Текст книги "Доленго"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

На IV Международный статистический конгресс Сераковский ехал как представитель военного министерства. Командировка предстояла долгая – на год, и это тоже радовало: он увидит Францию, Англию, Пруссию, Австрию, встретится с польскими изгнанниками...

– Вы забыли о главном, Сигизмунд Игнатьевич, – о Герцене!

– Я мечтаю у него побывать прежде всего, Николай Николаевич.

Профессор Обручев тоже направлялся в Англию по делам академии, и они решили ехать вместе, в начале июня. Весь май в Петербурге стояла холодная, сырая погода, но перед самым их отъездом резко потеплело, рассеялись тучи и выглянуло жаркое солнце.

– Доброе предзнаменование, Сигизмунд Игнатьевич. Вы верите в приметы? – шутливо спросил Обручев.

– Верю, Николай Николаевич, – ответил Сераковский без улыбки.

Поезд отходил поздно вечером с Варшавского вокзала. Со вторым звонком кондуктора стали захлопывать вагонные дверцы. Через минуту станционный колокол ударил три раза. Послышался резкий свисток обер-кондуктора, и поезд тронулся.

В Пскове Сераковский и Обручев пересели в почтовую карету до Ковно, откуда ходил пароход в прусский Тильзит. В пограничном Юрбурге пассажиров задержали таможенники. Сераковский и Обручев тем временем сняли форму и надели партикулярное платье, а потом с любопытством осматривали друг друга – пиджачная пара, пышный бант, цилиндр... Русским офицерам не разрешалось носить за границей военную форму.

Ковенский пароходик довез только до Тильзита, а там пришлось дожидаться еще одного парохода – уже прямо на Кенигсберг. Неман в низовьях показался гораздо шире, чем в среднем течении, берега положе и скучнее, с чистенькими немецкими поселениями, одно из которых, под названием Русь (уже у самого устья), Костомаров считал родиной варяжских князей, будто бы призванных править Русью. Отсюда начался мелководный залив. Опасаясь наскочить на мель, капитан заставлял пассажиров перебегать с одного борта на другой, чтобы пароход, раскачиваясь, не завяз в песке. Это потешало Сераковского, и он с удовольствием выполнял команды капитана.

Через одиннадцать часов после отплытия из Тильзита показались черепичные крыши Кенигсберга. Здесь уже начиналась железная дорога, по которой можно было доехать до Парижа, а оттуда – и до Гавра.

Франция была освещена ласковым теплым солнцем. Свежая зелень травы и деревьев, глубокое синее небо без единого облачка, чистейшие бледно-кремовые тона береговых дюн. После недавнего шторма море казалось особенно спокойным, зеленоватым, открытым до самого горизонта.

Сераковский стоял на палубе, подставив лицо ветру. Ветер был тоже не такой, как в Петербурге, даже на Волыни, – мягче, спокойнее и нес в себе запахи водорослей и соли.

Ощущение чего-то значительного, что должно вскоре произойти, не покидало Сераковского. Он давно наметил план действий – где и когда он добывает в Лондоне: Национальная галерея, парламент, Гайд-парк, пантеон Вестминстерского аббатства и, конечно же, легендарный таинственный парк-гауз, в котором жил Герцен. То, что Сераковский не был знаком с Герценом, нисколько не останавливало его, – он умел легко и просто сходиться с людьми, к тому же каждый русский – а за границей Сераковский чувствовал себя русским, – попав в Лондон, считал своим святым долгом нанести визит хлебосольному правдолюбцу и борцу за свободную Россию. От встречи с Герценом мысль перекинулась на конгресс: удастся ли втиснуть в программу свой никем не предусмотренный вопрос, – и он не заметил, как изменилась погода: потемнело, похолодало, на барьере, о который он облокотился, выступила роса, стало труднее дышать...

Пароход подплывал к берегам Англии, почти невидимым в надвинувшемся невесть откуда тумане. Когда вошли в Темзу с ее меловыми, поросшими неправдоподобно зеленой травой берегами, полил дождь. Предусмотрительные, привыкшие к этому пассажиры-англичане немедленно раскрыли большие черные зонтики с круто загнутыми ручками.

