Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

– Жизнь бывает гнусна, – сказала она ворчливо.

– Без особых с ее стороны усилий, – подтвердил Терра. – Но почему вдруг гнусность жизни удостоилась твоего внимания, дитя мое? Я подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал твоих надежд. В качестве рекламного плаката этот субъект не заманит ни одной собаки. Мне следовало предостеречь тебя; кроме издержек, если я верно понял, он ничего не дал.

Ее взгляд последовал за ним и подтвердил его догадки. Мавританский кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.

– Если бы только это! – жаловалась она. – Я завела даже карету и лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.

– Что вы, княгиня!

– А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на нее, пока не поздно. – И засмеявшись: – За осмотр ничего не беру. – Она вошла туда впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: – Боже, что это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, – успела она пробормотать, когда он подхватил ее.

Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться с ним силами. Монументальная кровать, на которую указывала ее вяло протянутая рука, была близко, диван в мавританском кабинете довольно далеко, а ноша оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее, понес на вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки дивана.

– Какой ты сильный! Чего мне еще искать? – томно пролепетала она и потянула его за собой. Но он, весь растрепавшись, выскользнул из ее прекрасных обнаженных рук.

– Разрешите мне присесть.

– Как хотите, – сказала она без разочарования, без злобы.

– Снова былые чары, Лили, но, не сердитесь, на что вам это? – часто и глубоко дыша, спросил он издалека.

Положив голову на руку, она взглянула на него. Взгляд снова стал трезвым, лицо сверкало в благодетельном полумраке.

– Забыть с тобой, что меня должны описать, – проронила она звучно и однотонно, как всегда. Только он, он не поверил ей. – Мы ведь товарищи, продолжала она вкрадчиво. – Ты плюешь на все, я – тоже. Нам надо держаться друг друга, тогда мы завоюем его, – жестом охватывая мир.

Любовь и корысть, союз, чреватый темными последствиями, а там, по ту сторону традиций и закона, – чувственный восторг, удесятеренный ежечасной опасностью для свободы и жизни. Вот какое предложение она ему делала. Лет пять назад это было пределом его желаний; стоило только руку протянуть – и сразу полное обладание. Прекрасная хищница – его собственность, его плоть и кровь, а жизнь – их добыча. Теперь было иначе; он в страхе чувствовал: "Либо я сдал, либо она опустилась. Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это называется стать мужчиной. У нее же, что еще хуже, приступ старости, понятно, только приступ; но ведь она чуть не клянчит". Какая-то часть его существа отмечала разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.

– Над вами, княгиня, просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, – тем громче и внушительнее заговорил он. – Я из тех, кто способен воспользоваться вашей минутной слабостью. Пусть бы я был инкрустирован слоновой костью, все равно я весь ваш. – Затем, отодвигаясь еще дальше: – Но если вы на самом деле усомнились, усомнились в своем божественном назначении на лету потрошить живых мужчин, – тогда избави меня боже по преступному недомыслию способствовать вашей погибели. Поверьте, мы были на правильном пути, когда в свое время вы попросту бросили меня, незрелого юнца.

– Ах, так! Вот о чем вы вспомнили! Но я как раз готова на все, чего вы тогда хотели. Более того: я готова выйти за тебя замуж, – сказала она звонко и, видя, как он, открыв рот, водит по губам языком, потребовала: – Поговори со мной хоть когда-нибудь по-человечески.

Он долго смотрел на нее. Хищница хочет омещаниться!

– Все это у тебя оттого, что ты перестала носить корсет. Сняв корсет, женщина твоего типа теряет стройность как тела, так и мышления.

– Помнишь, как ты восхищался моими ногами, – они все те же. – И она распахнулась. – Но есть и другие доводы.

– У нас кое-какие денежные расчеты.

– У нас также ребенок. – И, увидев, что задела чувствительную струну: Теперь у тебя есть профессия и ты обязан его содержать. А кто тебе может быть полезнее меня, при моих богатых знакомствах? Мои товарки затевают тяжбы еще чаще, чем их покровители, и платят, сколько с них сдерут... Ну, как же?

