Текст книги "Доленго"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Выпороть меня тогда, правда, не выпороли, только с того дня все у меня внутри огнем горит. С месяц в хате провалялся, а когда на ноги встал, велела барыня все-таки высечь меня, чтоб, говорит, за ней должка не числилось...

Уже давно хозяйничала в лесу ночь, не спали лишь часовые, а Сераковский еще переживал услышанное, думал о Модейке, о том, что такие люди не подведут, не убегут с поля боя, что перед ним один из тех повстанцев, которые не на словах, а на деле знают, против кого надо поднимать оружие. Раб перестает быть рабом! Крепостной мужик расправляет плечи, поднимается в рост и хватает за руку войта, занесшего над ним плеть.

Тревожили полученные утром сведения о появившихся в округе карательных отрядах, а обещанное Гейштором оружие так и не прибыло, тревожило и то, что люди, обретшие наконец духовную силу, готовые идти на смерть ради свободы, вынуждены уклоняться от решительного боя...

Оставшись один, Сераковский принялся писать письма: в Петербург Огрызко, в Вильно – Литовскому отделу, в Италию – Гарибальди, в Лондон Герцену для "Колокола". "Оружие! Дайте нам оружие, и мы победим!" – писал он. Где обещанные склады штуцеров, пан Гейштор? Где пароход "Уорд Джексон"? По расчетам, пароход уже должен подходить к литовским берегам.

– Простите, Болеслав, – он разбудил Длусского, – но я не мог ждать до утра. Вам с отрядом надо завтра же уйти в сторону Полангена и там встретить экспедицию Демонтовича.

– Повинуюсь, пан воевода!

– Люди, тысяча винтовок, два орудия, сто тысяч патронов – мы не должны этого лишиться!

Днем часовой доложил о приближении странного обоза. Впереди ехал фаэтон; на мягких подушках, скрестив руки на груди, восседал богато одетый толстяк. На запятках стоял гайдук. Сзади ехали три фуры с поклажей кроватью, огромными узлами, креслом, самоваром... Обоз замыкали четверо всадников – судя по одежде и повадкам, слуги толстяка. Двое из них, беспрерывно кланяясь, помогли ему сойти с фаэтона.

– Мне нужно срочно видеть воеводу, – объявил приезжий по-французски.

– Слушаю вас, – ответил Зыгмунт по-польски, глядя не столько на толстяка, сколько на его багаж.

– О, вельми приятно! Рад познакомиться... Витольд Алекно, помещик из соседнего имения. Я к вам... Готов пополнить отряд...

Сераковский продолжал хмуро смотреть на повозки с багажом.

– Что у вас в этих узлах, сударь? – спросил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

– Как что? – Помещик удивился. – Постель – перины, подушки, одеяла. На следующей подводе – кухня, ее будет обслуживать мой повар...

Сераковский не выдержал:

– Немедленно поворачивайте обратно, пан Алекно. У нас военный лагерь, а не помещичья усадьба!

– Ах вот как! – Лицо помещика побагровело. – Я вам это п-припомню, п-пан в-воевода!

...Каждое утро горнист трубил сбор, и начинались занятия. Офицеры и отставные солдаты обучали тех, кто впервые держал в руках оружие.

– Заряжай! Целься! Пли!

Чаще всего слышался только металлический сухой щелчок: патроны берегли, их было слишком мало.

– Раз-два – коли!

– Отделение, на плечо!

– За мной! В атаку!

Учились рассыпаться цепью, строиться в порядки, фехтовать, рубить шашкой лозу. Все это воевода показывал сам, вызывая восторг и одобрение повстанцев. Он вспоминал далекое время, унтера Поташева, который мучил его муштрой... "А ведь пригодилось!"

Теперь лагерь выглядел обжитым, хотя и не похожим на обычные военные лагеря. Непохожесть создавала пестрота амуниции, оружия, одежды. Сераковский старался всех повстанцев одеть одинаково – в чемарки из серого сукна, но приходили и в белорусских свитках, и в кафтанах, и в жилетах, застегивавшихся на крючки, и в блузах из простого небеленого холста. Единственное, что носили почти все, – это конфедератки: у стрелков зеленые, у косинеров – черные, у кавалерии – красные. Несколько богатых шляхтичей щеголяли во всем белом – брюках, куртках, шапках с плюмажем. Ковенский помещик Цвирко, хваставшийся тем, что привел отряд из десяти человек, носил форму какого-то кавалерийского полка, хотя сам никогда не был военным.

