Текст книги "Хранители очага: Хроника уральской семьи"
Автор книги: Георгий Баженов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
– Ну а как же, – улыбнулась Марья Трофимовна, – конечно, найдется, неужели не найдется? – Она смыла в тазике мыльную пену с оголенных рук, вытерла руки о полотенце. – Только поискать придется… побелку затеяла, так что все вверх дном…
– Ох, смотрю я на тебя, все-то ты молодец, и то у тебя, и это, и там, и здесь, везде-то ты поспеваешь, – говорила Ульяна, идя следом за Марьей Трофимовной в дом, – ведь это как такую женщину любить надо, и статью, и норовом – ну всем хороша баба, и характер золотой, и работящая, и на сторону если – ни за что не позарится, куда там, а мне Александра-то, соседка, говорит: мол, Степан-то у Марьи сдурел, с другой спутался, а я говорю ей, эх ты, балаболка несчастная, да разве ж от такой бабы уйдет кто, ну, мало ли, может, и схлестнулся с какой, с кем не бывает, а ты уж растрезвонила на всю ивановскую, ах, Александра, нехорошо, нехорошо делаешь, так я что, говорит, я, говорит, не знаю, а люди говорят… а не знаешь, говорю ей, то и не бреши, потому как хорошим людям это только во вред, а ведь что, думаю я, неужто в самом деле Марью бросил? – день, смотрю, его нет, два нет, три нет, да что такое, думаю, не может быть, а сомнение внутри все-таки гложет, думаю, чем слухам да сплетням верить, спрошу-ка у самой Марьи, как скажет, так тому и быть, верно?
– Что верно-то? – снова усмехнулась Марья Трофимовна. – Мы с мужем живем по французской системе, знаешь французов-то?
– Французов-то? А как не знать, знаю, мы этих французов еще в двенадцатом году били, так это что за система такая, ты гляди-ка, по-французски живут, ну, не знала, это как же это так?
– Так как… – сказала Марья Трофимовна. – Живем как бог на душу положит. Он живет как хочет, и я живу – не тужу.
– Что-то не пойму, Марья…
– На то она и французская система, – все усмехалась Марья Трофимовна, – чтобы мало чего в ней понимать…
– Так… по-французски… гм, надо запомнить, а что, приду домой и Борису Тимофеичу ляпну: сидишь тут пень пнем, а люди по-французски, культурно живут, идол такой-сякой. Давай, мол, и мы по-французски! Не знаешь? Ну ничего, я тебя в два счета научу!
И тут обе они, Ульяна и Марья Трофимовна, весело рассмеялись. Марья Трофимовна знала, что уж если пришла Ульяна на минутку, считай – часа на полтора. Ульяна была самой большой сплетницей и говоруньей, но почему-то Марья Трофимовна, не относясь к ней всерьез, а порой даже злясь на нее за длинный язык, все-таки любила послушать Ульяну, поусмехаться над ее словами, любила ее, как ни странно, за нагловатую легкость отношения к жизни – за то, чего так порой не хватало ей самой – беспечности, легкомыслия и беззаботности.
Да и отдохнуть можно было сейчас немного, посидеть, попить чайку, поболтать, в конце концов, просто так… Марья Трофимовна собрала быстро на стол – прямо во дворе, на траве, поставила на середину «стола» электрический самовар, показала глазами на внучку. Ульяна поняла.
– Ну а ты чего там, муравей, все-то она у нас работает, все работает… – восхищенно забормотала она, обращаясь к Маринке. – И ведь какая умница… все-то у ней чистенько, ровненько, ну не девочка, а прямо не знаю кто… прямо Чебурашка какая-то!
– Вот и не знаете, значит, Чебурашку, – укоризненно сказала Маринка. – Ведь, тетя Ульяна, вы же не видели кино про Чебурашку, ведь не видели, да? Ничего там и не ровненько, и не чистенько у Чебурашки!
– Вот попробуй с ними! – продолжала восхищаться Ульяна. – Попробуй возрази, когда они нынче с пеленок в двадцать раз больше нашего знают. Вот говоришь, не знаю Чебурашку, а мне в четверг… ну да, в четверг… или в среду? – в общем, на днях звонят по телефону, я трубку-то поднимаю: аллё, аллё, Ульяна на проводе, а мне говорят: говорит Чебурашка, здравствуйте…
– Так ведь у вас даже и телефона нет, – сказала Маринка.
– Как нет? А нет, правда… Ну и что, дома нет, зато в другом месте есть.
