадраты доска не обманула ее ожиданий – бригада мастера Говорова была привычно впереди, значит, и Яшина вахта по-прежнему ставит рекорды суточной проходки породы. Да и цифры сами за себя говорили об этом. Мимо Ани кто-то проходил то туда, то сюда, одни здоровались, другие проходили молча, но те и другие явно принимали ее за свою, не обращая на нее особого внимания, не успели, значит, еще забыть, лицо знакомое, привычное – и ладно. Аня улыбнулась, подумав, что она-то считала, давно уже уехала отсюда, а для людей она по-прежнему здешняя, своя. Странно, не сразу исчезает человек из поля зрения, хотя человек этот, может, давным-давно уже покинул северные студеные края. У здешних людей благодарная память.
Была Аня даже и не с чемоданчиком – уместилось, что надо, в обычную спортивную сумку, так что и тем более на нее никто не обращал внимания. Хотя первый человек, который ее узнал, узнал как раз по этой самой спортивной сумке. А как узнал? Сначала, как и все, проскочил мимо, в дверь – и в управление, тут как раз и Аня решила зайти наконец, только заходит – а тот, что был впереди, вдруг разворачивается и обалдело так говорит:
– Слуша-ай… я думаю, что за знакомая такая сумка… а это… Ань? Ты? Вот так пироги…
Она, со света-то, не сразу и разглядела, кто говорит, только голос узнала, тоже растерялась, пробормотала:
– Базиль? Ты?
Тут кто-то – в двери, кто-то – из дверей, а они бросились друг к другу, проход загородили, обнялись, Базиль говорит:
– Ну, ты даешь! Откуда? К нам? Вернулась? – А она в ответ:
– Да вот, решила проведать… как вы тут… без меня… не захирели еще?
– Ну, молоток, Ань! А мы, убей бог, понять не могли, куда ты вдруг так быстро исчезла? Говорила – к сыну, ненадолго, а сама – фьюить? Эх ты! И ведь главное – квартиру сдала. Да ты что, Ань, и ничего не сказала?!
– Базиль, милый, надо так было! Надо! Да ладно… чего мы об этом… как вы тут? Как работаете-то?
– Стоп, Аньша! Стоп, машина! Один секунд! Я сейчас! Мигом! А ты пока здесь. Усекла? Здесь! – И он вдруг исчез куда-то, видела только – юркнул по коридору влево, и дверь хлопнула. А-а-а, ну да, там же планово-финансовый отдел, вон куда…
Но и правда, Базиль пропадал не больше минуты, выбежал – потряс перед Аней бумагой.
– Все, мать, живем! Получаю премию – и шалишь, мать, обмываем эту встречу. В общагу! К нам!
Базиль подбежал к бухгалтерии, постучал в расчетное окно:
– Вера!.. А-а, Нинусь, слушай, будь другом, проверни это дело мигом… Аня Симукова приехала. Усекла?
– Ну да?! – Нинусь выглянула из окна, улыбнулась: – И правда… Ань, здравствуй! С приездом!
– Спасибо! – улыбнулась и Аня. – Как дела на денежном фронте? Не пролетела еще с этими гавриками?
– Давно б пролетела! Да видишь – не даюсь! – Нина весело рассмеялась, не без игривости поглядывая на Базиля; это была старая история – Нина сохла по Базилю, а Базиль – по Вере, а Вера там еще по кому-то; обычная житейская история. – А меня с собой не возьмете? – напрашивалась Нинусь.
– Забегай в общагу! – крикнул уже на ходу Базиль. – Забегай после смены.
– О, как расщедрился-то, – не веря еще в услышанное, пробормотала Нинусь. – Вот так Аня… может, она мне счастье на крыльях принесла?
А Базиль одной рукой подхватил Аню под локоть, в другую руку перехватил ее сумку и, даже не спрашивая ни о чем, повел в сторону общежития. Остановился только около магазина:
– Слушай, счас ребят соберем… Вовчика, Сашку Ерохина, они все в общежитии, не беспокойся, дрыхнут наверняка после ночной, ну, и мы это дело отметим… Что ты! Думали – ого, пропала наша Аня. Растворилась. А она – вот она! Ну, молоток! Честно говорю. – Базиль затянул ее в магазин и, мельком оглянув витрины, бросил продавцу: – Слушай, друг, армянский у тебя есть? Давай пять, нет, давай восемь, ага, правильно, умеешь считать, не разучился еще. Ну, и этого, которое в потолок щелкает… во, верно намек понял, перехожу на прием, та-ак… сколько? – давай три, нет, пять, семь давай! Вот та-ак… А ты как думал, к нам гостья с Большой Земли, Аня Симукова, что, скажешь, забыл? То-то!
