Текст книги "Хранители очага: Хроника уральской семьи"
Автор книги: Георгий Баженов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– Да, – закивала Маринка. – Бабушка стирает, я рядом стою, а в корыте – синька.
– А ты что же, разве бабушке не помогаешь?
– Дяденька, вот если бы вам было три годика, вы бы помогали?
– Три годика? – хмыкнул он. – Хм, три…
– А я помогаю! Вот! – сказала Маринка. – Правда, мама?
– Она у нас все-все делает, – засмеялась счастливо Людмила, – такая помощница растет, что вы!
– Ишь ты какая! А что, молодец… Вот у меня олуху моему тринадцать исполнилось, – шофер покосился на Сережу, – ну вот, может, чуть поменьше его… Но хоть бы палец о палец…
– Двоешник? – вздохнула Маринка.
– Что?! – рассмеялся шофер. – Ах ты умница, ну это надо же! Вот я ему передам, человеку три года, а смотрит в корень… Ну, умница растет!.. Направо, налево?
– Ой, уже Кузьминки! Вот сюда, так, так… теперь прямо… Ну, скоро мы уже приедем. Ждет нас, не дождется наша Ждановская!..
Из окна их квартиры, которую они снимали (пятьдесят пять рублей в месяц), была видна кольцевая дорога, там, за дорогой, была уже не Москва. «Вот здорово!» – радовалась Маринка, когда все смотрела и смотрела, как несутся по шоссе грузовики, автобусы, «Волги», «Жигули»… Это было очень интересно, что вот здесь – Москва, а там, в пятидесяти метрах, уже Московская область. «И я вот так же, – говорила мама, – ну чего бы, кажется, интересного? А тоже радовалась, как маленькая, как вот ты!» – говорила она Маринке, а та спрашивала: «А мы пойдем туда гулять? За дорогу? Видишь, мама, там лес…» – «А как же, обязательно. Вот там – лес, да? А за лесом – еще лес… А за тем лесом город Люберцы». – «Люберцы, Люберцы!» – почему-то рассмеялась Маринка. «Смешно! – улыбнулась мама. – Ну вот… а там еще разные станции, поселки, а потом – Быково, это где я работаю…»
И когда они ехали на электричке в Быково, Маринка опять смотрела в окно, мелькали перед глазами тополя в снежных шубах и шапках, разные маленькие люди, ребятишки катались на санках с горок. «Мама, – показывала на них Маринка, а Людмила кивала: «Да, да, ой, смотри-ка, один перевернулся!» Она смеялась вместе с Маринкой, а соседи спрашивали: что? что? Но уже проехали ребятишек, уже мелькал в окнах сосновый темно-зеленый ослепительно белый лес, а между соснами, в глубине, мелькали разноцветные домики, и мама отвечала: «Это дача», – когда Маринка снова показывала в окно и говорила: «Домики! Совсем как игрушечные. Да, мама?»
А в магазине у мамы все было как на празднике – для всех Новый год уже прошел, а они в магазине все оставили как было – и гирлянды по потолку, и флажки, и серебряный дождь, а в одном углу, украшенная, стояла у них елка, под елкой весь в зеленых осыпавшихся иголках спрятался дед-мороз, а когда Маринка подошла поближе, она увидела, что это совсем не дед-мороз, а белый барбос, стоящий на задних лапах, она рассмеялась, а все, кто сейчас смотрел на Маринку, улыбнулись ей, когда она, смеясь, повернулась, чтоб сказать: «Какие хитрые! Вот какие обманщики!» – и погрозила пальчиком; Валя-маленькая вздохнула мечтательно:
– Господи, Люд, как же она на тебя похожа. А глазищи какие. Гроза мужиков растет.
Людмила рассмеялась:
– Старалась!
Все девчонки в магазине тоже прыснули.
– …так сколько? – переспросила Людмила.