– Как вам все это нравится, Николай Николаевич? – спросил Сераковский, спустившись в каюту.

– Лондон, – коротко ответил Обручев.

Пароход остановился у моста святой Екатерины и, хочешь не хочешь, надо было идти под дождь, слишком затяжной и холодный для июня.

– Первое, что я сделаю в столице Великобритании, это куплю зонт, сказал Обручев, когда они, изрядно вымокнув, ехали к пансиону мисс Форстер, где обычно останавливались русские.

Сераковский смотрел по сторонам. Сквозь косую сетку дождя виднелись сплошные ряды домов из кирпича со множеством уродливых труб. Несмотря на отвратительную погоду, на пронизывающий холод, особенно неприятный после солнечной Франции, лондонские улицы были оживлены, заполнены разноцветными экипажами – каретами, кебами, омнибусами – и людьми, которые не торопясь направлялись по своим делам, а то и просто прогуливались, не обращая ни малейшего внимания на дождь и держа на поводках благовоспитанных бульдогов и пуделей.

К пансиону мисс Форстер они подъехали уже при ярком и теплом солнце погода улучшилась так же внезапно, как испортилась полтора часа назад. Город сразу приобрел другой, нарядный вид, заблестели лужи, камни мостовой, газоны, обрадовались солнцу совершенно черные от дыма, закоптелые воробьи. Прохожие дружно закрыли зонтики и продолжали свой променад.

Квартиры в пансионе были на английский манер – на двух этажах: наверху помещалась спальня, внизу – приемная с камином. Сераковский и Обручев заняли одну квартиру на двоих.

Зыгмунту не терпелось поскорее посмотреть город, и он вынул из чемодана план Лондона.

– Никак, Сигизмунд Игнатьевич, вы собираетесь с места в карьер начать знакомство со столицей Великобритании? – спросил Обручев.

– И приглашаю вас к себе в компаньоны... К тому же, Николай Николаевич, вы намеревались приобрести зонтик.

– Что ж, я согласен... Но сначала к Трюбнеру за "Колоколом" и "Полярной звездой", неугомонная вы душа!

Они взяли кеб – двухколесную коляску с дверцами и козлами позади, над головой седоков. Кучер в лаковой шляпе повез их мимо Вестминстерского аббатства. Готическая громада собора не очень поразила Сераковского, зато немало удивило стадо овец, которое мирно паслось на лужайке у паперти.

– Знаменитые вестминстерские суды, – промолвил Сераковский, глядя на здание. – Говорят, что в них весьма деликатно обращаются с подсудимыми и применяют перекрестный допрос свидетелей. Я обязательно побываю здесь. И еще в Ньюгэтской тюрьме, конечно, если разрешат.

– Разрешат. Англия любит пугать иностранцев, показывая им свои зловещие реликвии. Вас поведут к лобному месту, где вешают преступников, и продемонстрируют кожаный корсет, который надевают на несчастного перед казнью.

– Вр-р... – Сераковский поежился. – Действительно, все это страшно казнь, браслет, лобное место...

Книгопродавец немец Трюбнер, который брал на комиссию все издания Герцена, радушно встретил двух иностранцев, и через несколько минут они стали обладателями последних номеров "Колокола" и "Полярной звезды".

– Давайте отложим до утра, – сказал Обручев, заметив, что Зыгмунт тут же принялся за чтение.

– Мистер Герцен, несомненно, будет очень рад видеть у себя соотечественников, – сказал Трюбнер. – Может быть, господам не известен адрес мистера Герцена?

Они отпустили кеб и пошли пешком, купили по зонтику, которые тут же Пригодились, ибо снова полил короткий, но сильный дождь. После какой-то улицы с рядами дорогих магазинов они попали в злачные торговые ряды на окраине, где продавали буквально все, включая полугнилые ягоды и позеленевшее вареное мясо: их отдавали совсем дешево. Кусок такого мяса купил за несколько пенсов какой-то оборванец с трясущимися руками и тут же на улице с жадностью съел его.

