Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Ибо Терра рванулся от него и попятился назад, как раненный насмерть. И опять то же лицо, какое было, когда они встретились.

– Знаю, – сказал Мангольф. – Но радуйся: хорошо хоть, что все свалилось сразу.

Он подошел вплотную к другу и безмолвно ждал, пока пройдет спазм, стеснивший ему грудь, и смотрел только на его руки. Они то шарили по телу, то сжимались в кулак – и, наконец, беспомощно опустились.

Друзья стояли в полумраке за дверью, пышное торжество происходило незримо для них. Но в нарастающей сумятице голосов угадывалось многое; подобострастие перед успехом, преклонение перед властью, настоящей и будущей; каждый завидовал тому, кто раньше успел привлечь внимание императора; каждый боялся, что его подобострастно согнувшаяся фигура не попадет в поле зрения того, кому дано миловать, жаловать и благодетельствовать. Какой вид был у Ланна... когда он пожимал руки? И снова голос повелителя:

– Девственная прелесть невесты! Богатырский рост моего гальберштадтца! – Возбужденный нескончаемыми выражениями восторга голос добавил: – Запомните его хорошенько, на случай если увидите в мировой истории среди моих паладинов!

Ура! Браво! Бисмарковская маска!

"Но какой же вид у Ланна? Даже в ладоши захлопали. Неужели и Ланна?"

"Этот человек способен броситься на шею поддельному Бисмарку, бормотал Терра про себя. – Слышит свой приговор, а на лице ямочка. Мы сражены одновременно. Но что думает он на тему "быть или не быть?" Шепотом: – А дочь – наш общий возлюбленный палач? Перед нами раскрываются бездны, ваше сиятельство! – Терра в темноте видел ее. Вызванная его тоской и безумным отчаянием, она явилась ему, мертвенно бледный призрак, далекий от всех честолюбивых заблуждений, с глазами, полными тоскующего неутолимого зова. Прочь все сомнения! Скорее к ней! Он бросился вперед, призрак исчез...

Кто-то схватил его за руку: Мангольф. Друзья были одни.

Кряхтенье и спотыкающиеся шаги со стороны личных апартаментов Альтгот. Терра вопросительно взглянул на Мангольфа: опять обман воображения? Но Мангольф кивком подтвердил, что теперь это действительность. Тот, кого оба узнали, доплелся до роковой портьеры и схватился за нее. Он закряхтел сильнее, но раздвинуть портьеру ему не удалось. Вдруг он рухнул на нее, рухнул, как подкошенный, послышался шум падения. Он лежал, подмяв под себя жирную руку, запонка на манишке отлетела, дряблые щеки обвисли.

– Ваше сиятельство! – забормотали испуганные друзья, но глаза его не открывались.

Терра приложил палец к губам.

– Обморок свой он честно заслужил. Не успел он выстрадать Тассе, как его любимая дочь верным чутьем сердца уловила подходящую минуту, чтобы доконать его.

– Но он ведь жив? – спрашивал Мангольф, напряженно всматриваясь. – Он не смеет умереть, он мне нужен, и он и Толлебен, который гонится за ним по пятам; они должны сразу уничтожить друг друга. Тогда я отделаюсь от обоих.

– Леопольд! – послышался голос повелителя.

Тут только они заметили, что все общество во главе с императором входит в последнюю гостиную и приближается к полуоткрытой потайной двери; император даже как будто собрался войти вместе со своим генерал-адъютантом; он отдавал приказания, которым тот отказывался повиноваться.

– Где Леопольд? Пусть Леопольд мне поможет.

– Ваше величество, не гневайтесь. – Генерал-адъютант был в крайнем смущении. – Воля вашего величества для меня единственный закон.

– Надеюсь! – проворчал его величество.

– Однако госпожа Швертмейер? Не гневайтесь, ваше величество, только это уже слишком.

– Флеше, ты не жалеешь своей плеши!

– Я не могу взять на себя такую ответственность! Покорнейше прошу возложить ее на рейхсканцлера. Можно ли оставить в интимном кругу, когда все разойдутся, даму с такой репутацией, как у Швертмейер? Как верный слуга моего повелителя я должен считаться с обстоятельствами.