Пока все было спокойно. Но четырнадцатого апреля на рассвете в лагерь прискакал крестьянин и сказал, что по Вилкомирскому шоссе движется в их сторону отряд солдат, и Сераковский невольно вспомнил толстяка: не он ли донес? Можно было отойти, скрыться, пока не поздно, но воевода приказал готовиться к бою.

– А вы почему не выполняете распоряжения? – Он набросился на ковенского помещика Цвирко, который стал поспешно грузить на подводу свое имущество.

– Партия помещиков, которую я имею честь представлять, – вызывающе ответил Цвирко, – взялась за оружие с целью манифестации, а не для того, чтобы подставлять себя под русские пули. Я увожу свой отряд.

– По законам военного времени вас следует немедленно расстрелять перед строем. – Сераковский побледнел от гнева. – Но вы недостойны даже смерти! Убирайтесь! Изменники и трусы нам не нужны!

Обстрелянные бойцы из отрядов Мацкевича и Колышко держались спокойно, новички крестились и нервничали, вздрагивали при каждом шорохе, повторяя испуганно: "москале, москале!".

– Без приказа не стрелять! Беречь патроны! – раздался приглушенный голос воеводы, обходившего выдвинутые вперед цепи.

Повстанцы сосредоточились по обеим сторонам поляны; палатки, обоз были убраны подальше в лес, валялись лишь поломанные ящики, разбитая телега, остатки продуктов – все было сделано так, чтобы создать впечатление поспешного бегства.

Показался конный разъезд. Один из казаков хотел осмотреть лес, но верхом туда было не проехать, и он махнул рукой. "Небось удрали. Кому умирать охота? Ни нам, ни им", – громко сказал казак.

За разъездом, минут через десять показалась колонна пехоты. Солдаты шли, путая ногу, трудно, устало и были похожи на тех, с которыми Сераковский восемь лет тянул лямку в оренбургских батальонах. Впереди ехал сутулый офицер, и Зыгмунту показалось даже, что это его батальонный командир майор Михайлин; на секунду мелькнула мысль – неужели придется стрелять по этим ни в чем не виноватым людям? Но он быстро подавил в себе слабость и подал знак.

Раздался сигнал атаки, и в тот же миг лес ожил – заговорили штуцеры и ружья. Пальба началась с обеих сторон поляны. Несколько солдат упало, остальные по команде офицера залегли и стали отстреливаться. Засвистели пули, сбивая листья и ветки с деревьев. Рядом с Сераковским вскрикнул и рухнул наземь повстанец.

Заржала и нелепо свалилась на бок раненная повстанцами лошадь.

Перестрелка продолжалась недолго. Каратели не приняли боя и, подобрав раненых, поспешно отошли в сторону шляха.

– Не так страшен черт, как его малюют! – радостно сказал Зыгмунту начальник штаба.

Сераковский, однако, не обольщался успехом. Разъяренные неудачей каратели могли с часу на час появиться снова. Оставаться на месте было опасно, и воевода отдал приказ выступать.

Колонна растянулась чуть ли не на версту. Сераковский вывел свое войско на широкий шлях – пусть все видят, что идет сила, идет справедливость, новая революционная власть. Сначала шла кавалерия, за ней косинеры со своим самодельным, но грозным оружием, с Мацкевичем во главе колонны, потом пехота – стрелки. Зыгмунт залюбовался: с какой гордостью, как достойно держали они свои старые, давно вышедшие из употребления ружья, многие из которых десятилетиями, еще с 1831 года, лежали в чуланах и на чердаках, ждали своего часа!

Впереди несли знамя. Ему полагалось быть в чехле, но воевода распорядился его развернуть – пусть все видят. На пунцовом шелку был вышит крест с парящим над ним белым орлом и двумя надписями: польской – "Боже, змилуйся над нами!" и русской – "За нашу и вашу свободу!"

