Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Сказав это, он исчез. Ланна при всей своей уравновешенности не мог отделаться от впечатления, что сам дьявол побывал у него.

Первое его побуждение было: "Больше это не повторится" и "Как мне избавиться от него завтра же?" Но потом он пожал плечами и отмахнулся от нелепых предрассудков, втайне смакуя только что испытанный разгул мысли и предвкушая следующий.

За дверью Терра схватился за косяк. Он обливался потом. Выходя из кабинета, он снова взглянул на часы, и, хотя они стояли между зажженными свечами, на сей раз не различил времени, глаза ему застилал туман. Он не знал, сколько прошло часов, но ему казалось, что стоит глубокая ночь, самая черная, какую только ему доводилось пережить. Не веря, что ей когда-нибудь наступит конец, он неустанно шагал по своей комнатке, папиросный дым все сгущался, а он в сотый раз, точно молитву, повторял все, что говорил там, внизу; вновь и вновь спрашивал он себя, взять ли свои слова назад, или просто предать их забвению, всем существом вникал в них, негодовал, порицал – и все же не мог от них отделаться: ибо, страшно вымолвить, он не имел власти над этими словами. Они не принадлежали ему, скорее – он им. Разве он породил их? Скорее он сам был порождением той истины. Сверши, что тебе поручено! Время твое отмерено, сила твоя дана тебе взаймы. Новый день, что взойдет, не будет принадлежать тебе, ибо твое перестало быть твоим. Покорись же! Слейся с единой мыслью.

Но когда он до тошноты перечувствовал протест, усталость и гордое смирение, в самом деле занялся день – и оказался яснее, свежее и беспечальнее, чем предрекала тяжкая ночь. Утро, словно созданное для путешествий, пронзительно голубое, с ветерком, овевающим золотистую даль, утро – как отъезд. Куда? Одно ясно: вдаль – и с ней. Пошире распахнуть окно! Путь лежит в страну творческого духа, к берегам счастья! Твоя спутница вступает с тобой в завоеванные тобою области, ты следуешь за ней в ее сферу. "Я любим! – чувствовал он. – Ее душе, опередившей мою, давно известна наша судьба. Мы убежим, выдержим борьбу, которая будет нам оправданием, завоюем победу, которая позволит нам даже возвратиться сюда". Тут мысли его испуганно замерли. Он понял, что эта женщина снизойдет до его жизни не иначе как с ручательством победы. "А какое ручательство могу ей дать я?" Спасаясь бегством из комнаты, он ответил: "Я любим! С этим можно перешагнуть через жизненные преграды, вместо того чтобы разрушать их".

В гостиной окна еще были завешены, но кто-то встал при появлении Терра.

– Да, я ждал тебя. – Мангольф пошел ему навстречу. – Я хочу знать, что ты против меня замышляешь?

– Я тоже плохо спал, – только и ответил Терра.

Мангольф шарил сумрачно-страдальческим взглядом по лицу друга. Ему все еще слышались слова, сказанные другом вчера: "Я простился с Леей". Что скрывалось за ними, какие признания сестры, какие козни брата?

– Ты угрожал мне, – сказал Мангольф, задерживая взгляд на бровях Терра.

– Вчера мне представилась возможность замолвить за тебя слово перед твоим высоким начальством, и я с радостью воспользовался ею, – вежливо ответил Терра.

– Этого еще недоставало! – простонал Мангольф.

После паузы Терра подтвердил:

– Именно этого. Надеюсь, сам ты не обманываешься насчет истинной причины, почему ты в такую рань, когда спят даже истопники, ждал меня здесь? Мой разговор с глазу на глаз с хозяином дома напрасно беспокоит тебя – он носил чисто отвлеченный характер. Если бы тайному советнику подобало подслушивать, ты бы услышал, что говорил он один.

– Этому я охотно верю. – Мангольф презрительно улыбнулся. – Ты же играл роль повитухи. Должно быть, он продиктовал тебе статью?

– В этом и заключалась вся беседа, – с жаром подтвердил Терра. – Я преклоняюсь перед твоей прозорливостью. Очевидно, ты в самом деле ждал меня здесь только в связи с моей сестрой.