– Это надо серьезно обдумать. – И он поднялся. – Случай солидно устроиться встречается не каждый день. Ты верным чутьем угадала момент, когда этим можно соблазнить меня.

– Ну и отлично. – Она проводила его до передней и там, указывая на свой отяжелевший стан, заметила с горечью, но тем не менее со странной уверенностью: – Будь покоен, такой я не останусь.

И он возвратился к своей практике. Он вникал за убогую плату, но во имя высшей пользы, в повседневную борьбу людей между собой. Борьбу родителей против детей, ставших для них угрозой, и молодежи против отслуживших стариков. Самоистязание обездоленных матерей, которые мучают своих младенцев, и самоистязание стареющих мужчин, которые предпочитают утопить в вине остаток сил; нищенские счеты, из-за которых распадаются целые семьи; жестокость родных, всем скопом обрушивающихся на одного из своих, иначе мыслящего, иначе живущего; потасовки между товарищами по несчастью – из-за грошей; жалкие, нелепые детоубийства соблазненных служанок и неумолимость ростовщиков, холодная и методичная, как закон, и безжалостное отношение слабых друг к другу; ему приходилось изучать все разновидности безумия, всю человеческую куплю-продажу, весь полный курс социальной зоологии.

У него у самого дни проходили в кропотливой безвестной борьбе, а среди них выпадали отдельные значительные дни, когда торжествовала его логика: непреложная логика, вынуждающая у судьи желанный приговор. Сознание, что ты серьезный человек, способный чего-то добиться, может дать удовлетворение хотя бы на полдня. Но выпадали и дни отчаяния, Чего уж тут добьешься, как одолеть твердыни нужды и нищеты? Зачем это? Почему вы существуете? Лихорадочная злоба, крушение всех надежд и всякой веры. Но и это надо стерпеть, надо бороться за вас. И вот, в итоге одно унижение. Ты не властен поднять общий уровень: делай же хоть для немногих что можешь.

"К чему обязывает меня долг перед самыми близкими? Перед другом моим Мангольфом долг обязывыет меня к почтительнейшему признанию его успехов, ибо пренебрежение с моей стороны могло бы толкнуть его на самоубийство. Сестре Лее я обязан приискать ангажемент в Берлине, что теперь, слава богу, ей обеспечено. Разве можно сделать больше, чем дать людям случай проявить их способности? Но каков мой долг перед моим старейшим другом? Перед моей советчицей и покровительницей, матерью моего ребенка и верной спутницей моей жизни? Я должен жениться на ней. В этом моя горькая обязанность и потому, хоть а без гарантий, мое благо".

Она уехала к родным в какой-то городишко, где ей, вероятно, пришлось выкапывать из глубин прошлого забытые буржуазные понятия. Оторванная от привычной жизни, она, несомненно, ждала от него решительного шага. А тем временем даже издалека заботилась о нем. В его контору явился некий изобретатель, смазливый молодой человек, которому был обеспечен успех в том или ином виде. Однако он честно трудился, пока в дело не вмешалась одна из приятельниц княгини Лили. Мигом испарились его заветные сбережения, за сбережениями последовали перспективы; как то, так и другое прибрал к рукам ростовщик Каппус. Заинтересованность крупнейшего ростовщика, у которого был договор с молодым изобретателем, служила порукой того, что изобретение действительно ценное. Но договор был такого сорта, что, по всем данным, у молодого человека от его изобретения останется одно воспоминание. Терра должен был найти погрешность в договоре, какое-нибудь слабое место, лазейку. "А тогда уж вы сами сообразите, как быть", – писала ему княгиня Лили.

Сколько такта и практичности! Если изобретение и изобретатель преуспеют, то Терра, их спаситель, с самого начала своей карьеры предстанет перед лицом общества в исключительно благоприятном свете. "Ни один человек в мире не способен с таким рвением и знанием жизни заботиться о моей пользе. Неразумный юнец счел бы невесть какой жертвой женитьбу на ней. Я же знаю, что делаю. Я заключаю брак по расчету".