Крестьянские телеги и помещичьи брички, пешие и конные – все сторонились, давая дорогу войску под знаменем воеводы. Многие пристраивались сзади колонны, тем самым уже считая себя повстанцами. Высланные вперед разведчики оповещали население сел и местечек о том, что к ним движется народная армия Доленго.

По дороге случилось происшествие: к Сераковскому подвели связанного крестьянина с окладистой седой бородой. Православный медный крестик висел у него поверх холщовой рубахи. Несмотря на враждебный вид конвоира, пленник не проявлял видимого беспокойства.

– Шпион москалей, пан воевода, – доложил конвоир. – Надо повесить на первом суку!

Сераковский с недоумением посмотрел на него.

– Почему вы решили, что этот человек шпион? – спросил он.

– Старовер, пан воевода. А все староверы за царя!

– Нет, не все! – раздался голос старика.

– Правда, отец, не все, далеко не все... Развяжите его, – приказал Сераковский.

Старика развязали, он с усилием потер затекшие руки и поднял на Зыгмунта благодарные умные глаза.

– Ты, я вижу, справедливый человек... Доленго, – промолвил старик.

– Да, я Доленго. – Сераковский передал поводья коня ординарцу и теперь пошел рядом со стариком. – Скажите мне, отец, почему живущие здесь русские крестьяне иногда выступают против нас? Разве им нравятся порядки, которые завел здесь царь, или им так уж хорошо живется?

Старик ответил не сразу.

– Как тебе это объяснить, Доленго?.. Жизнь наша такая ж, как и у всех здешних мужиков, – холопская. Хлебушка своего едва до рождества хватает. И порядки нам не по душе: кому нравится под башмаком у пана находиться! Помещику-то все едино, что католик, что православный: сечет одинаково усердно...

– Так в чем же дело, отец?

– А в том, что кровь свою вы льете за то, чтоб край этот Польше отдать... А мы-то, Доленго, русские! И под польскими панами нам жить не больно хочется.

– Понимаю, отец. – Сераковский помолчал. – Никто не неволит здешний народ – ни Литву, ни Беларусь, ни Украйну. Народ сам должен решить, с кем он будет – со свободной Россией или со свободной Польшей. Только выразить свою волю он сможет тогда, когда завоюет свободу. Не раб это будет решать, а хозяин.

Раньше Сераковский бывал в Литве наездами, он останавливался в Вильно или в каком-нибудь поместье у друзей, некоторое время жил там почти безвыездно. Сейчас он видел Литву в движении. Перед его глазами стояли убогие села с курными избами, он видел прибранные под дырявый навес деревянные сохи, перемежавшиеся с болотами пески, на которые помещики сселяли крестьян, видел этих крестьян и слушал их горькие рассказы-исповеди.

Рассказы эти, впрочем, не являлись для него открытием, откровением, о многом он знал еще в Петербурге из уст побывавших в здешних местах друзей, но сейчас обо всем этом говорили непосредственные участники событий, которые все испытали на себе. При первом же удобном случае Сераковский подходил то к повстанцу, который шагал в колонне, то к ремесленнику, мирно занимавшемуся своим делом, то к крестьянину, продававшему на рынке рожь, и забрасывал их вопросами, стараясь узнать как можно больше.

Сегодня он побывал в кузнице, стоявшей одиноко на краю небольшого села. В кузнице было душно, в полумраке жарко пылал горн, раздуваемый подростком-подмастерьем, слышались звонкие удары молота о наковальню.

– Бог в помощь! – промолвил Сераковский, отворяя дверь.

– Спасибо на добром слове, пан, – ответил хозяин. Он был уже немолод, с раскрасневшимся широким лицом и ровными зубами, которые блеснули, когда кузнец улыбнулся. – Что привело сюда пана?

– Желание узнать, как вы живете, а заодно попросить об одном важном дело.

– А вы, простите, кто будете?

– Доленго.

– Матерь пресвятая! Сам Доленго!.. Стась, иди-ка сюда! – крикнул кузнец подростку.

