Текст книги "Доленго"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Огрызко слушал Сераковского, низко наклоня голову, и ответил не сразу.

– Нет, Зыгмунт. Все, что ты говоришь, очень заманчиво, однако ж и опасно. Опасно для нашего общего дела. Мы не можем рисковать тем, чего добились...

В редакцию "Слова" вошли двенадцать человек, и в их числе Огрызко и Сераковский.

В декабре на двери, которая вела в подъезд дома, где жил пан Иосафат, появилась сияющая медная дощечка: "Типография И. Огрызко". Типография помещалась на первом этаже. Наборные кассы и печатный станок выписали из Германии, наборщиков пригласили из Варшавы, печатников и метранпажа нашли в Петербурге. Корректоров не нанимали: за грамотностью следили сами редакторы.

Настроение у всех было приподнятое – еще бы, первая польская газета в Петербурге! Сераковский задумал напечатать большую статью о взаимоотношениях двух братских народов – польского и русского. Статья поглотила его целиком, он думал о ней даже на лекциях профессора Обручева...

Перо быстро скользило по бумаге, мысли обгоняли непослушную руку, которая писала так неразборчиво, что через час он уже сам с трудом мог разобрать написанное.

"Для того чтобы земли бывшего Королевства Польского могли быть прочно соединены с Россией, одно условие необходимо: союз этот... должен быть "к а к р а в н ы е с р а в н ы м и, к а к в о л ь н ы е с в о л ь н ы м и..." Надо, чтобы при решении важных государственных дел люди забыли, что они поляки, малороссы, великороссы..."

Он схватил только что исписанные листы и поехал на Канонирскую. Ему не терпелось, он должен был сейчас, сию минуту поделиться своими мыслями с издателем "Слова".

Огрызко сидел у себя в кабинете и правил гранки, еще влажные они лежали перед ним на столе.

– Что-нибудь случилось, Зыгмунт? – спросил он. – У вас такой возбужденный вид. Впрочем, вы всегда излишне возбуждены, вам не хватает сдержанности, поучитесь этому у финнов.

– Иосафат, я только что написал то, что мне кажется очень важным, как я мыслю будущее устройство отчизны, – сказал Сераковский, протягивая рукопись. – Правда, это еще только набросок, не более.

Огрызко читал внимательно и долго. Много лет он имел дело с самыми разными бумагами, написанными самыми разными людьми, и без особого труда разобрал почерк Сераковского.

Наконец Огрызко окончил чтение. Лицо его оставалось бесстрастным, но в голосе чувствовалось легкое неудовольствие.

– Видите ли, Зыгмунт, вы знаете мою точку зрения на вопрос польский. Этакую статью можно свободно напечатать в "Санкт-Петербургских ведомостях" или в "Северной пчеле". Мне кажется, что настало время писать смелее, острее ставить вопросы...

Сераковский удивился:

– Но вы же недавно говорили совсем другое!

– Да, Зыгмунт. Но тогда речь шла о подпольных изданиях, а сейчас – о легальной, разрешенной правительством польской газете... Между прочим, у меня сложились очень хорошие отношения с будущим цензором. Я уже давал на просмотр ряд довольно рискованных материалов, и он, пока, конечно, неофициально, разрешил их... А теперь, – Огрызко добродушно посмотрел на Зыгмунта, – теперь я хочу сообщить вам весьма приятную новость. Только что получено письмо от Лелевеля!

– Друга Мицкевича, его учителя и наставника?! – Сераковский действительно обрадовался.

– Правда, творчество Лелевеля в России под запретом...

– А сам он в изгнании.

– И все же, Зыгмунт, мы напечатаем его письмо!

– Искренне хвалю за смелость, Иосафат!