Продавец и правда узнал ее, помахал рукой – молодой такой парень, грузин:
– Здравствуй, дорогая!
Набили спортивную сумку доверху, закуски еще купили, все не уместилось – Аня достала сетку, запихнула оставшееся туда.
В общежитии, как и ожидал Базиль, Вовчик с Сашкой спали сурками, досматривали, видать, сладкие сны. Соскочили с кроватей как очумелые, когда Базиль от всей души, со сладостным упоением грохнул дверью:
– А ну вставай, шантрапа! Смотри, кто к нам приехал?!
Сашка Ерохин и вообще-то был парень стеснительный, а тут совсем растерялся, натянул одеяло чуть не на голову; Вовчик был моложе, понахальней, без зазрения совести выскочил в одних трусах из постели и к Ане – целоваться; «Эй, парень, – похлопал его по плечу Базиль, – не увлекайся…»; а Аня сказала: «У-у, возмужал-то как… в солдаты скоро, а, Вовчик?» Сашка тем временем набросил на себя рубаху, юркнул в брюки и, босой, взлохмаченный со сна, подошел наконец к Ане: «Здравствуй…» – «Здравствуй, – ответила Аня. – Все такой же, эх ты!» – И потрепала его за вихры.
– Ладно, братва, разговоры разговаривать позже будем! – прикрикнул Базиль. – А счас команда по кораблю – накрыть на стол! – И сам же первый схватил тряпку, сбросил, что было лишнее, со стола, протер тряпкой клеенку, бросился к умывальнику, загремел стаканами, посудой, вилками.
– Базиль-то у нас – совсем хозяйственный стал, – улыбнулась Аня.
– Верка за него возьмется – не такой еще будет! Как белка в колесе завертится! – Вовчик подмигнул Ане.
– А может, мне Нинусь понравилась, а? Хорошая ведь девка-то… – почти всерьез – это-то и странно – сказал Базиль. – А то крутим-вертим, и никакого толку, а тут – ну прямо сок-ягода под бок…
– Давай, давай, давно пора, – Аня уже накрывала на стол, – а то девок-то всех и порастащат.
– На наш век хватит, – и тут все грохнули, потому что это сказал не кто-нибудь, а Сашка Ерохин, видно решив хоть словечко вставить в разговор.
– Да уж на твой-то, конечно… – бросил через плечо Базиль. – На твой бы век – так все девки в девках останутся! – Над Сашкой, как всегда, язвили, потому что он был единственным в вахте, у кого никогда не было девчонки.
Наконец сели за стол и после первой рюмки – за встречу! – и после нескольких еще заговорили, конечно, о чем больше всего болела душа. О работе. Никто никогда об этом впрямую не говорил, что вот, мол, у меня там тоже болит об ней, о проклятущей, как у дятла голова, нет, не говорили так, но о чем бы ни начинали спорить или кружить в разговорах, тут же и выходили на нефть. Работа была адская, тяжелая, как и не говорить о ней, если она, ничто другое, забирала так уж забирала, всего себя ей отдашь, как черту душу.
– Слушай, сколько было разговоров, помнишь? А ведь Кольша твой оказался прав – не тогда, так позже, а все равно пришлось попробовать осваивать скважины. Мучимся-мучимся, а толку мало. В других УБР, вот хоть второе возьми, там давно начали, потому и результат. Не окажешь, что план они больше нашего выгоняют, нет, но один плюс есть – людей у них меньше нашего занято. Яша вот ходил к ним, присматривался, учился – а тут практика нужна, опыт обыкновенный.