– Твои обстоятельства мне известны, Флеше. От тебя я не избавлюсь никогда. Не тронь меня, и я тебя оставлю в покое.

Господин протянул руку. Слуга, согнувшись под прямым углом, облобызал ее.

Они отошли от двери. Мангольфу и Терра было ясно, что тем, кто слышал этот разговор, лучше всего поскорее исчезнуть. Они обошли вокруг лежащего на полу Ланна и скрылись за портьерой. Из гостиной в это время уже входила Альтгот. От испуга у нее захватило дыхание. Сохраняя, несмотря ни на что, присутствие духа, она поспешила закрыть дверь, но старуха Иерихов все же успела проскользнуть в комнату.

– Дорогая, этого никто не должен видеть! – сказала она и стала разглядывать лежащего. – Особенно его величество! Его величество любит здоровых. К обморокам он относится неблагосклонно... Но что же это такое?

Альтгот опустилась на колени подле больного.

– Он опять слишком много ел, – сказала она. – Госпожа Иерихов, пожалуйста, не кричите и придержите дверь, чтобы не влезла Фишер! Она ведь, конечно, подслушивает. Помогите, его необходимо перенести ко мне в спальню.

Но старуха Иерихов только подавала советы.

– Знаете что, дорогая! Есть только одно верное средство, это – чтобы помолилась Кипке. Правда, она живет далеко, на Папештрассе, но за ней можно послать. Помогает и корень мандрагоры. Купите у Тица, пятьдесят пфеннигов, с притертой пробкой.

Не находя помощи извне, Альтгот обрела всю силу в любви. Как Эдит Лебединая Шея на поле сражения при Гастингсе{353}, она подняла возлюбленного с ковра и, не пошатнувшись, унесла его за портьеру. Терра и Мангольф при ее приближении проскользнули в следующую комнату, затем дальше еще через несколько комнат, до выхода на лестницу.

Многие из гостей все еще не решались удалиться, боясь что-нибудь упустить. Его величество остается в интимном кружке приближенных, тут уж ничего не поделаешь! Да, но Швертмейер? Измученные лица, безумное напряжение последних часов в истомленных, но все же ищущих чего-то взглядах.

– Господин Шеллен! – Граф Гаунфест звал его снимать собравшихся. Можно и мне тоже сняться? Его величество изволил меня сегодня отметить. Как? Только его величество с женихом и невестой? И с членами семьи? А госпожа Швертмейер тоже член семьи?

Сквозь толпу взбунтовавшихся рабов друзья прорвались разными путями. Скорей накинуть шубы, и прочь, каждый сам по себе, даже не подав вида, что их связывают чужие тайны.

ГЛАВА III

Система Ланна

Новые тяжелые испытания в жизни Мангольфа: Толлебен обскакал его, и что всего хуже – на сей раз окончательно. Толлебен брал теперь такие препятствия, на которых какой-то Мангольф неминуемо сломал бы себе шею. Он зять Ланна, этим дурак побивал талантливого соперника. К чему все эти с трудом завоеванные позиции, к чему победа над людьми, которые скорее склонны презирать его? А ведь Мангольф умудрился внушить страх даже самому Ланна! Более того – обратил на себя внимание императора. Все ни к чему. Широкая спина встала перед ним, и Мангольф отодвинут на второй план: никогда уж ему не оспаривать высшего государственного поста. Чем больше успехов позади, тем сильнее радуют всех его неудачи.

Внешне он был спокоен, жизнерадостен, только порой невысказанные угрозы омрачали его лицо: это была его манера встречать удары судьбы. Наедине с собой он переживал обычные приступы отвращения, ненависти к себе, страстного желания положить всему конец. Всю жизнь он приносил в жертву разум – чтобы теперь быть поверженным во прах! "Я мог бы прославить свое имя как мыслитель. Ведь в конце концов управлять страной государственного деятеля учит тот же мыслитель. Это еще не упущено. Я ухожу со сцены. При том, что мне известно, я опубликую такие материалы, что меня сейчас же привлекут обратно, да еще с повышением. Я, пожалуй, сделаюсь статс-секретарем даже раньше канцлерского зятя". И вслед затем реакция, невыносимая тоска, вплоть до бестолковых поисков старого револьвера.