– Ты угрожал мне, – резко и торопливо повторил Мангольф. – Что происходит?

– Кто это может сказать, кроме нее самой? Разве что Толлебен, – глядя исподлобья, невозмутимо ответил Терра.

Мангольф схватился за голову.

– Толлебен? Господи, а он уехал! – Он заметался по комнате как затравленный. Когда он вернулся на прежнее место, в тоне его слышалась уже только мольба: – Она хочет мстить? За то, что мое честолюбие служит ей преградой? Скажи, мне что-нибудь грозит?

– Как тайному советнику?

– Ты вправе глубоко презирать меня, – пробормотал Мангольф, весь сжавшись и покраснев.

– Я уже говорил тебе, что вызвать у меня презрение не так легко. Я иногда тебя ненавижу – объективно, а если люблю, то субъективно.

– Значит, ты жалеешь меня? – И так как Терра не возражал: – Этого я не потерплю.

– А мне, – сказал Терра, – приходится терпеть, что ты мне завидуешь, тайный советник – вечному студенту.

Мангольф стоял, весь похолодев.

– Все может быть... Но обо мне надо говорить долго. – Главный и неизменный интерес его жизни сквозил у него во взгляде: что происходит со мной, во мне...

– Пойдем на воздух! – потребовал он.

Выйдя, Терра заметил:

– Как эта терраса изменилась со вчерашнего вечера. Она блистала, точно мраморная, а теперь это крашеные доски.

– Здесь каждый день утрачиваешь иллюзии, а к вечеру они снова возвращаются. Благоразумно уехать вовремя. – С этими словами Мангольф повел друга по буковой аллее к реке. Они дошли берегом до мостика. Мангольф перегнулся через перила и смотрел, как бурлит и сверкает вода между льдинами.

– Меня это точно завораживает, – сказал он с интересом. – Разве могу я быть дурным по натуре, если меня так тянет к отречению, ко сну?

Терра тоже попытался одурманить себя. Но ничего не вышло; он отчетливо слышал слова Мангольфа.

– Не будь у меня сна – и сознания, что наша унылая жизнь лишь остановка в ночи...

– Ну, ну! – сказал Терра умиротворяюще.

Но Мангольф продолжал, не отводя взгляда от реки:

– Мне недавно открылось, что я бессмертен...

Терра думал: "Как ему не совестно? Или вся эта комедия имеет целью заставить меня поскорее уехать?" Он грубо захохотал:

– Если так, тогда жизнь не может уязвить тебя всерьез, даже пристыдить тебя никто не может.

Тут Мангольф повернулся к нему.

– Я полон смирения, – сказал он. – Иначе разве я был бы честолюбив?

И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его тянуло к такой же откровенности.

– Я не умею унижаться, – выдавил он из себя, – как же мне добиваться почестей? Вынужденная добродетель – вовсе не добродетель.

– Но ты испытал унижения?

– Ничего другого я не испытывал! – сказал Терра.

– Разве ты выше других?

– Откуда я знаю, каковы другие?

– Да ну! – презрительно протянул Мангольф. Терра, водя языком по губам, ждал раскрытия той родственной картины мира, которую Мангольф жаждал раскрыть перед ним. Незаметно оба обрели прежний вкус друг к другу, давний беспокойный интерес к мыслям другого. – С тех пор как я себя помню, я достоин самоуважения, – заявил Мангольф, стоя посреди мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом вокруг его непокрытой головы. – И вам не мешало бы уважать меня! – заключил он с угрозой.

Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу, когда кусты заслонили его, заговорил снова.

– Ужасно! – Со слезами в голосе: – Ужасно сознавать свое высшее призвание, мучительно сознавать в себе не простую волю, а силу, покоряющую людей, – и стоять у исходной точки никому неведомым новичком, самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и в то же время с недоверием, слышишь?

– Остерегайся впасть в их ошибку, – шепнул ему духовник. – Ты слишком много презираешь.

– Я! – вскипел Мангольф. – Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда я приехал в Фридрихсруэ, я застал Бисмарка больным: он терзался невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы, жертвы трех его войн. Он вдруг понял, что в сущности никто благодаря ему не стал счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока он был силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами. Чего стоят заботы конца по сравнению с муками начала!

– Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена{202}, – шепнул духовник.

Мангольф залился безумным смехом.

– Святая Елена – да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади – и поражения и победы. Там мое честолюбие будет томить меня только как видение прошлого, там я едва вспомню и сейчас же забуду о своих разочарованиях, там оставит меня страшное чувство вечно подавляемого порыва, словно внезапная слабость перед падением в бездну, хотя на самом деле ничего еще не произошло. Действовать – вот что мучительно.

– Отрекись! Ведь ты так стремишься ко сну и отречению!

– Нет!

– Ты ведь страдаешь.

– Я готов на любую жертву.

– Ты духовно выше всех, кто загораживает тебе путь. Ты благороднее их. Ты не можешь принести в жертву свою мысль. Один бог знает, как мы жаждем власти. Но чтобы я не посмел коснуться мыслью их царства, их мощи только ради того, чтобы делить с ними власть?

– Я буду делить с ними власть, нисколько не заблуждаясь насчет ее сущности, и, познав ее сущность, постигну, что такова жизнь. Тот день будет решающим, когда я смогу словно заново народиться на свет и действовать так, как будто я ничего не постиг. Тогда я окажусь достойным великих свершений.

– Великие свершения, на которые ты рассчитываешь, – Терра возвысил голос, – могут означать лишь распад или крушение государства, которое способно использовать свои лучшие силы, только доведя их до отупения и подлости.

Мангольф тоже более резким тоном:

– Общество, в котором ты, именно ты, не встречаешь поддержки, представляется тебе близким к падению. Ты один и падешь.

Терра, исподлобья, со злым торжеством:

– С тобою вместе – в урочный час. Если твое государство, которое создало тебя по своему подобию, вполне счастливо, почему же сам ты несчастный человек? Почему как раз тогда, когда тебе улыбаются успех, почет и власть, перед тобой открывается жизнь, полная смертной тоски, какой не соблазнишь и бездомного пса? И все же ты убоишься смерти. Так не живут в счастливых государствах.

– Лично для себя я уверовал в бессмертие, – сказал Мангольф с вызовом.

– Поговорим спокойнее! Я открою тебе, что произошло вчера в кабинете у Ланна. Я пытался настроить министра против смертной казни.

– Глупец!

– Каждый по-своему отвоевывает у смерти ее владения. Ты – вечность, лично для себя. Я – несколько лет жизни для других. В такую форму у меня выливается жажда власти. Поддержи меня у твоего начальства!

Мангольф вышел из-за прикрытия, в этом вопросе не могло быть никаких недомолвок.

– Мне искренно жаль, что ты, хотя бы во имя нашей дружбы, не постеснялся показать себя таким отпетым идеалистом. Произведенное тобой впечатление невольно отразится и на мне.

– Могу тебя успокоить: у его сиятельства нет никаких иллюзий на твой счет.

– Ты навредил мне, я так и знал!

– А если я в тебе все-таки нуждаюсь? Ты ведь оказываешь повседневное воздействие. Граф Ланна, на свою беду, не способен твердо противостоять чужому влиянию.

– Это будет причиной его падения.

Когда они шли обратно по мостику, Терра сказал:

– Обидно, а я бы с радостью предложил тебе компенсацию. – Пауза. – Я многому мог бы помешать.

Мангольф молчал, мысленно перебирая все те же вопросы: "Помешать тому, что он сам затеял? Но чему именно? Даже Леа, как угроза, отступает на задний план перед Толлебеном. Или это две угрозы, связанные между собой? – Он громко сопел и упорно молчал. – Я не Губиц, чтобы обороняться от призраков, это просто шантаж".

– Мне очень больно, что мы пришли к этому, – заговорил он наконец. – Я воздержусь от резких слов, после того как мы провели вместе несколько хороших мгновений.

– Будем же пробавляться ими, – заключил Терра.

В буковой аллее Мангольф снова заговорил:

– Странно! Твои первые разочарования и испытания сделали тебя в личной жизни Диогеном и моральным нигилистом. Но для человечества ты упорно веришь в светлое будущее.

