Текст книги "Доленго"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Сераковский задержался на несколько дней в Париже и почти все время посвятил своей рукописи, которую начал давно, еще в Петербурге, рассчитывая напечатать ее в "Слове". Работа затянулась, пора было кончать, подводить черту. Он долго думал над заголовком и в конце концов решил назвать предельно просто: "Вопрос польский". Это были его многолетние, порой мучительные раздумья над судьбой Польши, какой он хотел видеть ее в будущем, исторические экскурсы в далекое прошлое, сравнение существовавших в Царстве Польском порядков с тем, что он видел за границей.

Последнюю точку он поставил в Париже и, прежде чем уехать в Россию, решил прочитать рукопись генералу Мерославскому, который по-прежнему возглавлял здесь польскую эмиграцию.

Собрались на квартире у Мерославского. Пришли три старых генерала, последний раз видевшие Польшу в 1831 году, и несколько молодых воспитанников Генуэзской школы, готовившей офицеров для повстанческой польской армии.

Рукопись была не слишком велика, и Сераковский прочел ее залпом. Волнуясь, он не заметил, как нервно подергивалась щека Мерославского и недовольная мина время от времени появлялась на его лице.

– Весьма и весьма странно, пан Сераковский, – сказал он, выслушав Зыгмунта. – Насколько я вас понял, вы в своем труде недвусмысленно и не раз твердите о союзе поляков с русскими?

– Да, генерал, о союзе, который должен покоиться на основе равенства и доброй воли обоих народов.

– Не ожидал! К сожалению, должен отметить, пан Сераковский, что с каждым разом вы высказываете все более и более неверные мысли. – Он попросил у Зыгмунта тетрадь и начал быстро перелистывать ее, отыскивая нужное место. – Вот хотя бы это: "Киев связан внутренними духовными узами с Москвой". Нет, вы только послушайте – с Москвой! Разве такое может сказать настоящий поляк, требующий восстановления исторических границ нашего отечества – границ тысяча семьсот семьдесят второго года?! Или далее. Вы пишете: "Киев и Вильно могут служить гораздо более прочными связями союза Москвы с Варшавой, чем теперь крепости и цитадели". Вы все время упрямо, простите за вынужденную резкость, упрямо говорите о связях, о союзе Москвы и Варшавы, то есть поработителя и порабощенного...

– Генерал! – Сераковский не смог сдержаться и перебил Мерославского. – Речь в моей работе идет не о союзе раба с господином. Я призываю к образованию дружеского равноправного союза славян всей Восточной Европы.

– Извините, пан Сераковский, такой союз я считаю не только невозможным по самой своей сути, но и вредным. Неужели вы в самом деле верите русским?

– Верю, генерал! Но повторяю еще и еще раз, что прочное соединение двух наших народов, двух славянских государств невозможно по праву сильного.

– Боже мой, он верит русским! – Мерославский картинно поднял руки кверху. – Далее, развивая эту вредную идею, вы говорите о каком-то центральном правительстве, которое бы заправляло только делами, относящимися ко всей империи. Иными словами, вы повторяете свою пагубную мысль о существовании и в дальнейшем польского государства в федерации с государством русским. А это полностью противоречит тем принципам, которых придерживаются истинные патриоты своей отчизны.

Сераковский побледнел.

– Осмелюсь спросить, генерал, вы, кажется, не считаете меня патриотом Польши?

– Вы меня неправильно поняли, пан Сераковский. – Мерославский сразу сбавил тон. – Но верой и правдой служа России, вы иногда забываете, что для поляка интересы Польши превыше всего!

Глава шестая

В Варшаве было холодно, в воздухе пахло дымом, валившим из труб, под ногами хлюпал превратившийся в кашу грязный снег, его никто не убирал, все думали, что он еще растает: зима здесь устанавливалась не раньше рождества.