Другое дело на людях, здесь его линия поведения диктовалась обстоятельствами. Каково отношение Толлебена к флоту? Мангольфу достаточно было вполне правдиво отвечать на вопросы Тассе и его друзей. Толлебен? Прусский юнкер. Они ведь слышали, что говорит о флоте ландрат Иерихов? Кстати, если они полагают, что сам Ланна искренно... Нет, Мангольф признался, что Ланна не разгадаешь; именно это больше всего и раздражало единомышленников Мангольфа.

Со своими коллегами из высших правительственных сфер помощник статс-секретаря мог говорить прямо. Они, как и он, учитывали опасность, какую представляет зять рейхсканцлера. Опять династия вроде бисмарковской! Та еще у всех в памяти. Но втолкуйте-ка это парламентариям!

Там Мангольф наталкивался на равнодушие, и могло ли оно удивить его? Группа воротил, преследующих собственные корыстные цели, распространяла свое влияние внепарламентскими путями. Монарх сам выбирал себе советчиков, а успех рейхсканцлера зависел от того, удастся ли ему настроить монарха в пользу могущественных воротил. Император же видел назначение рейхсканцлера в том, чтобы водить этих господ за нос. Такова система, и менять ее нет оснований.

Мангольфу приходилось напоминать депутатам, что в их программу входит требование парламентского режима. Они возражали, что в период блистательного расцвета нечего думать о бурях и катаклизмах. Во всяком случае, все, что есть в системе отсталого, Ланна либо смягчает, либо даже устраняет. Благодаря Ланна мы, можно сказать, шагаем в ногу с современностью! Он внес в систему легкость, подвижность, даже отказ от устаревшей строгости нравов. Итак, это была его система – система Ланна. Дела шли нехудо, пусть так идут и дальше. Зять в качестве преемника? Что ж, и это не плохо.

Так наступил день свадьбы. Он миновал. Чета Мангольф сидела в одиночестве дома.

– Ты что-то бледен, мой друг, – сказала Беллона.

Хотя ее участие было искренним, в тоне звучала напыщенная манерность. Она обвила его голову рукой и постаралась придать всей своей фигуре стильный излом.

– Разве ты не счастлив? – с наигранным равнодушием спросила она.

Но он чувствовал ее тайный трепет, и она раздражала его.

– Меллендорфский дворец – отнюдь не гарантия счастья, – ответил он резко.

– Отец купил и меблировал для нас самый шикарный стильный дворец, и мы живем в нем: неужели, мой друг, сейчас время тосковать о двух каморках при рейхсканцлерской резиденции? – Рука поднялась под прямым углом кверху; Белла говорила свысока и с обычной гримаской. Так понимала она его печаль! Мангольф в глубоком раздражении неподвижно сидел у своего роскошного камина.

– Впрочем, она будет его обманывать, – заявила вдруг Беллона тоном простой мещанки.

Он нашел нужным выразить сомнение, но урожденную Кнак невозможно было переубедить. Она наблюдала за Алисой Ланна во время венчания.

– Все вы ничего не видите. И ничего не слышите. Когда она, бывало, говорила "этот Бисмарк", подразумевая своего нареченного, чьему тону она подражала?

– Ну, с Терра ведь все покончено! – простодушно возразил он.

– Все еще впереди, – возвестила она. – Ты заблуждался, милый мальчик, если думал, что такая, как Алиса Ланна, решится еще до свадьбы... Она-то, с ее расчетливым умом!

– Зато у тебя, Беллона, женский ум.

– И слава богу. Потому-то я и предсказываю: все еще впереди.

Он противоречил и таким путем добился от нее обещания в ближайшем же будущем представить ему доказательства.