Первый номер "Слова" вышел в канун 1859 года. Тридцать первого декабря в академии не было занятий, и весь день Сераковский и Станевич провели в типографии. Они стояли у печатного станка и смотрели, как колдовал над ним старый мастер. Тут же были Спасович, доктор Круневич, рабочие. В половине двенадцатого ночи весь тираж был готов и в типографию спустился издатель.

– Поздравляю вас, господа, – сказал Огрызко, – и прошу всех ко мне наверх встречать Новый год.

– Вы, кажется, собирались пригласить Шевченко, Иосафат, где он? спросил Сераковский.

– У Тараса, Зыгмунт, своя компания, и я не захотел лишать его малороссийского общества.

– Очень жаль.

С первым ударом часов полетели в потолок пробки от бутылок с шампанским.

– За наше пламенное польское "Слово", друзья! – провозгласил тост Сераковский. – За свободу отчизны!

Беда нагрянула неожиданно, как и большинство бед на свете. Двадцать пятого февраля в газете напечатали письмо Лелевеля. Оно не содержало никаких противоправительственных выпадов, но сам факт его появления был сочтен столь предосудительным и дерзким, что последовало распоряжение цензурного комитета, и газету закрыли.

Спасович срочно приехал в академию и вызвал Зыгмунта.

– Слава богу, ты цел и невредим! – были его первые слова.

Сераковский испугался.

– Что случилось?

– Закрыли "Слово". В типографии обыск. Иосафат арестован и заключен в крепость.

Спасович видел, как Огрызко выходил из дому – совершенно спокойно, в богатой бобровой шубе и такой же шапке. Сопровождавшие его жандармы были сдержанно-вежливы.

– Завтра об этом будет знать весь Петербург, – сказал Спасович.

Он не ошибся. В столице заговорили о несправедливом аресте человека, вся вина которого заключалась в том, что он опубликовал письмо польского изгнанника. Кто-то сокрушался об умирающей с горя подруге сердца пана Иосафата. Кто-то многозначительно говорил:

– Вы слышали, этот несчастный сидит в том самом каземате, в котором сидел Костюшко. Странное совпадение!

Из уст в уста передавали сочиненное Некрасовым двустишие:

Плохо, братцы. Беда близко,

Арестован пан Огрызко!

На следующий день Сераковский зашел к редактору "Современника", у которого в то время сидел Тургенев.

– Сочувствую, Зигизмунд Игнатьевич, и возмущаюсь до глубины души! Чернышевский пожал Сераковскому руку.

– Я не слишком хорошо знаю господина Огрызко, – сказал Тургенев, однако считаю своим долгом направить государю вот это письмо. – Он протянул Сераковскому исписанный лист бумаги. – Может быть, вас заинтересует содержание.

– Конечно, Иван Сергеевич.

"Заключение лица невинного, – прочел Зыгмунт, – если не перед буквой, то перед сущностью закона, запрещение журнала, имевшего целью самостоятельное, то есть единственно разумное соединение и примирение двух народностей, – эти меры, и другие с ними однородные, опечалили всех искренно преданных Вашему величеству людей, устрашили возникавшее доверие, потрясли чувство законности, столь еще, к сожалению, слабое в народном нашем сознании, отсрочили эпоху окончательного слияния государственных и частных интересов, того слияния, в котором власть находит самую надежную для себя опору. Никогда еще, государь, в течение последних четырех лет, общественное мнение так единодушно не выражалось против правительственной меры. Не позволяя себе судить, насколько следует дальновидному правительству принимать во внимание подобные выражения, считаю своею обязанностью повергнуть этот факт на обсуждение Вашего величества".

– Это копия. Подлинник я уже направил во дворец, – сказал Тургенев.

– Вы смелый, честный и справедливый человек, Иван Сергеевич! Сераковский пожал Тургеневу руку. – Спасибо вам от всех поляков!

– Ну, полноте, Сигизмунд Игнатьевич, каждый на моем месте поступил бы так же.

– О нет! Извините! Я знаю немало весьма влиятельных поляков, проживающих в Петербурге, которые даже боятся рта раскрыть в защиту своей газеты и ее издателя.