– Двадцать раз нужно повторять. Двести вот этой и триста «любительской». Ну, работают, работнички!
– Возьми, возьми его, если хочешь, – сказала Валя-большая. – Нравится?
– Ага, – кивнула Маринка.
– Бери, он не кусается. Он барбос беззубый!.. Сорок четыре плюс восемьдесят семь плюс шестьдесят четыре… больше ничего не брали? Рубль девяносто пять.
– Мама, тебе нравится? – Маринка несла на руках, как ребенка, барбоса; подходя, она нечаянно задела коробку с конфетами, Людмила на ходу подхватила ее – придержала рукой, сказала, не глядя: «Ой, как здорово! Молодец!» – спросила:
– Еще что?
– Триста «Голландского». Он свежий у вас?
– У нас все свежее. Вчерашний завоз.
– Я молодец, да? Или он? – Маринка ткнула пальцем в барбоса.
– Тогда вешайте. Так… а чего у вас стрелка не доходит?
– Гражданин, – сказала ему Валя-маленькая, – если вам одних очков не хватает, купите вторые.
– А вы что там грубите?
– Ты, ты молодец… – сказала Людмила. – И он тоже, – кивнула она на барбоса. – Оба. Ровно триста, пожалуйста.
– Ладно, заворачивайте. Не магазин, а детский сад… развели, понимаете…
– Ой, какая милая деточка! Это ваша? Какая прелесть. Уж вы, пожалуйста, попостнее мне…
– Бабушка, вы тоже жир не любите? – подняла к ней глаза Маринка.
– Деточка, вот именно! Какая прелесть… Уж вы, пожалуйста, попостнее…
– Так… а вам, гражданин?
– Марина, Маринка, – позвала Валя-большая. – Иди на счетах учиться… Раз – рубль двадцать пять, два – пятьдесят семь, три – ровно сорок копеек, итого… два двадцать две, гражданин.
– Пожалуйста. Спасибо.
– Не за что. Приходите еще. Ну, так чего не идешь?
– Нет, тетя Валя. Я лучше здесь, – показала Маринка на елку.
– Пусть уже она там потешится, – сказала Людмила. – Успеет еще намешаться нам.
– Неужели это ваша дочка?! Больше на сестренку похожа, такая вы еще сама юная.
– Это она с лица юная, – подмигнула Валя-большая. – А в любви – о-го-го!.. – Девчонки снова рассмеялись: они по-хорошему завидовали Люде.
Но, конечно, сколько народу в магазине – много-много, а вот когда они поехали в Москву, там такая площадь – Пушкин стоит, а Пушкина Маринка уже знала: «Три девицы под окном пряли поздним вечерком. Кабы я была царица, – говорит одна девица…» – то там, на этой площади, народу видимо-невидимо, люди идут потоком вверх по лестнице. «Им не нужна Маринкина Чебурашка, они, – вздохнула мама, – идут смотреть «Мужчину и женщину». – «Тебе тоже хочется, да, мама?» – спросила Маринка. «Я уже смотрела, – сказала мама, – какой фильм, какой прекрасный…» – «Лучше, лучше Чебурашки?» – «Так мы же еще не смотрели, – говорит мама, – вот сейчас посмотрим, тогда узнаем…»
Выключили свет, заиграла музыка – на экране идет дождь, ездят грузовики, и вдруг стоит зеленый крокодил с грустными глазами, играет на гармошке и поет песню… Какая чудесная песенка! Какая грустная мелодия! Подъезжает на велосипеде почтальон: «Здравствуйте! Где проживает крокодил Гена?» – «Я крокодил Гена. Оказывается, у крокодила Гены тоже бывает день рождения, и вот ему прислали подарок, а крокодилу Гене хоть и радостно от этого, а все равно почему-то грустно сегодня, идет грустный дождь, едут грустные машины, снова берет в руки гармошку крокодил Гена и играет, и поет… Какая песенка, какая грустная и чистая! Наконец появляется Чебурашка, непонятно, что за