Но ее доказательства были весьма сомнительного свойства. Алиса Ланна отказалась от свадебной поездки со своим Толлебеном. Мангольф возразил, что она, естественно, побоялась скуки, но жена его подозревала здесь уступку требованиям Терра. Для нее ведь нет сомнений, что их отчужденность, чуть не вражда – просто комедия. Беллона не пропускала ни одного приема у своей приятельницы, но ни разу не встретила там Терра. Значит, его принимают наедине. На одном вечере у себя, в новом Меллендорфском дворце, она нарочно села возле Терра, поодаль от всех. Она дала ему полную возможность заговорить об Алисе. Но он – ни слова. Она попыталась откровенничать: "Наша бедная Алиса несчастна". В ответ – испуг, такой резкий, как все у этого человека. Он судорожно прижал руку к груди, он оскалил зубы. А глаза так и засверкали исподлобья: он явно почувствовал себя уличенным. У него был такой вид, будто он способен ударить даму. Беллона подозвала кого-то из гостей.

В спальне она рассказала обо всем мужу. Готовясь ко сну, чета еще раз взвесила все, что подтверждало подозрения. Уже в постели оба сокрушенно повздыхали.

– Бедная моя Алиса! – вздыхала Беллона. – Какое несчастье для нашего круга! Что скажет государыня? А какой шум поднимется за границей!

– Это необходимо предотвратить, – скорбно произнес Мангольф.

Взволнованная Беллона согласилась с ним. И они пожертвовали часом сна, не придя в результате ни к чему. Каждый из них, бросая слова, словно закидывал другому удочку.

– Если это станет достоянием гласности, Толлебену крышка, – сказала жена. Муж не решился понять.

– Ужаснее всего было бы падение Ланна, – сказал он.

И этой мысли они пожертвовали еще полчаса сна. Наконец Беллона подвинулась почти к его подушке и прошептала ему на ухо:

– Надо с этим покончить, раньше чем Толлебен станет статс-секретарем.

Не понять смысла невозможно, принимая во внимание тон, каким были сказаны эти слова. Долгая пауза. Мангольф затаил дыхание.

– А как ты себе это рисуешь? – спросил он, немного помолчав.

Белла, не задумываясь:

– Боже мой, нужно сказать обо всем мужу. То есть не сказать, а написать. Конечно, я не собираюсь действовать открыто.

– Значит, анонимно? – спросил Мангольф, потому что больше нечего было терять.

Она засмеялась, пожалуй, слишком резко.

– Боже мой, если это доброе дело и притом нужное? Какое значение имеют слова? Анонимное письмо... ну, что ж тут особенного? У меня вовсе нет привычки к ним. Такая женщина, как я, пишет анонимные письма, так сказать, в перчатках и только в перчатках решается прикоснуться к ним.

Даже и в постели тот же претенциозный снобизм и гримаска, но при этом такие циничные мысли! Никогда она не казалась ему столь соблазнительной; он внезапно привлек ее к себе. Уже наполовину отуманенная страстью, она прошептала:

– Дурак Толлебен, конечно, поднимет шум и свернет себе шею. А я-то тут при чем?

Когда Толлебен получил письмо, он бросил все дела и без шляпы, с распечатанным письмом в руке, ринулся через сад к рейхсканцлерскому дворцу, в левом крыле которого со стороны Вильгельмштрассе помещалась его квартира. Жены дома не оказалось: потный и запыхавшийся, он добежал до швейцара, узнал, что жена в апартаментах рейхсканцлера, опять поднялся по лестнице. Обошел все здание, вплоть до кабинета Ланна. Он так волновался, что способен был войти туда с письмом в руке. К счастью, ему навстречу вышел Зехтинг и доложил, что его сиятельство, господин граф, в посольском зале, там прием. Толлебен об этом позабыл. "А моя жена? Моя жена?" Графиня в зимнем саду. Не дрогнув, выдержал лакей свирепый взгляд несчастного супруга. Вот, наконец, красная гостиная: в бурном отчаянии Толлебен проделал весь путь до нее. Каждая роскошная комната, через которую он проходил, убеждала его, что подлое письмо не лжет. К обладательнице этой роскоши он был равнодушен, как и она к нему; такая женитьба – тяжелая ошибка. В его душе нет чванства, он презирает чванство, – удар кулаком по какой-то позолоте! Он – истовый протестант. Он плюет на этот скарб и на его владельцев; честный юнкер с радостью удалится в поместье, которое в качестве приданого, слава богу, записано на его имя.