– Да тебя послушай! – спорил с Базилем Вовчик. – Сам сказал – план-то они больше нашего не выколачивают? А мороки – это уж точно больше! Так я знаю свое дело, кручу-верчу свечи, ты – у пульта, скажем, Сашка – наверху, на полатях, бурим себе и бурим, пробурили одну скважину – и дальше, пробурили еще – снова дальше. Пробурили сколько надо по плану – сдвинули вышку, дальше давай бурить, на новом месте. Ты пойми – все равно мы лучше свое дело сделаем, чем чужое. Вот, скажем, ты бурильщик, а я швея, зачем тебе самому костюм шить, а мне – газ для дома добывать? Неэкономично получается, нехозяйственно…
– А почему в УБР-2 экономично?
– А потому что они там липу гонят. Бумагу-то не жалко. Счас везде – комплексное освоение, комплексное освоение! Может, где и хорошо, только не у нас. Ты вдумайся, наша-то огромная вышка простаивает, когда мы сами готовим скважины под освоение. А зачем простаивать? Чтоб где-то галочку поставили – у нас, мол, тоже комплексное бурение идет? Везде ура – и у нас ура. Так, что ли?
– Да, но чего хорошего: у освоенцев – свои вышки, у нас – свои? Сколько денег-то лишних? Ты подсчитал?
– Зато в общем обороте все равно должна быть экономия. Разделение труда – это не зря придумано. Маркс еще говорил. Так-то, лапоть!
– Маркс! Не Маркс, а Энгельс! – сказал Базиль.
– А тебе-то не все равно, ты же ни того, ни другого не читал. Сознайся, не читал? – Вовчик насмешливо оглядывал Базиля.
– Я не читал – зато Яша читал. Он говорил. Я ему верю.
– «Он говорил»… Самому надо классиков знать.
– Вот Яша приедет, – вставил словцо и Сашка Ерохин, – все равно придется бурить и осваивать. Без Маркса, без Энгельса. Прикажут – и будем.
– И хорошо! Очень даже поддерживаю! – упорно гнул свое Базиль.
– Во, кстати! – вспомнил вдруг Вовчик, повернувшись к Ане. – Угадай, кто теперь в твоей квартире живет?
– А и ловко же ты… – тоже улыбнулся Ане Базиль. – Ничего никому, к сыну, говоришь, надо. Неужто насовсем от нас уехала?
– Посмотрим, мальчики.
– Нет, ты угадай, угадай, – настаивал Вовчик, – кто теперь твою квартиру занял?
– Ну, кто… Квартира хорошая… Начальник, может, какой?
– Точно! Большо-ой начальник! – рассмеялись ребята. – Прямо агромадный! Но кто, кто? – не унимался Вовчик.
– Мастер, что ли, какой-нибудь?
– Не-е… до мастера он еще не дорос… бери чуть ниже.
– Из нашего хоть УБР?
– Это точно, из нашего. Очень даже из нашего.
– Ну, кто… – задумалась Аня. Помнит, инженер-геолог дожидался своей очереди, мастер… еще кто? Но это все, говорят ребята, не подходит. Кто же?
– Чувствую, подвох вы тут какой-то приготовили… А какой – не пойму. Ну, говорите…
– Да Яша, Яша получил! Вот кто! – закричал Вовчик.
– Яша-а? – и в самом деле удивилась Аня.
– Что ты, мы думали – мы Яшу знаем как свои пять пальцев, а оказалось, он нас всех обвел вокруг собственного пальца. Знаешь, какой номер-то отколол наш Яков Петрович?
– Какой?
– Ни за что не отгадаешь! Приезжает к нам с Большой Земли одна инженерша в техотдел. Новенькая – ну совсем никто не знает. В первый же день подваливает к ней… кто ты думаешь? Яков Петрович! «Здравствуйте», – говорит. Она говорит: «Здравствуйте». Он спрашивает: «Как вас зовут?» – «Катя меня зовут, Екатерина Андреевна, если полностью». – «Очень приятно, – говорит наш Яков Петрович, – а меня зовут Яша, Яков Петрович. Выходите за меня замуж, я вас люблю!»
– Ну, дае-ет! – хоть и в сотый раз слушает об этом, а все равно с восторгом и восхищением восклицает Базиль.