Польская столица была наводнена войсками. Не хватило казарм, и пришлось разбивать палатки прямо на городских площадях. Круглые сутки по улицам курсировали конные патрули, впереди каждого ехали два казака с пиками наперевес. По-прежнему действовал приказ, запрещавший ночью ходить по улицам без фонаря, и к утру полицейские участки были полны арестованными. Все напоминало о военном положении, введенном после революционных выступлений еще в октябре 1861 года.

Центральный Национальный комитет расширял свое влияние. Не проходило дня, чтобы Сераковский не узнавал о новых манифестациях, направленных против царизма. Брошенные в благодатную почву семена давали всходы. По всей Польше быстро формировались и, к сожалению, иногда столь же быстро распадались небольшие повстанческие отряды.

По-прежнему не сдавались варшавяне. В костелах пели молитву "Святый боже" на мотив гимна "Боже, кто Польшу..."; ксендзы, читая проповеди, призывали крестьян соединиться с помещиками против москалей. Из уст в уста передавалось множество невероятных слухов, вроде того, что сам Гарибальди недавно приезжал в Польшу, но, увидев, что там ничего не готово к восстанию, рассердился и уехал обратно в Италию. Перед приездом Сераковского произошло еще одно событие: на глазах у полицейских через центр Варшавы промчался омнибус, над которым развевалось национальное польское знамя – белое, с польским орлом.

Продолжали служить тайные панихиды по Людвику Ярошинскому, который неудачно стрелял в великого князя Константина Николаевича, назначенного наместником взамен Лидерса. Ярошинского вскоре повесили, что же касается великого князя, то он отделался испугом – пуля всего лишь поцарапала ключицу, – и он смог уже на следующий день после покушения заняться делами по умиротворению неблагодарной Польши, стремясь найти общий язык с польскими помещиками. Одновременно он продолжал интересоваться проектом об отмене телесных наказаний и, когда узнал, что Сераковский остановился в Варшаве, пригласил его к себе во дворец.

Великий князь чем-то нравился Сераковскому. То, что этот человек открыто выступил против линьков и кошек на флоте, делало его в глазах Сераковского достойным уважения. Он считал его своим союзником, и причем союзником могущественным, одно слово которого в официальных кругах значило куда больше, чем целая страстная речь какого-то офицера Генерального штаба. Сераковского подкупала в великом князе и простота, полное пренебрежение к оказываемым ему почестям. Сейчас, получив приглашение, он с надеждой и не без интереса направился во дворец наместника, чтобы рассказать там о своей поездке за границу.

Адъютант, докладывавший о Сераковском, выглядел куда более эффектно, чем сам великий князь. Лицо у великого князя было простоватое, совсем не великокняжеское. Тут же, в кабинете, находились генерал Рамзай командующий войсками в Царстве Польском – и начальник штаба войск Варшавского военного округа генерал Минквиц, которые в точности повторили слова и жесты великого князя, когда тот приветствовал Сераковского.

Возник обычный разговор, великий князь поинтересовался здоровьем Зыгмунта, погодой в Алжире, рассказал, что, слава богу, в Варшаве стало тише. Сераковский отвечал вежливо, наклонял голову в знак согласия и высказывал надежду, что, даст бог, все обойдется без ненужного кровопролития.

Перед ним сидели три человека, в руках которых была судьба Польши, три человека, которые могли в любую минуту отдать войскам приказ открыть огонь, это были враги Польши, а значит, и его, Зыгмунта Сераковского. И в то же время один из этих трех активно поддерживал его детище – армию без шпицрутенов и розог, и это заставляло считать его единомышленником, хотя и казалось нелепым, странным. Сераковский с трудом разбирался в своих чувствах. Но, стараясь забыть обо всем другом, он сейчас совершенно искренне говорил о том, насколько крепче и могущественнее станет Россия, когда в ней вслед за крепостным правом отменят и позорящие человеческое достоинство телесные наказания.