Последнюю дверь он открыл пинком, лакей, видно, был не из расторопных. "Где моя жена?" – "В зимнем саду". Между колонн, которые в глубине обрамляли сад, он увидел ее. Она стояла позади сооружения в виде алтаря, у последней кулисы перед перспективой зимнего сада. На переднем плане красный шелк, расставленная группами мебель и в простеночных зеркалах ее отражение, ярко-красное с позолотой; дальше алтарь, на нем высокая урна; за ним сплетающиеся верхушками растения, дышащие холодком и спокойствием.

Алиса быстро обернулась на его тяжелый топот. "Одну минуту", – холодно и спокойно промолвила она. Она велела садовнику переставить цветочный горшок, а сама прошла вглубь и остановилась среди зелени. Толлебен топтался среди ярко-красной мебели, дальше он не двигался, несмотря на широкий проход в зимний сад. "Я не актер, – думал он. – Как я угодил на эту итальянскую оперную сцену? В какую семью я попал?"

– Интернациональная сволочь! – бормотал он, напыжившись от гнева.

Он хотел окликнуть ее: "Нельзя ли поскорей" – но, кроме легкого писка, ничего не получилось, а она в это время звучным контральто разговаривала с садовником. Тогда супруг накинулся на лакея, – то был давешний лентяй, – что это он мнется здесь и шпионит. Мигом коленкой в зад, рукой за шиворот. Рычанье. Столик, окованный медью, с грохотом перевернулся, дверь закрылась, уф!..

– Что такое! – воскликнула Алиса Ланна. Она велела садовнику поставить стол на место и знаком отпустила его. Страх свой она уже преодолела.

– С тобой это часто случается? – спросила она, как всегда высокомерно. – Ну, садись же!

Он послушно сел.

Огромное туловище от волнения раскачивалось из стороны в сторону, глаза выкатились на лоб.

– Совсем Бисмарк, – сказала она, дивясь. На это удивление следовало бы ответить взрывом бешенства, но бешенство уже поутихло. Рука, державшая письмо, свисала с подлокотника итальянского кресла-качалки. Он нетерпеливо ждал, чтобы она увидела письмо. Но она заговорила уже совсем другим тоном:

– Теперь перейдем к более важным делам. Папа должен получить княжеский титул, однако у нас есть враги. Посмотри, пожалуйста, нас никто не подслушивает?

Он убедился в том, что в зеленой комнате нет никого, и оставил дверь настежь открытой. Несмотря на это, Алиса произносила враждебные имена шепотом.

– Верхняя палата? – переспросил Толлебен; он стал внимательнее.

– Зависть в среде равных, – пояснила она. – Все остальные будут довольны, если канцлер сделается князем, особенно император.

– Это сомнительно. Он сам хочет быть своим рейхсканцлером.

– Именно потому. В лице своего Леопольда он венчает собственный успех. Он счастливо отделался от соглашения с Англией. Англо-французский союз уже достоверный факт. Он теперь может преспокойно строить суда. Его Леопольд должен стать князем, он только об этом и мечтает. Похлопочи же и ты! От папы тебе нечего ждать благодарности, это ясно. – Складка у нее между бровей стала глубже. – Благодарность придет свыше.

Он подождал, пока она высказалась до конца, и продолжал вслушиваться, даже когда она умолкла. Придя в себя, он рассказал, как вызванный к доске старательный ученик, все, чем успел помочь делу, обо всех уговорах и нажатых пружинах. В каждом отдельном случае все прошло так, как она заранее рассчитала. Теперь она подавала ему советы, как повлиять на самых несговорчивых. Долго, подробно, все по два, по три раза, но неизменно заканчивала так:

– Я ведь все знаю только с твоих слов, умник ты мой. Вот этого, например, я хорошо узнала только через тебя. Ты забыл, конечно. Мне врезалось в память каждое твое слово.

На самом же деле она боялась одного: что он не уяснил себе даже истинного значения всего предприятия в целом. Она не оставляла ничего недосказанным.

– Откровенность – лучшая дипломатия. Ты, конечно, хочешь спросить, что тебе с того, если ты поможешь моему отцу стать князем и при этом сам не сделаешься статс-секретарем? Я тоже так думаю. Папа охотно сплавил бы нас в какое-нибудь посольство, но мы на это не пойдем. Не будешь ты статс-секретарем, так и он не будет князем, я держу папу в руках, положись на меня.