– Ну ладно, ладно, – сказала бабушка примиряющим голосом Маринке. – Иди посиди с нами, чего ты… отдохнем немного, чаю попьем, перекусим. Солнце-то видишь где? Пора обедать…
Маринка, вздохнув, пошла к столу; отношение ее к тете Ульяне было очень сложным, двойственным. Тетя Ульяна нравилась ей, но взрослые почему-то часто ругают ее, и поэтому она вдруг тоже начинала относиться к ней настороженно, с недоверием – за что-то же не любят ее взрослые?
– Ведь как выросла уже, – приговаривала Ульяна после каждого глотка, – вот давно ли, кажется… нет, ты помнишь, Марья, как Люда-то ее из роддома несла, а? Чуть ли не головой вниз (что-то Марья Трофимовна этого не помнила), не знала, не умела еще… А пеленки как? Ах ты, боже мой, как вспомню, ну это ж горе одно… Вот когда у меня Нина родилась, это первая-то моя, я тогда на заводе работала, расцвела-а… слов не хватит описать, все у меня вот так, здесь вот так – картинка, а не Ульяна. Бывало, на заводе собрание, президиум места занимает, а директор вдруг опомнится: как же это так, где Ульяна наша, почему ее в президиуме нет? Меня в президиум из-за красоты сажали, вроде королевы красоты я была, первое место по этому делу держала…
– Знаем, по какому… – рассмеялась Марья Трофимовна.
– Так а что… вот объяви у нас хоть сейчас конкурс красоты, и кто, ты думаешь, первое место займет?
– По району или по области?
– Какая разница, все равно лучше меня не найдешь. Я не то что президиум, я что угодно украшу… сажай меня на первое место – никогда не ошибешься.
– Так ведь вы уже бабушка, – сказала Маринка. – Вы ведь старенькая…
– Я – старенькая?! Плохо ты меня знаешь… Вот тебе сколько – три?
– Да уж три с половиной скоро, – сказала Марья Трофимовна.
– А ну давай, кто быстрей вот дотуда добежит?!
– А-а… – сказала Маринка, – тут другое дело. Я просто еще не выросла…
– А ты говоришь! – победно тряхнула головой Ульяна. – Нет, ты еще в пеленках была, а мы с твоей мамкой… кстати, Марья, как там они, москвичи-то наши? Раньше, бывало, сидишь у окошечка летом-то смотришь – а по дороге то Витя идет, то Люда, приехали, значит, домой торопятся… А нынче смотри, смотри – словно и след их простыл, забывать стали родной дом, не торопятся, видать…
– Да, – вздохнула Марья Трофимовна, – не очень там поторопишься. Люда вон пишет чуть не со слезами: так домой хочется, – не отпускают. Полтора месяца почти сессия была, учиться хоть и трудно, а надо, в наше время без этого никуда, а то будешь вот как мы – тюхой, что к чему – не знаем и не понимаем, ну а на работе не отпускают, время горячее, осень… овощи, фрукты надо продавать… Может, на ноябрьские приедет, а скорей всего, к Новому году…
– Ты про папу расскажи, – сказала Маринка. – Какой папа у нас учитель!
– Кто?! – удивилась Ульяна. – Витя – учитель?
– Да практика у них нынче была. В школе, – пояснила Марья Трофимовна. – Измучился, пишет, легче лес сплавлять было. Оно верно, с детьми нелегко, со своими или с чужими – это все равно… А потом их опять куда-то со стройотрядом отправили, в Кременчуговку или в Кречетовку, забыла уж, надо на конверте посмотреть…
– Ну а как же, – сказала Ульяна, – нынче дел у всех много, детей воспитывать некогда, не до них… дела вокруг поважней есть, государственные дела. Вот я когда в завкоме работала, не в пример нынешним шустрая была, начальник один говорит мне, Ульяна, мол, и по батюшке меня, мы вас, как лучшую работницу, в дом отдыха экстра-класс отправим, и показывает пальцем вверх куда-то, а вы, значит, Ульяна, и опять меня по батюшке, в ресторан со мной пойдете, ну, не так прямо говорит, а что-то вроде того, мол, досуг свой не будете ли против провести со мной? Ну, я хвостом-то верчу-верчу, а если надо – не спущу, что вы, говорю, эн эн такой-то, как можно молодой матери такое предлагать, у меня вон молоко из титек льется, а вы мне ресторан. В ресторане молоко-то побежит, опозорю вас, скажут, а с кем это, простите, эн эн такой-то свой досуг проводит, лицо все-таки важное, государственное, – а это, мол, он корову дойную с собой привел, видите, молоко бежит… Молоко, оно, говорю, конечно, дело тоже государственное, но смотрите сами… – Ульяна рассмеялась, а Марья Трофимовна, покачав головой (при Маринке такое рассказывает…), еще раз подивилась той нагловатой легкости, с какой Ульяна относилась ко всему на свете; впрочем, вскоре «на тоже рассмеялась от души, не выдержала.