Три месяца кряду носился он с этим договором, знал его наизусть, любая фраза могла при желании возникнуть у него перед глазами наяву и во сне, а то вдруг вспыхивало какое-нибудь одно слово, одно-единственное, которое могло оказаться ключом, сезамом, щелкой, сквозь которую засверкают сказочные сокровища. Но тщетно! Договор, составленный самим Каппусом без сучка без задоринки, был несокрушим. И все же опорочить его было необходимо, опорочить вопреки всему: Терра видел в этом для себя особый суеверный знак. Тут уже дело было не столько в решающем испытании собственных возможностей, сколько в попытке доказать, что можно побороть темные силы словом, только словом.

Он поручил свою контору заместителю, а сам являлся туда очень редко. Много времени он проводил у сестры.

Актриса жила в мещанском районе города. Дверь чаще всего отворяла она сама, прислуга приходила всего на несколько часов в день; небрежно одетая и причесанная, с рассеянным взглядом, вела она его к себе. Он садился в угол, она становилась посреди комнаты и декламировала свою роль. В его сознании тотчас же возникали роковые слова договора, которые не оставляли его ни на миг. "Браво! Дело идет на лад", – говорил он время от времени из вежливости и под влиянием располагающей атмосферы.

Его сестра без труда придала меблированной комнате отпечаток своей личности, – повсюду пестрые легкие вещицы, шали, шкатулки, искусственные букеты и кипы затрепанных ролей. Где-то в углу пылился повернутый к стене череп, который дебютантка когда-то захватила в свое дерзновенное житейское плавание. В подсвечники вставлены свечи, для тех случаев, когда задергиваются занавески и юные страдания дают себе волю при ночном освещении. А вот из спальни виднеется тот портрет юноши, кисти Веласкеса, в черных мертвенных тонах, что так похож на далекую, вечно оплакиваемую тень Мангольфа. Но разве там кто-то плачет? Леа заглядывала в дверь, стремительно перегнувшись; ее рука, помолодевшая, такая же нежная и упругая, как прежде, ухватившись за косяк, взлетала ввысь, как рука самого счастья, и она выкрикивала ликующим тоном:

– Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?

Поза не менялась, пока звучали слова: "Не думаете ли вы..." Свет из окна падал прямо на нее, волосы ее сверкали, лицо светилось, она откидывала голову, как напоенный солнцем цветок на ветру. "Браво! Дело идет на лад", с уверенностью повторял брат. "Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?" ликовала сестра.

Однажды Терра опять отринул и отогнал слово, которое часами под этот аккомпанемент кружило вокруг него; другое выскочило ему навстречу из ряда слов договора, и радостный испуг возвестил ему, что оно и есть искомое. Он поворачивал его во все стороны, ощупывал, вскрывал до самой сердцевины. И наконец застыл неподвижно, даже не дыша. Но вот он перевел дух мощно, как Самсон. Свершилось! Орудие выковано, сезам найден. Победа! Он вскочил с места, ему хотелось обнять Лею; тут только он заметил, что совсем стемнело и сестры давно нет. Спектакль должен сейчас кончиться. Из кухни доносился шум; Терра пошел туда. Кто-то хозяйничал там, – оказалось, что Куршмид.

– Победа, милый друг! – крикнул Терра актеру. – Силам тьмы сегодня не повезло. Есть в Берлине живодер, у которого в данный миг уплывают его барыши.

Куршмид возликовал, проникнувшись важностью события. Вокруг его беспокойных глаз легли синеватые тени.

– Я так и знал! – Широкий жест шумовкой. – Вы одержите победу над обществом! – Потом попросил мечтательно: – Добудьте мне билет на заседание суда! Лучше никогда в жизни не видеть Кайнца и Миттервурцера{241}, лишь бы мне быть свидетелем вашего торжества и вместе со всеми чествовать вас.

Терра пришлось втолковать ему, что это победа без блеска и парадной шумихи. Запись в протоколе, объявленное сквозь зубы определение, переход к следующему делу... Но все же добыча будет спасена от коршуна, создание мысли – из когтей стяжателя, человек – от погибели.

– И в довершение всего, – сказал Терра, выходя из кухни, – моя нареченная увидит, чего я стою!