Чебурашка такая, только ясно, что Чебурашка, с такими большими-большими ушами, – как сразу захотелось Маринке такие же уши! – и совсем не смешно, хорошие круглые приятные красивые уши, а когда Чебурашка спросит что-нибудь у крокодила Гены, такие у Чебурашки умные и грустные и наивные глаза, что сразу понятно, почему крокодил Гена и Чебурашка друзья: потому что они хорошие и хотят помочь всем детишкам, только не знают, как помочь и что бы такое сделать для них. И пока они думают и переживают, звучит грустная мелодия, и Гена поет:
Прилетит к нам волшебник
В голубом вертолете
И бесплатно покажет кино… —
и представляешь голубой-голубой, как шар или как небо, вертолет, и волшебник летит с длинной бородой, а внизу ребята машут руками, сейчас он снизится на землю и покажет им кино – совсем-совсем бесплатно, а денежку можно будет спрятать в карман, а после купить мороженое и вспоминать волшебника…
А какой хороший оказался дяденька милиционер! – совсем не строгий, а добрый… Он увидел, что крокодил Гена и Чебурашка не украли машину-дрыгалку, а взяли ее, чтобы построить детишкам городок. Раз так, извините, – козырнул милиционер, – извините, – и улыбнулся, и сам эту машину руками со двора начал толкать… Не то, что тот милиционер, который приходил к ним, ругал маму и папу и еще все хвастался: я, я… Наверное, ни за что бы не помог крокодилу Гене и Чебурашке. Маринка была уже в постели (какое счастье – спать вместе с мамой и папой! В Москве Маринке это разрешили, а Сережа – бе-бе-бе! – пусть спит на своей скрипучей раскладушке…), а мама стояла перед зеркалом и расчесывала волосы. Маринка любила смотреть, как мама делает это, садилась в кровати и, обхватив коленки ручками, наклонив голову, наблюдала.
– Мама, – сказала Маринка, – какие они у тебя электрические… трещат…
– Спи, спи… – спокойно, не оборачиваясь, ответила мама.
– И я, когда вырасту, тоже длинные волосы отращу.
– Спи, спи…
– …как у тебя…
– Да разве у меня длинные? Так себе… Папа любит, чтобы у меня короткие были…
– Да, папа?
– Что? А? Да-да… – Так и не поняв ничего, Витя снова уткнулся в учебник.
– Папе нашему некогда обращать внимание на своих женщин, – вздохнула мама. – На своих любимых женщин, – сказала она и рассмеялась как бы встревоженным смехом. Маринка тоже рассмеялась.
– Ну, чего вы? – сказал папа. – Ну вот… сейчас она опять насмеется, – кивнул он на Маринку, – а потом спать всю ночь не будет.
– А ведь камешки в твой огород, сэр, – сказал Сережа.
– Чего? – усмехнулся Витя.
И тут как раз в дверь позвонили, мама удивленно взглянула на папу: кто бы это мог, время позднее? Папа пожал плечами: откуда я знаю, – и пошел к двери. Людмила на всякий случай поплотней запахнула халат, папа открыл дверь. Маринка не увидела, кто там был, только услышала: «Здравия желаю». – «Здравствуйте…» И потом тот, кто пришел, говорил бодрым, веселым голосом, а папа как бы виновато, напряженно и настороженно. Они ушли на кухню, а мама села к Маринке на постель и гладила ее.
– Чего это он? – спросил Сережа.
– Да ходят все… – сказала мама. – Каждый раз, как только переедем на новое место, или сами приходят, или кто нажалуется… Знаешь ведь, соседи всегда наговорят что-нибудь, из зависти, что ли, что сами не могут сдавать за деньги, или бог его знает…
– Чего завидовать-то?