– Странно, – подхватил Терра. – Ты считаешь, что на земле существуют лишь горести и преступления, но для себя ждешь от жизни награды за презрение к ней и даже в смерти рассчитываешь преуспеть.

Перед домом они взглянули друг на друга. И оба одновременно сказали:

– Мы можем подать друг другу руку.

За завтраком уже сидели брат и сестра Ланна, оба в костюмах для верховой езды.

– Эрвин поедет со мной, – заявила графиня Алиса. – Господин Мангольф, разумеется, занят, ну, а господин Терра?

– С вашего любезного разрешения, я присоединяюсь, – очертя голову ответил Терра.

– Дороги ужасно грязные, – вспыхнув, заметила графиня, а ее брат подхватил:

– Да ведь у нас нет третьей лошади.

Терра пропустил это мимо ушей, а графиня Алиса предпочла засмеяться.

Появилась графиня Альтгот, одетая по-городскому. Граф Ланна просит извинить его, он работает. "В его отсутствии виноват я", – подумал Терра, в то время как Альтгот именно на него избегала смотреть.

– Он ждет господина Мангольфа, – прибавила она, и Мангольф немедленно поднялся.

Уходя, он окинул Терра и графиню Ланна взглядом, равнодушным, как пожатие плеч. Терра понял, – они считают, что с ним покончено, – и приготовился к самозащите.

– В одиннадцать часов я отправляюсь в Берлин, – сказала Альтгот и впервые взглянула на него. – Кто хочет уехать, пусть присоединяется ко мне. Я еду экипажем до самого города, мне надо сделать закупки. – Она выждала. А это значит, что до завтрашнего вечера отсюда не выбраться. – Так как Терра и бровью не повел, она невозмутимо переменила тактику, решив выполнить возложенное на нее поручение другим путем. – Боже мой, Алиса, а твой туалет к приему десятого числа! Тебе придется ехать со мной, иначе грозит катастрофа.

– Пришли мне портниху сюда, – ответила молодая графиня. – А ты разве совсем уже готова? – спросила она вызывающе, и сердце у нее, наверно, забилось сильнее, потому что Терра чувствовал, как колотится его собственное.

Альтгот не обиделась.

– Отлично, – заметила она. – Мой попутчик от меня не уйдет, – и, уходя, кивнула тому, кого подразумевала. Она даже засмеялась мелодично, что означало: "С графиней Алисой ты поехал бы охотно. А теперь хочешь не хочешь все равно отправишься со мной одной".

Когда Эрвин увидел, что остался третьим, лицо его омрачилось, то ли подозрением, то ли чувством одиночества. Потом он снисходительно улыбнулся. Они молча выжидали.

– Ты права, дороги слишком грязны. Пойду принесу альбом для рисования, – произнес он, поднявшись.

Они оказались одни; тогда они безмолвно отворили дверь на террасу и вышли в парк.

Графиня Ланна выпрямилась во весь рост, словно чувствуя, что вступает на скользкий путь. Спина у нее стала узкой, с впадиной посредине, хрупкие плечи натянули черное сукно платья; приподняв шлейф, она на ходу отбрасывала сухую листву носками лакированных сапожек.

Терра припомнил: "С какой-то дамой из цирка я уже, кажется, гулял при подобных обстоятельствах. Костюм тот же, но какая между ними пропасть во всем остальном! Тут возможно одно – насилие, она явно ждет его".

Она думала, сузив глаза, словно подсмеиваясь: "Позволить увезти себя? Выбора нет, отступление было бы позором, я перестала бы уважать его". От страха она почти бежала, выход из парка был уже близко.

Перед оградой она резко остановилась и, с трудом переводя дух, произнесла:

– Мы еще ничего не сказали друг другу, а раскраснелись от волнения, как на уроке верховой езды.

Но он-то видел, что она мертвенно бледна, и даже вообразил, будто слышит, как у нее стучит сердце. Тем пламеннее взглянул он на нее и так сжал губы, что по углам образовались желваки. Он протянул к ней руку и вдруг понял, что она не будет сопротивляться: из гордости не будет, потому что берет всю ответственность на себя; и он на полпути придал другой смысл своему жесту.