– Боже мой, и это в богатой, процветающей Англии! – воскликнул Сераковский.

К Герцену они поехали на следующий день, к вечеру.

– Сказать откровенно, я немного трушу, – признался Обручев.

– Я тоже, – ответил Зыгмунт. – Но согласитесь, что быть в Лондоне и не повидать Герцена – немыслимо!

– Тем более, если он нужен по делу.

Кучер, которому они назвали улицу, где жил Искандер, долго вез их через город на окраину и остановился у громоздкого дома.

– Вот и приехали, – сказал кучер. И тут же пояснил удивленному Зыгмунту: – Русские ездят сюда только к мистеру Герцену... О, премного благодарен, сэр, – воскликнул он, получив монету.

На звонок открыл дверь лакей в коротких штанах и плюшевом красном жилете и, нисколько не удивившись незнакомцам, попросил их пройти в соседнюю комнату. Оттуда вышел, услышав русскую речь, человек лет пятидесяти, с львиной гривой седеющих волос, спадавших на плечи.

– Здравствуйте, здравствуйте! С кем имею честь? – Внимательные темные глаза Герцена смотрели приветливо, будто встреча с неизвестными, невесть зачем явившимися людьми доставляла ему огромное удовольствие.

Сераковский и Обручев назвались.

– О вас обоих я слышал от Николая Гавриловича, который был у меня в июне прошлого года... Рад, сердечно рад.

Они вошли в огромный, как танцевальный зал, кабинет. В углу с книгой в руках сидел мужчина с чисто русским, окаймленным густой бородой лицом.

– Знакомьтесь, пожалуйста, – сказал Герцен. – Это мой друг Николай Платонович Огарев.

Огарев встал и молча поклонился гостям.

Герцен забросал прибывших вопросами – что теперь в России, каково настроение общества, близко ли освобождение крестьян, как Польша и зачем пожаловали уважаемые земляки в Лондон. Узнав, что Зыгмунт приехал на статистический конгресс и должен поставить там вопрос о телесных наказаниях, которого нет в повестке дня, сразу же проникся к Сераковскому сочувствием и взялся помочь.

– Боже мой, ведь об этом же писал Белинский. Очень, очень важный вопрос! Сделать битую Россию небитой – после освобождения крестьян это самое главное.

Еще несколько раз звонил колокольчик и лакей, приоткрыв дверь, докладывал по-французски, кто пришел, но пришедшими, должно быть, занимались домашние Герцена, потому что в кабинет никто не заходил.

– В Польше зреют революционные силы. Поверьте мне, вот-вот она взбурлит... Как же поведут себя расквартированные в ней войска? Что ответите на это вы, господа офицеры? – спросил Герцен.

– Все будет зависеть от пропаганды в армии, – сказал Обручев.

– И кто же займется этой пропагандой? – продолжал Герцен. – Есть такие люди в России?

– Люди есть, Александр Иванович. Двоих из них вы видите перед собой. Россия до сих пор не может простить царю поражения в Крымской войне. Крестьяне тоже возбуждены до крайности. Они ждут реформ.

Поздно вечером пили чай. В столовой собралось много народу – русских, поляков, англичан, был какой-то итальянец, но по установившейся конспиративной привычке Герцен ни с кем не знакомил вновь прибывших. Сераковский, вначале слегка робевший, стеснявшийся и самого Герцена, и незнакомого общества, постепенно освоился, разговор стал непринужденнее...

Засиделись до полуночи. Хозяин оставлял гостей ночевать, но Сераковский и Обручев сочли это неудобным.

– Напрасно, напрасно, – сказал Герцен. – Прошу вас заходить впредь ко мне совершенно запросто. Что касается вашего вопроса, Сигизмунд Игнатьевич, то, пожалуйста, держите меня в курсе дел. И вообще, вам стоит повидаться с лордом Пальмерстоном. Это один из самых главных организаторов конгресса, и он вас, конечно, примет, как представителе России.