– Пусть продолжает работу, – попросил Зыгмунт. – Дело, ради которого я пришел к вам, как раз касается вашей работы. Догадываетесь, о чем пойдет речь?

– Догадываюсь, пан воевода. О косах, наверное?

– Да, о косах. У нас есть смельчаки, но не хватает оружия, и нужны хотя бы пики и клинки, переделанные из кос.

– А мы этим и занимаемся, пан воевода.

Кузнец зажег от огня лучину, осветил темный угол, и Сераковский увидел десятка полтора кос с перекованными ушками. Рядом стояли косовища.

– Этому я еще от своего деда научился, – сказал кузнец не без гордости. – В прошлое восстание он с такой косой на москалей ходил.

– Вернее, он защищался от солдат, – поправил Зыгмунт.

– Какая разница, пан воевода? Он воевал.

– Разница есть. В прошлое восстание мы вынуждены были обороняться, сейчас – рассчитываем наступать. Тогда наш народ проиграл битву. Теперь мы ее должны выиграть.

– Дай-то бог!..

После одной из стычек в руках отряда оказалась ротная канцелярия. Документы, которые там были, Сераковский велел принести в штабную палатку.

– Ого! А вы хотели их сжечь! – воскликнул он. – Антось, Болеслав, скорее идите сюда и послушайте, что про нас пишет командующий войсками Ковенской губернии генерал Лихачев: "Восстание быстро разрастается и угрожает сделаться поголовным..." Это же замечательно, черт побери! И дальше: "Число войск при современных обстоятельствах слишком недостаточно". Слышите, друзья, у них уже не хватает войска, чтобы бороться с нами!

Сейчас он искренне верил в возможность победы. Сомнения, раздумья, какой выбрать путь, больше не тревожили его: путь был избран, и ничего другого он уже не мог избрать, ничего не мог изменить в жизни. Выигранная битва, восторженные лица повстанцев, торжественные, под колокольный звон встречи в селах и местечках, крестьяне с топорами, следующие за отрядами в ожидании оружия, – все это заслонило от него ту, ставшую вдруг бесконечно далекой, жизнь – аудиторский департамент, квартиру на Владимирской, поездки за границу, встречи с польскими эмигрантами... Впрочем, нет, не всю. На темном бесконечном поле его прошлой жизни светились два ярких огня, которые он и сейчас видел перед собой, – Аполония и борьба за отмену телесных наказаний. И он всегда, сколько себя помнит, был воеводой, вел за собой повстанцев, воевал, раздавал крестьянам землю и объявлял низложенной власть русского царя. Он подумал, что ему везет: восстание ширится, отряды растут, волнения вспыхивают то тут, то там, они уже охватили всю Ковенскую губернию и готовы перекинуться дальше. Значит, не надо медлить, нельзя дать погаснуть огню.

Шестнадцатого апреля в лагере, разбитом под Кнебями, Сераковский собрал военный совет. Стоял довольно теплый вечер, первый за эту затяжную весну, тихо шумел бор, и ветер шевелил штабные карты, повешенные на стволе сосны.

– Надо ковать железо, пока горячо, – Сераковский подошел к карте. Литовский отдел, как вы знаете, определил наше движение в Виленскую губернию. Но правильно ли это будет при создавшемся положении, или же нам лучше двинуться вот сюда, – он показал на карте – в Курляндию? Каково ваше мнение?

– Гейштор хочет загребать жар чужими руками, – сказал начальник штаба Лясковский. – Его не устраивает, если мы пойдем в Курляндию, ибо там уже не его владения.

– У Курляндской границы сейчас отряд Длусского, – заметил Мацкевич. И если мы получим оружие, то только там.

– Хочу добавить, – сказал Сераковский. – По пути к Курляндии нас могут поддержать в Мариенгаузене. Насколько мне известно, там готовят восстание посланцы "Земли и воли". А если Жверждовскому удастся прорваться к Смоленску... Нет, вы только посмотрите, – он снова подошел к карте, какой огромный кусок России будет свободен!

– Простите, пан воевода, но какое нам дело до России? – Начальник кавалерии Лобановский пожал плечами.