Ворота распахнулись, и во двор как победитель – такое у него было выражение лица – вошел Глеб. Ульяна сразу осеклась, побаивалась она почему-то Глеба, особенно после того, как однажды он сказал ей: «Тетка Ульяна, про меня слово где вякнешь, глаз… знаешь глаз? – ну вот… глаз на пятку натяну!» Про «глаз на пятку» Ульяна не очень поняла, вроде того, что ли, что глаз подобью, так надо было понимать, но общий смысл Ульяна уловила хорошо и никогда не прохаживалась на Глебов счет.
– Ну, убить новостью? – спросил Глеб, усмехнувшись.
– Чего там еще? – недовольно сказала Марья Трофимовна.
– Нет, мамка, с любимым сыном так не разговаривают. Точно, тетка Ульяна?
– Так оно, конечно, если…
– А где твое «здравствуйте», дядя Глеб? – серьезно сказала Маринка.
– Здравствуйте! Бонжур! Се ля ви! Еще чего? Короче, мамка, с тебя бутылка!
– Разбежалась… Видишь, вон бегу уже…
– Точно тебе говорю. Побежишь! Внук у тебя родился, Трофим.
Марья Трофимовна слегка побледнела, махнула рукой, как будто комаров отгоняя:
– Ну-у… врать-то! Неужто Варюха родила?
– Спрашиваешь! Три девятьсот! Так что, бабка, гони бутылку!
– Вот то-то я чуяла, – залепетала Ульяна, – думаю, дай-ка к Марье сбегаю, что-то сердце как будто чует, радость там в доме будет… сердце у меня ой чувствительное, за километр чует. Мне уж и то все говорят: ох, Ульяна, Ульяна, уж ты везде поспеешь, где что случится, а Ульяна уж там, Ульяна всегда первая. Ты смотри, и опять в точку… точно вам говорю, правду люди чуют: где Ульяна появилась – жди новость…
12. НОВОГОДНИЕ РАДОСТИОни вышли, а Сиверка, поводя мордой кверху-вбок, правым копытом бил в нетерпении по снегу.
– Ну-ну, – потрепала его по заиндевевшей шее Марья Трофимовна, – сейчас, сейчас…
Людмила подхватила Маринку на руки, раскружилась с ней и все спрашивала:
– Ну, что с тобой сделать? Выбросить тебя? Бросить в снег? Извалять? Отвечай, отвечай!..
А Маринка, смеясь до изнеможения, покрикивала: не надо, мама, не надо в снег, ой, боюсь, бабушка, бабушка…
Марья Трофимовна, потряхивая бородой, улыбаясь в усы, подтягивала подпругу, говорила:
– А я тут ни при чем, при чем тут я? Я никакая не бабушка. Я Дед Мороз…
– Дед Мороз! Дед Мороз! – кричала Маринка. – Спаси меня, спаси, ой, ой, мамочка, ну мамочка, ой, о-ой…
– Я тоже не мама, я не мама, не мама, – смеялась Людмила.
– Ну тогда Снегурочка, Снегурочка, ну пожалуйста, ой, Снегурочка, пожалуйста, не валяй меня, я больше не буду, я хорошая, ой…
– А зачем на базаре кусалась? Попалась, зачем на базаре кусалась?
– Я не кусалась, я маленькая девочка, ой, не кусалась…
После баловства они, когда повалились наконец в сани, были в полном изнеможении; Марья Трофимовна накрутила на руку вожжи, поиграла свободным концом, раскрутив его по окружности, и, прикрикнув: «А ну пошли, милые! Пошли-и…» – подхлестнула Сиверку по серебристо лоснящемуся крупу, – двойка рванула с места, как полетела, Сиверка клонил голову книзу, покусывая удила и сердито похрапывая, – с каждым храпом из ноздрей его дымился белый туман; Милка, или Мируля, как ее ласково называла Марья Трофимовна, была идеальной напарницей Сиверки: природным спокойствием она обуздывала горячего и нетерпеливого Сиверку, и это была красивая пара.
