Текст книги "Доленго"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– И там увидим Аполонию?

– Конечно! В самых первых рядах.

Зеленый мост через Вилию соединял дачные местности – Зверинец с Закретом. Река здесь круто изгибалась, и на том, высоком берегу ее рос красивый сосновый лес.

...Аполонию Сераковский увидел сразу, она шла впереди, вместе с какими-то женщинами в черном. За ними в безмолвии медленно двигалась толпа. Аполония узнала Зыгмунта, подняла на него большие затуманенные глаза, но тотчас же потупила взгляд. В такую минуту, когда все думали о жертвах, принесенных Польше, было кощунственно выражать радость.

Сераковский и Врублевский молча присоединились к толпе, которая уже возвращалась в город. Лишь дойдя до пустынной Торговой площади, посредине которой возвышался костел святого Якуба, Аполония сочла возможным" взглянуть на Сераковского и приветливо улыбнуться ему.

– Здравствуйте, пан Зыгмунт, я рада вас видеть, – тихонько сказала она. – Вечер добрый, пан Валерий!..

Сераковский с благодарностью посмотрел на нее. Она похорошела, и ей так шло черное платье из тяжелого шелка, на котором выделялась булавка с белым орлом, приколотая к груди в знак того, что ее сердце принадлежит Польше.

– Можно, я вас провожу до дому? – попросил Сераковский, и Аполония не возразила.

– До завтра, Зыгмунт! – вовремя попрощался Валерий.

– До завтра! Я жду тебя в гостинице, как условились.

Аполония и Зыгмунт остались одни. Улицы быстро пустели. Цокая копытами о мостовую, проехал казацкий патруль.

– Я ведь даже не знаю, где вы живете! – сказал Сераковский.

– Какая разница... Давайте просто походим... хотела сказать "прапорщик", но вижу, что вы совсем в другом чине. – Она вздохнула. – Мне не нравится ваша форма, пан Зыгмунт.

– Почему же? – удивился Сераковский.

– Потому что солдаты, одетые в эту форму, держат в цепях Польшу.

– Но есть люди, которые носят такую же форму и в то же время готовы бороться за свободу отчизны.

– Где они? – грустно спросила Аполония.

– Один из них перед вами.

Она обрадовалась:

– Значит, вы приехали не просто так, а по делу!

– Конечно... И чтобы увидеться с вами. Я так часто и так много думал о вас все это время...

– В трудный час испытания отчизны сердце поляка должно молчать.

– Неверно! Охваченное любовью сердце делает человека сильнее, лучше, справедливее!

Они бродили по темным, освещенным лишь звездами улицам, и Сераковский рассказывал о чужих странах, о встречах с Герценом и Гарибальди, пока Аполония не спохватилась:

– Уже поздно... Мне надо домой.

Она взяла в руку висевшие на груди миниатюрные часики с цепочкой копией каторжных цепей, как наглядным напоминанием об оковах, в которых стонет Польша. Сераковский засветил спичку.

– Уже два часа ночи! – испуганно сказала Аполония и добавила уже с улыбкой: – Мне попадет от мамы, она у нас строгая.

– Не попадет!.. Когда я вас увижу?

– Завтра вечером я буду у Острой брамы.

– А в воскресенье?

Аполония задумалась.

– Наверное, я пойду в костел. Вот в этот. – Она показала рукой на древнюю звонницу, стоявшую рядом с белым храмом.

– А в понедельник?

– Зачем загадывать далеко? – спросила она.

– А затем, что я хочу вас видеть каждый день, каждый час, каждую минуту!

К сожалению, осуществить это Сераковскому не удалось: работа по обследованию тюремного быта отнимала слишком много времени. Но уже одно то, что он жил в Вильно, в городе, в котором жила Аполония, что он хотя бы изредка мог встречаться с нею, делало его счастливее.