– Екатерина Андреевна, конечно, обомлела, – думает, ну надо же, наглец какой! – продолжал Вовчик. – Решила проучить нашего Яшу. «У вас, – говорит, – какое образование, дорогой товарищ?» – «Средне-техническое», – как ягненок, заблеял бедный Яша. «Куда же вы со свиным рылом да в калашный ряд?» – «Не понял…» – «Да как же, – насмешливо так говорит Екатерина Андреевна, – у меня же, говорит, образование высшее, вы у меня в подметках, что ли, будете находиться?» – «Зачем в подметках? – скромно потупился наш Яшенька. – Я пролетарского происхождения, но к наукам с детства питаю слабость. Буду учиться». – «Вот когда поступите, тогда и сватайтесь!» – «А я уж поступил. Заочно, правда. Так как же насчет свадьбы?»
– И кто бы мог подумать, что наш Яшка на такие номера способен! – с прежним удивлением покачивал головой Базиль.
– Ты слушай дальше. «Откуда ж вы такой быстрый взялись? – чуть потеплела Екатерина Андреевна. – Впервые таких скакунов вижу». – «А у нас, – скромно заметил Яша, – темперамент такой южный, хотя мы и северных кровей…»
За столом так все и грохнули, улыбнулась и Аня, сдержанно, немного растерянно. Ну, ребята, конечно, знали, что между Яшей и Аней тянулась своя история, вернее, знали так: Яша безнадежно влюблен в Аню, а та неприступна, память о Кольше – святая для нее вещь; а знать о той ночи, которая случилась между ними… никто, конечно, даже и представить себе не мог, что такое может случиться, поэтому на Яшины «страдания» смотрели привычно, обыденно: хочется человеку мучиться – и мучайся. И уж, конечно, когда Аня вдруг собралась и уехала на Урал, никак не связывали это с отношениями между Яшей и Аней, ясно было одно – у Ани дома свекровь, сын, сколько здесь ни держись за Кольшину память – там тебя ждет жизнь, твоя, кровная, от нее никуда не спрячешься – не скроешься. Ну, уехала Аня, как-то, правда, очень уж внезапно, толком ни с кем не попрощавшись, будто испугавшись чего-то, взяла расчет и… ну, а раз уехала, значит, так надо, при чем тут связывать этот отъезд с Яшей, с его безнадежной любовью? Стукнуло его тогда малость, было дело, перетрухнули ребята, с Аней тоже не поймешь что творилось, в истерике была, но… прошло все, прошло – и ладно. И может, это даже хорошо, что Аня тогда уехала, надеяться Яше было уже больше не на что, вот он и задумал жениться, враз, чтоб отрезать от себя прошлое, муку свою мученическую.
– «Темперамент, – говорит Екатерина Андреевна, – темпераментом, но ведь я – не лошадь, чтоб меня объезживать. Надо, – говорит, – дорогой Яков Петрович, к женщине обхождение иметь». – «Иметь имею, – заблеял Яша, – да сказать не умею. Вот один только вопрос и крутится в голове – выходите за меня замуж!» – и стучит серебряным копытцем по земле, аж искры до небес летят.
– Ну, ты уж начал тоже… Ты по делу говори, а то понес ерундистику…
– Не, ребята, – сказал Сашка Ерохин, – она баба ничего оказалась. Своя. Я на свадьбе прям втюрился…
И снова все грохнули за столом – кто и говорит-то о бабах? – Сашка, бабу-то ни одну не обнимавший; и говорит-то как – с пониманием, со значением – захмелел, захмелел у них Сашок…
Жизнь для Ани опять, в который уж раз, повернулась какой-то новой, неожиданной плоскостью, и нельзя сказать, что она сидела подавленная, уничтоженная, нет, она скорее была удивлена, и больше всего удивлена собой, потому что сколько живет – столько и строит разные планы, а других людей, а других жизней вовсе и не принимает в расчет, будто у других и быть не может никаких изменений или обстоятельств… И вот ехала сюда, летела, думала: сказать надо Яше, признаться, решить все, обдумать, а тут, оказывается, вон уже что… Сидела она бледней, чем обычно, внутри все обвалилось, рухнула какая-то уж совсем наипоследнейшая надежда, надеяться больше не на кого, только на себя. На себя. Сжалась душа в комочек, горечью отдавало внутри, горечью и растерянностью, но виду она старалась не подавать. Что надо знать о них с Яшей, ребята уже знали, а большего им знать ни к чему.