Двойка вынесла сани на центральную площадь. Посередине площади возвышалась метров в сорок новогодняя елка, вся в огнях, в сверкании и в свечении. Хорошо еще было то, что елка медленно вращалась, усиливая игру света, цвета и блеска. А вокруг елки и по всему городку, окружающему елку, ходили, бегали, прыгали, веселились, играли, баловались ребятишки, и оттого, что все были одеты кто во что горазд, впечатление радости, цвета, сверкания усиливалось. Елка была окружена настоящим ледяным царством в несколько радиусов; прямо под елкой в шахматно выложенном из ледяных кубиков кругу сидели звери – от безобидных, с поджатыми передними лапками зайцев до зубастых волков и медведей, а дальше – ледяное ограждение уже большего радиуса, во всю площадь, и уж тут, в этом царстве, и горки с навесами в виде теремов, избушек на курьих ножках, и огромный Дед Мороз, как бы широко шагающий навстречу Новому году, а напротив – Снегурочка, с румяно-окрашенными щеками, с длинными сверкающе-серебристыми ресницами, в ниспадающем ледяном платье-шубе, широким жестом руки показывающая Деду Морозу новогоднее царство, и тут же сюжетные картинки из русских сказок: богатырь на коне с чуть приспущенным копьем перед Головой в шлеме, в диком вое задравший морду вверх волк с примерзшим к проруби хвостом, и терем-теремок с его многочисленными обитателями, и беспечно-глупые ребятушки-козлятушки-отоприте-ка-отворите-ка, и «вороне бог послал кусочек сыра»… – все это такая сказочность, праздничность, что когда они выехали на площадь, то к сказкам словно добавился еще один сюжет…
К ним сразу со всех сторон бросились ребятишки, кто как мог, хватаясь за сани, некоторые храбро падали грудью на розвальни, бороздя ногами снег. Марья Трофимовна, подхлестнув Сиверку, а потом Мирулю, кричала ребятишкам:
– А ну давай, кто смелые! Эх и прокачу сейчас! А ну давай!
– Дед Мороз!.. ро-о-оз!.. – кричала ребятня, разлетаясь от саней в разные стороны – кто кувырком на дорогу, кто со всего размаха в сугробы.
Маринке хоть и весело было, но страшно, она прижималась к Людмиле.
– Мама, ой, ой, ой… Смотри, рукавичка! – Она подняла с соломы рукавичку, которую сорвало с руки какого-то пацана…
Несколько ребятишек сумели все-таки зацепиться за сани, подтянулись на руках и, настороженно, но и простодушно поглядывая на хозяев, уселись рядом с Людой и Маринкой.
– И нас, и нас! – кричали вдогонку остальные и бежали за санями. – Мы тоже! Ура-а!..
А когда сани понеслись дальше, уже за площадь, прочь от елки, веселого гомона, ребятишки на ходу по-спрыгивали, и был слышен их смех и хвастливые возгласы: «А я! А ты!.. Нет, я! Эх, ты! Вот я! Ух, да!..»
Сиверка с Мирулей побежали легкой рысцой, весело бренча колокольчиками; снег под фонарями искрился синими, взлетающими в небо лучиками, а чуть отъедешь от фонаря – снег становится мягко-темно-нежным и спокойно-дымчатым… И звуки вокруг такие резкие – скрип-скрип-скрип-скрип, что тишина кажется глубоко высокой, до неба, до звезд, и даже страшновато становится, положив голову маме на коленки, смотреть вверх…
– И что это такое, небо? – как бы сама себя спрашивает Маринка. – Небо… У-у, какое черное, – говорит она. – А что такое Новый год? И почему? – спрашивает она у мамы. – У-у, какие яркие… как у нашей Муськи глаза… р-р-р, р-р-р, так и съест тебя, кажется…
– Что ты там такое бормочешь? – склоняется над ней Людмила. – И что это она у нас там бормочет? – начала она ее тормошить. – И все-то ей надо знать, и все-то ей хочется понять… – Людмила наклонялась над Маринкой и тут же отстранялась, говорила как бы причитая, и получалось, словно это волны какие-то ходят над Маринкой, она улыбалась счастливо и мечтательно-хвастливо…
Но все это сразу ушло и забылось, как только они подъехали к первому дому, какой им нужен был; Марья Трофимовна, когда лошади почти ткнулись мордами в ворота, прикрикнула весело: «Тпрруу!» – и шагнула с саней величественным дед-морозовским шагом. Людмила тоже соскочила с саней, подхватив Маринку на руки.