А город по-прежнему бурлил. Сераковскому стоило немалого труда оставаться внешне спокойным, проходя по улицам и чувствуя на себе враждебные взгляды прохожих. Люди, надевшие траур по павшим, видели в нем лишь капитана ненавистной им царской армии, быть может, однополчанина тех, кто расстреливал варшавских демонстрантов. Он не мог, не имел права сказать им, что под его мундиром бьется горячее сердце патриота. Тревожило и другое. Однажды он стал свидетелем того, как дюжий поляк с закрученными усами столкнул локтем с тротуара русского старика, пробормотав негромко, но внятно: "Чертов москаль!"

В начале августа распространились слухи, будто из Царства Польского сюда через Ковно направляется многочисленная процессия: Варшава протягивает руку Вильно. Дорога на Ковно вела через Погулянку, и там стал собираться народ. Этой дорогой в феврале 1839 года везли на расстрел Шимона Конарского, и место его казни стало священным. Дойдя до него, люди падали на колени и пели молитвы. С каждым днем толпа росла. Сначала это были сотни людей, потом – тысячи.

Пятого августа в гостиницу к Сераковскому прибежал встревоженный Жверждовский.

– Зыгмунт, если завтра народ пойдет по Погулянке, его встретят войска. Сведения точные, от самого Назимова.

Сераковский задумался.

– Это опасно. Это очень опасно, Людвик.

– В чем ты видишь опасность? В столкновении?

– Да. Будут жертвы – убитые, раненые, покалеченные. Должны ли мы поддерживать эту демонстрацию или же должны отговорить от нее народ? Чего будет больше от завтрашнего выступления – пользы или вреда? Я не навязываю своего мнения. Давай думать...

– По-моему, надо смело идти на жертвы! Это всколыхнет народ, заставит его взяться за оружие.

– А разве оно есть? – спросил Сераковский.

Жверждовский замялся:

– Видишь ли, оружия пока очень мало... Вернее, его почти нет.

– Так за какое же оружие будет браться народ? Я за выступление, за демонстрацию, за борьбу, которую мы, безусловно, начнем, но при одном условии – надо иметь силы, чтобы выступить и победить.

Ночью шестого августа были подняты по тревоге четыре пехотные роты и две сотни казаков. Они заняли позиции у Трокской заставы и блокировали три расходящиеся здесь дороги – на Ковно, откуда ждали варшавян, на Гродно и маленький городок Троки, давший имя заставе.

Было еще темно, восток только занимался, но город уже бодрствовал, вернее, он и не спал вовсе. В покоях генерал-губернатора Назимова свет горел всю ночь. В шесть утра зазвонили колокола всех виленских костелов, призывая на молитву тех, кто собирался идти к месту казни Конарского. Особенно много народу собралось возле Остробрамской иконы. Часовня, в которой она висела, находилась над древними Острыми воротами крепостной стену, некогда окружавшей Вильно. Ночью икона была закрыта от людских взоров шелковой занавеской, которая с первым ударом колокола сдвинулась с места, открывая строгий лик богоматери, украшенный множеством серебряных маленьких сердец и ручек – дарами несчастных, исцеленных ею. Толпа опустилась на колени и запела:

Боже, кто Польшу родимую нашу

Славой лелеял столь долгие веки,

Ты, отвращавший столь горькую чашу

Броней своей всемогущей опеки,

Ныне к тебе мы возносим моленье:

Отдай нам свободу! Пошли избавленье!..

Люди из костелов направлялись к Погулянке. Шли шляхтичи, ремесленники, горничные, гимназисты в форменных фуражках, чиновники. Некоторые вели детей, державших на руках одетых в черное кукол.

У Белых столбов отдельные группы соединились и пошли дальше по тракту на Ковно. Тракт был густо обсажен липами и, петляя, поднимался в гору. Ничего опасного не было видно впереди, но вот дорога пошла прямо, и все увидели на вершине холма казаков на конях и боевые порядки солдат. Перед ними взад-вперед ходил полковник.

Завидев войска, толпа замедлила движение.

Полковник остановился посередине дороги, широко расставив ноги и заложив руки за спину.

– Господа! Прошу разойтись! – крикнул он.

Толпа продолжала молча двигаться.

– Прошу остановиться, иначе я вынужден буду приказать открыть огонь! – еще громче прокричал полковник.