– Короче, ломалась Екатерина Андреевна, ломалась – да сколько можно? Приехала – а тут тебе и муж сразу, и квартиру дают, и мы ребята что надо, чего еще надо, чего еще и думать? «Одно условьице, – говорит, – Яков Петрович. Как только в первый раз ударите меня – мое вам до свиданьица!» – «Да это мы никогда. – заступился за мужиков Яша, – мы только мух кулаком бьем. А жен мы одной ладошкой приглаживаем…»
– Вот так это и было, – вздохнул Базиль. – Сыграли свадьбу, въехали в квартиру и – ту-ту… в свадебное путешествие. Приедет Яша – заведем опять волынку: только ли бурить или бурить и осваивать?
– У твоего начальника медовый месяц – а ты вон чего вспомнил.
– Ну, а что, поехали к ней на родину… Нужно же показаться новой родне.
Тут как раз раздался легкий стук в дверь.
– К вам можно? – И к ним влетела Нинусь, в опушке рыжих, своих, в огонь, волос.
– Так, – сказал Вовчик, – приветствую еще одну половину человечества! Нинусь, ну, ты, как всегда, вовремя! Хотя и не ко времени…
– Точно, – сказал Базиль. – Не раздевайся. Не проходи. Сгребай все это в сумку. Поедем к Кольше, ребята.
– На чем? – спросил Сашка. – На чем поедем?
– На попутке, на чем.
Быстро собрались, вышли из общежития; с кольцевой выбрались на автостраду. Тормознул вахтовый автобус.
– Куда, ребята?
– По пути, – сказал Базиль. – Садись, братва.
– А куда все же? – Парень даже заинтересовался: смотри-ка, садятся, а не говорят, во нахальство.
– Да скажем, тормознешь.
Километров через пять-шесть Базиль тронул шофера за плечо:
– Тормозни-ка, шеф.
Автобус вильнул в сторонку, открылась дверь.
– Понятно, – сказал шофер, – так бы и сказали. – И, газанув, рванул по шоссе.
Кладбище было еще совсем молодое, в чахлых зарослях березнячка, тусклое, северное. Чуть дальше, чуть ближе, кой-где по сторонам блестели болотца; здесь, правда, где кладбище, был взгорок, сухо, шуршала под ногами высокая ядовито-зеленая, глянцевая даже какая-то на вид трава. Кольшин памятник – мрамор с золотой веточкой лавра посредине – виднелся издалека, обгороженный штакетником, с лавочкой по одну сторону, с карликовой, струящейся на ветру березкой по другую. Прошли. Молча сели. Сняли фуражки. Аня не плакала, только пристально, тяжело всматривалась в Кольшин портрет, в который уже немного попало воды, и от этого он чуть зажелтел. Снят Кольша был на буровой, без шапки, на ветру, волосы развевались, взгляд был сосредоточенный, твердый, только что он скомандовал: «Пуск!» – и в это время его щелкнули. На работе он был такой – жесткий, властный.
Достали коньяк, граненый стакан, кой-что из закуски. Первым стаканом оделили Кольшу, Базиль осторожно вылил коньяк на могилу. Второй подал Ане. Аня взяла в руку стакан, рука дрожала, коньяк расплескивался, но Аня не пила и не говорила ничего, Базиль осторожно притронулся к ее плечу. Но пить Аня не могла, пригубила только, остальное тоже вылила Кольше на могилу. Прошептала что-то, но никто не слышал, что именно, как будто: «Прости…» «Прости…» – прошептала она. И слезы, и рыдания не шли к ней, она их не хотела, и стыдно, и больно было бы плакать сейчас, она только тем же пристальным, тяжелым взглядом всматривалась в Кольшино лицо и, как много уже раз до этого, никак не могла охватить всего смысла смерти разом, смерть дробилась у нее в сознании, не доходила, не укладывалась в голове.
Выпил Базиль, выпили Вовчик с Сашкой Ерохиным, выпила и Нинусь, какая-то нереальная, почти золотая от своих волос на этом неуютном, невзрачном сером кладбище, нереальная своей жизнью, брызжущей из нее через край. Даже некрасивые бывают как-то по-особому красивы на кладбище. Нинусь была и просто хороша, к тому же, что бы сейчас ни происходило, для нее главное было, что она сегодня рядом с Базилем, который не то что прогнал, наоборот – сам позвал нынче Нинусь.