– Не хотите ли опереться, графиня? – сказал он. – Вы взволнованы, вы можете упасть.

– Разве вы способны быть мне опорой? – проговорила она, повернувшись к нему мертвенно бледным лицом. – Вы сами нетвердо стоите на ногах.

По молчаливому уговору они повернули назад к Либвальде. На берегу реки тропинки вели через сухой кустарник. Ветки кустарника задевали их, так узок был проход. Они гуськом пробирались по вязкой глине, но здесь их не могли видеть из дому.

Терра, идя позади Алисы, ждал ее первых слов.

– Вы больше не говорите мне, что любите меня? – прозвучали они наконец.

Он несколько раз открывал рот, прежде чем выговорить:

– Всех женщин, которых я любил, я в то же время и ненавидел. Всех, кроме вас.

Ее плечи дрогнули, как от прикосновения губ; она почувствовала, что это много больше, чем простое объяснение в любви: он весь открывался ей.

– Говорите же, говорите, – шепнула она.

И он, склоняясь к ее шее:

– Подле вас впервые я не знаю страха, хотя я только что упустил возможность похитить вас.

– Мы вовремя поняли, что этого не должно быть, – сказала она покорно.

– Потому что мы ни при каких обстоятельствах не откажемся друг от друга! – подхватил он с глубокой уверенностью.

– Если на то будет воля судьбы, – добавила она и повернулась к нему. Глаза ее снова излучали ласковую насмешку, только выражение губ еще было страдальческим. Она за руку вывела его на дорожку, где они могли идти рядом.

– Почему мы любим друг друга? – сказала она недоуменно. – Значит, надо бороться?

– Бороться друг за друга, друг с другом и вместе бороться с окружающим миром, – пояснил ее соученик в школе жизни, потом остановился и задумался, вглядываясь в ее лицо.

– Так мы уже когда-то, лет сто назад, стояли друг против друга, в старинной одежде, окруженные враждебными силами, точь-в-точь такие же непокорные и осторожные. Такие мы есть, такими и останемся.

– Кем вы тогда были? – спросила она, желая отвлечь его.

– Священнослужителем, – уверенно сказал он.

Она только посмотрела на него и повернула прочь.

– Нет! – крикнул он в ужасе и рванул ее руку к своим губам, сорвал зубами перчатку...

– Но это верно, – сказала она. – Я очень многое угадываю о вас, а вы обо мне ничего? Ведь и я не настолько справляюсь с жизнью, как представляется со стороны. И вы, должно быть, угадали это, иначе вы не были бы так откровенны со мной.

Он растерянно шел рядом. Что с ней? Неужели женщина, которую он любил и в мыслях вознес так высоко, могла страдать от чего-нибудь там, внизу, в жизни? Какая связь с миром была у нее, кроме него?..

– Род Ланна полубюргерский, – объяснила она, – а сейчас, в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, в определенных узких кругах нашего полушария это трагедия для таких, как я.

– Ланна – славный род, – сказал он наобум.

– У других хотя бы много денег. Мой отец был так беден, что в молодости не мог рассчитывать ни на какую порядочную карьеру.

– И потому хотел стать журналистом! – воскликнул Терра, его сразу осенило.

– Видите!.. Он дошел до того, что женился на француженке.

– Вот откуда ваши глаза, – снова осенило его.

– И отец его женился не на дворянке, иначе у нас не было бы даже такого скромного барского поместья.

Ему мигом представилась его комната с родной для нее обстановкой, с гиацинтом, поставленным ее рукой. Она считала себя его невестой! Жгучее сожаление овладело им. Он понял, как похожи старые наследственные бюргерские покои на те, в которых вырос он сам, сколько в них доказательств сродства между ним и этим сказочным созданием. На мгновение Алиса приняла облик его сестры... Им владело жгучее сожаление и бешеная злоба; он с трудом удержался, чтобы не высказать, чем они вызваны.

– Бедный папа опирается только на прихоть императора, который благоволит к нему. Но единственно, чем можно надолго удержать расположение императора, – это большим богатством. Скажите откровенно, вы думаете, мы получим рейхсканцлерство? – потребовала она под конец.