– Что касается Иосафата Петровича, то он, говорят, не испытывает особых неудобств в крепости, – сказал Чернышевский. – В свой каземат он требует лучшие вина и стол от ресторатора Обрена... Надеюсь, все обойдется благополучно.

– Думаете, опять разрешат газету? – спросил Сераковский.

– Нет, Зигизмунд Игнатьевич. Выпустят господина Огрызко.

Чернышевский оказался прав. Менее чем через три недели Огрызко уже был на свободе. Заключение в крепости не отразилось на его служебной карьере. Вскоре начальник департамента горных и соляных дел представил его к производству в следующий чин – надворного советника. А в одной из столичных газет появилось скромное объявление: бывший издатель "Слова" извещал подписчиков, что по не зависящим от него причинам издание газеты прекращается.

Большая пятикомнатная квартира имела два входа – парадный и черный. В этот вечер все заходили со двора, убедившись, что поблизости никого нет. В квартире раздавались три коротких звонка, и Сераковский шел открывать дверь.

– Вечер добрый, Виктор. Ты принес, что обещал?

– Конечно, Зыгмунт!

– Здравствуй, Погорелов! Почему сегодня без товарища?

– Его заставили дежурить в клинике.

– Казимир, раздевайся и проходи в столовую.

Постепенно квартира наполнялась офицерами разного рода оружия. На длинном раздвинутом столе шумел знакомый ведерный самовар, на конфорке стоял расписной чайник с заваркой, а на подносе – разнокалиберные чашки и стаканы.

Сераковский продолжал встречать гостей.

– Здравия желаю, проходите!.. Шинели придется положить на софу. На вешалке мест уже нету.

– Пора бы и новой обзавестись!.. Кому отдать бутерброды? Яблоки мытые.

– Новицкий! Как тебе не стыдно? Живешь рядом, а опаздываешь!

– За мной какой-то подозрительный тип увязался, и мне пришлось покружить по улицам, пока его отвадил.

Прибежал запыхавшийся пехотный поручик, толстый, несмотря на молодые годы, с упитанным румяным лицом, сын помещика из-под Ковно.

Соблюдая правила конспирации, собирались долго и, пока ждали остальных, много курили, обличали редактора "Русского вестника" Каткова, как поборника обскурантизма, толковали о политике.

– Ускорить переход от настоящего положения к лучшему может только революция... – доносился чей-то голос из одного угла.

– В основе моего желания, господа, – слышалось из другого, – лежит достижение равномерного распределения богатств в народе. Кое-кто считает, что для этой цели необходимо полное отчуждение собственности, но я думаю, что подобная мера преждевременна...

– Выборное правление, упразднение сословий, полная свобода совести и слова...

– Неужели, чтобы поднять восстание, мы будем ждать второй Крымской войны? – Молоденький военный поймал проходившего мимо Сераковского и повторил вопрос: – Я хотел бы услышать твое мнение, Зыгмунт.

– Как патриот отчизны, я целиком поддерживаю тебя. Но как офицер, как человек, прослуживший девять лет в войске, увы, не могу с тобой согласиться. Мне кажется, что для успеха дела все-таки нужна война или... – он помедлил, – революция в самой России.

В одной из комнат выбранный казначей собирал взносы – пять процентов от офицерского содержания. Он же принимал пожертвования в пользу польских эмигрантских учреждений. Пожертвований было мало, молодые слушатели академий сами едва сводили концы с концами.

– Господа, собрались все. Прошу к столу, – пригласил Сераковский. Но прежде чем открыть заседание, разрешите представить вам поручика Соболевского из Инженерной академии. За него ручаются Ян Станевич и Николай Новицкий. Отныне Иван Соболевский является членом нашего кружка и предупрежден о необходимости хранить все увиденное и услышанное здесь в строгой тайне.