Было как бы два Сераковских. Один – блестящий офицер, близкий к военному министру, запросто принимаемый великим князем, своими действиями укрепляющий мощь Российской империи, ее международный авторитет. И другой – отдающий свои знания и опыт на то, чтобы разрушить, ниспровергнуть Российскую империю, ее тюремный режим для живущих в ней народов, поборник подлинной их свободы. Впрочем, разница была лишь кажущейся. Все, что делал второй Сераковский, уживалось с действиями и поступками Сераковского первого, ибо было направлено не во зло России, а на пользу ей и делалось из уважения к ее народу, из любви к нему, быть может, не такой горячей, как к полякам, но тем не менее искренней и глубокой. Подлинной славы, утверждал второй Сераковский, Россия может достичь, только предоставив свободу угнетенным народам. Герцен прав, утверждая, что "мы хотим независимости Польше, потому что мы хотим свободы России".

Сераковский торопился. Он торопился встретиться с членами Центрального Национального комитета, о котором слышал еще в Париже, торопился увидеть Аполонию, ждавшую его в Вильно, торопился в Петербург: он должен доложить Милютину об итогах своей командировки, и это нельзя откладывать! Восстание может вспыхнуть в любое время, и тогда он уже не будет принадлежать себе – долг и Центральный Национальный комитет прикажут ему уйти в восстание с головой. Значит, надо спешить, если он хочет довести до конца дело, которому посвятил жизнь.

Он немало рисковал, когда вечером пошел на конспиративную квартиру. Из собравшихся там он хорошо знал только поручика конной артиллерии Зыгмунта Падлевского, члена Центрального Национального комитета, с которым встречался и в Варшаве, и в Петербурге на заседаниях офицерского кружка. С Падлевским были еще трое, все примерно одного возраста – под тридцать, не более.

– Знакомы или нужно представить? – спросил Падлевский и, не ожидая согласия, назвал своих товарищей: – Оскар Авейде...

Сераковский слышал о феноменальной памяти этого человека с унылым, поблекшим, несмотря на молодые годы, лицом.

– Мы с вами встречались на литературном вечере в Петербурге четырнадцатого декабря пятьдесят восьмого года, в полвосьмого, – сказал Авейде тихим голосом.

– Очень может быть, – ответил Сераковский.

– Агатон Гиллер, – продолжал Падлевский, – тот самый, который вместе со мной ездил к Герцену. – Он показал глазами на кряжистого мужчину с крупным носом и отвислыми усами.

– Как обидно, что мы не встретились там! – сказал Зыгмунт.

– Бронислав Шварце. В комитете ведает отделом Литвы и Руси...

– Французский подданный, инженер, строит железную дорогу от Петербурга до Варшавы, издатель газеты "Рух", – добавил Авейде.

– У меня очень мало времени, и я буду краток, – сказал Сераковский. Я привез неприятные новости из Франции. Арестованы эмиссары Центрального комитета по закупке оружия, и все захваченные у них бумаги, а также шестьдесят тысяч франков переданы русскому послу.

Падлевский побледнел.

– Боже мой! Из бумаг можно узнать весь состав Центрального Национального комитета. – Он взглянул на Шварце. – Тебе нужно немедленно уехать.

– Бросить все на произвол судьбы?

– А будет лучше, если тебя схватят?.. К сожалению, мы тоже не можем обрадовать тебя приятными новостями, Зыгмунт. Жандармы и полиция не теряют времени даром... Ты, конечно, знаешь об аресте Домбровского. Сейчас охотятся за Брониславом...

– И за мной тоже, – поспешно добавил Авейде.

– Надо начинать дело, пока нас всех не переловят поодиночке. Идти на риск.

– На мой взгляд, – сказал Сераковский, – начинать дело надо тогда, когда все будет готово к восстанию.

– Что ты имеешь в виду?

– Прежде всего полную договоренность о совместных действиях с русскими, с петербургским комитетом "Земли и воли".

– В Варшаве такая договоренность есть, но Петербург еще не готов и просит отсрочки.

– Значит, нам не надо торопиться.

– Согласен! – Шварце кивнул головой. – Без союза с революционной Россией восстание обречено на провал!