Он хотел сказать: "А тебе я могу верить?" – но все было и без того ясно.

– А его величество! – продолжала она. – Ты способствовал осуществлению его тайного желания, польстил его тщеславию, это тебе не забудется. В ближайшие годы Леопольд будет прочно сидеть на месте. Его успех – это успех императора. Но преемник должен быть намечен заранее. Кто может им быть, кто на виду? С точки зрения житейской отец пустил к себе в дом врага. Как это будет с точки зрения политической – покажет время. – Говоря так, она искренно страдала. Против отца за этого дурака! Такова жизнь! – Ты дашь мне директивы, – заключила она и заговорила другими словами о том же самом.

Она умолкла только после того, как убедилась, что он прочно затвердил урок и стал поглядывать на письмо, которым размахивал все это время. Алиса давно уже прочла содержание письма у него на лице; теперь ей было ясно, что он по-иному рисовал себе брак прирожденного повелителя. Несмотря на всю ее предусмотрительность, он все еще слишком ясно ощущал ее превосходство и всегда задавался вопросом: "Может ли она, при своем уме, быть мне верна?"

Раньше чем он успел вновь распалиться злобой, Алиса сказала:

– Теперь перейдем к тому, что тебе пишет моя подруга Белла. А ну-ка, покажи!

Толлебен протянул ей письмо, как послушный ребенок, – он ни о чем не спрашивал, он совсем растерялся.

– Буквы вырезаны из газеты, – деловым тоном заметила она. – Нет! Вернее, это целый кусок из газетного романа-фельетона, не иначе. Мой возлюбленный будто бы пьет у меня чай в те дни, когда я не принимаю. – Она подняла глаза. – Послушай, значит это должно быть не сегодня. Сегодня мой приемный день. Вот что, я отменю прием и не извещу об отмене только чету Мангольф. Они приедут, хотя бы для того, чтобы не возбудить подозрения. Что ты на это скажешь?

Толлебен попытался прибегнуть к привычному устрашающему ржанию, чему-то среднему между протестом и угрозой.

– Если желаешь моей помощи, объяснись точнее.

– Ну, угадай сам, кто твой враг! – сказала она спокойно. – Это враг твой, не мой. В нашем кругу обычно действуют целесообразно. Никому не придет в голову вырезывать из газет букву за буквой только для того, чтобы причинить вред женщине. Здесь дело в тебе, – повторила она.

– Он подставляет мне ножку, чтобы я не был назначен статс-секретарем, догадался Толлебен.

– Верно, – подтвердила Алиса, затем: – Тебе здесь советуют войти ко мне в указанное время и самому во всем убедиться. То же самое тебе советую и я. Только встретишь ты не моего возлюбленного, – у меня его нет, – а своего врага. – Все это было сказано очень решительным тоном. Кончив, она поднялась. Толлебен также встал с места и поклонился по-рыцарски. Его помощь была обеспечена.

Она понимала, что рискует всем. Терра мог узнать об отмене приема и прийти. Кого послать к нему? У нее не было телефона, за которым бы не следили. Но когда она все-таки решилась позвонить ему, никто не ответил. В последний момент, когда она совсем потеряла голову, ей пришел на ум отец. Граф Ланна как раз собирался в рейхстаг; она попросила его передать господину Терра, что она сегодня не принимает. Не успела она вернуться в красную гостиную, как явились Мангольфы.

– Странно, что мы оказались одни, – сказала Алиса, указывая на чайный стол. – Я ждала всех своих друзей. Теперь нам хватит места и здесь, в уголке. – С этими словами она усадила их в глубокие кресла у самого входа в зимний сад. – Чем интимней, тем приятней. Главное, надо знать своих истинных друзей, – прибавила она с меланхоличной веселостью.

Беллона обняла приятельницу картинным движением, проливая при этом слезы раскаяния. Мангольф молча уставился в пространство. Внезапно он заговорил о Терра в доброжелательном тоне.