– Спроси их… Если они не сдают, так и другие пусть тоже не сдают. Не терпят, если кто деньги не этом имеет…
– Люда, – вошел в комнату папа. – Дай, пожалуйста, свой паспорт.
– А что там? – Мама потянулась к сумочке, щелкнула замком и протянула папе паспорт в синей корочке.
Было слышно, папа что-то говорил милиционеру, но тот не слушал и слушать не хотел. Мама вдруг поднялась, мельком взглянула в зеркало, поправила небрежным резким движением волосы, наглухо запахнула халат и с выражением на лице: ну-ну! – вышла из комнаты. Там на кухне все стало громче, то один говорит, то второй, то мама – да так скажет мама, что тихо вдруг на кухне – один только мамин голос. Маринка улыбалась: вот тебе!
– Мар, ты не спишь еще? – спросил Сережа.
– Нет. А ты?
– Я тоже. А тебе хочется?
– Нисколечки-нисколечки. А тебе?
– А мне хочется. Но что хочется мухе, слону не нравится.
– Се-ре-жа-а… – прошептала Маринка.
– Ну?
– А ты не боишься?
– Слона? – усмехнулся Сережа.
– Дя-дю-у… – прошептала Маринка.
– Спи…
– О, да у вас здесь целый балаган! – рассмеялся милиционер, войдя в комнату вместе с папой и мамой.
– Дядя, осторожней на поворотах, – сказал Сережа.
– Что?! – поразился милиционер. – Это еще кто такой?
– Сколько раз вам повторять: брат ко мне приехал с дочкой моей. В гости.
– То-то я смотрю… – подозрительно присматривался милиционер к Сереже. – Ни кола ни двора у них, а в гости к ним едут.
– А это уже наше дело! – вскипела Людмила. – Что вы тут, приходите в двенадцатом часу ночи, попрекаете нас, что у нас нет жилья, да еще и смеетесь над нами?!
– Осторожно, гражданка, выбирайте выражения! Это мой участок, я могу прийти в любой час дня и ночи, в мои обязанности входит знать, кто живет на моем участке. К нам поступили сведения.
– Сведения! Мы что, преступники?
– Что вы так петушитесь! – нахмурился участковый. – Я же к вам по-хорошему, вошел в ваше положение…
– А что у нас за положение такое особенное? Мы преступлений никаких не совершали!
– Никто вам не говорит, гражданка, что вы преступники. Тем не менее вы проживаете на данной жилплощади без прописки. Вот и нужно составить акт.
– Акт! Хорошо вам актами прикрываться. А где нам еще жить, если не снимать квартиру?
– Сняли квартиру? Пожалуйста! Оформите все официально, документально, пропишитесь на данной жилплощади… Кстати, вот вы, гражданка, разоряетесь, а ведь зря вы так со мной, ей-богу, зря… Уж кому-кому, а вам бы помолчать не мешало. Вы прописаны в Московской области, так? А живете где? В Москве. А не имеете права, гражданочка…
– А с мужем я имею право жить вместе? Ну так и не спрошу никого, где я буду снимать квартиру!
– Имеете, конечно, имеете право… но и мы, так сказать…
– «И мы, так сказать…» Лучше бы преступников ловили, вечером спокойно по улице не пройдешь, одно хулиганье, чем ходить тут нам мешать жить. И без вас несладко живется!
– Ну чего вы, в самом деле, кипятитесь, гражданка? Ну, акт я составил, но ведь не подписал, вошел в ваше положение… Не одни вы такие по Москве мыкаетесь. А вы как хотели? Надумали жить в Москве, учиться там или работать, приехали, а мы вас тут встречай с распростертыми объятиями? Нате, пожалуйста, прописку вам, нате, пожалуйста, квартиру, Больно много захотели, надо заслужить.
– Ничего мы не хотим! Только чтоб оставили нас в покое. Если уж помочь не можете, так хоть не мешайте нам и не травите…
– Ох, выраженьица у вас, я вам скажу! Не нравится мне все это. Хотел по-человечески к вам, да, видно, не понимаете… Придется акт двинуть по инстанции.