– Когда мы были у Герцена, он тоже советовал воздержаться от преждевременного выступления, – сказал Гиллер.

Сераковский согласно кивнул.

– Искандер, как всегда, с нами, и это трудно переоценить! Поддержка Герценом свободолюбивых устремлений поляков – это поддержка Польши всей свободолюбивой Россией. Разве можно забыть его статьи в "Колоколе", его слова о том, что свободная Варшава – смерть для императорского Петербурга? Или его призыв к русским солдатам не подымать оружия против поляков, отстаивающих свою независимость? К его голосу прислушиваются многие русские офицеры. Андрей Потебня...

Падлевский перебил его:

– Этот благороднейший человек сейчас в Варшаве, и я часто вижу его. Он на нелегальном положении, но появляется всюду совершенно открыто – то в штатском платье, то в одеянии монаха или ксендза. Иногда он даже сталкивается нос к носу со своими бывшими сослуживцами по полку, но борода так изменила его...

– Герцен весьма интересуется Комитетом русских офицеров в Польше.

– ...тоже созданным Потебней. Очень важная организация, и ее значение трудно переоценить. Революционные офицерские кружки есть в Ревельском, Шлиссельбургском, Ладожском, Галицком, Смоленском полках, в ряде штабов, в артиллерийских бригадах, саперных батальонах – практически во всех войсковых частях, расквартированных в Варшаве и ее окрестностях. Несколько сот офицеров готовы идти с нами!

– А точнее? – спросил Сераковский.

– Около трехсот.

– Не так и много, но большое дело часто начинается с малого. Русские офицеры в самом сердце Польши готовы бороться вместе с поляками за освобождение обоих народов – что может быть благороднее!.. Господа! Торжествующий взгляд Сераковското остановился по очереди на каждом. – Вы читали напечатанный в "Колоколе" "Адрес русских офицеров" великому князю? – Зыгмунт достал из внутреннего кармана сложенную вчетверо газету и развернул ее. – Слушайте же! "Солдаты и офицеры устали быть палачами. Эта должность сделалась для войска ненавистью. Бить безоружных, преследовать молящихся в церквах, хватать прохожих на улицах, держать в осадном положении поляков за то, что любят Польшу, – с каждым днем больше и больше становится в глазах войска делом бесчеловечным и потому преступным"... И дальше: "Что станет тогда делать войско в настоящем его настроении? Оно не только не остановит поляков, но пристанет к ним, и, может быть, никакая сила не удержит его".

– Между прочим, русские и тот же Герцен против границ Польши до раздела 1772 года, – неприязненно сказал Гиллер, который все время не сводил с Зыгмунта мрачных, недружелюбных глаз.

Сераковский вспылил:

– А вы что, пан Гиллер, хотите из Польши порабощенной сделать Польшу поработительницу? Кто вам дал право присоединять к будущей свободной Польше губернии, населенные украинцами, белорусами, литовцами? Пусть эти народы распоряжаются собою согласно их собственной воле.

– Странно слышать такое от человека, который родился на правом берегу Днепра, – сказал Гиллер.

– На правом берегу Днепра, к вашему сведению, все же живут украинцы, а не поляки... Но не будем сейчас об этом. – Сераковский успокоился и посмотрел на Падлевского. – Ты считаешь, что Польша готова к восстанию?

– Если не вся, то по крайней мере – Варшава, – ответил Падлевский. Варшавское подполье создавал еще Домбровский, и это сейчас большая и организованная сила. Двадцать тысяч человек с заводов, мастерских, железной дороги, городская беднота, которой нечего терять. Люди истомились ожиданием, они рвутся в бой и требуют от Центрального Национального комитета решительных действий. Нельзя упускать момент. Они ждут сигнала!

– Я, конечно, подчинюсь воле большинства, – сказал Сераковский после долгого раздумья. – Но очень прошу членов Центрального комитета не принимать слишком поспешных решений.

– Хорошо, Зыгмунт, – сказал Падлевский миролюбиво. – Тебя вызовут в тот момент, когда ты будешь нужен.