Толпа не остановилась. Никто не дрогнул.

– Первая рота, приготовьсь! Ружья к бою! – скомандовал полковник, оборотясь лицом к солдатам.

Послышался шорох снимаемых с плеч штуцеров.

Только сейчас демонстранты в нерешительности остановились. Матери схватили за руки детей и побежали на обочину дороги. Там лежали небольшие кучки валунов, собранных крестьянами со своих полей.

– Запасайтесь булыжниками! – крикнул кто-то.

– Частокол разбирайте!

Несколько мужчин из первых рядов бросились на солдат, подняв над головой колья.

– Пли! – скомандовал полковник, рубанув воздух рукою.

Раздался залп...

...Двадцать пятого августа генерал-губернатор Назимов объявил в Вильно военное положение.

Все эти дни Сераковский уходил из дому рано утром и возвращался поздно вечером. Ночью ему снились несчастные арестанты – виновные и невинно осужденные, казематы, тупое и жестокое начальство крепостей.

Сегодня он вернулся из Динабурга, где провел три дня. Поездка была очень нужной, и о ней он думал загодя, еще в Петербурге, когда узнал от Чернышевского, а потом от Погорелова о поручике Иванове, служившем в комендатуре этой крепости, в прошлом участнике офицерского кружка в Казани. С ним Зыгмунту надо было повидаться наедине, и удалось это осуществить лишь в последний перед отъездом день. Они долго ходили за городом, по берегу Западной Двины, разговаривая о том, как настроен гарнизон крепости, и особенно несколько человек, которые были отданы сюда в солдаты за политические убеждения. Иванов сказал, что это честные и мужественные люди. Есть и другие. Кое-кто из офицеров читал "Колокол". На квартире у Иванова по воскресеньям собирались единомышленники под видом обычной офицерской пирушки и обсуждали острые вопросы – как дальше жить и что делать. "На них можно положиться?" – спросил Сераковский, и Иванов ответил, что ручается за них головой. "Как вы знаете, в Вильно очень неспокойно, – сказал Зыгмунт. – Недалеко и до бунта. Но чтобы бунтовать, бороться, нужно оружие. Голыми руками ничего не сделать". – "Вы хотите сказать то, что самый близкий к Вильно арсенал находится в Динабурге". Сераковский кивнул: "Именно, поручик, и я попрошу помощи у вас и ваших друзей". "Мы сделаем все, что в наших силах", – ответил Иванов.

Они расстались уже ночью, крепко пожав на прощание друг другу руки.

Сераковский возвращался в Петербург с тяжелым сердцем. В Вильно явно назревали тревожные события, политическая обстановка накалялась с каждым днем, вот-вот наступит время "браться за топоры". А он должен уезжать из Литвы.

И кроме того, в Вильно оставалась Аполония. Она не провожала его на вокзал – запретила мать, которая почему-то настороженно относилась к молодому поляку в форме русского офицера. Они простились накануне у паперти костела святой Анны. Аполония была грустна, задумчива и, как казалось Сераковскому, с неохотой отпускала его от себя. И все же он не добился от нее ни одного откровенного слова, будто она не чувствовала сердцем, не понимала умом, как он ее любит.

В Петербурге уже намечалась осень, дул холодный сырой ветер с Финского залива. В Петропавловской крепости часто палили пушки, предупреждая жителей о том, что вода в Неве поднялась выше ординара.

Еще на вокзальном дебаркадере Сераковский заметил – встречающие были чем-то возбуждены, встревожены, сновали городовые. Он вошел на площадь и увидел, как проскакала кавалерия, направляясь к центру города.

– Что случилось? – спросил Сераковский у извозчика. – Наводнение?

– Студенты балуют, ваше благородие.

– А из-за чего балуют? Не знаете?

– Как не знать, ваше благородие, мы все завсегда знаем. От седоков... Теперича народ-то весь учиться желает, а ему сказали: "Шалишь, браток! Хочешь в университет ходить – подавай пятьдесят целковых". А такие деньги не у всякого найдутся... Вот они и балуют, те, кто победнее... Вас куда везти прикажете, ваше благородие?