На парадном стучали и звонили одновременно: Леа. Она ворвалась как вихрь:

– Скорей поесть! Я сегодня была в ударе. Публика только ради меня и ходит. Дайте чего-нибудь поесть, я умираю с голоду. Сбор на три четверти. Шесть вызовов.

– Неплохо для двадцатого представления, – сказал брат.

– Двадцать второго!

– Новая твоя роль будет еще лучше.

– А я, – отозвался Куршмид, суетясь у стола, – после того как произнесу свои реплики во втором акте, рад бы каждый раз остаться и смотреть тебя, но ведь лучше, чтобы я шел готовить ужин.

– Совершенно верно, – сказала Леа и принялась за еду.

– У твоего брата тоже огромная удача, – заикнулся Куршмид.

– Что ты? – произнесла она с преувеличенным интересом.

– Теперь он наверняка выиграет дело.

– Вот как! – бросила она рассеянно. И сейчас же спохватилась: – Прости, милый! Это, понятно, очень важно и для тебя и вообще. Но вот ты надумал что-то и сидишь и ждешь, – правда ведь? – что из этого сделают другие. Я же сама хочу добиться всего. Не только словами, – всем телом я показываю им, что я такое и чего хочу. Вот взгляни, чем я нынче сорвала аплодисменты.

Она откинула голову, выразительно скользнула руками вдоль бедер и застыла в улыбке такого трепетного ожидания, что пауза и рукоплескания напрашивались сами собой. Куршмид и Терра тоже собирались захлопать в ладоши, но услышали, как кто-то возится у входной двери, кто-то, у кого, очевидно, был свой ключ. Он вошел: Мангольф. Леа еще была вся ожидание душой и телом. Он направился к ней, сперва медленно, потом порывисто, взял ее руку с бедра, поцеловал и сказал сердечно:

– Комедиантка, но не плохая.

Терра подошел к нему, они обменялись рукопожатием, как две дружественные великие державы. Куршмид готовил чай.

– Значит, новая роль мне удастся? – снова спросила Леа и, не дождавшись ответа: – Если бы не удалась, то перед самой премьерой непременно настал бы конец света, чтобы я не успела осрамиться. Мне слишком везет.

– И должно везти, – подтвердил Куршмид. – К этому все идет. Я никогда и не сомневался. – Вокруг глаз у него легла синева.

– Слава богу, что мы опять играем ерунду. Настоящая литература не по мне. Сколько лет я зря потеряла! – проговорила Леа, закинув руки за голову и глядя в упор на Мангольфа.

– Ради всего святого, не надо дурмана, не надо нечестивой красоты, вставил Терра голосом писателя Гуммеля.

Леа узнала и засмеялась.

– Мне не нужно больше гладко зачесывать волосы и напускать на себя строгость. Я могу играть самую бесстыжую комедию.

– Ты можешь блистать, – с гордостью сказал Мангольф.

– Не возражаю, пока нас хватит, – добавила она, глядя ему прямо в глаза.

А он от всей души:

– Надолго хватит. – После чего он стремительно зашагал по комнате. – Мы на подъеме! – выкрикнул он, задорно хохоча. – Кончится тем, что я в один прекрасный день буду рейхсканцлером. – Он с разбегу прыгнул на стол и поднял чашку с чаем.

– Что вы, господин тайный советник! – сказал Куршмид. – У нас есть и вино.

– Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня? – ворвался ликующий голос Леи в речь Мангольфа.

А Терра тем временем думал: "Без сомнения, мы на подъеме, успех – вещь неплохая".

– Великолепно! – воскликнул он. – Когда я расправлюсь с Каппусом, мы соберемся снова.

– Ты мне подаришь тогда что-нибудь? – спросила сестра. – Ты ведь загребешь не меньше денег, чем твой Каппус.

– Если бы мне и довелось, как ты любезно предсказываешь, стать истым буржуа, – заметил он, – у меня все же останется героическая перспектива разориться по причине порядочности – и даже с ее помощью стать большим человеком.

– За твое выступление в роли героического буржуа! – крикнула сестра и выпила.

