Текст книги "Доленго"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Прошу к столу, Сигизмунд Игнатьевич, – пригласила хозяйка.

Да, давненько Зыгмунт не сидел за домашним самоваром, не ел теплых, только что из печи домашних булок и не пил ароматного китайского чая с вареньем. Майор расположился напротив и время от времени спрашивал, не хочет ли Сераковский еще "чего-нибудь откушать".

– У меня совсем нет времени заниматься с ним, – говорил Михайлин, поглаживая сына по стриженой голове, – офицеров просить – неудобно, да и не больно они горазды в науках, а мальчик растет. Будь моя воля, я бы определил его в кадетский корпус, но вот жена не соглашается.

Батальонный начальник освободил Сераковского от вечерней муштры, взамен которой Зыгмунт должен был приходить к нему домой и заниматься с Колей.

– Это я делаю на свой страх и риск, вопреки полученному предписанию, – сказал Михайлин. – Только, пожалуйста, не подведите меня во время смотра.

Сераковский по-прежнему вставал вместе со всеми, по-прежнему вместе со всеми занимался шагистикой, ружейными приемами и "словесностью", но отношение к нему несколько изменилось. Даже Поташев стал говорить ему "вы", и он был единственный солдат, к которому так вежливо обращался грозный унтер.

К четырем часам пополудни Зыгмунт шел теперь в дом майора Михайлина. Мальчик не знал многого из того, что полагалось знать в тринадцать лет, сведения, полученные от матери и отца, были крайне отрывочны, случайны, учебников, за исключением задачника по арифметике, не было, и Сераковский думал – с чего ему начать, чтобы не отпугнуть, а, напротив, заинтересовать своего маленького воспитанника.

– О чем же рассказать тебе, Коля? – спрашивал он, обращаясь скорее к самому себе, и вдруг, повинуясь мелькнувшей мысли, сказал мальчику: Закрой глаза, подойди к карте Европы и дотронься рукой. До чего дотронешься, о том я тебе и расскажу.

Коле затея понравилась. Он зажмурился и, подойдя к карте, ткнул в нее всей ладошкой. Ладошка закрыла восточную часть Австрии.

– А ты знаешь, Коля, что в этом месте идет жестокая война?

Мальчик оживился:

– Русских с турками?

– Нет, – ответил Зыгмунт. – Бедных с богатыми, справедливых с несправедливыми, добра со злом.

Говорить такое сыну батальонного начальника было явно рискованно, но Сераковский не мог удержаться, чтобы не вспомнить, о чем он осенью прочел в лавчонке Зигмунтовского.

– Твой отец, наверное, получает газеты, – сказал Сераковский. – Давай посмотрим их.

– Они в кабинете у батюшки. Пошли туда!

– А нам не попадет?

В доме никого не было, если не считать денщика, рубившего во дворе саксауловые дрова, да кухарки, что-то стряпавшей на кухне к ужину. Коля повел Сераковского в просторную, устланную ковром комнату с письменным столом напротив окна, обитою кожей софою и шкафом, заполненным книгами. За стеклом, на кожаных корешках переплетов поблескивали заголовки, и Сераковский, как зачарованный, долго смотрел на них. "Современник", "Сын отечества", переплетенные "Оренбургские губернские ведомости", сочинения Державина, Жуковского, Пушкина, Вальтера Скотта...

Газеты лежали аккуратной стопкой на маленьком столике, было видно, что их не только читали, но и берегли.

– Все же давай-ка мы с тобой воротимся в детскую, – сказал Сераковский озабоченно. – А то как бы нам не попало от твоего батюшки.

– Не попадет, Сигизмунд Игнатьевич, он добрый...

– Ну коль так, то мы возьмем эти газеты и пойдем к карте. Я тебе покажу, где сейчас идет война.

В пачке лежали газеты за осень и зиму 1848/49 года. Сераковский взял самую давнюю и сразу же разыскал корреспонденцию из Вены. В австрийской столице шел бой. Город горел, и вечером можно было читать при свете пожаров... Зыгмунт схватил следующую газету. "Вена капитулировала". Еще одну. "Казнь главного начальника Венской национальной гвардии... Он сформировал подвижные батальоны и вверил их начальству Бема. Воззвание его обратило народ к оружию"... "...Князь Виндишгрец потребовал выдачи польского генерала Бема"... "Генерал Бем бежал из Вены в Венгрию".