Два следующих дня Сераковский посвятил осмотру Лондона. Обручев был занят, и Зыгмунт ходил один; время у него было: до открытия конгресса оставалось около месяца. Свое выступление перед делегатами он подготовил еще в Петербурге и теперь лишь мысленно исправлял его, а однажды даже произнес доклад вслух – в знаменитом Гайд-парке. На странного оратора никто не обратил ни малейшего внимания, как и на многочисленных боксеров, которые на соседней лужайке в кровь разбивали друг другу физиономии. Дородный, с пышными бакенбардами полисмен, в похожем на ливрею синем кафтане с серебряными пуговицами, равнодушно наблюдал происходящее, заложив за спину руки.

На третий день, утром Сераковскому вручили письмо в великолепном конверте. Внутри находился пригласительный билет на раут, назначенный на ближайший четверг – "дома у леди Пальмерстон".

– Итак, Александр Иванович начал свои хлопоты, – сказал Обручев.

Глава английского правительства лорд Пальмерстон считался одним из самых популярных людей в Англии. Это не мешало лондонцам дать ему – и поделом! – обидную кличку "Надувало", а одному бойкому журналисту пустить в обиход фразу: "Гиппопотам, конечно, не красив, но все же приятнее, чем Пальмерстон". Враг России, развития которой он панически боялся, один из главных организаторов Крымской войны, Пальмерстон заигрывал с русскими эмигрантами, полагая, что они объективно помогают ему разрушать основы Российской империи, чем, возможно, и объяснялось его если не дружественное, то по крайней мере нейтральное отношение к Герцену и его вольной типографии.

На раут полагалось являться с десяти часов вечера, и Сераковский пришел одним из первых. Лорд Пальмерстон стоял в передней комнате, у двери, и встречал гостей, протягивая каждому руку и что-то говоря с одинаково вежливой улыбкой. На нем был черный, с иголочки, фрак, застегнутый на все пуговицы, и синяя лента ордена святого Патрика.

– Очень рад, господин Сераковский. После мы поговорим с вами, промолвил Пальмерстон, уже глядя на следующего гостя.

Один за другим входили члены верхней и нижней палат, журналисты, дипломаты... Сераковский услышал фамилию князя Орлова, русского посланника в Бельгии, и решил подойти к нему: было любопытно встретиться с сыном шефа жандармов, по докладу которого Сераковского отправили в Оренбургский корпус. Зыгмунт увидел худого, болезненного на вид человека, единственный глаз которого (на втором, левом, была черная повязка) смотрел остро и доброжелательно.

Сераковский представился, и они разговорились. Николай Алексеевич Орлов оказался внимательным слушателем, что поощрило Зыгмунта, и вскоре он уже с жаром рассказывал о предстоящем конгрессе и своей мечте добиться отмены телесных наказаний.

– Да, да, я знаю, что готовится искоренение этого зла, – сказал Орлов, – и с большим сочувствием отношусь к вашей благородной миссии. Пока я служил в Генеральном штабе, я даже собирался добиться аудиенции у государя по этому вопросу. Но потом меня неожиданно перевели в Бельгию...

– Что же вам мешает обратиться к государю сейчас? – спросил Сераковский.

– Дела, мой дорогой капитан, великое множество работы... Кроме того, чтобы привлечь внимание государя, надо располагать огромным числом неопровержимых данных...

– Они у меня есть! – горячо перебил Сераковский.

– Вот вы и напишите докладную государю.

– Я? – Сераковский удивился. – О нет, моя записка, уверен, останется без последствий. Вот если бы за дело взялись вы! С вашим именем, с вашими связями при дворе. Сделайте доброе дело, возьмитесь, и потомки вас не забудут! А что до материалов, то я вам с удовольствием предоставлю все, что собрал за, три года.

Лорд Пальмерстон простоял у двери до половины двенадцатого и, лишь встретив последнего гостя, подпрыгивающей походкой прошел в гостиную, где его сразу же окружили дамы. Лишь за полночь, когда гости уже начали разъезжаться, премьер Великобритании нашел время подойти к Сераковскому.