Терра последовал ее примеру сдержанно, Мангольф игриво.

– А вы, Куршмид? – крикнул он. – Вокруг вас такая полнота чувств, вы один в стороне.

– Я служу, – сказал Куршмид.

Трое одержимых собою уставились на него.

– Вот самая надежная позиция, – заключил Терра. – Когда мы снова шлепнемся в грязь, ему и тогда будет дела по горло.

Мангольф изобразил на лице глубокомысленную грусть, сел за рояль и заиграл "Смерть Изольды"{243} с таким самозабвенным видом, словно смерть сама играла себя. "Спина такая же, как раньше", – подумал Терра. Сестра его млела и замирала от созерцания и звуков. Терра потихоньку вышел из комнаты, пока еще Куршмид был там.

Не успел он пройти несколько шагов, как Куршмид догнал его.

– Я думал, вы пробудете там как можно дольше, – заметил Терра. – Разве вы не ревнуете?

– Ревновать, мне? – просто сказал Куршмид. – Только к страданию. Довольно она уже настрадалась.

– Способна ли она вообще быть счастливой? – с горечью сказал брат. Есть люди, способные на большее.

Куршмид, не поняв:

– Все совершенно ясно. Ему нужно было сперва занять прочное положение. Теперь он может обручиться с ней. Кстати, и она имеет успех, значит он может даже... – Куршмид понизил голос до шепота, – жениться на ней.

Брат вздернул брови.

– Это она вам сказала?

Куршмид утвердительно кивнул, брови поднялись и у него. Вдруг он услышал резкий голос Терра:

– Ничего из этого не выйдет.

– Тогда произойдет неслыханная катастрофа, – насмерть испугавшись, пролепетал он.

Но Терра перешел уже на обычный тон, который мог показаться трагическим или просто неуместным:

– Ступайте в постель и постарайтесь проспать катастрофу. Вам меньше придется спать, чем вы думаете.

Куршмид покорно отстал от Терра. Но потом еще раз догнал его.

– Не вы!.. – сказал он взволнованно. – Я сам возьму это на себя.

– Да о чем вы? – спросил Терра, но актер уже исчез.

Чем ближе было решение, тем сомнительнее казалось оно Терра. Доказательство свое он по-прежнему считал неопровержимым, перед Богом и Словом его правота была несомненной. Но успех всегда и всюду зависит от людей, а не от идеи. Судьи, твердил себе адвокат, часто обязаны судить вразрез с непререкаемой логикой, ибо за ними стоит, предъявляя свои требования, другая логика – логика существующего общественного строя. Эта вездесущая владычица устами своего судьи возвещает, что созданное тем, кто занимается умственным трудом, по полному неотъемлемому праву принадлежит тому, у кого есть деньги. Всякое ограничение этого права носит характер уступки, чуть ли не милостыни. "Каппус сильнее меня. – Только с существующим общественным строем можно заключать выгодные сделки". Эти страшные истины неотступно маячили перед ним в бессонные ночи. Наутро система его доказательств с новой ясностью являлась ему: как можно бояться, что ум, призванный судить, посрамит себя отрицанием того, что так ясно?

Настал решительный день. Терра не пошел в суд; его заместитель должен был позвонить ему оттуда тотчас после решения. Он метался перед телефоном как безумный, окутанный облаками табачного дыма, в висках стучало, а при каждом звонке подкашивались колени. Тягостно и медлительно надвигался вечер, служащие конторы стали, наконец, складывать дела. Сумбур противоречивых мыслей, борьба впустую, борьба, которая решалась другими, – от всего вместе было ощущение не только страха, но и мути. Убежать бы... но нет сил избавиться от добровольной пытки! Тут раздался звонок.

Процесс выигран! Радуйся! Ты не рад? Терра коротко и жестко захохотал в телефон, подтвердил получение известия и повесил трубку. Он думал, наконец, сесть, но вместо этого упал без чувств. Так застал его Мангольф.

– Что случилось? – спросил Мангольф. – Двери настежь, полный разгром! Что на тебя снова обрушилось?