– В России нам делать нечего, – поддержал его начальник одного из отрядов – Стучко. Он сидел в сторонке от всех, с угрюмым, недовольным лицом. – Я литвин, понимаете, лит-вин! – Он вдруг распалился. – И хочу бороться только за Литву, а не за Россию, не за Польшу, не за Белоруссию! За свободу Литвы от всех и всяких ее опекунов и покровителей. Вам ясна моя позиция?

Сераковский насмешливо и грустно посмотрел на него.

– Неужели вы не понимаете, пан Стучко, что такой небольшой народ, как литвины, не может обрести самостоятельность сам, вне связи с русским народом, с вольной и дружелюбной Россией. Что вы без ее могучей и протянутой дружеским жестом руки? Ваши усилия, сколь бы героичны и жертвенны они ни были, неизбежно разобьются о такую скалу, как Россия... То же самое и Польша, – добавил он тихо. – В союзе, а не в противоборстве наших народов мы можем стать свободными.

– Надо идти в Курляндию, – решительно заявил Колышко. – А кто не хочет, – он глянул на Стучку, – может вернуться в свое имение. По-моему, так!

– Согласен, – заключил Сераковский.

Свою маленькую армию он разделил на три колонны. Справа шел Мацкевич, слева – Колышко, среднюю колонну Сераковский повел сам. Местом сбора были назначены Биржи, местечко вблизи Курляндской губернии. Все три отряда выступили вместе. Сераковский нарочно остановился, чтобы увидеть их всех от знаменосца до замыкающего взвода конников; он вспомнил свой отъезд из Ковно две недели назад, бричку с кучером Леоном, врачом и начальником штаба – все его тогдашнее войско. И вот теперь целая армия – около трех тысяч бойцов...

Девятнадцатого апреля во втором часу ночи командира лейб-гвардии Финляндского полка генерала Ганецкого разбудил вестовой, доложивший, что из Ширвинт прибыл тысяцкий со срочным донесением от стоявшего в этом местечке Крамера. В донесении говорилось, что вчера из Шешольского леса вышла шайка, насчитывавшая не менее шестисот человек, под предводительством изменника Колышко, в прошлом офицера русской армии. Донесение было слишком важно, и, несмотря на поздний час, Ганецкий решил потревожить генерал-губернатора.

Назимов вышел в халате и ночном колпаке, совсем не похожий на себя в этом непривычном для постороннего глаза наряде.

– Слушаю, Иван Степанович...

– Экстренное сообщение, ваше превосходительство. У Ширвинт обнаружена шайка Колышко, примерно из шестисот человек. Нужно войско.

– Двух рот и взвода казаков вам, надеюсь, хватит, чтобы разделаться с мятежниками?

– Достаточно, Владимир Иванович.

– Тогда с богом!.. И поскорее! – Генерал-губернатор написал на клочке бумаги распоряжение губернскому почтмейстеру о немедленной выдаче Ганецкому курьерской тройки.

В Ширвинты командир Финляндского полка прибыл через три часа и сразу же попросил к себе полковника Крамера. Полковник был возбужден: его молодцы уже успели схватиться с инсургентами, нанесли им заметный урон, однако от дальнейших действий отказались, опасаясь встретиться с новыми силами мятежников.

Вытребованные от Назимова роты пришли к вечеру девятнадцатого апреля. Утром двадцатого они прочесали ближайшие леса, осмотрели мызы и фольварки, но никого не нашли, и Ганецкий решил вернуться в Вильно. Но сделать это не пришлось. Из Вильно на взмыленном коне прискакал ординарец Назимова.

– Срочный пакет от генерал-губернатора! – доложил он Ганецкому.

В пакете было предписание командиру Финляндского полка немедленно идти через Вилкомир на Оникшты, вблизи которых, а также в окрестностях Поневежа и в Александровском уезде якобы обнаружена "двадцатитысячная шайка".

Поздно вечером двадцать первого апреля отряд Ганецкого прибыл в уездный город Вилкомир, где уже стояли наготове две роты Софийского и Нарвского полков, сотня донских армейских казаков и полуэскадроны Курляндского и Петербургского полков. Вилкомирский военно-уездный начальник полковник Барановский был настолько напуган, что спал на гауптвахте, при которой дежурил усиленный караул. Он рассказал Ганецкому, что в народе ходит слух о каком-то воеводе Доленго, который предводительствует шайками, что этот Доленго пробирается в Курляндию для соединения с польскими и русскими эмигрантами, посланными Бакуниным на пароходе.