Стояли и все так же молчали, но уж начинало действовать выпитое, в подавленности и растерянности вдруг появился неожиданно новый оттенок, оттенок странной надежды, и откуда быть этой надежде, отчего она, зачем – непонятно, но им всем стало гораздо легче, будто что-то легкое, витающее разом, соединило их с Кольшей – ни живым, ни мертвым, – а с Кольшей, каким он всплывал сейчас в их памяти-сознании, и вот уже одно слово, второе, третье, и не все слова печальные и грустные, наоборот – есть даже бодрые, ободряющие: «Ничего, Кольша, мы еще оживем, повоюем…», «Кольша, ты не думай, ты с нами; ты всегда с нами…» И еще такие или другие слова, и, что самое странное, говорили так, чтобы было полегче Ане, чтобы она слышала их, тут какой-то будто невинный спектакль-откровение творился… один, будь ты один, ни за что бы не сказал никаких слов, а так… Выпили и по второму кругу, хмель брал, хмель не мог не брать, кой в чьих глазах виднелась уже даже просветленность, некая восторженность, которая тоже бывает рядом со смертью, особенно приметно это на поминках, во вторую половину их, когда вдруг пьют-пьют, печалятся-печалятся, а тут и засветлеют лицами, улыбнутся невзначай, что-нибудь хорошее, светло-веселое вспомнят о покойном.
Выпили, конечно, и по третьему кругу. Заговорили громче. Одна Аня молчала, смиренно склонившись над Кольшиной могилой.
– Падлы… да я б им… по восемь лет всего… а Кольши нет…
– По восемь! Дай бог, если половину отсидят… Вон у нас в деревне дали шесть, а он через два с половиной вышел…
– Моя бы воля – я бы этих сволочей выводил на площадь и при всем народе казнил их. Головы бы отрубал!
– Ну, головы никто не даст рубить. А вот расстрелять – это справедливо.
– Вот именно…. А то Кольши нет, а им всего по восемь лет…
Аня присела на скамейку, попросила шепотом, не оборачиваясь…
– Ребята, одна хочу побыть… оставьте, а?..
Ребята понимающе переглянулись, собрали, что было разложено на скамейке, в сумку и осторожно, тихо вышли за ограду.
Аня осталась одна, и как-то ей свободней стало, даже и дышать как будто легче показалось. Осталась одна. Сползла с лавочки, повалилась на Кольшину могилу, обхватила руками памятник, прижалась щекой к холодному мрамору. Не завыла, не запричитала, стыдно ей опять показалось рыдать, нечестно перед Кольшиной памятью. Закусила только губу в кровь, закачала головой из стороны в сторону, потираясь щекой о гладко-ледянистый, пробирающий до мурашек мрамор.
Прощалась ли она с Кольшей или просила прощения, признавалась в любви или каялась, заклинала или жаловалась на свою судьбу, не знала, не понимала, одно только знала, что снова она только с ним, и не хотелось рыдать, не хотелось причитать, а поплакать можно, простыми горючими тихими слезами, которые свободно текли по щекам, вроде и не слезы, а просто горечь, просто чувство ее. Ехала сюда – на Яшу надеялась, думала – уж коли получилось так, – значит, была судьба, но судьба-то оказалась злодейкой, заново отвернулась от нее. И может, это было справедливо, нужно так, потому что сама сказала тогда, при прощании: никогда, Яша, никогда, никогда, – что ж теперь оглядываться да одумываться? Все теперь на ее совести, не на чьей-то, и что делать с ребенком, как поступить – тоже на ее совести, только ей и решать. Одно хорошо: только ей и решать. Одно славно: никто ничего и не знает. Одно справедливо: сама над собой хозяйка.
Она плакала просто, тихо, без надрыва, без слезных молитв, не по Кольше плакала – по нему уж от-плакалась, – по себе плакала, по своей судьбе. Верно, что умер Кольша, а по сей день остался с ней, она его и так, и этак невиновно пыталась забыть, а ничего из этого не выходило, нет ему забвения, и потому шептала ему сейчас покаянно, одно шептала: прощалась я с тобой, Коленька, прощалась, а с тобой только и осталась. Шептала эти слова до тех пор, пока и смысл не улетучился, ничего уж и не понимала, что шептала, а все равно шептала, обливаясь слезами. Простые, прощальные это были слезы:
«Прощалась я с тобой, прощалась, да вот с тобой и осталась, только с тобой одним…»