– Давайте, давайте, двигайте по инстанции! Может, еще одну лычку дадут!
– Нет, у вас прямо-таки какие-то не совсем даже социалистические разговорчики. Я к вам как человек к человеку, а у вас… вы так далеко пойдете, гражданка! Сегодня вам одно не нравится, завтра еще что-нибудь. Так можно…
– Еще один учитель нашелся! Составили акт? Ну и до свиданья! До свиданья, до свиданья!..
И тут такая тишина повисла в комнате, что Маринка не выдержала и заплакала.
– Ну что, что ты, моя умница… – бросилась к ней Людмила. – Ну, успокойся, ничего, ничего… успокойся, моя маленькая…
– Да-а, а дяденька хочет нас на улицу прогнать, а та-а-ам холодно-о…
– Да что ты, что ты, бог с тобой… на какую улицу? Да разве можно? Там сейчас мороз – у-у-у, вьюга – у-у-у – И совсем не хочет этого дяденька… Он пришел, проверил, все у нас в порядке, смотрит – Маринка наша – оп-па! – уже в постельке, – значит, все у нас хорошо, все в порядке…
И еще один раз плакала Маринка в Москве, хотя, казалось бы, такая уже взрослая, когда – был такой вечер – они сидели вдвоем с мамой дома, Маринка на тахте, а мама за столом – смотрела в учебники, писала, вздыхала, а Маринка играла с Буратино, учила его буквам, грозила пальцем, говорила: «Смотри у меня! Ишь какой негодный…» – а потом все это ей надоело – Буратино, длинный его нос, и полосатые его штаны, и тельняшка, и застывшая улыбка. «Ну что ты все улыбаешься, улыбаешься? Никакой серьезности…» Маринка поднялась с тахты и начала бродить по квартире, которая очень ей нравилась. Здесь была старинная лаково-коричневая прялка, самовары, иконы, деревянные кружки на полках, подсвечники с красными, синими, желтыми, зелеными свечами, пестрые картинки женщин с распущенными волосами – то на берегу моря, то прямо поверх машины, то они бегут куда-то, как будто убегают от кого-то, а на полке рядом стоят разные-разные бутылки с этикетками одна ярче другой, а чуть ниже – длинными фигурными рядами – пустые сигаретные пачки, с буквами совсем не русскими, ну есть, правда, такие, как у нас, – Т, например. А, В, М, Р, С, К, О, но ничего не прочитаешь, потому что это, объяснил папа, буквы не русские, а другие, и слова у них другие, и язык. Маринка высунула язык, он у нее был длинный-длинный, она посмотрела на него сначала слева, потом справа, да, длинный, длинный, бестолковый язык, вздохнула она еще раз (она вздыхала, потому что вздыхала мама), – у них, конечно, другие языки… Ну что тут еще придумать? Та-ак… Она подошла к прялке, там такое колесо, она крутанула его посильней, все завизжало, затрещало, мама сказала тихо:
– Не балуйся…
Маринка отошла от прялки, и в тот момент, когда она почувствовала, ну до чего нее скучно, если мама чем-нибудь занята, она посмотрела на маму и увидела, что у мамы на тетрадку капают слезы… Маринка удивилась, смотрит, а они у мамы капают, капают… Ручка ничего не пишет, лежит на столе, а мама как бы смотрит и не смотрит в окно, ничего не говорит, и молчит, и плачет, и ничего не слышно.