Все время, пока Сераковский лихорадочно читал газеты, Коля стоял рядом, с недоумением наблюдая за своим странным учителем: что интересного он нашел в них? И что его так опечалило?

– Турки побили русских? – спросил маленький Михайлин.

– Нет, Коля, на сей раз турки ведут себя хорошо. В мире, видишь ли, идет особая война. Не страна воюет против страны, а борьба идет внутри, в границах одного и того же государства. Восстает народ...

– Так это бунт! – сказал Коля.

– Нет, не бунт, совсем не бунт!..

И Сераковский, с трудом подбирая понятные мальчику слова, стал рассказывать ему об итальянцах, чехах, поляках, венграх, поднявшихся против Австрии, которая поработила эти народы. Он так увлекся, что не заметил, как в детскую вошел Михайлин. Сына и учителя майор застал лежавшими на ковре, где была расстелена снятая со стены карта.

– Простите, Степан Иванович, – пробормотал Зыгмунт, вставая.

– Ничего, ничего, продолжайте. Я послушаю...

– Мы тут с Колей немного занялись историей...

– Я вижу, современной.

– Не только. Я рассказал Коле об образовании Австрийской империи...

– И о том, как она распадается на наших глазах, не так ли?

Сераковский смутился, не зная, что ответить.

– Сигизмунд Игнатьевич очень интересно говорит обо всем, – выручил Коля.

– Ну что ж, я рад, что тебе пришелся по душе твой учитель.

С этими словами майор вышел из детской, так и не удовлетворив своего желания послушать, чему же учит Сераковский его сына.

Пароход в Новопетровск приходил редко – несколько раз за навигацию, когда надо было доставить товары для гарнизона. На пароходе же трижды в год привозили жалованье офицерам и солдатам, которое так и называлось третное. Другие суда в укрепление не заходили. Правда, изредка можно было увидеть на горизонте бригантину или расшиву, перевозившие грузы между Астраханью и персидским портом Гяз, да иногда показывались лодки рыбопромышленников и тюленщиков. При сильном шторме они прятались в Николаевской гавани.

Никто не знал, каким способом пожалует в Новопетровское укрепление генерал. Ему давно приготовили апартаменты и даже приведи в порядок дорогу к пристани. Несколько раз за последнее время, едва сигнальщик докладывал о появлении в море какого-нибудь судна, майор Михайлин отдавал распоряжение закладывать тарантас и сам ехал в нем на пристань встречать генерала. Но судно проходило мимо Новопетровска.

Генерал прибыл пароходом "Семь архангелов", который зашел в укрепление только для того, чтобы высадить начальство из Петербурга. Это был сухонький старый генерал-лейтенант из числа штабистов, тяготившийся в свои годы необходимостью ехать куда-то на край света, на границу империи, но твердо уверенный в том, что полученный от высокого начальства приказ надо выполнять строго и честно. Звали генерала Иван Иванович Сухомлин.

Он не пожелал отдохнуть с дороги и сразу же, не обращая внимания на уговоры и сервированный у коменданта стол, пошел, семеня по-стариковски ногами, в сторону казармы, но вдруг передумал и приказал майору Михайлину накормить его из солдатского котла. Ночью ему не спалось, и он сам, без сопровождающих, проверил два поста, но ничего никому не сказал и вернулся на квартиру.

Официально назначенный на завтра инспекторский смотр, по сути дела, начался с того момента, когда Сухомлин сошел с парохода.