– К университету!

У моста через Неву стояли два артиллерийских офицера. Они подняли руки, предлагая извозчику остановиться.

– В чем дело, господа? – спросил Сераковский.

– Разрешите вас на несколько слов, капитан, – сказал один из офицеров, козыряя.

– К вашим услугам.

– В университете сейчас начнется сходка. Вызваны войска... Как бы не произошло чего плохого. Вы не можете выручить студентов?

– Но каким образом?

– Чем больше будет офицеров среди них, тем сдержаннее будут вести себя солдаты.

Сераковский приветливо взглянул на артиллеристов.

– Неплохо придумано, господа! Спасибо за совет.

Он отпустил извозчика.

Знакомый поручик, слушатель Инженерной академии, догнал его на мосту, и они разговорились.

– Вот, может быть, желаете полюбопытствовать? – он протянул Зыгмунту небольшой листок бумаги. – Еще тепленькая. Нашел утром в почтовом ящике.

– Прокламация?.. Интересно! Очень интересно!.. "Правительство бросило нам перчатку, – прочитал Зыгмунт. – Посмотрим, сколько наберется у нас рыцарей, чтобы поднять ее... Теперь нам запрещают решительно все, позволяют нам сидеть скромно на скамьях, вести себя прилично, как следует в классе, и требуют не р а с с у ж д а т ь".

Дальше шли строки, особенно заинтересовавшие Сераковского: "На наших мы менее надеемся, чем на п о л я к о в. В них более благородного самоотвержения. Они умели... без страха идти на пытку, в рудники, страдать за идею, и поэтому наш братский призыв к ним: принять самое деятельное участие в общем деле, поделиться с нами своей энергией". Прокламация заканчивалась словами: "Энергия, энергия, энергия! Вспомним, что мы молоды, а в это время люди бывают благородны и самоотверженны; не пугайтесь ничего, повторяем еще раз, хотя бы пришлось всему университету идти в келью богомольного монастыря".

– Расскажите, бога ради, что происходит? – попросил Сераковский, возвращая прокламацию. – Я только что с поезда...

– Вот оно что! – сказал поручик. – В университете, видите ли, ввели новые драконовские правила. Запретили сходки. Установлена плата за обучение – все равно что с богатого или с бедного. Студенты, естественно, протестуют. Занятия прекращены до дальнейших распоряжений. Многие арестованы...

Все пространство перед университетом было занято толпой молодежи. Многие держали в руках трости. Сюртуки с синими студенческими воротниками перемежались с офицерскими шинелями, польскими чемарками, кавказскими чекменями. В некотором отдалении стояли конные жандармы, городовые, пожарные в медных касках. За ними – шеренги солдат в форме Финляндского полка. Тут же разъезжали верхами несколько генералов и штаб-офицеров.

К одному из университетских зданий была приставлена лестница, и на ней, взобравшись повыше, стоял студент-оратор. За дальностью Сераковский не расслышал, о чем он говорил.

– Господа, прошу разойтись! – раздался дребезжащий крик одного из генералов. "Боже мой, опять та самая фраза, что и в Вильно!" – с ужасом подумал Зыгмунт. – Я вынужден буду отдать приказ применить оружие! продолжал кричать генерал. "Все то же, все то же".

Сераковский попробовал протиснуться через толпу любопытных, запрудивших набережную, чтобы подойти к студентам, но не успел. Толпа дрогнула, пришла в движение, подхватила его и потащила куда-то назад. Со стороны университета послышались отчаянные крики, стоны. Сераковский не видел, как рота солдат со штыками наперевес бросилась на студентов, как врезались в толпу конные жандармы и поднятые на дыбы лошади опустили копыта на людей...

Его чуть не сбили с ног, потом сжали и понесли прочь от страшного места. Лишь за мостом, когда бегущая толпа заметно поредела, Сераковский остановился перевести дух и прислонился плечом к глухой кирпичной стене. И тут совершенно неожиданно он услышал свое имя.

– Зыгмунт! – громко окликнул его знакомый голос.

Сераковский оглянулся и увидел стоящего поодаль Огрызко.