– Мама, – сказала Маринка, а мама сидит и как будто нет никакой Маринки на свете, ни в комнате, ни в Москве, ни рядом с прялкой, потому что ее нет нигде. Маринке стало больно и обидно, она сказала: – Мама…
Мама повернулась к ней, Маринка смотрит, мама не видит ее и не узнает, Маринке стало совсем обидно и страшно, она подошла к столу, встала рядом с мамой и тоже заплакала. А когда мама погладила ее по голове, прижав к себе, к теплой-теплой и мягкой ноге, и когда на руку Маринки упала мамина слеза, горячая, как огонь, так вдруг она обожгла Маринку, что она даже руку отдернула невольно, то стало Маринке еще горше и страшней, она заплакала громче, а мама сказала:
– Ну, чего ты? Не надо, не нужно… – а сама плакала…
И вот так плачут вдвоем, ничего не зная и не понимая друг в друге.
Открывается дверь, входят в квартиру папа и Сережа (они ходили в баню), возбужденные, счастливые, а здесь их встречают две ревы-коровы… Они прямо так и застыли на месте.
Сережа сказал:
– Детский сад плачет. Взрослый сад плачет. Я пас, – и ушел на кухню, насвистывая ковбойскую мелодию.
Папа подошел к ним, сел рядом на стул, подпер подбородок ладонями:
– Ну, что вы? Поссорились?
Мама не отвечает, и Маринка молчит, даже отвернулась от папы, он снова спросил:
– Ну, что это с вами в самом деле? Что случилось?
– Витя… – говорит мама. – Я больше так не могу…
– Что? – не понял папа. – Что не можешь?
– Больше так не могу жить. Витя, жить так… Витя, не могу, Витя…
– Что случилось? Почему? Что произошло у вас? – Папа взял маму за руку, мама отдала ему руку безвольно, без чувства, как что-то, что совершенно не принадлежит ей.
– Ничего, – сказала она. – Ничего не случилось. Я устала… Я больше не могу, не могу… Скажи ему, чтобы не свистел.
– Сережа, – крикнул Витя, – да прекрати ты там!
Сережа захлопнул дверь на кухне, но свистеть не перестал.
– Ну что ты, Люда? Что ты? Ничего не пойму…
– Вот в том и дело, – сказала Люда, – ты никогда меня не понимаешь. Никогда… Мариночка, не плачь. Не плачь, девочка.
– Ну зачем ты так? – сказал Витя. – Это несправедливо.
– Ах, не все ли равно… Мне так тяжело. Зачем я живу, к чему? Подумаю… и вдруг так иной раз умереть захочется. Зачем контрольные вот эти? Ведь трудно, не успеваю, завязла по горло во всем… Две недели с утра до ночи как белка в колесе в магазине вертишься, во сне и то весы мерещатся, раньше все тебя во сне видела, а теперь цифры, счеты, весы, граммы, с ума сойти… Лифчик вот у меня, лямка порвалась, какой день уже зашить не могу…
– Да мы тебе купим новый.
– Все у тебя легко. «Купим новый!» А купилок много у тебя? Где они, чтобы новый купить? Вот то-то и оно… И ведь не пропишут нас здесь никогда. Не пропишут.
– Ну почему? Через три года обещали, если по лимиту отработаешь.
– Ах, Витя, Витя… что ты за идеалист у меня, ничего-то ты не знаешь и не понимаешь в жизни. Нельзя им меня прописывать постоянно. Нельзя. И никого они не прописывают, только обещают. Ведь пропишешь, сразу скажут им «до свиданья». Где же им дураков таких найти, чтобы по две недели работали? Чтобы у них недостачи были, а ты за них выплачивай. Вот Валя-маленькая и Валя-большая, ты их знаешь. Что с них взять, с дурех? А с них взять можно. Директор недостачу не высчитывает у них, а заставляет отрабатывать. И вот, бывает, по месяцу эти дурехи пластаются – и ничего, одни смешки у них… Мариночка, иди к Сереже.
– Я с вами…
– Иди, иди. Мы сейчас. Сережа, забери Маринку!
– Мар, – крикнул Сережа, – к ноге!
– К ноге, к ноге, – проворчала Маринка. – Какой-то… – И, ворча, но уже перестав плакать, отправилась на кухню.