Пока все усаживались, отодвигая стулья, Сераковский стоял, держа в руках номера "Колокола", принесенные служащим Публичной библиотеки Виктором Калиновским. Библиотека получала многие запрещенные издания, и Калиновскому удавалось иногда уносить их с собой.

– Как обычно, – сказал Сераковский, – мы начнем свое заседание ознакомлением с последними выпусками свободной русской газеты.

Громко и отчетливо он прочел несколько заметок, и среди них одну, принадлежащую перу Искандера. Голос Сераковского слегка дрожал, когда он дошел до места: "...мы не желаем полного расторжения двух народов. Нам кажется, что Польша и Россия могут идти одной дорогой к новой свободной, социальной жизни".

Зыгмунт отложил "Колокол" и продолжал говорить о том, что народ прозревает, что тираны не вечны, и они падут со своих поднебесных тронов. Он напомнил, что Герцен придает огромное значение молодому русскому офицерству, среди которого найдутся люди, способные стать во главе революции.

– Я уверен, что имею честь видеть перед собой именно таких офицеров, – сказал Сераковский. – Наш кружок должен стать второй Академией Генерального штаба, в которой мы будем готовить участников будущего восстания.

Виктор Калиновский, болезненный, худой, с длинной бородой, отращенной для того, чтобы не походить на "чиновалов и чинодралов", говорил о молодом поколении, призванном обновить мир. О силе просвещения, которое надо нести в народ, о необходимости все переформировать...

– На реформах далеко не уедешь, – возразил Новицкий. – Только революция может выбить гнилые подпорки, на которых держится обветшалое здание самодержавия. – Он вспомнил декабристов, Разина, Пугачева, петрашевцев, Костюшко...

Вскоре разговор сделался общим.

Молодой корнет в мундире с кавалерийским кантом, запинаясь от волнения, сказал, что он преклоняется перед русскими революционерами, перед их мужеством и кровью, пролитой за свободу, но в целом русскому народу не по пути с Польшей. У русских и поляков разные задачи. Русские должны делать свою революцию, а поляки – свою.

– Опять старые сказки о двух революциях в одном государстве! поморщился Сераковский.

– Да, Зыгмунт, опять. Но это не сказки, не выдумка, а правда, которую надо открыто сказать нашим русским братьям.

– Неверно! У нас общая задача – уничтожение цепей, в которые закованы и русские, и поляки. Я позволю себе напомнить замечательные слова Огарева, который сказал, что мы можем свободно и без споров разграничиться после, но освободиться друг без друга мы не можем... мы живем в государстве, в котором люди говорят на десятках языков. Любя свое отечество, надо уважать все народности, которые его населяют.

Пехотный поручик вскочил с места.

– Вот русские братья говорят, что они полностью на стороне поляков. В таком случае я попрошу присутствующих здесь русских офицеров высказаться об их отношении к Литве и Юго-Западной Руси. Как они смотрят на будущее этих польских земель?

– Польских? – Погорелов удивленно посмотрел на поручика.

– Да, да, польских, господин Погорелов!

Кто-то попытался сгладить остроту вопроса.

– Я полагаю, что сейчас не место заниматься спорами...

– Нет, нет, пусть выскажутся, – настаивал поручик.

– А зачем? – Погорелов встал. – Не нам надо по этому вопросу высказываться, а тем народам, которые живут в этих областях, – украинцам, литовцам, белорусам. Их, а не наше с вами слово должно быть решающим.

– Согласны! Вам понятно, поручик? – спросил Сераковский. – И вообще, мы собрались не для того, чтобы сеять рознь между двумя братскими народами. У нас есть немало неотложных дел, и одно из них – послать эмиссара в кружок Медико-хирургической академии, чтобы установить с этим кружком тесный контакт. Среди нас присутствует слушатель академии. Думаю, что задание следует поручить ему. Далее. Кружок в Лесном институте. Полагаю, что для связи с ним лучше всего подходит подпоручик Врублевский, студент этого института. Есть ли у кого другие предложения, господа?