– Ничего, Зыгмунт, ничего, – сказал пан Иосафат. – Я видел. Но скоро, очень скоро все изменится... – он кивнул головой в сторону университета. У меня есть хорошая новость из Польши. В Варшаве настолько назрело... что красные собираются организовать свой комитет. Городской комитет красных. Повстанческим начальником Варшавы будет Ярослав Домбровский.

Глава пятая

Зиму Сераковский провел в Петербурге. Работы в департаменте Генерального штаба было много. Правда те, кто не хотел работать, находили способы отлынивать от дела, но Зыгмунт так поступать не мог, приходил раньше всех, засиживался допоздна, и сослуживцы называли его в шутку "самым занятым человеком во всем Генеральном штабе русской армии".

Немало времени уходило и на то, чтобы прочитать газеты и журналы, которые он выписывал. Февральская книжка "Военного сборника" запоздала, и ее принесли почти одновременно с газетами за двадцать седьмое марта. Сераковский привычным, давно выработанным жестом развернул шелестящие листы "Северной пчелы", сначала просмотрел заголовки – нет ли сообщений о беспорядках в Царстве Польском или в Литве и вдруг наткнулся на большую, занимающую полстраницы, статью, подписанную инициалами "М. Л.". Взгляд случайно остановился на строчках, которые показались ему знакомыми.

– Ого! Это же мои слова! Ясь! – крикнул он Станевичу. – В "Северной пчеле" некто "М. Л." цитирует мои "Извлечения из писем".

– Из "Морского сборника"?

– Да, из январской книжки. То место, где я пишу о телесных наказаниях в России.

– Поздравляю! Тебя уже начинают цитировать влиятельные газеты.

– Интересно, по какому поводу... Ах, вот оно что... – Сераковский наконец прочитал заголовок. – Ответ на какие-то "Кавалерийские очерки" князя Эмилия Витгенштейна, помещенные в февральском номере "Военного сборника".

Он протянул руку и достал с полки свежую книжку журнала, одновременно продолжая читать статью в "Северной пчеле". Да, автор, скрывшийся за инициалами "М. Л.", явно берет сторону его, Сераковского. Смотрите, как он отделал этого князя! "Бедный наш солдат! Недавно еще сомневались в пользе для тебя учиться грамоте, а теперь явилась статья, в которой красноречиво доказывается, что вне розог несть для тебя спасения... Розги так же необходимы для тебя, как соль ко щам, как масло к каше".

Затем он принялся за статью самого Витгенштейна.

– О, какая гадость!.. Да как он смеет!.. Какой позор!

– Чем ты там недоволен, Зыгмунт? – спросил из своей комнаты Станевич.

– "Военным сборником". Тут напечатана переведенная с немецкого гнусная статейка некоего Витгенштейна. Этот кнутофил имеет наглость утверждать, что если телесные наказания назначаются с соблюдением уважения к закону, то они так же мало наносят бесчестия простолюдину, как и удар кулаком или оплеуха, которою он обменяется с человеком, себе равным... Какая скотина!.. Нет, я немедленно должен повидать Чернышевского.

– Уже шестой час, Зыгмунт. В это время Чернышевский отдыхает.

– Герцена я поднимал с постели среди ночи. А сейчас еще только вечер.

Он надел шинель, сбежал по лестнице и стал ловить извозчика.

Через некоторое время он уже был в квартире Чернышевского.

– Николай Гаврилович, простите за вторжение, но я не мог ждать до завтра... Вы читали? – Сераковский бросил на стол журнал. – И это в сборнике, который так великолепно начал под вашим руководством! Стоило сменить редактора...

– Зигизмунд Игнатьевич! Это же было в пятьдесят восьмом году, а сейчас шестьдесят второй. – Чернышевский едва смог вставить фразу в бурную речь Зыгмунта.

– Какая разница, когда это было! Я говорю о том, что журнал без вас из патриотического, нужного обществу стал реакционным, проповедующим вреднейшие мысли. Он стал похож да отставного офицера, у которого нет эполет, но на плечах остались от оных дырочки.