– Без сомнения, – сухо ответил он.

– Относитесь ко мне серьезней! – Ее тон заставил его пристальнее вглядеться в нее; вот опять между бровями та складка, которая так отталкивала его. Сияющий умом взгляд стал близоруким, озабоченным, а возвышенная душа – суетной. Обескураженный, он не перебивал ее.

– Я хочу удержаться наверху, я не хочу съезжать с Вильгельмштрассе. Неужели мое общество должно ограничиваться театральной графиней и пушечной принцессой? Я не стану гоняться за знатными дамами, хотя бы они и приглашали меня на одни официальные приемы. Но в тот день, когда они будут сидеть в моей гостиной...

– Вами будет опрокинут мировой порядок.

– Я буду в состоянии помочь своим друзьям. – К ней вернулась обычная уверенность. – Например, замолвить за вас слово у моего отца. Ведь я нисколько не обольщаюсь, будто вы приехали сюда ради меня. Вы не хотите сказать мне, что вам от него нужно? Ну, неважно, мы все равно союзники. Вашу руку!

Но Терра не принял протянутой руки. Он подумал, содрогнувшись: "Вот к чему все свелось. Стоило по-новому осознать жизнь, стать человеком, обрести цель для своих стремлений и своей веры... чтобы услышать такие слова! – И вновь, содрогнувшись: – А я отдал себя всего, целиком; во мне не осталось ничего от тех времен, когда я не знал ее!" Когда Леа спросила его: "Любит она тебя?", он ответил: "А разве я ее люблю?" – ибо существу, ставшему самой его жизнью, он отдал больше, чем любовь. Он понял глубину своего чувства в тот миг, когда всему наступил конец. Отсюда был один исход – в смерть. Вдруг он захохотал: и эта женщина хотела поддержать его в борьбе против смертной казни!

Она торопливо отошла от него и, обороняясь, вытянула руку. Наверно, смех его показался ей недобрым. Лишь сейчас он заметил, что руки у него судорожно стиснуты, а мышцы напряжены как для прыжка. Бешенство захлестнуло его, угрозы и проклятия потонули в скрежете зубовном.

Он дико озирался по сторонам, словно ища спасения и в то же время боясь, как бы им не помешали. Между голыми кустами было узкое пространство, но достаточное для того, чтобы отомстить за себя, прежде чем умереть самому. Скорчившись и растопырив узловатые руки, поднимался к белесому небу звероподобный силуэт какого-то дерева, как эмблема убийства, а за кустами все громче клокотала и бурлила вода, подобно льющейся крови.

У нее меж тем, как по волшебству, исчезло с лица выражение страха, глаза засияли живее, чем всегда, жест, которым она оборонялась, стал повелительным.

– Этого вы тоже не сделаете! – звонко крикнула она. И в самом деле, руки его опустились.

Обезоруженный, уставился он в землю и пробормотал только, чтобы не подчиниться, как мальчишке: "Но вы у меня в руках!" В ответ она засмеялась, немного испуганно, как ему почудилось, но явно храбрясь. Ему стало ее жаль; все, чем была и что сулила она, вернулось вновь, жизнь опять завладела им. Но ему стыдно было покориться ей. Он собрал всю свою гордость и с надрывом швырнул ей в лицо:

– Я пойду своим путем и жалею вас, что он не стал вашим. Теперь, когда я вас узнал, я не могу вас любить, а вы не можете мне приказывать. Будущее мое во мне самом. Для зависти у меня слишком много воображения, для честолюбия – слишком много уважения к себе, и если мы когда-нибудь встретимся вновь, быть может, я ничего не добьюсь в жизни, но отвоюю то, над чем вы смеетесь: мое человеческое достоинство! – Метнув ей последний огненный взгляд, он резко повернулся – и прямо через кусты вихрем прочь, в суровой гордыне юности.

– Терра! – крикнул чей-то голос. Он испуганно остановился; навстречу шел Эрвин. – Графиня Альтгот, – сказал он невинным тоном, – утверждает, будто вы едете с ней в Берлин. Почему так спешно?