Долгое ожидание измотало солдат и офицеров. Все три недели, пока ждали генерала, унтеры "чистили морды" рядовым за малейшую неточность ответа, за плохо одернутую рубаху, за нечеткое выполнение команды. Вечером Сухомлин объявил, что смотр будет завтра в девять утра, однако первую и вторую роты подняли в пять часов, с тем чтобы к шести часам они успели пригнать амуницию, нафабриться и причесаться. В течение следующего часа в последний раз репетировали примыкание, повороты, сдваивание рядов, после чего долго, не менее получаса, равнялись. Унтер Поташев от крика почти потерял голос и страшно боялся, что это произведет плохое впечатление на генерала. Мрачно ходил взад-вперед красный от напряжения и водки капитан Земсков, мимоходом раздавая зуботычины и суля розги. Фельдфебель Кучеренко несколько раз бегал на холм, к флагу откуда был виден комендантский дом, не идет ли генерал. Генерал не шел, и фельдфебель срывал зло на Охрименко.

Тут же, на плацу, красиво выстроились казаки во главе с сотником Кагановым. Они сидели на низкорослых, однако ж выносливых и быстрых туркменских лошадях.

Без пяти минут девять из дверей особняка показался Сухомлин, позади него шли майор Михайлин и комендант. Фельдфебель заметил их вовремя, и роты замерли.

– Смирно! Ра-авнение на-лево! – раздалась команда, почти одновременно повторенная всеми командирами.

– Смирно! Сабли вон! Слушай на караул! – скомандовал сотник.

Командовать выстроенным на плацу войском надлежало майору Мяхайлину, но странный генерал спутал все карты, оставив майора при себе, и команду пришлось взять Земскову. Генерал нарушил традицию и в другом: он начал смотр не с проверки хозяйства и отчетности, а сразу обратился к строевой службе.

– Степан Иванович, будьте любезны распорядиться, чтобы занятия шли своим чередом, – сказал он майору.

– Как вам угодно, ваше превосходительство!

Сухомлин стал в сторонке и молча, не делая замечаний, смотрел, как под барабанный бой маршировали на плацу роты, а по сигналу "галоп" пролетела, поднимая облако пыли, казацкая сотня.

Затем он велел перейти к "словесности". Сначала экзаменовалась первая рота.

– Что есть солдат? – неестественным от возбуждения голосом выкрикнул фельдфебель, уставясь совиными глазами в генерала, будто спрашивая это у него. – Отвечай, Забелин!

Рядовой Забелин еще сильнее прижал руки к швам на штанах.

– Солдат есть защитник престола, православной веры и отечества от врагов внутренних и внешних.

– Правильно, молодец Забелин!.. Сераковский, отвечай, что должен уметь солдат.

Генерал Сухомлин повернул голову, отыскивая взглядом "рядового из политических преступников", о котором ему вчера доложили.

– Солдату надо знать: немного любить царя... – начал Сераковский по-солдатски.

– Стойте! – перебил его генерал. – Повторите что вы сказали.

Сераковский повторил все слово в слово. Его одеревенелая, с выпяченной грудью фигура, бесстрастный, лишенный малейшей интонации голос, торчащий кверху подбородок – все говорило о служаке, "фрунтовике", и лишь глаза, умные и насмешливые, показывали, что этот служака великолепно понимает абсурдность того, что говорит.

Генерал увидел эти глаза.

– Зачем вы так отвечаете мне, Сераковский? Ведь вы же образованный человек!

– Нас так учит господин фельдфебель, ваше превосходительство.

– Какой позор! – Генерал брезгливо глянул на Кучеренко. Продолжайте, фельдфебель. И впредь хотя бы изредка прислушивайтесь к тому, что говорят вам образованные люди.

В тот же день, под вечер, в казарму пришел запыхавшийся вестовой от майора и сказал, что Сераковского требует к себе генерал.

– Разнос или "отеческое внушение", – заметил Погорелов.

Генерал сидел за столом вместе с четой Михайлиных и пил чай. Несмотря на жару, которая только начала спадать, все пуговицы и крючки генеральского мундира были застегнуты.

– Господин генерал-лейтенант... – начал рапортовать Сераковский, но Сухомлин остановил его небрежным движением сухой руки.

– Не нужно, Сераковский, мы с вами сейчас не на службе... Хозяин приглашает вас быть сегодня его гостем. А посему присаживайтесь.

– Благодарю вас...