– И вы приехали для того, чтобы сообщить мне это? – спросил Чернышевский.

– Нет, конечно... – Зыгмунт сразу остыл. – Я хотел вас увидеть, чтобы посоветоваться, что отвечать этому кнутофилу?

– Сегодняшнюю "Северную пчелу" вы, надеюсь, читали? И наверное, обнаружили там часть вашей статьи?

Сераковский кивнул.

– Помните, я вам как-то говорил, что ваши "Извлечения из писем" обязательно будут замечены. И вот результат налицо. Я рад за вас.

– Спасибо, Николай Гаврилович.

– Кстати, вы мне обещали прочитать остальные ваши письма – из Франции, Англии, Австрии.

– С вашего разрешения я это сделаю в самые ближайшие дни... Да, Николай Гаврилович, а вы не знаете, кто этот "М. Л."?

– Понятия не имею.

– Жаль, что он не раскрыл свое инкогнито. Было бы интереснее под такой статьей видеть фамилию, а не только инициалы.

Чернышевский оживился.

– Вот именно, Зигизмунд Игнатьевич! И в этой связи у меня еще до вашего прихода возникла мысль: надо бы сделать так, чтобы князю Витгенштейну дала отповедь группа офицеров всех родов оружия. Я полагаю, что нынешний редактор "Северной пчелы" господин Усов рискнет напечатать подобный протест, коль он не побоялся поместить статью "М. Л.". Остановка за тем, чтобы быстро собрать как можно больше подписей.

– Беру на себя... Но под чем? Под каким текстом?

– Об этом следует хорошенько подумать. Но суть ответа, по-моему, совершенно ясна. – Чернышевский встал и, заложив руку за борт сюртука, начал ходить по комнате. – Надо сказать о том, сколь подлы и бесчеловечны те мысли, которые проповедует этот прусский фельдфебель, и между ними гнуснейшая попытка защитить телесные наказания, которые, по словам князя, – Чернышевский взял в руки журнал, – "по своей непродолжительности и удобству исполнения представляют неисчерпаемые выгоды"; их, говорит этот иностранец, "можно назначать на бивуаках, при кратковременной остановке и под самым неприятельским огнем, избегая слишком медленной процедуры и проволочек"! – Чернышевский посмотрел на Зыгмунта. – Какая дичь! Какое возмутительное непонимание потребностей современного русского общества!

– Совершенно согласен с вами, Николай Гаврилович!

– Может быть, стоит в ответе сказать о том, сколь неприятно и возмутительно, что журнал, печатая подобную статью, распространяет в нашем военном сословии невежество и проводит взгляды, противные самому духу русского солдата...

– Очень хорошо, Николай Гаврилович! Так и составим... Надеюсь, что первая подпись под этим письмом будет моя?

– Ни в коем случае, Зигизмунд Игнатьевич!

– Но почему? – Сераковский удивился.

– А потому, Зигизмунд Игнатьевич, что ваше имя в высших военных сферах пользуется известностью. Ни в чем противоправительственном вас, к счастью, не подозревают. Подписав же этот протест, вы сразу навлечете на себя немилость начальства. Не забывайте, что теперешний "Военный сборник" пользуется особой поддержкой государя. Подумайте о нашем тайном офицерском обществе, ведь вы его можете поставить под удар. А надо ли это? И вообще, среди подписавших протест не должно быть офицеров, имеющих отношение к тайному обществу.

– Ну что ж, Николай Гаврилович. Вы меня убедили...

Назавтра Сераковский прежде всего связался о Обручевым.

– Николай Гаврилович, безусловно, прав. Рисковать нельзя. Но мы найдем немало других офицеров, которые не побоятся подписать документ. Только делать это надо осторожно, чтобы слухи не дошли до государя, прежде чем будет опубликован протест.

– Само собой разумеется, Николай Николаевич.

К исходу следующего дня под письмом стояло сто шесть подписей, и его отвезли в редакцию "Северной пчелы". Двадцать девятого марта оно было опубликовано.

В тот же день Сераковского вызвал к себе Милютин. В кабинете никого не было.