В год поступления Сераковского в академию туда вернулся из заграничной командировки профессор Виктор Михайлович Аничков. Во время его отсутствия и до него курс военной администрации читал профессор Лебедев. Эту науку с ее не очень увлекательными разделами – комплектование армии, устройство военного управления, обоз и другими в том же роде – Лебедев читал много лет подряд, лекции выучил наизусть и, ничем не дополняя их, повторял из года в год. Аничков, побывавший в Австрии, Франции, Бельгии, Баварии и Сардинии и изучавший там законодательство этих государств, внес в предмет новую струю. Он стал сравнивать постановку военного дела у нас и за границей. Лекции получались содержательными, их охотно слушали.

У Сераковского к ним был свой, особый интерес. Дело в том, что в курс военной администрации входил раздел о воинской дисциплине, наградах и наказаниях. Сегодня Аничков рассказывал как раз об этом. Он был в ударе, красноречив, остроумен, говорил взволнованно и приводил много примеров вроде того, что, по убеждению одного французского адвоката, плеть может быть отеческим поученяем, предназначенным сдерживать страсть и пыл чувственных желания, и что нет ничего зазорного в публичном телесном наказании молодой женщины... Кое-кто в аудитории заулыбался, засмеялся коротким мужским смешком. Сераковского это покоробило.

– Ничего смешного, господа, здесь нет! То, о чем вы услышали, не смешно, а позорно! – крикнул он, поднимаясь с места.

– Что с вами, Сераковский? – спросил Аничков.

– Простите, господин полковник. Но когда говорят о телесных наказаниях, я не могу оставаться равнодушным. Я не могу оставаться равнодушным к несчастной участи русского солдата, этого каторжника при офицере-палаче...

Так получилось, что Сераковский и Аничков возвращались из академии вместе. Учитель был на четыре года моложе ученика, имел чин полковника и звание профессора, однако держался с Сераковским очень свободно, по-дружески.

– Может быть, вам пришлось испытать на себе что-либо подобное? участливо спросил Аничков.

– К счастью, мне удалось избежать даже зуботычин фельдфебеля. Я восемь лет прослужил в солдатах Оренбургского корпуса по высочайшему повелению и видел все виды позорной казни – шпицрутены, плети.

– Вот как? – Аничков с любопытством и явным участием посмотрел на своего спутника.

– И с тех пор не могу мириться с этим варварством, с этим злом, которое, как и всякое зло, наносит непоправимый вред войску.

– Совершенно верно, вред, а не пользу, как думают многие. На лекции я не могу сказать, что петербургский и московский обер-полицмейстеры возят с собой в карете плети, чтобы немедленно приводить в исполнение свой приговор, а иные полковые командиры, отправляясь с полком на учение, снаряжают целый обоз розог.

– И в результате, – я уверен в этом! – число нарушений дисциплины и преступлений не падает, а растет! – горячился Сераковский.

– Я придерживаюсь того же мнения, но ваш тезис требуется доказать. Может быть, вы возьметесь? Вам все равно придется писать годовое сочинение, изберите себе тему, ну хотя бы "Влияние телесных наказаний на дисциплину в войсках".

– Сочту за долг последовать вашему совету, Виктор Михайлович.

Недавно в академии ввели еще одно новшество – предоставили слушателям один день в неделю для домашних занятий. Все свободное время Сераковский проводил теперь в библиотеке и в архивах.

Он выписывал в тетрадь мнения крупнейших авторитетов.

Монтескье: "В государстве благоустроенном законодатель озабочивается не столько наказанием, сколько предупреждением преступлений".

Достоевский: "Право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению"...