Зыгмунт не знал, как себя держать, известно ли генералу, что он здесь ежедневно бывает, или же майор благоразумно скрыл это.

– Как вы знаете, – сказал Сухомлин, – сегодня я поименно спрашивал у солдат претензии. К вам же не подошел умышленно, потому что хотел задать вам этот вопрос в другой обстановке.

Генерал замолчал и вопросительно посмотрел на Зыгмунта.

– Видите ли, мне трудно ответить. В моем положении... – Сераковский замялся.

– Ваше положение мне известно, господин Сераковский. Посему я и попросил вас сюда. Итак, имеете ли вы жалобы на обращение?

– Ежели не жаловались те, кого ежедневно и ежечасно бьют ни за что и секут розгами за малейшую провинность, то что говорить мне, у кого пока не выбит ни один зуб.

– Ну, батенька, мордобой в русской армии – да что мордобой! наказание батогами, назначаемое без суда, идет еще с допетровских времен. И это не только в России. Небезызвестный вам Фридрих Второй, король Прусский, изволил выразиться, что солдат должен бояться палки капрала больше, чем пули неприятеля.

– Но разве это справедливо? – воскликнул Сераковский. – Разве христианину должно применять силу там, где необходимы убеждение, довод? Его бледные щеки покрылись румянцем.

– Армия – не монастырь, и солдаты не монахи и не послушники.

– Они прежде всего люди, ваше высокопревосходительство. Бить солдата, который даже не смеет отвернуться от удара!.. – Сераковский поморщился, словно от физической боли. – Это ли не грех?

– Действия, узаконенные уставом и утвержденные государем, не могут ложиться на душу бременем греха.

Сераковский хотел было возразить, но спохватился: не след конфирмованному солдату и государственному преступнику иметь свое суждение, идущее вразрез с государевым.

– Шпицрутены, кошки, линьки, палки, кнут, плети, розги... какой поистине страшный букет! – как бы для самого себя сказал Зыгмунт. – Это не считая рукоприкладства – мордобития, зуботычин, пощечин, оплеух, затрещин, "чистки морды"...

– Однако вы горазды в русской словесности. Для поляка это похвально. – Генерал улыбнулся.

– Я окончил русскую гимназию и занимался в Петербургском университете, – ответил Сераковский тоже с улыбкой.

Все время, пока велся разговор, майор Михайлин сидел молча и лишь изредка поглядывал то на одного, то на другого собеседника. Жена его вышла из комнаты, Коля гулял во дворе.

– Мне кажется, Иван Иванович, – сказал наконец Михайлин, – что наш военно-уголовный устав в части телесных наказаний и впрямь нуждается в некоторых изменениях...

– В сторону большей человечности, – досказал Сераковский.

– Это, батенька, не нашего ума дело, – заметил генерал. – Не мы писали устав, не нам его и отменять.

– Но и при существующем уставе каждый воинский начальник может не только карать, но и миловать, быть милосердным. Это право у него никто не отнимал, не так ли? – сказал Сераковский.

– Согласен... – Генерал наклонил седую голову.

– Вот Степан Иванович. – Сераковский показал глазами на Михайлина. Ведь за все время моей службы в Новопетровске я ни разу не видел, чтобы наш батальонный командир рукоприкладствовал. Ни разу!

– Гм-да... – не то одобрительно, не то осуждающе промычал генерал.

– У каждого человека свой характер, свой норов, – сказал Михайлин, потупив глаза.

– Вам в чем-либо помогает господин Сераковский? – спросил генерал у хозяина дома. – Я имею в виду батальон, солдат.

– Я не счел себя вправе, ваше высокопревосходительство, привлечь к делу человека, который... – Майор запнулся, с трудом подбирая слово.

– И напрасно, – перебил генерал. – Люди с образованием в русской армии редки, очень редки, особенно среди рядовых и нижних чинов, и их след использовать... ну, например, для занятий словесностью. Или пускай они по воскресеньям читают солдатам Евангелие.

После разговора с генералом Зыгмунта стали чаще взамен каждодневной муштры посылать на хозяйственные работы – косить сено, плести маты из камыша, который надо было сначала заготовить на болотистом берегу, рубить твердый, как железо, саксауловый кустарник.