– Через кого я получу вызов?

– Через нашего представителя в Петербурге... На этот пост мы думаем назначить Огрызко. Каково твое мнение?.. У него связи, опыт, и, главное, он вне подозрения!

– Я согласен, – ответил Сераковский.

Декабрь 1862 года выдался вьюжным и холодным. День за днем валил снег, и поезд, который шел из Варшавы в Петербург, запаздывал.

Сераковский впервые вез жену в столицу. Аполония была счастлива, ей нравилось все – отдельное купе, недавно отстроенные станции, смешной денщик Алексей. Сераковский называл его на "вы", каждый раз благодарил за малейшую услугу, жал руку, и это тоже нравилось Аполонии, которая тихонько и радостно посмеивалась над мужем.

Из Алжира он привез ей подарок – маленького божка из черного дерева. Его сделал и подарил Зыгмунту заключенный.

– И это все, что ты мне привез? – лукаво спросила Аполония.

– Я привез тебе еще мою любовь, которая теперь не вмещается ни в какие берега... И еще четыре сундука с книгами, которые следуют за нами в багажном вагоне.

...Утром он был у военного министра. Милютин долго расспрашивал о его поездке.

– Могу обрадовать вас, Сигизмунд Игнатьевич, телесные наказания в армии доживают последние месяцы. Но государь хочет одновременно решить дело военно-пенитенциарных, а проще – исправительных учреждений, и тут нам крайне нужны собранные вами сведения. Генерал-аудитор с нетерпением ждет их... Да вот и он сам, легок на помине! Заходите, Владимир Дмитрич!

Директор аудиторского департамента Философов по-дружески протянул Сераковскому обе руки.

– Наконец-то вы среди нас. А мы чуть было не подумали, что вы покинете Петербург ради легионов.

Сераковский ответил со смехом:

– Еще нет, Владимир Дмитрич.

– О, не шутите! Царская милость и наша дружба задержат вас!

Они вышли от военного министра вместе.

– Коль вы выказываете ко мне свое расположение, – сказал Сераковский, – то, быть может, ознакомитесь с моей новой работой?

– Итогом вашей командировки?

– Нет, скорее, итогом жизни... Это мысли о Польше, о взаимоотношениях двух братских народов – польского и русского.

– Что ж, зная вашу эрудицию и образ мыслей, обнаруженные мною в ваших "Извлечениях из писем", думаю, что и новая работа мне доставит удовольствие... Где же рукопись?

– С вашего разрешения я принесу ее завтра. Она называется "Вопрос польский".

Вслед за первой книжкой "Морского сборника", той самой, откуда некто "М. Л." многое заимствовал для своей статьи в "Северной пчеле", письма Сераковского публиковались в февральской, мартовской и апрельской книжках. И всюду автор повторял одно и то же: телесные наказания – зло! К сожалению, цензор безжалостно вычеркнул целые страницы. "Новый государь выпускает коготки", – сказал тогда Станевич, а Сераковский вспомнил слова Некрасова: "Как бы нынешнее царствование не кончилось тем, чем предшествующее началось".

Судя по всему, Некрасов оказался прав. Вести, приходившие из Польши, радовали и одновременно тревожили Сераковского. Польша продолжала бурлить. Правда, заключенные в ней силы еще не вырвались наружу, но было ясно, что удержать их внутри правительству не удастся. Двадцать тысяч человек, о которых говорил Падлевский, ждали сигнала.

– Да, события в Царстве Польском зреют, но я рассчитываю на вашу преданность государю. – Милютин внимательно посмотрел на Сераковского, и Зыгмунту показалось, что военный министр не счетверит своим словам. – Мне нравится с вами работать, Сигизмунд Игнатьевич, и я доволен вашим усердием и толковым исполнением поручений. Для пользы дела я хотел бы вскоре послать вас в Царство, но считаю это небезопасным...

– Для меня? – Сераковский удивился.