– Мне незачем здесь оставаться. – И еще резче: – Избавьте меня от изложения причин, господин граф!

– Жаль. Мы к вам хорошо относимся – сестра и я. Я тоже... у вас нет дурных умыслов. Я следил за вашим лицом только что, когда вы произносили свою тираду. Я бы зарисовал вас, если бы сумел.

После этого гостю представился выбор либо броситься на него, либо провалиться сквозь землю. Быть воспринятым как курьез, не заслужить даже серьезного отношения к себе – это утонченное издевательство достойно венчало все, что он пережил здесь!

– Ваше доверие льстит мне, – сказал он, внутренне весь сжавшись и опустив глаза.

Молодой граф продолжал благосклонно, почти по-дружески:

– Ведь и у вас есть сестра, фрейлейн Леа...

– Даже имя! – прорычал Терра.

А Эрвин пояснил Алисе:

– И он оберегал ее от малейшего оскорбления самым удивительным, неподражаемым образом.

– Вы тоже бываете неподражаемы, – зарычал Терра.

– Сам не знаю, был бы я способен так забывать себя и с таким жаром охранять чужие интересы, как вы тогда... – простодушно сказал Эрвин.

Он собирался изложить весь ход событий, но графиня Алиса удержала его. Она видела, что Терра дрожит всем телом. Он непременно заполз бы в кусты, если бы ноги повиновались ему. Выслушивать похвалы себе, как рыцарю, защитнику своей сестры, в то самое время как она была на пути к скандальному похождению, которое он поощрял! Чем он стал? Во что его превратила циничная страсть к игре, привычка безоговорочно сводить счеты с жизнью, унижавшей его? Он уже докатился до того, что способствует бесчестью сестры... Как в злом кошмаре, до него доносились слова:

– Ты не поверишь, что это за создание! Я еще не видел такой красоты, и сам теперь себе не верю, что действительно видел ее. У нее какое-то неуловимое сходство с тобой, Алиса.

Терра поднял отчаянный взгляд к говорившему, но перед ним была лишь молодая графиня.

– Я поняла, что троим здесь не место. – И она сделала умиротворяющий жест.

– Проститься мы должны без свидетелей, – подхватил он.

– Не надо горечи! – И она подошла к нему. – Мы были так близки, пощадим же друг друга!

Он склонился перед ней, и они бок о бок пошли назад между кустарниками.

Сколько длилось это молчание смятенных чувств? И вот у него со стоном вырвалось:

– Где ты найдешь еще такое обожание?

– Никогда и нигде, – ответила она, во взгляде ее была скорбь. – Пожалей меня за то, что я тебя отпускаю!

– А я? Значит, такова моя доля. Я беспредельно любил тебя.

– Я все еще тебя люблю, – мягко сказала она.

Он не выдержал, он склонился к ее рукам, он целовал их рожденными болью поцелуями. Ее бледное лицо, по которому текли слезы, было обращено куда-то вдаль.

– Может быть, все очень просто? – прошептала она. – Только мы слишком молоды?

Он выпрямился, не выпуская ее рук.

– Но я буду ждать, – торопливо сказала она.

– Ждать меня, пока я смогу прийти за тобой? – так же торопливо спросил он и почувствовал, как руки ее дали ответ.

Правда, в глазах друг у друга они прочли, что это всего лишь трафаретные вопросы и ответы юности, которая не хочет признать себя побежденной. Конечно, все могло случиться, но их сердца сомневались, даже разбиваясь.

Стыдливо отвели они глаза и пошли обратно. Теперь они спешили, дом был уже близко, и перед ним наготове стоял экипаж. В тот миг, когда они выходили из-за прикрытия последних кустов, на Терра вновь налетел стихийный порыв схватить ее, швырнуть в экипаж и умчать прочь. Его порыв захлестнул и ее. Потом все оборвалось.