– Мне передали о вашей просьбе, – сказал он по-французски. – Она будет исполнена. Я уже говорил; с лордом Стенгоутом, и он обещал включить ваш вопрос в неофициальном, правда, порядке. Кроме того, – Пальмерстон пошарил глазами по гостиной, – ...он как раз еще здесь... я вас сейчас познакомлю с военным министром сэром Сиднеем Гербертом... Между прочим, у него была русская бабка, графиня Воронцова.

Конгресс открылся шестнадцатого июля в большой зале Королевского колледжа. Сераковский пришел туда за полчаса до начала, чтобы посмотреть на представителей, съехавшихся со всех континентов. В прошлом прославленный оратор, дряхлый лорд Брум шел к столу президиума, держась руками за стену. Ему хотели помочь, но он отказался. Из русских, помимо делегатов Вернадского и Бушена, прибыло несколько петербургских юристов.

Ровно в два тридцать прозвенел колокольчик председательствующего, глубокого старца бельгийца Кетле, которого называли "отцом современной статистики". Министр торговли Англии Гибсон сказал несколько слов о значении конгресса. Но тут внезапно грянул оркестр, расположенный у входа, – это мимо шпалер вольных стрелков проследовал в зал супруг королевы Виктории принц Альберт; он принял председательство и произнес часовую речь, после чего конгресс объявили открытым.

Все это было занятно, но Сераковский с нетерпением ждал начала работы секций, и не всех тести, а лишь пятой, занимавшейся военной статистикой. Председатель секции, холодный и надменный лорд Стенгоут, с которым разговаривал о Зыгмунте Пальмерстон, предложил назначить Сераковского одним изз секретарей секции. Предстояло обсудить вопрос о состоянии здоровья в войсках и статистике лошадей. Зыгмунт взял слово одним из первых, он не мог ждать, пока достопочтенные ученые мужи наговорятся о состоянии конского поголовья в армиях разных стран. Он начал, не отклоняясь от программы, о здоровье солдат, но тут же поставил это в прямую зависимость от свирепости телесных наказаний. В России, Австрии, Англии – всюду налицо это зло!

– Простите, мистер Сераковский, – поправил его лорд Стенгоут, – в моем государстве телесные наказания уничтожены еще в прошлом году.

– Неправда! – Сераковский горячился. – Разрешите напомнить уважаемому председателю приказ герцога Кембриджского, где сказано, что второй класс ваших солдат подлежит телесным наказаниям!

Месяц, проведенный в Лондоне, Зыгмунт недаром посвятил знакомству с английским военно-уголовным законодательством.

Лорд Стенгоут смутился.

– О, уважаемый коллега понимает не только дух, но и знает букву наших законов! Очень похвально.

– А разве не позорит просвещенную страну, – продолжал Сераковский, предложенная одним английским юристом машина для механической порки людей?! А это сообщение? – Он достал газету. – "Вчера одна достопочтенная содержательница пансиона в Лондоне за незнание арифметики так долго секла своего ученика, что засекла до смерти".

Дерзкие реплики Сераковского подлили масла в огонь. Увидев, что русский представитель знает немало из того, что хотели бы скрыть, многие делегаты стали откровеннее.

– Да, нам стыдно, что телесные наказания у нас еще существуют, признался английский полковник Сейкс. – Либеральная и гуманная Англия до сих пор не может отделаться от линьков на флоте!

– А наш последний билль, по которому муж, уличенный в нанесении побоев жене, подвергается не только тюремному заключению, но сверх того получает от пятидесяти до полутораста ударов плетью!

– По-моему, это справедливо! Идея талиона – воздаяние равным за равное, – заметил галантный француз Легоа.

– Телесные наказания противны во всех случаях! – возразил Сераковский. – Во всех без исключения случаях они – зло!

Дискуссия продолжалась ровно до часу дня, когда педантичный председатель на полуслове оборвал очередного оратора, объявив, что время заседания истекло.

– Я был бы весьма признателен мистеру Сераковскому, – сказал лорд Стенгоут, – если бы он к утру представил свой проект для утверждения его на общем собрании конгресса.