Чем глубже он копал историю российского государства, тем очевиднее становилась не только жестокость, но и нелепость действующих в России военно-судных законов. Их источником, оказывается, служили военные артикулы царя Петра. Впрочем, Петр вообще не считался ни с какими законами и расправлялся с непокорными собственноручно. Именно при Петре распространились в России шпицрутены, кошки, линьки, розги.

Императрица Елизавета Петровна уничтожила смертную казнь, но сохранила иную, несравненно более жестокую и бесчеловечную – публичную казнь с урезанием языка, кнутом и ссылкой в Сибирь.

Александр I, отменив, правда, лишь в теории, пытки и вырывание ноздрей, оставил в неприкосновенности кнут, несколькими ударами которого палачи засекали человека насмерть.

Николай I, утверждая один из приговоров, написал: "Виновных прогнать сквозь 1000 человек 12 раз. Слава богу, смертной казни у нас не бывало и не мне ее вводить".

Сераковский читал Уложение 1845 года и всюду наталкивался, словно на стену, на одни и те же бесчеловечные, отвратительные слова: розги (при отдаче в исправительно-арестантские роты), плети (при ссылке на каторгу), шпицрутены (для ссыльных, впадающих в новое преступление), клейма на плечи и лицо. Клейма были введены законом в июле 1846 года. Медицинский совет издал инструкцию для их наложения, разослал инструменты, состав для натирания знаков – смесь индиго и туши. Фельдшеры, которым закон приказывал заниматься клеймением, из исцелителей превратились в палачей.

Зыгмунт осмелился утверждать, что русское общество делится на два класса – тех, которые секут, и тех, которых секут, на бьющих и битых. Века существуют в России для военных телесные наказания, и все это время они являются в русском праве центром системы, на которой держится мощь уголовной юстиции, охрана порядками государственного благосостояния.

В аудиторском департаменте он изучил многие сотни отчетов, представленных воинскими частями. Он разлиновывал чистые листы бумаги и заполнял их цифрами, каждую из которых он смог представить так, что она кричала, вопила о вреде телесных наказаний.

Работа, которую он проделывал, была уникальной. Никто в России до него не приводил в строгую систему все то, что связано с наказанием, не переводил эту нравственную категорию на язык цифр. Лучшие умы России возмущались, негодовали, протестовали против кнута и палки. И этот эмоциональный голос совести Сераковский дополнил трезвым голосом рассудка. Для доказательства своей правоты – телесные наказания портят войско, они зло в масштабе всего государства – он привлек статистику, науку, которая все шире охватывала разные области жизни. Он составлял таблицы зависимости дисциплины от телесных наказаний. Получив в аудиторском департаменте нужный отчет, этот вежливый поляк из Академии Генерального штаба вдруг преображался.

– Ага, я так и думал! Нет, нет, господа, идите сюда, идите все сюда! – кричал он, забыв о субординации и той самой воинской дисциплине, исследованием которой занимался. – Смотрите, это же так наглядно! Сравнивайте! Сопоставляйте! Благороднейший, умнейший майор Петров в своем батальоне не сек и очень осторожно пользовался карцером. И что ж, его батальон занял первое место на смотру! Он лучше всех стрелял! Он прошел мимо генерала так четко, что его превосходительство крикнул: "Молодцы!" Майору не с кого было взыскивать, ибо все служили в его батальоне не за страх, а за совесть!

Он читал новый отчет.

– А вот другой пример, противный этому. Рота, в которой порют несчастных солдат со страшной силой. Так и есть! Солдаты грубят офицерам. Часовой заснул на посту... Позор! Позор!.. Стреляли плохо.

– За то и били! – мрачно замечал старый офицер. – Ничего у вас, господин Сераковский, не выйдет. Били и будут бить.

– Не верю!

Работа поглощала его целиком. Иногда он вскакивал ночью, зажигал свечу и торопливо записывал осенившую его мысль.