– Я только что прочитал в "Северной пчеле" коллективное письмо и среди ста шести подписей не обнаружил вашей.

Сераковский молчал, не зная, что ответить.

– Я увидел там немало фамилий, знакомых по Академии Генерального штаба...

Зыгмунт продолжал молчать. Ему показалось, что военный министр недоволен тем, что документ, направленный против телесных наказаний, не подписал офицер, которому этот документ должен быть всего ближе.

– За неотложными делами я просто не знал, что готовится письмо, ответил наконец Сераковский.

– Ну что ж. Тем лучше, Сигизмунд Игнатьевич... Могу вам сообщить по секрету, что государь выразил свое крайнее неудовольствие по поводу письма.

Сераковский не мог не рассказать Чернышевскому об этом странном разговоре.

– Это, Зигизмунд Игнатьевич, лишь укрепляет меня в моем мнении, что Дмитрий Алексеевич достаточно честный человек. России, пожалуй, на сей раз повезло с военным министром.

Они беседовали долго, Ольга Сократовна звала пить чай, но Чернышевский просил повременить. По обыкновению, он много курил, и кабинет был наполнен дымом и запахом дорогого стамбульского табака.

– И все же, Зигизмунд Игнатьевич, отмена телесных наказаний, несмотря на огромное прогрессивное значение этой меры, еще не революция. У вас есть главная цель – освобождение отечества. А для достижения ее недостаточно даже самых гуманных реформ, нужен бунт!

– И уж если бунтовать, – продолжил мысль Сераковский, – то выходить на улицу не с тросточками, как давеча студенты, а с настоящим оружием.

– Конечно! Революция не может происходить без нарушения уличной тишины. Люди, страшившиеся в сорок восьмом году так называемых народных эксцессов, губили революцию и расчистили дорогу реакции.

Часов в одиннадцать Сераковский спохватился, что уже скоро ночь, а ему еще предстоит написать одно частное письмо, над которым придется изрядно потрудиться.

– И кто же адресат, если не, секрет? – полюбопытствовал Чернышевский.

Сераковский смутился.

– Так, один человек... точнее, одна очень хорошая девушка...

– Которую вы любите? – Чернышевский поднял на Зыгмунта веселые близорукие глаза. – Я угадал?

– Угадали. – Сераковский незаметно вздохнул.

Сераковский никогда раньше не задумывался о формальностях, которые предшествовали вступлению в брак офицера. Он знал одно, что горячо, как никто другой во всем свете, любит Аполонию, что не может жить без нее, но, оказывается, нужны были еще какие-то нелепые официальные бумажки с подписями и печатями, так не вязавшиеся с его возвышенным, святым чувством. Прежде всего требовалось разрешение его непосредственного начальника в Генеральном штабе, который должен был решить вопрос о пристойности брака – невеста офицера обязана быть доброй нравственности и благовоспитанна. В этом вопросе генерал-квартирмейстер барон Ливен поверил Сераковскому на слово. Правда, формы ради он бегло просмотрел метрику невесты и написанное бисерным почерком ее согласие на брак с "Генерального штаба капитаном Сигизмундом Игнатьевичем Сераковским". Со стороны жениха тоже все оказалось благополучно, он уже перешагнул тот возраст – двадцать восемь лет, по достижении которого от военных уже не требовали так называемый реверс – документ о владении недвижимым имуществом, приносящим ежегодный доход не менее трехсот рублей. Без реверса жениться не разрешалось.

– Когда же свадьба, Сигизмунд Игнатьевич? – спросил Ливен. – И где? Надеюсь, в Петербурге?

– Думаю, что в самое ближайшее время. И где-нибудь в Литве... Моя командировка за границу явится одновременно и нашим свадебным путешествием.

Однако уехать из Петербурга Сераковскому пришлось не так скоро. Помешали пожары.