Остаток дня Сераковский писал записку о необходимости повсеместной отмены телесных наказаний в армии. Вернувшийся поздно вечером Обручев нашел его в состоянии крайнего возбуждения.

– Николай Николаевич, ничего не получается, все пропало! Я не могу связать двух слов.

– Прежде всего успокойтесь, Сигизмунд Игнатьевич. Скажите, что вы пишете и что у вас не получается?

– Да записка же! Документ об отмене шпицрутенов, палок, розог, линьков... Завтра его должны утверждать...

– Хорошо, читайте, что вы написали.

Вокруг, на столе и на полу, лежали исчерканные листы бумаги, и Сераковский с трудом находил нужные.

– Прекрасно... то, что вы мне прочли, звучит весьма убедительно, сказал Обручев.

– Вы думаете? А вдруг я что-то упустил? Надо еще обязательно посоветоваться с Герценом.

– Сейчас? На дворе ночь, и Александр Иванович, наверное, спит.

– Ничего, я все равно поеду и разбужу его. Отмена телесных наказаний – проблема настолько важная, что можно поднять с постели даже самого Герцена!

В доме Герцена было темно, и Сераковскому пришлось долго звонить, пока не вышел со свечой в руке заспанный лакей.

– Но мосье спит!

– Не беспокойтесь, я разбужу его сам. – Зыгмунт поднялся на третий этаж и постучал в дверь спальни. – Прошу прощения, Александр Иванович, но вопрос не терпит ни малейшего отлагательства, и я вынужден побеспокоить вас среди ночи. Завтра, нет, уже сегодня к восьми утра я должен отдать эту записку на строжайший суд конгресса... Нет, нет, вы не поднимайтесь, я сяду возле постели и прочитаю.

Герцен слушал внимательно. Изредка он вставлял замечания, и Сераковский тут же вносил их в текст.

– Но в общем, Сигизмунд Игнатьевич, все в полнейшем порядке. Многое изложено просто отлично. Повторите, пожалуйста, вот это. – Герцен показал карандашом, что бы хотел услышать еще раз.

– "Телесное наказание, поддерживая наружную дисциплину, – снова прочел Зыгмунт, – убивает в то же время ту истинную дисциплину, которая рождается из сознания своих обязанностей, сознания важности своего призвания и святости долга... Теперь, когда каждый солдат, каждый стрелок составляет чуть ли не боевую единицу, а каждая малейшая часть – боевое товарищество, необходимо возвысить личные свойства солдата, его личное мужество, предприимчивость, умение пользоваться минутою, применяться к местности, к обстоятельствам. Телесное наказание сильно противодействует достижению подобной цели".

– Ну что ж, благословляю вас, Сигизмунд Игнатьевич. Думаю, что вам удастся пригвоздить это международное зло к позорному столбу и тем самым пришибить наших российских генералов-дантистов. – Герцен посмотрел в окно. – Однако уже светает.

На общем заседании конгресса присутствовали все делегаты, множество гостей. Секретари секций с места читали свои отчеты. Сераковский читал пятым. В отличие от многих иностранных делегатов он говорил по-английски, и это понравилось англичанам, которые неодобрительно относились к французскому – второму официальному языку конгресса. Когда Сераковский окончил записку, раздались аплодисменты. После навевающих сон, наполненных цифрами и таблицами отчетов предыдущих секретарей эмоциональное, страстное слово русского делегата пришлось всем по душе.

Зыгмунт добился своего: телесные наказания, палочная дисциплина в армии были заклеймены представителями всех участвовавших в конгрессе стран.

В перерыве к Сераковскому подошел Вернадский:

– Поздравляю... Полный триумф! Расшевелить такое скучное и строгое общество – о, на это способен только такой убежденный человек, как вы!

Кто бы мог подумать, что год, целый год пролетит так быстро! Впрочем, что год – вся жизнь мчится, как на курьерских, быстрей, чем казенная бричка, на которой его везли в Оренбург. Кажется, так недавно он сошел на туманный берег Англии, а уже позади остались и Франция, и Пруссия, и Австрия, и Италия, остров Капри, куда он ездил для того, чтобы встретиться с Гарибальди.