Вблизи Новопетровска саксаул уже извели, и с каждым разом его приходилось искать все дальше. Накануне прискакал в укрепление какой-то казах, от него узнали, что верстах в пятнадцати есть хорошая саксауловая роща, и Сераковского послали проверить, не обманул ли инородец. Одному в степь уходить не разрешалось из-за возможной встречи с хивинскими разбойниками, и Зыгмунт попросил себе в компаньоны Погорелова.

Ночью нежданно-негаданно прошел проливной дождь, такой редкий в июне, освеживший чахлые, засыхающие на корню травы, и ехать по степи, опустив поводья, было чрезвычайно приятно.

– Боже, какое счастье хоть на время избавиться от всевидящего ока отца-командира! – сказал Погорелов.

Стояло раннее, нежаркое утро с легким освежающим ветерком. Над глинистыми обрывами, испещренными гнездами, с криком носились стрижи, иногда дорогу переползали змеи, которых в укреплении называли песочными: почуяв опасность, они за несколько секунд зарывались в песок.

Узкая, протоптанная кочевниками тропа шла с одного бугра на другой. Иногда попадались неглубокие пади, блестевшие на солнце подобно замерзшим лужам. Пади поросли солончаковыми травами, единственными растениями, которые выживали на этой пропитанной солью земле.

С гребня высокого холма они заметили вдалеке, почти на горизонте, большой верблюжий караван, это шли из Хивы в Оренбург купцы с товаром – от колодца к колодцу.

– Еще заберут в плен и продадут в невольники, – невесело пошутил Погорелов.

Такие случаи бывали не раз, и в Хиве одно время содержалось до тысячи проданных в рабство русских людей.

– Не заберут! Мы ведь им не хотим и не делаем зла, – сказал Сераковский.

– Ты очень наивный человек и витаешь в облаках. Давай-ка лучше скроемся с глаз да понаблюдаем, как будут вести себя хивинцы.

Караван шел своей дорогой.

Сераковский и Погорелов ехали не торопясь и лишь к полудню добрались до оврага, о котором говорил казах. Там было прохладно, зелено, росла пахучая, с серебристыми листьями джида и тихо журчал ручей, очевидно, он никогда не пересыхал, а после дождя разбух, набрался сил. Тут они оставили лошадей пастись, а сами пошли дальше: по словам казаха, сразу же за оврагом должна быть саксауловая роща.

– Я же говорил, что нечего проверять... Надо верить человеку, сказал Сераковский, увидев причудливо искривленные кустистые деревца с зелеными веточками вместо листьев.

Теперь можно было и отдохнуть – не торопиться же назад в укрепление! Через седло у Сераковского была перекинута переметная сумка с выданной каптенармусом едой, он хотел уже достать ее, но в этот момент из кустов неожиданно вышел казах. Он приложил руку к груди и низко поклонился Сераковскому.

– Не узнала? – спросил он, дружелюбно улыбаясь.

– Постой, постой...

Сераковский сделал несколько шагов навстречу и протянул руку. Ну конечно, это же тот самый кочевник, которого он нашел раненым в степи!

– Идем юрта, кибитка, по-вашему, – промолвил казах. – И тот солдат идем. Чай пить будем, кумыс свежий... Гостем будем. Наша тут стоит. – Он показал рукой куда-то влево.

Сераковский и Погорелов переглянулись.

– Пошли!

Они взяли за повода коней и двинулись вслед за казахом, Сераковский охотно, Погорелов – немного сомневаясь, стоит ли идти к незнакомым кочевникам, тем более вдали от укрепления.

– Мой тебя давно заметил, – сказал казах, оборачиваясь.

– Как тебя зовут? – спросил Сераковский.

– Абай... А тебя?

Вскоре они услышали лошадиное ржанье, блеянье овец, человеческие голоса. Несколько кибиток стояло в степи, из одной из них, крайней, навстречу вышел белобородый старик и поклонился гостям. Очевидно, он ждал их.