– И ведь директор… ну ведь бок о бок с тобой, паразит, работает… Ведь одно дело у нас, а чуть зазеваешься, ящика масла не хватает. Это к примеру. Двадцать килограммов помножь на три шестьдесят – получается семьдесят два рублика. Мой месячный! Нет, он не украл, конечно, просто я забрать забыла, а он «забыл» сказать рабочему, чтобы тот отнес ко мне в отдел. А главное, что сказал мне: «Не будь раззявой!» Правильно сказал. «По накладной я тебе выдал? Ну и не зевай…» Но это что, этот директор – «сапог», как мы его звали, по мелочи рвал, с продавца все тянул, мелко плавал. До того, бывало, доходил, селедку спишет и нам подсовывает: продавай, потом поделимся. Ах «сапог», «сапог», мелочь ты навозная. Если в накладную запишешь, а потом запаришься, не заберешь товар у него, – обязательно припрячет. Потом деньги сдаешь, а у тебя, конечно, недостача, – плати. Как сейчас помню его кривую, мужицкую ухмылку. Ведь четырех классов не окончил, а в Быково он – король, директор магазина! А девчонки, дурехи, в техникуме учатся, я, дура, в институте. Раздавила бы его – рука не дрогнула. А если ревизия – у «сапога» в ПОСПО сват на куме, не подкопаешься под него, денежки породнили… А что, Витя, красивая я у тебя?
– Что? – растерялся Витя.
– Я спрашиваю, красивая я у тебя? – усмехнулась Людмила.
– Ты что, всерьез? Не пойму я тебя…
– Все-то ты ничего не понимаешь, ах Витя, Витя… Я говорю, директор-то у нас теперь другой, не тот стиль работы, Витенька… Нет, не тот стиль. Этот тысячами ворочает, мы для него – святыня, нас не трогает… Как сказал бы Глеб, слон муху не обидит. Этот дела со снабженцами проворачивает, – заметил, у нас в магазине и томаты болгарские, и огурцы маринованные, и икра баклажанная с кабачковой, салаты разные, лечо, зеленый горошек, тушенка говяжья, сайра? Ты поищи-ка все это в других магазинах, а у нас – всегда пожалуйста. Перевыполнение плана – это одно, тут и нам веселей стало, зарабатываем теперь лучше, почувствовал? Но уж сам он гре-бе-е-ет… Вот кто деньгам счету не знает и не обманывает как будто никого. Этот директор – «интеллигент», лучшие друзья у него – снабженцы… Он что сегодня мне предложил-то… эх, Витя, Витя…
– В махинациях участвовать?
– Как бы не так, надо ему с дурами связываться, он так все делает, что никто и не знает, как он деньги кует… Нет, Витенька, не то… Он мне говорит: ну что, мол, ты все грустная да грустная? «Почему, говорю, грустная, не всегда грустная, бываю и веселая». – «Ой ли?» – спрашивает, усмехаясь. «А вам, собственно, какое дело?» – говорю. «Да так, говорит, смотрю я на тебя, жалко мне тебя…» – «Меня?» – усмехаюсь, а самой вдруг больно. «Жизнь-то проходит, – говорит. – И проходит мимо тебя, не мимо кого-нибудь». – «Почему это мимо меня?» – «Ну, а что, говорит, вот работаешь ты, работаешь, две недели на глазах у меня – с утра до вечера, смотрю – стараешься, добрая, красивая, честная…» – «Уж прямо-таки красивая?» – усмехаюсь и думаю: а вот Витя давно мне не говорил, какая я, красивая или некрасивая, привык уже, все равно ему уже, как-то горько-горько стало и зло даже – не на тебя, нет, а на него, что он задел меня… Не всегда ведь хочется, чтобы кто-то душу тебе бередил. «Да я, – говорит он, – не льщу тебе, я правду люблю говорить, особенно женщинам». – «Вот как!» – усмехаюсь опять. «Конечно, – говорит, – если женщина красивая, то вдвойне заслуживает быть счастливой». – «Если только красивая? – говорю. – А если не красивая?» – «А чего нам о всех говорить, о всех сразу не переговоришь», – отвечает. «Ну, что, счастливая ты?» – спрашивает. «А вам какое дело?» – «Как какое, обычное, человеческое. Смотрю на тебя – и хочется, чтобы хорошо тебе было. Ты вот не веришь, – говорит, – а я знаю почему. Тебе кажется, ты видишь меня насквозь. Пусть так. Но прикинь трезво – разве я не прав?»