– Кажется, счастье. – И Терра поднялся с пола. – Я выиграл процесс против Каппуса.

Мангольф поздравил друга, в его тоне был оттенок пренебрежения. Терра понял. "Продолжай в том же духе, – говорил тон Мангольфа. – Растрачивай весь свой пыл на ничтожные мелочи. Одной опасностью меньше".

Они сели к письменному столу друг против друга и ждали.

– Ничтожная мелочь, но, на беду, для меня это был вопрос чести, – начал Терра. – Приговор мне сейчас уже ни к чему.

– Тогда разреши поговорить с тобой о моих делах. – Мангольф смотрел ему прямо в глаза. – Что бы ты сказал, если бы я вздумал жениться?

Терра зажмурился. Рот у него был раскрыт, на лице отражалась напряженная и беззвучная борьба чувств.

Наконец Мангольф, не дождавшись вопроса, сказал:

– Не на Лее.

Тут Терра открыл глаза – глаза затравленного пса, на котором не осталось живого места и который все-таки скалит зубы.

– Иначе я употребил бы весь свой братский авторитет, чтобы помешать ей выйти замуж за авантюриста.

Мангольф не дрогнул.

– Я давно собираюсь поговорить с тобой начистоту.

Терра, не давая спуску:

– В тот вечер у нее на квартире это было незаметно.

Мангольф тяжело вздохнул.

– Мне хотелось оберечь ее от горя возможно дольше. Если бы это было в моей власти – навсегда! И ты должен помочь мне. Мы ведь друзья.

– Если мы и сегодня останемся ими, – сказал Терра, – значит, мы друзья.

– Кому бы я принес пользу женитьбой на Лее? Во всяком случае, не себе, – а я вправе прежде всего думать о себе. Карьера моя была бы кончена: место консула где-нибудь за океаном, на большее нечего и рассчитывать. А ей? Ей тоже пришлось бы пожертвовать собой. Остаешься ты. Неужели мы оба должны считаться с твоей щепетильностью в вопросе мещанских приличий? Решай! Я подчинюсь.

– Ты пристыдил меня, – сказал Терра. – Я не владел собой. Больше это не повторится. – Он принял торжественный вид. – Продолжай! Невеста достойна своего счастья?

– Вот это я и хочу выяснить с твоей помощью, – мрачно произнес Мангольф и достал какую-то бумагу. – Невестой будет госпожа Беллона фон Толлебен-Кнак – в том случае, если нынче вечером мы придем к положительным выводам.

– Идет! – сказал Терра, ему стало жаль этого подвижника честолюбия. Сам он никого не утруждал вопросом своей женитьбы. – У меня есть один второстепенный вопрос: решение зависит от тебя одного? Твоя избранница возражать не будет? И ее отец тоже?

– Беллона любит меня, – сказал Мангольф, сдвинув брови. – Она была принесена в жертву господину фон Толлебену. Подобного опыта старик не повторит. К тому же он поклялся отомстить всему юнкерскому сословию. Я, при моем влиянии на Ланна, прямо-таки послан ему судьбой в качестве зятя. Прими во внимание, что Ланна не сегодня-завтра рейхсканцлер.

– Чистая работа! – заметил Терра, словно дивясь механизму машины.

– Даже слишком, – сказал Мангольф, бросив взгляд в свою бумагу. – На меня оказывают давление. Я могу попасться помимо моей воли. Всем заправляет графиня Альтгот.

– Со своим политическим салоном.

– Она в переписке с Беллой Кнак. Она принадлежит к тем немногим дальновидным людям, которые заранее принимали в расчет возвращение Кнаков.

– Что Альтгот на высоте, я не сомневаюсь, – подтвердил Терра.

– Она устроила у себя филиал ланновского салона, – пояснил Мангольф. Ланна, таким образом, приобрел неофициальную базу, где действуют в его интересах.

– Да и она не в накладе, ей больше не будут приписывать любовников. Политика – лучшее алиби. Догадливая дама – Альтгот!

Мангольф неодобрительно покачал головой.

– С ней надо считаться всерьез.

– Тогда слушайся ее!