– Нет, для себя, – ответил Милютин. – Мне жаль терять умного и думающего офицера, а в Царстве Польском после рекрутского набора, по всей вероятности, начнутся большие неприятности...

О рекрутском наборе Сераковский слышал не впервые, хотя проект и готовился втайне. Было решено вместо обычного призыва рекрутов по жребию призвать их по заранее подготовленному списку, не полагаться на случай, а изолировать в армейских ротах самых опасных. Оставались неясными лишь сроки, но после слов Милютина Сераковский понял, что рекрутский набор начнется раньше, чем намечалось.

Вечером Сераковский пошел к Огрызко. Последнее время бывший издатель "Слова" проявлял больше смелости. Квартира пана Иосафата не пустовала ни днем, ни ночью. Сейчас там тоже было несколько человек.

– Варшава предлагает мне стать революционным агентом в Петербурге, сказал Зыгмунту Огрызко. – Я хотел бы знать ваше мнение.

– Я его уже высказал Падлевскому, поддержав вашу кандидатуру. Офицерам надо воевать, вы же можете оставаться в Петербурге.

– Спасибо! – Огрызко церемонно поклонился. – Впрочем, теперь не время для обид... Комитет поручил мне сбор средств и оружия. Кроме того, понадобятся документы – паспорта, подорожные свидетельства.

– У меня на примете есть человек, который мог бы этим заняться. Медик, но увлекается химией.

– Его фамилия?

– Погорелов.

...Последние дни Сераковский работал до изнеможения. События в Польше и Литве подгоняли его. Он хотел, он должен был закончить свои служебные дела прежде, чем покинет Петербург. Кто знает, доведется ли ему снова вернуться в этот город? Со дня на день он ждал вызова. Все чаще к нему домой заходили офицеры, чтобы доложить: "Еду в отпуск по семейным делам" или "Ухожу в отставку", – будущие начальники повстанческих отрядов направлялись поближе к полю битвы. А он? Когда же дойдет черед до него?

Сегодня он, как всегда, просматривал свежие газеты, принесенные денщиком, и сразу же на первой странице увидел то, чего страстно ждал и чего втайне опасался. "Вчера, в воскресенье, 13 января, по окончании развода от лейб-гвардии Измайловского полка в Измайловском манеже, государь император, подозвав к себе всех присутствовавших на разводе офицеров, изволил обратиться к ним со следующими словами: "Так как многим из вас, господа, вероятно, неизвестны последние происшествия в Царстве Польском, то я хочу, чтобы вы о них узнали от меня самого. После столь благополучно совершившегося рекрутского набора, с 2 на 3 января, в Варшаве с 6 числа стали появляться мятежнические шайки на обоих берегах Вислы, для рассеивания которых были немедленно посланы отряды. Наконец, в ночь с 10 на 11 число по всему Царству, за исключением Варшавы, было сделано внезапное нападение на войска наши, стоящие по квартирам, причем совершены неслыханные злодействия... По первым сведениям, потери наши заключаются в 30 человек убитыми, в том числе старый наш Измайловский товарищ, командир Муромского пехотного полка, полковник Козлянинов... Подобная же попытка была сделана около Белостока. Но и после сих новых злодейств я не хочу обвинять в том весь народ польский, но вижу во всех этих грустных событиях работу революционной партии, стремящейся повсюду к ниспровержению законного порядка. Мне известно, что партия эта рассчитывает и на изменников в рядах наших; но они не поколеблют веру мою в преданность своему долгу верной и славной моей армии"".

Дальше следовали сообщения из разных мест.

"В 8 верстах от Варшавы, на минской дороге, собралась толпа ослушников"... "Две другие шайки, числом от 400 до 500 человек, собрались в Блони, а также в окрестностях Сероцка и Пултуска"... "Вооруженная толпа из Царства Польского в значительном числе напала на двор 7-й роты Либавского полка в местечке Сураж. Барабанщик и два рядовых убиты; юнкер и рядовой пропали без вести"...