Зыгмунту казалось, что никогда он не видел ничего более страшного, чем море огня, почти мгновенно охватившего Толкучий рынок – беспорядочное нагромождение дощатых лавок, как бы зажатых с четырех сторон Фонтанкой, Большой Садовой, Чернышевым и Апраксиным переулками. Это случилось двадцать восьмого марта, на духов день. Несмотря на ветренную и прохладную погоду, чуть ли не весь Петербург вышел на гулянье. Играли оркестры. По Фонтанке плыли празднично украшенные ялики, направлявшиеся в Петергоф.

И вдруг на колокольнях тревожно и громко ударили в набат. Послышались крики: "Пожар!", "Горим!" Началась суматоха. Стал виден гигантский столб черного дыма, взметнувшегося в небо. Через толпу, громко звоня в колокол, пробирались пожарные на своих огромных повозках.

Пожар начался в шесть часов, но к полуночи пламя все еще подыхало. Ветер раздувал его, подхватывал угли, головешки и швырял их на дома. Сераковский не уходил. Его натура не мирилась с бездеятельностью, и он помогал пожарным качать воду, попытался даже броситься в горящее здание ему показалось, что там кто-то зовет на помощь, – но офицер из конвойных вовремя схватил его за руку: "Вы с ума сошли, капитан!"

Около часу ночи в толпе кто-то крикнул:

– Государь пожаловал!

Зыгмунт увидел, как на Садовой перед воротами Государственного банка остановилось несколько карет, из которых вышли Александр с наследником и многочисленная свита. В зловещем свете пожара было странно и нелепо видеть возбужденное, веселое лицо царя. Никто из адъютантов и генералов даже не попытался отдать какое-либо распоряжение, все просто смотрели, любовались невиданным зрелищем, перебрасывались фразами, смеялись...

Пожары продолжались несколько дней, они вспыхивали в разных концах города, и по Петербургу поползли слухи, что это дало рук поляков или революционеров. В Исаакиевском соборе и в других церквах совершали молебствия об отвращении бедствий, но это не помогало...

Лишь в начале июля Сераковскому удалось наконец получить документы. Командировка предстояла довольно долгая – на шесть месяцев, по 24 декабря 1862 года, и имела целью дальнейшее и более детальное знакомство с порядками в военно-исправительных заведениях.

– Вы столь успешно показали себя при осмотре наших крепостей и тюрем, что мы решили попросить вас закончить дело за пределами России, – сказал Зыгмунту Милютин. – Расскажите нам о дисциплинарных учреждениях без телесных наказаний. Посетите снова Лондон, Париж, съездите в одну из французских колоний...

– Я бы хотел просить вашего разрешения, Дмитрий Алексеевич, – сказал Сераковский, – немного задержаться в Литве... по делам сугубо личным.

– Пожалуйста... Я слышал, вы, кажется, намерены жениться. От души желаю вам счастья.

За командировочным предписанием Сераковский пришел к директору канцелярии военного министерства генералу Константину Петровичу фон Кауфману. Кауфман принимал согласно новой моде – не по старшинству, а в очередь, в том порядке, в каком каждый являлся в приемную. Сегодня Кауфман был в хорошем расположении духа, протянул худую жилистую руку и с насмешливым добродушием поглядел на Сераковского.

– Опять едете доказывать, что у нас все плохо: наша пенитенциарная система не годится, наши военные тюрьмы не соответствуют своему назначению, а телесные наказания уродуют людей!..

– Совершенно верно, ваше высокопревосходительство! – ответил Сераковский.

– Ах, Сигизмунд Игнатьевич, Сигизмунд Игнатьевич!.. – Кауфман тяжело вздохнул. – Этот ваш нигилизм – не что иное, как результат увлечения Чернышевским. У нас крайне гуманное правительство. Человек своим вредоносным влиянием, своими дерзкими сочинениями разлагает общество, и хоть бы что – до сей поры находится на свободе. Впрочем, я уверен, что его скоро сошлют.

– Помилуйте, Константин Петрович! – воскликнул Сераковский. – Как же можно ссылать человека, литератора, если все то, что он печатает, проходит цензуру? Сослать ни с того ни с сего?

– Э-э, батенька! Политическая борьба все равно что война, а на войне, как вам известно, все средства позволительны. Человек вреден – значит его надо убрать. И это будет сделано, поверьте моему опыту!