– Здравствуйте, – сказал он. – Мой сын Абай рассказал мне, что вы спасли ему жизнь. Теперь он ваш должник. – Старик говорил по-русски не только правильно, но и почти без акцента.

– Добрый день! – Сераковский и Погорелов поклонились.

– Заходите в юрту. О лошадях позаботятся.

Внутри кибитки было прохладно и сумеречно, особенно после слепящего солнца. Посередине горел небольшой костер, и над ним, в дыму, коптилось мясо. На стенах висели несколько луков, стрелы, конская сбруя, сабля, пестрые стеганые халаты, кухонная утварь.

– Садитесь, – сказал старик, показывая на расположенную против входа низенькую кровать, прикрытую ковром.

Кибитка постепенно наполнилась народом. Пришли те, кого, наверное, пригласили. Они молча кланялись, прикладывая руку к сердцу, и усаживались.

По восточному обычаю, первое время сидели молча. Старый хозяин налил в пиалы кумыс и подал сначала русским гостям, затем остальным. Кумыс был кисловатый и ударял в нос острым винным запахом. Пожилая, с морщинистым лицом женщина, должно быть мать Абая, принесла и с поклоном поставила на низенький столик перед гостями огромное блюдо дымящегося плова. Его ели руками, помытыми в общем тазу. У Сераковского и Погорелова с непривычки это не получалось, но хозяева делали вид, что не замечают неловкости гостей.

Все время где-то поблизости пела одинокая струна, которой вторил резкий мужской голос.

– Кто это поет? – спросил Сераковский.

– Шаман. Он врачует болезни. Может, хотите, посмотреть? – спросил отец Абая.

В соседней кибитке сидели на корточках две молодые женщины, ждавшие исцеления от своих недугов. Шаман, маленький худой мужчина лет сорока, с неприятным бабьим лицом, держал в трясущихся руках инструмент – нечто вроде большущего ковша с длинным черенком, на который была натянута единственная струна из конского волоса; по ней шаман водил смычком.

Никто не обратил внимания на вошедших. Женщины не пошевелились, не повели глазами, они тупо смотрели в землю, безучастные ко всему, что происходило вокруг.

Шаман, напротив, находился в непрестанном движении. Он вскакивал, садился, снова вскакивал, махал руками, вертел головой. Вдруг он выхватил из-за пояса кинжал и устрашающе помахал им перед глазами неподвижных, будто неживых женщин, а затем, Подняв с пола топор, стал изо всех сил бить обухом себя в грудь и бил до тех пор, пока не свалился в изнеможении.

Тогда обе женщины встали, а все, кто находился в юрте, стали тихонько шептать молитвы. Сераковский с трудом разбирал слова, что-то вроде "Алла ой боей, хай, хай..."

Но тут раздался дикий вопль, шаман вскочил на ноги, схватил одну из женщин, перекинул ее через плечо и начал вращаться. Женщина распрямилась, вытянула руки и ноги, волосы ее растрепались, и она походила теперь на парящую в воздухе птицу. Через несколько минут шаман бросил ее на землю едва заметным движением плеча, как грузчики сбрасывают мешки с зерном.

– Алла, алла, – шептали хором те, кто был в кибитке.

Вторую женщину постигла та же участь.

– Не каждый из русских может увидеть волшебство шамана, – сказал отец Абая.

– Они поправятся? – спросил Сераковский.

– На то есть воля аллаха. – Старик поднял глаза кверху. – Если он примет нашу молитву...

Абай проводил гостей до полдороги. Он молча ехал рядом с Сераковским на своем быстроногом скакуне.

– Моя теперь домой надо, – сказал он. – Большой тебе спасыпо!

– До свидания, Абай. Тебе спасибо... Может, еще встретимся.

Некоторое время ехали молча.

– Какая все-таки дикость, какое невежество! – прервал молчание Погорелов.

– Да, дикость, – согласился Сераковский. – Но кто виноват в этом? Подумать только. В то самое время, когда студенты в Петербурге слушают лекции просвещенных профессоров, играет итальянская опера, печатается "Современник", здесь, на территории того же самого государства, кривляется и дурачит людей шаман. И ему верят! Ни одного лекаря! Ни одной книги!.. На территории, равной, быть может, целой Франции, живут подданные российского государства, от которых это самое государство только берет, не давая ничего взамен...