– Я сама, я сама… – сказала Маринка. – Я не дочка. Я заяц…
– Ох, какой хвастливый заяц. Прямо поиграть с ним нельзя…
– Да, а если ты Снегурочка, а бабушка – Дед Мороз, вот так… потому что Новый год, вот так…
Бабушка взяла в руку палку, перекинула через плечо мешок и постучала набалдашником в дверь.
– Да, да! Там открыто, проходите! Кто там?
– Можно? – Пригибаясь под дверным косяком, Дед Мороз шагнул в дом. – Вечер добрый, хозяева! С Новым годом, с новым счастьем!
– Ой, кто к нам пришел! Дед Мороз! И Снегурочка! Алик, Алик, смотри, кто к нам пришел?! Ах ты господи, настоящий Дед Мороз!
Алик, задирая голову кверху, смотрел на Деда Мороза и глазам своим не верил. А он-то думал, Деды Морозы только в сказках бывают…
– А мы вот ребятишкам гостинцы разносим, с Новым годом поздравляем, дай, думаем, к Алику зайдем, он мальчик хороший, послушный, как же это он без гостинцев останется? На-ка, держи… вот та-ак… Ну, расти большой, папу с мамой слушайся, а у нас еще много на земле дел. Со старым годом надо проститься, ребятишек всех повидать, с Новым годом поздравить, счастья пожелать… Так, Снегурочка?
– Так, так дедушка.
– Вот умница у меня помощница! И заяц у меня помощник! Все по лесам бегает гостинцы собирает. Здесь шишечку, там конфетку. Ну, до свиданья, хозяева, счастливо праздник праздновать!
– Ну уж не-ет, – пропела весело хозяйка, – уж мы вас так просто не отпустим, дедушка. Пожалуйста, отведайте нашего…
– Нет, нет, нет, – замахал руками Дед Мороз, – нельзя, на работе я! Новый год людям разношу. – И рассмеялся как-то и по-женски, и басом одновременно.
Хозяйка держала в руках по бокалу.
– Ведь обидите! Как же так… вы-то уйдете, ну а нам-то как тут думать? Отпустили Деда Мороза просто так? Нехорошо…
– Позалиста… – сказал Алик, и заяц рассмеялся, а Алик добавил удивленно-раздумчиво: – А ты не заяц, ты девочка.
– Я заяц, – сказала Маринка. – Ты вот сидишь дома и ничего не знаешь. Правда, Дедушка Мороз?
– Ну так что… – раздумывая, сказал Дед Мороз, – так ведь нас напоят, Снегурочка… Во всех-то домах, а? Ну, ладно, если только по чуть-чуть… – Дед Мороз протянул руку. – С Новым годом! С новым счастьем!
– С новым, с новым, – поддержала хозяйка.
Из этого дома они поехали во второй, а из второго – в третий, вскоре и у Марьи Трофимовны, и у Снегурочки было состояние, удивительно соответствующее сегодняшнему празднику, – светлая радость, ликование и восторженность в словах и поступках. И что самое хорошее – везде, куда они ни приезжали, их встречали с искренней радостью и неподдельным изумлением, особенно дети. Дед Мороз был для них настоящим Дедом Морозом, а Снегурочка Снегурочкой, а заяц дарил им дед-морозовские гостинцы. И ни в чем не было ни игры, ни натяжки: когда смеялись, смеялись от всей души, а когда слова говорились, то не отличишь от слов, какие бы на самом деле говорил Дед Мороз… Только в одном доме у них вышел забавный случай, – это, конечно, Олежка догадался, что заяц Маринка, и совсем не по голосу узнал (Маринка нарочно молчала), а по красным с росписью сапожкам – эти сапожки были, наверное, единственные такие на весь городок; Олежка обошел вокруг зайца, разглядывая сапожки, и сказал:
– Во-о-от ты кто! Ты – Маринка!
Маринка молчала.
– Спереди – заяц, а сзади – Маринка. Угадал, угадал, угадал! – радостно запрыгал Олежка.
– Тсс… – прижал палец к губам Дед Мороз. – Тихо. Знаешь секрет – не выдавай всем. Тсс…
– Обманщики, обманщики! Зайцы настоящие в лесу бегают, а в лесу конфет не бывает, и пряников, и шоколадок!