Кучер вынес саквояж, в котором Терра с изумлением узнал свой собственный. Вслед за тем появилась графиня Альтгот и кивком пригласила его садиться. Он лихорадочно огляделся. Алиса исчезла. "Прощай! Я поторопился жить. Все вымысел – и мое счастье и моя мука. Золотое утро, созданное для путешествий, я ждал свою спутницу, – помнится, так уж было однажды. Но только уверенности осталось меньше, чем в тот раз, когда я ждал женщину с той стороны. Другие времена, но тот же финал..." – думал он, когда садился рядом с Альтгот, и ее улыбка говорила ему: "А кто оказался прав?"

Он думал: "Вы, голубушка. Вы одна. Вы окажетесь правы даже в большей степени, чем вам хотелось бы". Он искоса посмотрел на нее с угрозой; она неверно истолковала его взгляд, улыбка ее стала завлекающей. "Старая ведьма, – думал он, – какая новая гадость у тебя на уме?" Но ее кокетство, после того как они выехали из парка, становилось все настойчивее, и он сообразил, что усердствовала она не только в интересах молодой девицы, но и в своих собственных. Это было так нелепо, что Терра подскочил словно ужаленный. Ощущая во рту вкус желчи, он набросился на почтенную даму.

– Гадкий, – прошептала она, обмирая, – ты целуешь как бог.

Правда, она очень скоро вспомнила о гарантиях, которые ей требовалось получить. Каковы его отношения с графиней Алисой? Есть ли у него хоть ничтожный шанс когда-либо вернуться в дом к Ланна? Она насторожилась. Малейшее сомнение – и она пожертвует этим последним, трудно завоеванным счастьем во имя своей репутации. Он успокоил ее, и она предалась мечтам. У нее есть квартира, наполненная трофеями ее славного прошлого, это ее святая святых, она никого не принимает там. Но сегодня, по приезде в город, она отошлет экипаж, они возьмут наемный и отправятся к ней домой, он и она. "Мы спрячем от света свое счастье", – собралась она сказать, но Терра опередил ее. И тут, склонившись на его плечо, она созналась, что предпочла бы уехать с ним путешествовать.

– Ты для меня с первого взгляда стал воплощением Летучего Голландца, сказала она, покраснев и вновь обретя девичью стыдливость.

Он испугался, что может пожалеть ее, и потому внезапно резко захохотал.

– По примеру Толлебена и урожденной Кнак!

– Нет, – сказала она обиженно. – У них это по-мещански, шаблонно, мы не таковы.

– Вы недооцениваете мещанина, сударыня! – возразил он. – Это самый ярый противник шаблона. – И он начал: – Я знавал одного кавалера и богатую наследницу, которые отправились вместе в свадебное путешествие...

Альтгот окаменела, ее ожидания оказались превзойденным", подле нее был сам дьявол во плоти. Лицо, перекошенное презрением и гневом. Глаза, подобные пылающим безднам, а неуклюжие руки сопровождали слова ужасающе уверенными жестами.

– Неужели ваш кавалер, – спросила она, догадываясь, – способен на нечто подобное?

– Оказывается, да, – подтвердил Терра. – Спровадив женушку в вагон-ресторан, он, сославшись на таможенный досмотр, исчезает. Еще одна остановка, и поезд катит к французской границе, увозя безмятежно закусывающую женушку, меж тем как супруг садится в поезд на Италию совместно с некоей актрисой.

– Это заслуживает жестокой мести, – наперед содрогаясь, произнесла Альтгот.

– Совершенно верно, сударыня. Более того: в основе всего заложена двойная месть. У актрисы есть любовник, а у брата актрисы есть сестра.

– Помилосердствуйте! – взмолилась Альтгот при виде его лица. – Вы сидите в экипаже, а вид у вас такой, будто вы душите врага. Вы сидите в экипаже!

– Вместо брата по Милану разгуливает простодушный белокурый немец и вербует иностранных актеров, знакомых ему по его деятельности в одном берлинском агентстве. Ночью происходит инсценированное нападение, наш кавалер успевает лишь сказать несколько слов ободрения своей даме, затем разбойники разлучают парочку, – он приходит в себя только у них в пещере. Вот горе: они не берут выкупа. Черт побери, они требуют какой-то расписки. Запасшись протоколом комического приключения, за подписью самого кавалера, белокурый импрессарио перевоплощается в кавалера, дает интервью, будоражит пол-Европы первостатейным берлинским скандалом.