– Позволь, позволь! – насмешливо перебил его Погорелов. – А водка, которую продают маркитанты? Инородцы, пообщавшиеся с нашим братом, довольно быстро становятся отменными пьяницами.

– К сожалению, ты прав. – Зыгмунт помолчал. – А ведь хорошие люди. Как дружески встретили они нас. Особенно этот старик.

– Который по-русски говорит?

– Да... А вот я по-казахски знаю всего несколько слов. Обязательно надо выучиться.

– Зачем?

– Как зачем? Ты странный человек, Погорелов. Жить среди казахов и не попытаться овладеть их языком – все равно что высказать им свое пренебрежение. Пять слов в день – и через год мне не нужен будет переводчик.

Когда Сераковский и Погорелов подъезжали к укреплению, из ворот показалось несколько казаков. Заметив возвращающихся солдат, они поскакали к ним и круто осадили коней.

– Никого в степи не видели? – спросил один из казаков.

– Никого... А что случилось?

– Солдат сбежал.

– Какой солдат? – Сердце Сераковского забилось от тревожного предчувствия.

– Охрименко.

Ночью майору Михайлину стало плохо, и денщик сбегал за лекарем. С начальством лекарь был обходителен. Он выслушал больного и сказал, что самое полезное для него лекарство – это сменить климат, но коль сие от него не зависит, то стоит поехать в Оренбург и лечь в госпиталь.

Михайлин и раньше не часто бывал на плацу, где занимались шагистикой, тем более неожиданным было его появление там теперь, после того, как лекарь уложил его в постель.

Первое отделение под командой унтера Поташева занималось маршировкой. Все было как обычно: солдаты выбрасывали вперед одеревенелые ноги, равнялись, строились, сдваивали ряды. "Раз-два!", "Раз-два!" – командовал унтер. Время от времени он подходил к какому-нибудь солдату и "учил" его давал пощечину или же бил кулаком в челюсть.

– Поташев, за что вы сейчас ударили солдата? – раздался вдруг голос майора, который стоял на крыльце канцелярии и наблюдал, как идут занятия.

– Сми-ирна! – гаркнул унтер.

– Отставить!.. За что вы ударили солдата? – повторил майор.

– Эта собака спутала ногу, вашродие! – бойко ответил унтер.

– Перед вами не собака, а человек, солдат русской армии. Вам понятно?

Унтер недоумевающе посмотрел на батальонного командира. За все пятнадцать лет службы никто и никогда не сделал ему замечания по такому поводу. Пока Поташев был солдатом, его били все – от унтера и до ротного командира (до сих пор у него рот со щербой), потом, когда он наконец получил власть, пусть маленькую, но все же власть, он стал бить солдат сам, считая мордобой такой же неотъемлемой частью армии, как муштра, как слова команды, как каптенармус или повар.

И вдруг этот неожиданный, непонятный окрик майора!

– Я запрещаю вам, унтер Поташев, заниматься рукоприкладством. Запомните, и впредь извольте выполнять сие неукоснительно.

– Слушаюсь, вашродие...

Недоумение, полная растерянность, смятение – все разом отразилось на лице унтера.

Солдаты сначала ошеломленно уставились на батальонного командира, затем стали переглядываться, подталкивать друг друга плечами, подобно Поташеву не понимая, что случилось, и в то же время, вопреки Поташеву, угадывая безошибочным солдатским чутьем: что-то надломилось, что-то особенное произошло сейчас в их судьбе... У Погорелова вытянулось лицо. Сераковский не мог сдержать торжествующего взгляда.

– Продолжайте занятия, унтер, – распорядился майор Михайлин.

Весь вечер солдатская казарма гудела, в мельчайших подробностях вспоминая события. После приказа батальонного командира унтер стал сам не свой. Несколько раз, забывшись, он заносил было руку для удара, но вдруг, вспомнив о запрете, резко опускал ее.

– Наряд не в очередь! Нужник пойдешь чистить вместо профоса! вымещал свою злобу Поташев.