– Может, и я не Дед Мороз? – насупился старик и стукнул палкой по полу. – А ну, ветры злые, метели белые, морозы трескучие, бураны жгучие…
– Так а вы… я не знаю… – испугался Олежка. – Может, вы и настоящий… я не знаю, а вы сердитесь…
– Нет, Снегурочка, мы думали, – сказал Дед Мороз, – здесь мальчик Олежка Новый год ждет, а он…
– А где вы тогда взяли нашу Маринку? – простодушно спросил Олежка, заглядывая Деду Морозу в глаза.
– Вот все тебе надо знать! – рассердилась Олежкина мать. – Где да где. Взяли. А может, это и не Маринка вовсе?
Маринке смешно стало, что она – это не она, она рассмеялась весело, а когда она смеялась, у нее всегда писк какой-то получался – и смешно было над ней самой.
– Обманщики! – развеселился Олежка. – Видите? Маринка это!
– Была Маринка, до Нового года, – по секрету прошептал Дед Мороз. – А теперь – заяц, помощница. Так, Снегурочка?
– Так, дедушка.
– Ну вот… смотри не проболтайся… А то гостинцы в шишки превратятся.
– В шишки?
– В шишки.
– Превратятся?
– Превратятся.
– Гм… а я не верю и обязательно проболтаюсь, а они не превратятся.
– Идол из него вырастет, – сказала Олежкина мать. – Ладно, чего с ним настроение портить, проходите к столу.
– Да-а… – сказал Олежка, – а врать нехорошо.
– А играть хорошо? Ну и вот! – сказала мать. – Это игра. А то смотри, ремня получишь у меня!
Дед Мороз усмехнулся в бороду:
– Уж ты прости, хозяйка, нас Новый год ждет. Надо идти…
– Да ладно, ничего, – махнула рукой Олежкина мать. – Чего уж теперь… Ну посидите, хотя с полчасика. Скучно нам будет вдвоем, если уйдете.
– Ну, что, отдохнуть, может? – спросил Дед Мороз Снегурочку.
– Отдохнем, отдохнем, дедушка, – кивнула Снегурочка.
Дед Мороз снял парик, усы, бороду, и тут Олежка увидел Марью Трофимовну, Маринкину бабушку. Чего уж он никак не ожидал – чтобы Дед Мороз был тетенькой! Он восторженно и пораженно протянул:
– О-о-о… вот так да! Ну-у… это да! Вот так Дед Моро-о-оз!
Марья Трофимовна рассмеялась.
– Я, – сказала она, – когда в детском саду работала, а я работала когда-то, я всегда Дедом Морозом на Новый год была. Это у меня вторая профессия считалась, – смеялась она. – Бывало, утром первого января проснусь и чувствую, никакая я не воспитательница, а все еще Дед Мороз, так и хочется то ли рукавом махнуть, чтоб снег повалил, то ли палкой вот этой постучать, чтоб гостинцы из мешка посыпались…
В общем, когда сели уже за стол – а времени еще не так много было, начало одиннадцатого, – то сидели радостные и отдыхали душой. Женщины поднимали бокалы, ударяли их в круг – хрустальный и чистый звон заполнял комнату; Маринка с Олежкой пили лимонад. «У меня, – говорил Олежка, – вкусный». – «А у меня, – говорила Маринка, – еще вкусней». Взрослые вскоре перестали на них обращать внимание. А когда запели уже песни, то совсем как будто не существовало никаких ни мальчика, ни девочки.
– Ну почему так хорошо-то, а? – говорила Марья Трофимовна. – Вот Новый год… какой хороший праздник… так светло на душе…
– Вот и мне, – говорила Олежкина мать.
– Правда, – соглашалась Люда.
– И верить хочется, как дуре какой-нибудь, что все-все будет хорошо. И сейчас, и потом… потом… Смотрите-ка! – Марья Трофимовна кивнула на ребятишек.
Повалившись друг на друга, они мирно посапывали на диване.
– Ну а что? – согласилась Марья Трофимовна. – Мне в Олежке что нравится – настырность. Уж как упрется в свое…
– Это со стороны хорошо, – вздохнула мать. – А когда с ним каждый день вот так… Я одного боюсь: не в отца бы пошел. Тот сумасброд был, упаси боже. Вот мерещилось ему, что я на всех глаза таращу, все грозил: убью. А ведь убил бы, если что…
– А, – махнула рукой Марья Трофимовна. – На это они все мастера. А вот чтоб жить… терпеть… тут их поискать…
– Это точно, – согласилась Олежкина мать.
– У вас ворота-то не открываются? – спросила Марья Трофимовна.
– Открываются. А что?