– Скоро вы там наговоритесь?
– Не мешай, – сказала Людмила. – Искупай лучше, пожалуйста, Маринку.
– Я что, и в Москву приехал, чтобы купать ее?
– Пожалуйста, Сережа, – сказала Люда. – Нам нужно, Сережа.
– Мар, им нужно, – сказал Сережа. – Им нужно, а нам делай. Мар, по местам! Платье – гоп!
– Ой, ой! Больно! Сережка какой-то…
– Я думаю, а что, разве не прав он? Прав. Но черт с ним, знаю, куда он клонит. Пусть я тысячу раз несчастна и не везет мне, но перед своей жизнью я хочу быть честной. Перед тобой. Перед собой. Перед Маринкой. Говорю ему это. «Чистой хочется быть? А не тошно чистой-то быть, когда счастья от этого – ноль?» Короче, предложил в конце концов в ресторан поехать, – усмехнулась Людмила. – И вот сижу сейчас, контрольную делаю, в институте, видите ли, учусь, дура такая. Для чего? Для кого? Так надо. Так хочу. А удовлетворения нет. Работаю продавцом только для того, чтобы в Москве жить, быть с тобой. Снимаем квартиру – каждый месяц пятьдесят рублей. Пятьдесят! Хочу с дочкой жить, – не могу, не имею права, не по карману – ни денег, ни возможности… Да, я знаю, я женщина, я слабая женщина, я должна быть сильной. Я женщина. Я хочу счастья, покоя, свою квартиру, хочу спокойно работать, жить с дочкой, с тобой, любить вас – тогда я буду счастлива. Тебе хорошо, у тебя – цель, я знаю, но я… я женщина, я устала, я больше так не могу, мне плохо, Витя. Я сижу и плачу, и горько мне, горько, и вдруг чувствую, гадость мне хочется сделать тебе какую-нибудь… Ах, пойми меня, я люблю тебя, не могу без тебя, я слабая, я люблю своего Витю, люблю тебя, ты родной, самый чистый, самый хороший… и вдруг именно поэтому и гадость хочется сделать, отомстить тебе, что ты хороший, что стоишь вне жизни, не прикасаешься к ней… Боюсь я себя, ах глупости, глупости одни в голове… Просто не могу больше, ничто уже не в радость… Пойми меня и прости меня, глупую. Только тебе могу сказать такое, ты – все для меня, ты мой бог, но сделай что-нибудь, Витенька, сделай! Пожалуйста, сделай…
И еще что запомнилось Маринке в Москве, это как они бегали с мамой в лесу, много-много снега, елки, голубое в молочность небо, и бледное, холодное солнце… Мама запнулась, упала, Маринка бросилась на нее, мама лежала в снегу, подхватила Маринку на руки и смеялась, смеялась, дрожали снежинки на ее ресницах, светились в зрачках елки, шапка и волосы, выбившиеся у мамы из-под шапки, были как седые от снега, а на ресницах потом снег растаял, и по лицу бежали струйки, как слезы… Мама смеялась так искренне, так радостно, и Маринка тоже прямо-таки заливалась… А теперь поезд нес их обратно на Урал. Маринка вспоминала Москву, улыбалась и говорила, если нужно было, говорила Сереже: бе-бе-бе!..