Двадцать второго апреля отряд Ганецкого, дополненный стоявшими в Вилкомире казаками и пехотой, прибыл в Оникшты, но застал там лишь следы пребывания мятежников – разбитое волостное правление и опустошенные магазины. Допрошенный сотник уверял, что в Оникштах побывала шайка ксендза Мацкевича, которая там усилилась на тысячу человек и ушла в сторону Курляндской границы.

На следующий день, присоединив еще одну роту Капорского полка, войска Ганецкого двинулись по трем направлениям – на Скробишки, Гудишки и Биржи. Теперь уже в каждом местечке полицейские и помещики рассказывали о Доленго. В Шиманцах он прочел народу возмутительное воззвание о поголовном восстании против царя. В Скробишках заставил владельцев имений подписать акт о передаче земли крестьянам. В Субоче арестовал пристава, взломал двери канцелярии и забрал все дела и долговые расписки, которые затем велел сжечь.

Двадцать четвертого апреля колонна войск под командованием майора Мерлина напала вблизи Пондели на след отряда из полутысячи человек. Казаки захватили нескольких отставших мятежников в плен, и те показали, что они из отряда Доленго. Мерлин ударил сбор. В котлах варился ужин, но он приказал вылить варево.

Наступило двадцать пятое апреля.

Двадцать пятого апреля Сераковский проснулся от того, что его осторожно тряс за плечо адъютант Ян Коссаковский.

– Генерал! – Он почему-то называл Сераковского не воеводой, а генералом. – Гонец из отряда Колышко.

Зыгмунт быстро вскочил на ноги:

– Наконец-то!

– Вести не очень хорошие, генерал, – продолжал Коссаковский.

– Лучше знать о плохих вестях, чем находиться в неведении.

К Зыгмунту поспешно подошел крестьянин в белой свитке и треухе, жиденькая бороденка его была всклокочена, выбившиеся из-под шапки волосы прилипли ко лбу.

– У вас не было коня и вы шли пешком? – спросил Сераковский.

– Конь там не пройдет, где я пробрался, – ответил крестьянин, подавая воеводе записку.

Колышко писал, что находится в условленном месте, но не знает, что ему делать дальше, так как на него девятнадцатого апреля напали каратели, которые вот уже шестой день идут по его следу.

Сераковский достал бумагу и написал несколько фраз. Он советовал Колышко пробиваться к прусской границе, чтобы соединиться там с отрядом Длусского. Мацкевичу будет отдано то же распоряжение.

– Не знаете, часом, кто командует русскими? – спросил Зыгмунт.

– Вроде бы какой-то Ганецкий, – неуверенно ответил крестьянин.

...Ганецкий. Сераковский вспомнил ту зиму, когда он только что вернулся из Алжира. Как-то вечером, уже в январе, он зашел домой к директору аудиторского департамента Философову, чтобы отдать ему свой "Вопрос польский". За столом сидело большое общество, все мужчины блистали звездами на мундирах и фраках, некоторые играли в карты в гостиной, было накурено. "Не желаете ли составить пулечку, капитан?" – услышал Зыгмунт. Он обернулся и увидел генерала в застегнутом на все пуговицы мундире и при орденах. Сераковский согласился и весь вечер провел за картами. Два других партнера, оба штатские, вели себя спокойно, генерал же все время шумел, рассказывал скабрезные анекдоты и ругал революционеров. Звали генерала Иван Степанович Ганецкий...

– Трубач! Боевую тревогу!

Лагерь, где стоял отряд Доленго, располагался на большой, напоминающей по форме треугольник поляне, окруженной густым мрачным лесом. Правая ее сторона была заболочена, там густо росла черная ольха. В топких берегах протекал широкий ручей. Сераковский считал этот фланг почти неприступным. Врага надо было ждать слева. Там срочно рыли окопы и делали завалы из старых, сваленных прошлогодним ураганом деревьев. Сераковский решил дать бой.