Сераковский совсем перестал видеть сны, должно быть, от усталости, но стоило ему закрыть глаза, как немедленно возникали перед ним написанные писарским почерком отчеты, которые он изучал в архивах, судебные заседания, напудренные парики и черные мантии английских судей, тюрьмы. В Лондоне он первой осмотрел полковую военную тюрьму. Был разгар рабочего дня. Арестанты поднимали с земли тяжелые валуны и уносили их за круглое здание в центре тюремного двора. Навстречу шли другие арестанты с камнями. Все делалось строго по команде и в полнейшем молчании.

– Они что-либо строят? – спросил Сераковский у тюремщика.

– Нет, перетаскивают камни с места на место.

– Но зачем этот бессмысленный труд, никому не приносящий пользы? воскликнул Зыгмунт.

Благодаря своему знакомству с военным министром ему удалось побывать в знаменитой Ньюгетской тюрьме, самой старой тюрьме Лондона, расположенной в Сити. Ему показали камеру, откуда уводят осужденных на казнь, и выставленные здесь же отвратительные слепки с голов повешенных. В этой тюрьме заставляли работать по-настоящему, а лодырей наказывали тем, что морили голодом... Потом были другие тюрьмы Лондона... Тюрьмы Франции, Пруссии, Австрии. Сераковского интересовало все об уголовном наказании судоустройство и судопроизводство, быт осужденных, их перевоспитание.

Из каждого города, где он останавливался, Зыгмунт слал в Петербург подробные отчеты обо всем виденном. Их сначала получал Ян Станевич, работавший помощником библиотекаря в академии. Он слегка причесывал взъерошенные и не всегда безопасные высказывания своего друга и лишь после этого отправлял письма в штаб.

Недавно Сераковский отослал последнее письмо из Вены. Теперь уже совсем скоро отъезд. Странное дело, год назад он так мечтал об этой поездке, о новых странах, а теперь все чаще тосковал по родине, по Петербургу. Невольно вспомнился август прошлого года, прощание с Герценом, его слова: "Как я вам завидую, вы увидите Россию. Если бы мне теперь предложили на выбор мою теперешнюю скитальческую жизнь или сибирскую каторгу, то, мне кажется, я бы без колебаний выбрал последнюю".

Время было насыщено событиями, радостными и грустными известиями с родины.

Тринадцатое февраля. "Крамола выведена на улицы Варшавы"... Царские войска расстреляли манифестацию в Краковском предместье... В Варшаве организован тайный Центральный национальный комитет – правительство будущей свободной Польши... Что, если это начало? Начало освобождения Польши? А он здесь, в Париже. Какая несправедливость!

Двадцать шестое февраля. Смерть Шевченко... Зыгмунт бродил по уснувшему Парижу, вспоминая "батьку", последнюю встречу с ним. "Горе мне, горе!" – твердил он, запоздало каясь и коря себя за то, что перед отъездом из Петербурга так и не выбрал времени заскочить в Академию художеств к Шевченко.

Начало марта. Он приехал в Лондон за обещанными отчетами о деятельности военного министерства и немало удивился, увидев иллюминацию на улицах. Был освещен огромный транспарант: "Сегодня 20 миллионов рабов получили свободу". Каким-то чудом угадав, что он из России, его бросились поздравлять совсем незнакомые люди. "Как, неужели вы ничего не знаете? На вашей родине отменено крепостное право!"

На это событие откликнулся Герцен: "Если б было возможно, мы бросили бы все и поскакали бы в Россию. Никогда не чувствовали мы прежде, до какой степени тяжела жертва отсутствия".