Напрасно Сераковский искал сообщения о беспорядках на берегах Волги, в Смоленской или Орловской губерниях – на остальной части огромной империи было спокойно.

– Не то, не то... – шептал Сераковский. – Рано и в одиночку... Разве так можно?

– Что ты там бормочешь? – спросила из другой комнаты Аполония.

– В Польше началось! – ответил Зыгмунт.

Аполония вскочила с постели.

– Езус-Мария! Наконец-то!.. Но почему ж не слышно радости в твоем голосе?

– Что ты, госпожа Полька, я рад, я очень рад!

Она вдруг помрачнела.

– И ты поедешь туда... Я боюсь... Боюсь потерять тебя.

Может быть, этого и не стоило делать, но он отослал с денщиком в департамент рапорт о болезни, а сам направился к Огрызко.

Пан Иосафат был бледнее и торжественнее обыкновенного.

– Поздравляю, Зыгмунт! – Он раскрыл объятия.

– И вас, Иосафат!

Утром прибыл курьер из Варшавы – чиновник, приехавший якобы за документами в герольдию, и привез Огрызко печать с надписью "Отдел заграничный С.-Петербургский" и двадцать новых адресов, по которым могли обращаться уезжавшие из Петербурга офицеры.

– Нет, вас пока не вызывают, Зыгмунт. Очевидно, Центральный комитет считает вашу работу по искоренению телесных наказаний в русском войске важнее вашего участия в борьбе за свободу отчизны, – съязвил Огрызко, но, увидев, как вспыхнул Сераковский, добавил поспешно: – Однако я шучу, мой дорогой Зыгмунт. Не будем ссориться в такой день.

Из соседней комнаты вышел поручик, знакомый по офицерскому кружку, в штатском платье, без усов и, увидев Зыгмунта, вытянулся перед ним.

– Поздравление и братство! Прибыл в ваше распоряжение. Готов идти на смерть ради Отчизны!

Сераковский протянул поручику руку.

– Рядом находится петербургский представитель национального правительства, – Зыгмунт показал глазами на Огрызко.

– Мы уже виделись, Зыгмунт, и обо всем договорились, – заметил Огрызко. Он вынул из стола клочок оторванной зигзагом бумаги и подал ее поручику. – Вторая половина этого листа у человека, чей адрес в мундштуке вашей папиросы. При встрече он вам предъявит ту половину.

...Порой Сераковскому это казалось странным: вот-вот он может получить вызов, приказ стать в ряды повстанцев, а он сидит в своем аудиторском департаменте, ходит к военному министру, к генерал-аудитору, доказывает, ищет, спорит, как будто ничего другого нет и не будет, как будто вся его жизнь, которая, по сути дела, только что началась, будет протекать, продолжаться здесь, в Петербурге, и он, добившись отмены телесных наказаний, займется каким-либо другим, не менее гуманным и полезным делом. Восстание, отряды, их рождение и гибель, революционное правительство – все это казалось здесь, в столице, каким-то нереальным, далеким, и вместе с тем все это существовало, и по зову, который должен донестись из Варшавы или Вильно, он бросит Аполонию, русских друзей, ставших ему близкими, весь уклад жизни, налаженный такой дорогой ценой. Думать об этом было невесело.

События развивались стремительно. С первых страниц газет не сходили сообщения о новых беспорядках и новых войсках, направленных в места, охваченные мятежом. То в одной, то в другой губерниях вводили военное положение, участились смертные приговоры. "Сегодня подписан приговор о подпоручике Францевиче и прапорщике Грековском Витебского полка, которые за переход к мятежникам, за принятие командования над бунтовщиками будут расстреляны". ("И все равно нас не запугать!") "Флигель-адъютант... телеграфирует, что вверенный ему отряд выбил мятежников из Янова". ("Значит, наши занимают не только села, но и города!") "Из Вержболово доносят, что большое сборище мятежников грозит нападением". ("Вержболово это ведь Литва".)