Больше всех, пожалуй, радовался Сераковский. А может быть, думал он, в том добром, что произошло сегодня, есть и частица его усилий? Ведь тогда, в разговоре с генералом, майор Михайлин молчал, однако ж явно сочувствовал его словам!

– Тебя ни разу не посмел коснуться кулак унтера, но ты ликуешь, как будто всех сильнее били тебя! – сказал ему Погорелов.

– А ты разве не доволен?

– Доволен! Но что значит отмена пощечин для одного батальона, если бьют всюду, во всем русском войске!

Сераковский помрачнел, но тут же оживился снова.

– Лиха беда начало, Погорелов, – сказал он.

Майор больше не появлялся в ротах. Когда на следующий день Сераковский пришел заниматься с Колей, Михайлин лежал в кабинете на диване. Рядом на столике стояли пузырьки с лекарствами.

– Зайдите ко мне, Сигизмунд Игнатьевич, – услышал Зыгмунт голос батальонного командира.

– Здравствуйте, Степан Иванович! Как ваше здоровье?

– Вашими молитвами... – Михайлин слабо, болезненно улыбнулся.

– Молитвами всех солдат, которых одним магическим словом вы превратили из бессловесных забитых тварей в людей! – ответил Сераковский, заметно волнуясь.

– Ой, как громко!.. Вы, я вижу, весьма восторженный человек.

– Вы правы. Я могу мгновенно приходить в восторг и так же быстро в уныние... Но я не могу оставаться равнодушным.

– Значит, солдаты молятся за меня... – не то в шутку, не то всерьез промолвил майор.

– Конечно!.. И стараются, как не старались никогда. Можно подумать, что их подменили. – Сераковский помолчал. – Вы представляете, Степан Иванович, какой бы могучий сдвиг произошел в армии, если бы то, что вы сделали здесь, было сделано повсеместно!

– Нет, вы определенно фантазер!.. Но ежели говорить серьезно, то сие, Сигизмунд Игнатьевич, к сожалению, не в моих слабых силах. Больше того, я совсем не уверен, что мое распоряжение будет одобрено. Скорее всего, я получу нагоняй и наживу себе врагов.

– Не дай бог!

– Увы, люди белой кости рождаются с плеткой в руках, люди же черной кости – с веревкой на шее.

– Но ведь есть же исключения!

– ...когда с веревкой на шее рождается человек белой кости? – спросил майор, поглядывая на Сераковского.

Они помолчали, пока Михайлин пил свою микстуру.

– Если бы это, – Зыгмунт выделил голосом последнее слово, – произошло на несколько дней раньше, Охрименко бы никуда не убежал.

– Охрименко совершил тяжкое преступление, – сказал Михайлин, мрачнея.

– Но надо же принять во внимание причину преступления, помнить о том, что толкнуло человека в бездну... Его поймают?

– Наверное. Не мы, так кокандпы... Однако я задержал вас. Идите к Коле, а то он небось соскучился, дожидая.

– Очень хороший мальчик, – искренне похвалил Сераковский.

Лицо майора потеплело.

– Хочу, чтобы он вырос человеком.

– Я тоже. И делаю для этого все, что в моих силах.

– Спасибо... А в награду возьмите, коли желаете, вот эту книжку "Современника". В ней есть кое-что любопытное для вас...

Михайлин дал журнал Сераковскому, очевидно, не зря. Там была отчеркнута статья, словно бы продолжавшая начатый разговор о наказаниях. Речь в ней шла о французских преступниках, осужденных на галеры. Статья была внешне бесстрастна, она лишь констатировала факты, но сам подбор этих фактов протестовал против жестокости. Безымянный автор взывал к совести людей: наказывайте, но не истязайте!

– "Доказано, – прочитал вслух Сераковский, – что десятый из осужденных на галеры умирает в первый год. Итак, каждый присяжный, положивший отослать десятерых обвиняемых на каторжную работу, может быть уверен, что один из этих людей приговорен им на смерть верную и почти столь же быструю, как и смерть на эшафоте..." И это в просвещенной Франции! Почти как в России!