– Да пойду заведу Мирулю с Сиверкой. Тоскливо ведь им там одним. Да и холодно.
– Правда! Как это я сразу не догадалась? Вот уж ума нет, так неоткуда ему взяться.
Они все рассмеялись.
Пока Марья Трофимовна выходила во двор, женщины раздели ребятишек, уложили спать, положив рядом с ними подарки и гостинцы, – пусть они и во сне им снятся.
– А ты странная какая-то сегодня, – сказала Олежкина мать. – Веселая, а в глазах – грусть. Ты что?
– Да так… устала я.
– Ну, это ты брось! Ты что? Новый год – и устала…
– Да нет, я ничего. Так просто. Я рада, ужасно рада, что приехала на Новый год!
– Я слышала, Марья Трофимовна говорила, вы Маринку хотите в Москву забирать. Правда?
– Правда-то правда, – улыбнулась Люда. – Но мама упирается. Я даже не ожидала.
– А что, конечно, – сказала Олежкина мать, – девочка здесь привыкла, и садик свой, и ребятишки – все друзья уже, и спокойно, все рядом, под рукой, а там… Как оно там еще будет, неизвестно.
– И там все хорошо будет. Если б ты знала, – вздохнула Люда, – я больше не могу без нее. Свихнуться можно без Маринки.
– Ну-у, в Москве – и свихнуться. Загибаешь что-то.
– Нет, правда. Это только кажется – Москва, а мне там одиноко.
– В Москве?
– В Москве.
– Ну, ты даешь! Столько народу – и одиноко… А я бы вот пожила в Москве! Посмотреть бы, как там люди живут. Уж не то, что мы здесь…
– Поезжай. Найдешь жениха, выйдешь замуж.
– Кто, я?
– Ты.
– Ну нет. Там лапти не нужны. Там давай современных девочек. Буги-вуги, твисты-шейки. А я… с ребенком? Не-е-ет, шутишь, черту я нужна, не то что там москвичу. Так, побаловаться – и бросить, таких желающих много и здесь. Ты взгляни на меня.
– Ну?
– Хороша я баба?
– А что, ничего. Глаза красивые. И волосы. И добрая ведь ты.
– На добрых воду возят. То-то и оно, что добрая да дура. А насчет глаз… не загибай, знаю, на кого похожа. В огороде чучело стоит, говорят, его с меня делали. Пока спала…
Обе они по-детски весело рассмеялись.
– Чего смеетесь? – вошла в дом Марья Трофимовна в клубах морозного пара. – Нет, а правда! – вдруг бедово-весело воскликнула она. – Давайте веселиться, бабоньки! А чего нам? Ох и напью-усь сегодня! Честное слово. Песни буду петь, мужиков ругать. Новый год встречать! Ну их всех к чертям собачьим! Правда, правда!..
А хороший у них Новый год получался. Они, когда выпили хорошенько, начали изливать другу другу душу. И вот тут как раз, в одну из таких минут, Людмила вдруг пожаловалась им, что она приехала домой, а там, в Москве, они поссорились с Витей… даже не поссорились, а как бы это сказать… ах, если б только кто понял ее, если б понял… Она собралась домой, а денег нет, а ведь Маринка ждет, и самой так хочется – сил нет, а Витя весь в учебе, на носу зимняя сессия, экзамены, а там скоро уже и выпускные, и вот она приходит домой, говорит: «Сегодня улетаю». А он говорит: «Ну да, конечно, правильно», – он потому так сказал, что они давно уже договорились, она поедет на Новый год домой. Но Витя есть Витя, даже не поинтересовался, откуда у нее деньги… А потом, когда они были в аэропорту, спросил: «А где ты денег достала?» Она ответила: «Знакомый один предложил». Он спросил: «В долг, что ли?» Она посмотрела ему в глаза, хотела сказать: в долг, потому что вряд ли бы что Витя понял (так оно и получилось), но язык не повернулся солгать, сказала легко так: «Да нет, просто так дал…» – «Как просто так? Да ты что, смеешься, что ли? Кто это просто так деньги дает?»