– Его отношения с вашим тестем мне не по душе, – возразила Алиса. – При его взглядах нельзя с полной искренностью представлять интересы военной промышленности.

Мангольф расхохотался:

– По-вашему, это так уж необычно?

– Для господина Терра, конечно. Он всегда шел своим путем.

– Тогда будьте уверены, что пожертвовать доводами разума было неизбежно. Только бездушные люди идут на это без особой крайности.

Она посмотрела на страдальца; под высоким изжелта-бледным лбом топорщились брови, почти доходя до запавших висков. У нее явилось искушение заговорить откровенно. Но именно в этот миг чета обменялась многозначительным взглядом, и начался легкий разговор.

В тишине прозвучал бой часов, гости поднялись. Мангольф уже поцеловал руку хозяйке дома, но Белла еще замешкалась. Когда Белла собралась уходить, Алиса сказала:

– Твой муж ушел вперед.

– Какой невежливый! – заметила Белла.

Алиса посмотрела ей вслед, и они еще раз кивнули друг другу. Тогда Алиса подошла к зеркалу; она уже раньше увидела в нем, как Мангольф шмыгнул за угол и спрятался в зимнем саду за группой растений. Он ждал появления Терра.

Весь ужас был в том, что тот действительно мог войти. За чаем она с нечеловеческим напряжением владела собой, сейчас силы ее иссякли. Когда позади открылась дверь, она шарахнулась, вытянув вперед руки, и вполголоса пролепетала чье-то имя, ее возглас услышали рядом, в зимнем саду, листья там зашевелились.

Вошедший оказался Толлебеном; Алиса увидела его раньше, чем Мангольф. Она решила разыграть комедию, пусть тот до последнего мгновения думает, что это Терра. Пусть сидит там, пока все пути не будут ему отрезаны.

Никогда еще ее изящная фигурка не устремлялась так к Толлебену, никогда он не видел такой улыбки на ее лице. Он в смущении остановился, раньше чем его могли заметить из зимнего сада. Алиса подлетела к нему, шепотом все объяснила и исчезла.

Толлебен зашагал прямо к группе растений. Мангольф успел выйти навстречу, прежде чем его вытащили за рукав. Он воспользовался этим, чтобы придать себе независимый вид.

– Пожалуйста, без лишних слов, – сказал он решительно. – И без этого!..

Он не отклонился, хотя видел, что рука противника дрогнула. Мангольф не спускал с него глаз и овладел положением единственно властью взгляда, который не был вызывающим, а лишь пронизывающим, властью мрачного лица, которому было известно все о себе и о других и которому в любую минуту могла прийти охота заговорить. Толлебен отступил – отступил перед непостижимым.

– Комедиант! – пропищал он злобно, но при всем презрении он внутренне дрожал.

– Я жду ваших секундантов, – заявил Мангольф и удалился.

Но когда Мангольф проходил через зеленую комнату, он услышал сбоку, в приемной, голос Алисы. Не задумываясь, он вошел. Она не заметила его, занятая разговором по телефону.

– Его нет? – Взволнованным тоном: – Постарайтесь, пожалуйста, его найти, это необходимо! Что? Нет в Берлине? Его нет в Берлине? Тогда благодарю вас. Пожалуйста, поблагодарите и моего отца от меня. – Трубка выпала у нее из рук, она зашаталась.

Мангольф едва подоспел, чтобы поддержать ее. Но она отстранилась. Тогда он стал говорить о своем глубоком сожалении, о том, как раскаивается, что взял на себя такую роль.

– Да, не следует бороться. Но мы захвачены борьбой. И не от нас уже зависит, к чему она приводит.

– Чего вы хотите? – спросила Алиса.

– Того же, что и вы. Дуэли не должно быть.

– Ошибаетесь. Я хочу, чтобы она была. – Она посмотрела ему прямо в лицо. – Вы должны умереть.

Он задрожал.

– Это не выход, – опомнившись, ответил он.

– Нет, это выход, – настаивала она. – Ведь вы хотели, чтобы умер мой муж... или тот, на кого вы его натравливали, – добавила она зловещим шепотом.