Резко похолодало. По хмурому небу ползли черные низкие тучи. Дождь сменился снегом, тяжелые хлопья его закружили в воздухе.

К тому времени, когда раздался сигнал посланных на разведку, все люди Доленго были надежно укрыты. Поляна, лес, ручей – все вокруг казалось вымершим. Стояла гнетущая тишина, нарушаемая только шумом ветра да шорохом дождевых капель.

Из своего укрытия Сераковский видел, как подошла колонна солдат и по команде рассыпалась цепью по правой, неохраняемой опушке. Офицер в чине капитана – Зыгмунт различил даже его форму: Финляндского полка подозрительно осматривал противоположную сторону поляны, а затем что-то сказал, оборотясь. Показались два всадника-казака, они сняли шапки, перекрестились и вдруг поскакали через поляну. Кто-то из повстанцев не выдержал и выстрелил, не причинив, однако, казакам вреда.

И тут же грохнули ответные выстрелы. Зарокотала труба на той стороне, и Сераковский скорее угадал, чем услышал команду "К атаке!", шипящий звук вынимаемых из ножен сабель, увидел стремительно, с гиканьем мчавшийся на него эскадрон. Не медля ни секунды, он поднял свою конницу; выскочив из леса, она бросилась наперерез казакам. Он видел, как столкнулись конь с конем, грудь с грудью. Стали слышны скрежет и звон скрещенных лезвий, крики, стоны, ругань. Кавалерия повстанцев билась насмерть, но силы были не равны, и она начала сдавать.

Сераковский послал в помощь косинеров. Впереди их, не сгибаясь, в рост бежал ксендз, в серой круглой шляпе, с крестом в левой и револьвером в правой руке. Он скоро упал, остальные со своими самодельными пиками наперевес отважно ринулись в самую гущу схватки.

В лесу наступили сумерки, но на поляне еще было довольно светло. Снова начал валить снег, а края туч, казалось, задевали за верхушки деревьев. "Еще немного, еще совсем немного, – думал Сераковский, – и наступит передышка. А там..." Он не заметил, что через поляну, в том ее месте, которое он считал неприступным, идут, проваливаясь по колено, солдаты. Вот они выбрались на твердую почву. Залегли. Прицелились...

– Берегитесь, генерал! – крикнул адъютант, бросаясь вперед, чтобы заслонить своим телом Доленго.

Но было поздно. Какой-то унтер, направивший дуло на воеводу, успел выстрелить. Сераковский пошатнулся, схватился за грудь, выпустил из рук поводья и медленно сполз с лошади.

– Воеводу, воеводу убили! – отчаянно крикнул кто-то.

Подбежавший адъютант подхватил Сераковского на руки и понес от страшного места.

– Генерал жив! Он только ранен! – крикнул он срывающимся голосом.

Бой продолжался и затих, лишь когда совсем смерклось. Пользуясь наступившей темнотой, повстанцы унесли своего воеводу в глубь леса и положили на землю возле костра. Сераковский очнулся. Он велел подозвать к себе начальника штаба, командиров и косинеров – по два от каждого батальона, Офицеров пришло едва ли половина из тех, кто начинал бой, и Зыгмунт не спрашивал почему. Как в тумане он видел знакомые лица, которые вдруг меняли свои очертания, становились чужими, а потом снова обретали прежние черты. На несколько секунд показалось встревоженное лицо Колышко, Сераковский решил, что опять начался бред, но вдруг отчетливо услышал знакомый голос:

– Это я, Зыгмунт... Я здесь, рядом с тобой...

– Это хорошо, Болеслав, что ты рядом... Где твой отряд?

– С твоим. И готов продолжать борьбу.

Превозмогая сильную боль, Сераковский приподнялся, опираясь руками о землю, и посмотрел на крестьян-косинеров.

– Спасибо и низкий земной поклон всем вам, друзья мои... Вы сражались великолепно... Я счастлив... и горд, что командовал такими людьми. А теперь прощайте... Рана моя нелегка, и я вынужден покинуть вас... Продолжайте борьбу!.. Дело свободы не может погибнуть...