И вот она начала объяснять, что, в сущности, дело яйца выеденного не стоит, есть у директора магазина знакомый один, старичок, приветливый, мягкий, всегда все расспросит, всем поинтересуется, вот и говорит: «Да вы возьмите у меня, если вам деньги нужны, а у вас нет, ведь не куда-нибудь, а домой лететь, у вас такая, Людочка, славная дочь, а возвращать не надо, на что они мне, старику, деньги, мне уже ничего не надо, так, одно лишь ласковое слово, лишь бы людям хорошо было, а мне ничего не надо…» Она сначала наотрез отказалась, а девчонки стали все уговаривать: да бери, не теряйся, чего ты, дурочка, видишь, он от чистого сердца, а Вите своему ничего не говори, все равно не поймет… или поймет, да не так… Она думала-думала и говорит: «Хорошо, я возьму, большое спасибо, только мы обязательно вернем, обязательно, вот я вернусь в Москву…»
«И он что же, – спросил Витя, – так и отдал деньги, уверяя тебя, что не нужно возвращать?»
«Ну да… Говорит…»
«Значит, про себя он думает, что ты, возможно, согласилась взять их и не будешь возвращать?»
«Да кто его знает, что он там думает… Я-то ведь взяла и сказала: верну…»
«Ну а он-то, он-то, значит, так и уверен остался, что дает тебе не в долг, а так просто, «от чистого сердца»?»
«Ну что ты придаешь значение этой чепухе. Думает не думает…»
«Это не чепуха, Люда, – сказал он, – ты не должна никуда лететь. Ты должна немедленно сдать билет и вернуть деньги этому человеку».
«Да ты что?! Ведь я же к Маринке лечу, завтра Новый год, пойми, я обещала… ведь она ждет… Пойми, Маринка наша ждет меня! А ты из-за дурацкого принципа… ведь мы же решили забрать ее в Москву… Ты что, Витя?»
Он внимательно посмотрел ей в глаза и вдруг сказал ей совершенно дикие слова: «Люда, если ты меня любишь… если ты любишь… ты должна сейчас же, немедленно, на моих глазах порвать билет… И никогда, никогда больше…»
Она абсолютно ничего не поняла, растерянно заморгала ресницами и неожиданно расплакалась; на них с любопытством посматривали пассажиры.
«Витя… я не могу… я хочу домой… к Маринке… я не понимаю… я ничего не понимаю… Отпусти меня, пожалуйста, отпусти меня… Прости, но только отпусти… Витя, я хочу домой, к Мариночке-е…»
И потом была мучительная разлука, ему жалко было ее, но он настаивал на своем, она плакала, но не делала того, о чем он просил, не могла этого сделать, это было выше ее сил, и когда объявили посадку, она как бы поневоле поплыла от него, потянуло ее в сторону, к «выходу на посадку»… Она пошла, пошла от него и не могла иначе… и только смотрела на него умоляюще…
Настала очередь жаловаться и Олежкиной матери, а потом – Марьи Трофимовны, и до того они нажаловались друг другу, что самим смешно стало, засмеялись над собой, а Марья Трофимовна сказала:
– Ну, ба-абы-а… и ты у меня баба, ба-аба-а… – ласково потрепала она Людмилу по плечу. – Во-от что, бабы, Новый год-то уже к Москве приближается… видели время? – Она показала на будильник, подходило к двум часам ночи по-местному. – Ну вот… значит, та-ак, поднимаем за московский Новый год, за москвичей, за бескрайнюю Сибирь и за границы с Советским Союзом!
– Чего?! – рассмеялась Олежкина мать.
– А чего? Не так, что ли, чего говорю?
– А какова ты Дедом Морозом-то сегодня была, а, Марья Трофимовна?.. Ну, даешь! Прямо артистка, ей-богу!
– Так а чего… Она в саду-то, Светлана Владимировна, знаешь Светлану Владимировну, во-о-от, воспитательница, говорит: уж вы, пожалуйста, а я, мне это раз плюнуть, ха-ха, чего там Дедом Морозом, чертом могу, в аду могу, та-ак… так? Люд, а Людка, мы подарки развезли дет… дет-тишкам?
– Развезли, мама, развезли.
– Во-от… развезли… и спасибо нам… Так? Вот так… А ну их всех к чертям собачьим, этих мужиков… проживем… ты, Люда, смотри, мать у тебя знает жизнь, смотри…
– В первый раз тебя вижу такую, – улыбалась Людмила.
– Меня-то? Ну так вот посмотри, посмотри на мать… как мать умеет веселиться! Ну их всех к чертям собачьим…
– А чего, Марья Трофимовна, не отдохнешь ли? – спросила Олежкина мать.
– Я?! Отдохнешь?! А-а… вон чего… ладно, прощаю… на первый раз… Люд! Люд! – вдруг взмолилась она. – Ну, не забирай Маринку-то, а? Ты думаешь, я… да я… эх, Людка, Людка…