"Только насилием и грубой силой можно заставить повиноваться грубому и необразованному человеку"... "Телесное наказание, поддерживая наружную дисциплину, убивает в то же время ту истинную дисциплину, которая рождается из сознания своих обязанностей, сознания важности своего призвания и святости долга".

Сераковскому не хватало дня. Профессора академии спрашивали строго. Не все лекции были одинаково интересны, не все в равной мере близки Сераковскому.

Скука на занятиях по тактике, которые проводил знающий, но не обладавший ораторскими данными профессор Мезенцев, возмещалась тем истинным удовольствием, которое получал Сераковский, слушая великолепные по мастерству и смелые по мысли лекции Обручева.

И может быть, потому, что времени не хватало, оно бежало стремительно, вскачь, неумолимо приближаясь к выпускным экзаменам. Им предшествовали практические занятия в окрестностях Ораниенбаума: надо было произвести рекогносцировку местности и представить снятую на глаз и вычерченную карту с письменным объяснением и диспозицией расположения, движения и действия войск. В "войско" назначались выпускники академии, которым и предстояло принять участие в маневрах.

Сераковский запомнил этот августовский, не по-петербургски жаркий день, короткие сборы после почти бессонной ночи, своего горячего коня. Тут же гарцевали приближенные нового начальника академии генерала Александра Карловича Баумгартена, начальствующие штаб-офицеры, обер-офицеры теоретического отделения, профессора и их адъютанты по военным предметам. Утром чуть было не получился конфуз: Сераковский с превеликим трудом удержался от смеха, впервые увидев на лошади комичную фигуру одного из профессоров, очень сутулого, длинноногого и никогда не ездившего на коне, напоминавшего обликом "печального рыцаря".

Выступили рано утром: два полуэскадрона и команда жалонеров, представлявших кадры пехоты и артиллерии. Сераковского назначили начальником авангарда, и он с явным удовольствием, соскучившись по быстрой езде, скакал по почтовой дороге впереди отряда или же мчался с донесением к Баумгартену. Маневры были не трудными и скорее напоминали увеселительную прогулку. Так на них смотрел и генерал, который уже к пяти часам пополудни расположился со своей свитой в селе Гостилец, в барском доме Потемкина. Прежде чем въехать в резные ворота усадьбы, он подозвал к себе Зыгмунта.

– Хочу обрадовать вас, Сераковский, – сказал начальник академии. Вашу записку о телесных наказаниях в войсках показали военному министру, она произвела на него впечатление, и он передал ее для прочтения государю.

Сераковский ахнул. "Ведь там же, – подумал он, – есть непочтительные высказывания об отце нынешнего государя, намек на его жестокость! А если к тому же Александр вспомнит, что автор записки находился в числе государственных преступников? Не слишком ли много чести для его скромного труда – быть удостоенным высочайшего внимания? Впрочем, будь что будет!"

...В то время выпускные экзамены обставлялись в академии торжественно. Прибыл сам военный министр генерал-адъютант Николай Онуфриевич Сухозанет, брат первого директора академии. Он выглядел старше своих шестидесяти пяти лет, плохо слышал и имел неприятную привычку задавать на экзаменах дополнительные вопросы. Вместе с ним явились несколько высших чинов Генерального штаба.

– Ну вот мы снова дрожим, будто и не было этих двух лет, – сказал Новицкий, нервно поеживаясь. – Хотя дрожу, кажется, один я!

Еще недавно экзаменуемый офицер обязан был отвечать не своему профессору, а военному министру, в то время как профессор, в парадном мундире и шарфе, стоял сбоку на благородной дистанции, навытяжку и поддерживал или же поправлял дрожавшего от страха офицера. Но вот уже несколько лет как порядки в академии упростились и профессор мог сидеть рядом с военным министром. Вызывали к экзамену тоже более демократично по желанию, и Сераковский пошел одним из первых.

За большим, покрытым зеленым сукном столом, посередине, сидел сухонький Сухозанет, справа от него – начальник академии Баумгартен.