– Глубокоуважаемая графиня! Логика чувства делает вам честь, но она и обманывает вас. Дуэль невозможна, – настаивал Мангольф. – Нам не пристало слушаться велений сердца. Зять рейхсканцлера так же не зависит от себя, как и зять тайного советника фон Кнака. Серьезная распря между этими двумя могущественными факторами власти, Кнаком и Ланна, неприемлема для нашей политики.

– Она не то еще приемлет, – вставила Алиса.

Он снова принялся убеждать ее с еще большим жаром.

– Трус! – сказала Алиса.

Выразив сожаление, он с достоинством удалился. Она побежала обратно в красную гостиную, побежала, чтобы застать там Толлебена. Да, он топтался по комнате.

– Почему я этого молодчика не убил на месте? Если и ты мне не объяснишь – почему, я лопну от злости! – Он весь побагровел.

– Я скажу одно: он обезумел от страха. Он умрет от страха раньше, чем ты прицелишься в него.

– Ну, на это не было похоже, – с удивлением припомнил Толлебен.

– Как подумаю, что он замышлял, я не помню себя от счастья!

Язык не поспевал за сердцем. Это было воздаяние за страх последних часов. Устранена опасность, нависшая не только над ее головой, но и над головой того, кто даже ничего не узнает. Какой урок! А тот все еще мечтал, что они будут принадлежать друг другу. "Никогда, никогда, и все-таки мы не перестанем любить друг друга". При этой мысли к ней вернулись строгость и решимость. Обернувшись к Толлебену:

– Я хочу что-то сказать, для чего действительно нужен особенный случай, иначе этого и не скажешь. Я всегда буду тебе верна.

Он ничего не ответил. Есть признания, которые принимаются молча, ибо слова преходящи. Слова хороши для труса. Правда, у нее сейчас такое лицо, сознавал Толлебен, какого обычно у женщин не бывает, честное лицо.

– У меня неотложные дела, – сказал он и ушел искать секундантов.

Мангольф не мог опомниться от изумления: рано утром, когда супруги еще были в постели, явились два офицера. Он объяснил жене, что дело, верно, идет о каких-нибудь формальностях, – дуэль была и остается невозможной, Алиса, несомненно, вмешается. Для улаживания конфликта ему тоже понадобятся секунданты, и он немедленно вызвал к телефону генерала фон Гекерота, который охотно дал согласие. К офицерам он вышел в элегантной пижаме.

Учтивый разговор, настолько заученный и трафаретный, что вряд ли он мог быть серьезным. Иначе как-нибудь почувствовалось бы, что дело идет о человеческой жизни. Офицеры откланялись, сцена прошла как по маслу.

За завтраком он был занят газетами и письмами и только попросил Беллу дать ему знать в министерство, когда Гекерот сообщит, что недоразумение улажено. После чего он сел в автомобиль и уехал.

Серьезный день. Надо подготовить ответ на запрос социал-демократов. Ланна любил в таких случаях блеснуть. Только взглянув мимоходом на часы, Мангольф вспомнил о Гекероте. Ответ уже должен быть получен. Очевидно, еще нет. Но теперь он понял, что только этого и ждет. Еще немного погодя он позвонил домой: ничего; Гекероту: нет дома. Что же, собственно, происходит? Неужто вмешалось что-либо непредвиденное? Мангольф успокаивал подступавшую тревогу самыми простыми объяснениями. Секунданты Толлебена, конечно, займут примирительную позицию, Мангольф попросил своих держаться выжидательно. Ведь кому по-настоящему грозит скандал? Кто обманутый муж и с кем тогда будет покончено?

Но это слово раскрыло истину. Нет! С Толлебеном и тогда не будет покончено. Покончено будет с тем, кого убьют. Ужасная истина! И вдруг Мангольф предался отчаянию, схватившись за голову руками. Его убьют, и все забудется – и толлебенский позор, и смерть Мангольфа, и вся их вражда. Разве Кнак будет враждовать с Ланна из-за убитого зятя? Зять, представитель компании в лоне правительства, убит, на его посту новый человек, а дальше что? Первым позабудет Кнак, потом Белла. В конце концов и Толлебен будет с благожелательством вспоминать об устраненном сопернике. Он может себе это позволить, глупец. Глуп единственно тот, кто умирает.