И вот, словно внемля этим словам Искандера, он "поскакал" в Россию. В Вене, когда он уезжал оттуда, стояла жара. Только что закончился съезд юристов, где его пылкая речь в защиту прав солдата была встречена восторженно и все последующие ораторы вспоминали о ней, а один из видных генералов, выступая, несколько раз сказал о нем "мой гениальный друг". Это было приятно, лестно, его даже оставляли работать в Австрии, но он, конечно, отказался, как отказался раньше и от предложения лорда Росселя покинуть русскую службу и при его поддержке добиваться свободы Польши.

– Спасибо, – ответил он тогда, – но мне кажется, что за свободу Польши лучше бороться в России.

Глава четвертая

В Петербурге его встретил на дебаркадере Ян Станевич.

– Ну, наконец-то, наконец-то! Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучился! – сказал Ян.

Стояла белая ночь, такая светлая, что можно было читать, не зажигая огня. Спать так и не ложились, а просидели до утра за разговорами и бутылкой доброго французского вина.

– Ну, рассказывай, что хорошего в Париже? В Лондоне? В Вене?

– Нет, лучше расскажи сначала ты, что нового?

– За границей, наверное, лучше знают, что происходит в Польше.

– Представь себе, нет. Сведения скупы и часто нелепы.

– Что же тебе сказать? Ты о панихиде в костеле слышал?

– Краем уха.

– В общем, это было сразу же после смерти Тараса. – Станевич глубоко вздохнул и посмотрел на распятие в углу.

– Ты был на похоронах батьки?

– Конечно... На похоронах и объявили, что назавтра состоится реквием в память убитых в Варшаве. Костел святой Екатерины был полон. Пришел Костомаров, многие другие профессора. Вместе со всеми пели гимн. После этого арестовали нескольких наших студентов. Тогда русские студенты послали в Третье отделение письмо или как его назвать...

– Не важно... Что было в том письме?

– Могу процитировать, ибо письмо это лежало в студенческой библиотеке и я его читал: "Мы, нижеподписавшиеся, были первого марта на реквиеме в память убитых в Варшаве, участвовали в пении национального польского гимна и потому просим считать нас равно ответственными вместе со студентами из поляков". И внизу триста русских подписей.

– Ай да молодцы! – воскликнул Сераковский.

– Конечно, молодцы... Арестованных-то выпустили после этого.

– Что еще нового?

– Нет уж, уволь! – Ян протестующе замахал руками. – Теперь твоя очередь рассказывать. Ты видел Мерославского?

– Видел – это не то слово, я много разговаривал с ним. Он, несомненно, очень любит Польшу. Я ценю его отвагу, его участие в революции. И в то же время он так далек от реальности, настолько оторвался от родины за годы эмиграции, что потерял истинное представление о ней. Расскажи ему про русских студентов, подписавших письмо, – не поверит, скажет, что это чепуха, такого не может быть, что с русскими нам не по пути.

– Да, чуть не забыл, – перебил Ян. – Могу тебя если не обрадовать, то ошеломить. Твоими письмами интересовался сам государь император. Это мне Обручев сказал... Все шло по цепочке. Я относил твои писания в штаб, оттуда их препровождали военному министру, а тот, оказывается, давал царю. На каждом твоем рапорте есть собственноручная его пометка: "Дай бог, чтоб и у нас так было". Это, если ему что нравилось из заграничных порядков.

– "Царь как бог всемогущ, как сатана коварен", – повторил Сераковский слова Мицкевича.

Белая ночь незаметно перешла в утро, и Сераковский начал собираться чистить парадный мундир и складывать какие-то бумаги.

– Ты куда это? – удивился Станевич.

– Как куда? На работу, конечно.

– Нет, ты действительно фанатик, – добродушно упрекнул его Ян. Подожди хоть день, отдохни с дороги.

– Милый Ян! Я не могу ждать. Мне надо столько сделать!

Больше, чем когда бы то ни было, Сераковский был полон энергии. Ему не терпелось скорее явиться в свой департамент и докладывать, писать, кричать о том, что телесные наказания – зло, подлежащее уничтожению! На страницах "Современника" и "Морского сборника" недавно появились статьи на эту тему. В публичных выступлениях, дискуссиях, в частных разговорах все решительнее и чаще высказывались против шпицрутенов и розог.