Экзаменационные билеты лежали текстом вниз. Сераковский, закрыв глаза, взял три из них. Он все-таки остался немного фаталистом и никогда не раздумывал долго, прежде чем на что-либо решиться.

– Это Сераковский... – Начальник академии наклонился к уху Сухозанета. – Автор записки...

Военный министр поднял на Зыгмунта поблекшие, старые глаза и чуть заметно сжал губы.

– В таком случае, прапорщик, я вам задам вопрос, – сказал Сухозанет. – Будьте любезны доложить, по каким улицам вы пройдете к Эколь Милитер, прибыв в Париж на Северный вокзал... Уважающий себя офицер русской армии, – пояснил он, – не станет расспрашивать француза, как пройти по Парижу.

Сераковский напряг память.

– По бульвару, недавно переименованному в Севастопольский, до площади Шатле. Затем, пересекши по мосту Сену, я иду по бульвару Сен Мишель – это уже в Латинском квартале – до поворота направо, на бульвар Монпарнас. Выйдя затем на проспект, я увижу слева здание Эколь Милитер.

Благосклонная улыбка военного министра и легкое утвердительное покачивание головой показали, что Сухозанет доволен ответом.

По вопросам, значившимся в билетах, Сераковский доложил четко, а по одному из них – "Инородцы Оренбургской губернии" – еще и подробнейшим образом, приведя множество фактов, не значившихся даже в литографированных лекциях, которыми пользовались офицеры.

– Прапорщик Арзамасского драгунского полка господин Сераковский полный балл, – торжественно зачитал курсовой начальник.

Другие экзамены – последний уже в ноябре – Зыгмунт тоже сдал успешно, с чрезвычайно высокой общей оценкой – одиннадцать и две десятых – по первому разряду и, как положено перворазрядникам, получил в виде награды годовой оклад жалованья.

На прощальный вечер полагалось прийти в новой форме, и Сераковский по традиции заказал ее у Битнера, на "двора его императорского величества фабрике военных вещей в Петербурге".

В новом парадном мундире с черным бархатным воротником, шитым серебром, с серебряными пуговицами, в синих несколько мешковатых – так полагалось – панталонах, с саблей вместо шашки, которую он носил в академии, Зыгмунт выглядел нарядно и пока еще непривычно.

Столь же непривычно выглядели и остальные его сокурсники, когда по заведенному порядку явились в Зимний дворец, чтобы представиться государю. Начальник академии построил всех в Фельдмаршальском зале. Сераковский стоял во второй шеренге, справа. Как и все, он волновался в ожидании выхода царя.

Александр должен был появиться точно в полдень. За несколько секунд до этого в напряженной тишине Зыгмунт явственно услышал, как в соседней комнате кто-то пробежал два-три шага и затем вроде бы заскользил. Тут раздался бой часов, два арапа в чалмах и красных панталонах распахнули боковую дверь, и показался Александр, подтянутый, стройный, в мундире Семеновского полка. Сераковскому стоило немалого труда, чтобы не рассмеяться. Он представил себе, как российский император, словно мальчишка, только что проехался по скользкому паркету...

Глава третья

27 мая 1860 года генерал-квартирмейстер Главного штаба барон Вильгельм Карлович Ливен вручил Сераковскому предписание выехать в командировку за границу. Барон говорил по-русски с сильным акцентом, носил длинные пушистые баки и был изысканно вежлив. К тому же он отличался педантичностью, а посему не ограничился одним лишь вручением предписания и тут же прочел его вслух, дополнив документ своими пространными комментариями.

– Пункт первый и основной. Вы должны принять участие в Лондонском статистическом конгрессе. Далее, вам надлежит ознакомиться с материалами нравственной статистики европейских армий, собрать сведения, полезные для производства военно-статистических работ, приобрести печатные отчеты военных министерств Европы, изучить материалы для сравнительной истории законодательств некоторых стран...