Устные сведения, проникавшие в Петербург нелегально, были, естественно, шире и правдивее газетных... "Беспорядки" в Лодзи, в Краковском и Домбровском угольных бассейнах, в Белостоке... Бунтовал, поднимался на борьбу народ всей Польши. Это не могло не радовать Сераковского. И в то же время он понимал, что силы повстанцев разбросаны, не собраны в кулак, что восстание пока распространяется только вширь, а не вглубь, мельчает, что драгоценное время уходит, по сути, бесплодно...

Газеты все чаще сообщали о победах карательных отрядов. "Разбитие шайки мятежников двумя эскадронами лейб-гусарского Павлоградского полка у Чистой Буды в Августовской губернии". "Поражение... скопищ мятежников в Семятичах Гродненской губернии"...

Сераковский, конечно, понимал, что русские газеты обязаны кричать о победах, а не признаваться в поражениях. И все же, как человек военный, он реально представлял, что противоборствующие силы не равны, что русский народ, опора революции, молчит и едва ли заговорит в ближайшие дни. А без этого? Что без этого отдельные, пусть и многочисленные, но слабые очаги восстания? Отдельные огоньки, тогда как нужен пожар! Нападения повстанцев на почтовые транспорты и помещичьи мызы, разоружение полиции, сожженные дома волостных управлений – все это хорошо, великолепно, черт возьми! Но ведь это еще не свобода родины, а только ветер, который должен стремительно превращаться в бурю, все сметающую на своем пути. Однажды он назвал себя "украинцем с правого берега Днепра", и этот правый берег, его родина, тоже молчит. Правда, пробуждается Литва...

Некоторые сообщения, полученные нелегальным путем, приводили его в ярость. Некий Жухальский, шляхтич, стоявший во главе повстанческого отряда, отдал приказ уничтожить деревню Кресты только за то, что крестьяне этой деревни убили ненавистного им помещика. "Какая подлость! Какой непоправимый урон святому делу!" В нем все клокотало от лютой ненависти к этому Жухальскому, от боли за судьбу родины, которая так и останется в оковах, если восстанием будут руководить шляхтичи, напуганные призраком "мужицского топора". Все чаще доносились сведения о разброде в варшавском правительстве, в котором захватывали власть правые, реакционные силы. Чего стоит хотя бы земельный декрет, по которому земля оставалась у помещиков! То, к чему стремился Гейштор и его единомышленники, осуществилось, приняло силу закона. Что может быть опаснее для судьбы восстания!

Карту Северо-Западного края и Царства Польского Сераковский держал у себя дома совершенно легально. Как офицер Генерального штаба, он не только мог, но и обязан был следить за успехами борющихся с мятежом правительственных войск. Не было теперь дня, чтобы вместе со своими единомышленниками он не рассматривал эти карты и не обсуждал действия повстанцев. Квартира Сераковского стала чем-то вроде штаба, куда стекались сведения, полученные не только из официальных источников, и не только те, которые передавались из уст в уста в военном министерстве, но и другие, которые там были неизвестны и доставлялись тайными агентами непосредственно с мест, охваченных восстанием.

Сегодня тоже был гость, на этот раз из Вильно. Он приехал рано утром и долго стучал, пока не разбудил денщика, а тот – Сераковского.

Вошедший представился инженерным офицером Якубом Козеллом и сказал, что у него есть большой и серьезный разговор.

– Тогда попрошу в кабинет, – пригласил его Сераковский. – ...Алексей, приготовьте, пожалуйста, кофе. – Это уже относилось к денщику.

– Привез вам большой привет от Калиновского и в придачу вот это. Козелл достал из кармана небольшую газету.

– О, подпольная "Мужицкая правда"! – Сераковский обрадовался. – Я много слышал об этой белорусской газете, но читал только первый номер... В свою очередь... – Он достал из ящика стола листок с текстом, отпечатанным очень мелким шрифтом, подписанный "Земля и воля". – Вчера, надевая в департаменте шинель, я нашел это в кармане... "Льется польская кровь, льется русская кровь..."