Каратели не уходили, пламя их костров виднелось на той стороне поляны. Сераковского надо было срочно укрыть в надежном месте. Решили идти в фольварк одной помещицы, родственницы повстанческого комиссара Поневежского уезда Косцялковского, принимавшего участие в бою. Комиссар показывал дорогу. Рядом с носилками, на которых лежал Зыгмунт, шли доктор Тшасковский, адъютант, Колышко, несколько легко раненных других офицеров и десять человек охраны.

Ветер разогнал тучи, вызвездило, потеплело, и на траве, на только что распустившихся деревьях таял липкий снег. Иногда он срывался с веток и шлепался о мокрую землю.

Маленькая мыза, в которую принесли Сераковского, находилась среди густого леса, на поляне. Дом пустовал, и повстанцы зашли в него. Зыгмунта поместили в отдельной комнате, в ней стояла кровать и висели старинные картины. Сераковскому сделалось немного лучше, и он, несмотря на запрет врача, продиктовал короткий отчет о действиях отряда.

– Боюсь, что нас здесь могут обнаружить... Как вы думаете, доктор, воевода перенесет дорогу? – спросил Колышко.

– Возможно... Но нужна очень удобная повозка...

Сераковский слышал этот разговор.

– Лучше смерть, чем плен, Болеслав, – сказал он еле слышно.

– Понял тебя, Зыгмунт...

Помещица Косцялковская жила в полуверсте от мызы, и Колышко пошел туда. Пани спала и вышла на стук, крайне недовольная тем, что ее разбудили.

– Нам срочно нужна бричка и лошади, чтобы перевезти раненых с вашей мызы, – сказал Колышко.

– И вы из-за такого пустяка побеспокоили среди ночи женщину? ответила помещица раздраженно. – Извините, но ни лошадей, ни брички у меня нет.

– Это очень важно, пани: ранен Доленго!

– Ну и что же? – Косцялковская пожала плечами.

– Вы не полька! – гневно крикнул Колышко. – Я велю вас расстрелять за измену отчизне!

Помещица не на шутку испугалась.

– По, пан офицер, – голос ее из раздраженного стал приторно ласковым и вкрадчивым, – у меня действительно нет сейчас лошадей. Можете осмотреть конюшню – она пуста.

Колышко, хлопнув дверью, вышел во двор и убедился, что Косцялковская не лгала. Он не знал, что лошади паслись рядом, на берегу речки.

Когда Колышко ушел назад в мызу, помещица разбудила кучера и велела немедленно заложить бричку.

– Поедем в местечко! И торопись, если не хочешь, чтобы я велела тебя высечь!

В доме исправника горел свет, и ей не пришлось долго стучать открыли сразу. В горнице за столом, уставленным закусками и винами, сидел сам исправник и какой-то генерал в застегнутом на все крючки мундире и при орденах.

– Простите, если помешала. – Косцялковская поклонилась сначала генералу, потом исправнику. – Но я имею сообщить кое-что. У меня на мызе полно мятежников. Они требуют лошадей для важных особ...

– Каких именно? Может быть, они назвались? – спросил генерал.

– О, ваше превосходительство, далеко не все. Я запомнила только одну фамилию – Доленго.

Генерал встал.

– Мадам, – сказал он по-французски. – Вы только что оказали большую услугу правительству. Благодарю вас.

К полуночи Сераковский забылся в тяжелом сне. Он горел, бредил, вспоминал Аполонию, и доктор прикладывал к его лбу смоченные в холодной воде полотенца. В соседней комнате лежали на соломе раненые офицеры. Солдаты из охраны спали. Колышко и адъютант воеводы продолжали бодрствовать.

Ветер еще не стих, глухо шумели окружавшие мызу старые ели, и за этим шумом не было слышно, как приблизились к мызе солдаты. Ими командовал поручик; держа в руке револьвер, он подошел к двери. Раздался громкий резкий стук.

Бежать, сопротивляться было бесполезно. Адъютант открыл окно.

– Пожалуйста, не надо так громко стучать, – сказал он. – Генерал только что заснул. С вами говорит его адъютант граф Ян Коссаковский.