– Нет, я только спрашиваю: чего она добивается для себя? Может быть, Кнак подкупил ее? Тогда я окажусь в дураках.

Несмотря на озабоченный вид Мангольфа, Терра едва удержался, чтобы не расхохотаться. Перед ним встало видение былых времен, дверь в родительский дом Мангольфа с дощечкой: "Мангольф, комиссионер". Шаткая скрипучая лестница ведет на вышку, а там маленькая комнатка, клетушка, пространство в один шаг, – и кто же там оборачивается, сумрачно хмуря чело? – Тот самый, кто и сейчас склонил к нему чело и хмурится в сомнении, не обсчитывают ли его, предлагая богатейшую невесту Германии.

Терра не засмеялся.

– Здорово! – заметил он.

Мангольф словно не понял его.

– Я верю только в свою зоркость, – продолжал он, – ну, еще, пожалуй, в твою.

– Так пустим ее в ход, – решил Терра. – Выкладывай, какие у тебя подозрения.

– Подозрений нет, есть только баланс. – Он протянул свою бумагу и, видя, что Терра растерянно вглядывается в нее: – Посмотри, прибыль и убытки сходятся без остатка.

Терра в самом деле увидел два проставленных друг против друга столбца статей расхода и прихода; с точки зрения считавшего, они, очевидно, сходились без остатка, ибо в конце каждой строки стоял нуль.

– Сейчас объясню тебе мой баланс, – заметил Мангольф и, в ответ на жест Терра, подвинувшего к нему бумагу: – Не надо! Я знаю его наизусть.

Он знал свой баланс наизусть, как Терра свой договор; и теперь, вычисляя снова, копаясь в нем и болея им, он горел на том внутреннем огне, который был знаком и Терра.

– Она богата, но скомпрометирована. – Он провел в воздухе черту: – Я беден, но безупречен.

– Тут, правда, трудно решить, на чьей стороне выгода, – пробормотал Терра.

– Она меня любит, я ее не люблю, – продолжал Мангольф.

– Преимущество явно на твоей стороне! – вскричал Терра.

– Постой! Правый столбец: я пасую перед богатством. Она же не только знает это, но и считает естественным.

– Просчет, – сказал Терра.

– Я не дворянин, и у меня совсем нет родни. Именно потому я и не наглец вроде Толлебена. У нее нет матери, зато есть пренеприятный отец.

– В итоге нуль, – сказал Терра.

– Я не офицер и не корпорант, зато я элегантней, чем обычно бывают эти господа, у меня тип иностранца, и я при случае не откажусь драться.

– Ты не откажешься драться? – поспешно подхватил Терра.

– Поверь мне, я слишком ловок, чтобы когда-нибудь довести дело до этого. – Черта и следующий столбец: – Она с виду современная дама, а по существу напыщенная гусыня.

– Опять ничего, – сказал Терра. – Последняя статья.

– Мое будущее неопределенно. Правда, мне покровительствует Ланна. Другой столбец: она, при своих средствах, вправе рассчитывать на успех в жизни, – правда, этот успех может быть и двусмысленным.

– В итоге, – заключил Терра, – ты вышел из низов, она тоже, ты можешь пригодиться ей, как и она тебе.

– Но из всего этого ровно ничего не следует, – простонал Мангольф. Все та же мучительная неопределенность, круглый счет обывателя. – Он вскипел. – Как бы я швырнул ей эти деньги, если бы на ее стороне был минус. А будь у нее плюс, я бы ей показал себя и свои способности.

– Да, твои способности ты не учел, – заметил Терра.

– Потому что они естественны, как само бытие, а кроме того, зависят от обстоятельств. Каким бездарным окажусь я со своей пушечной принцессой, если в день моей свадьбы вся Европа заключит вечный мир!

– Твое дело воспрепятствовать этому, – сказал Терра и добавил резко: Мое же, наоборот, – этому способствовать.

– Вот оно где – решение! – Мангольф возбужденно вскочил. – Каждый будет добиваться своего. Пусть девица проведет еще года два в посте и молитве, тогда выяснится, кто из нас сильнее, ты или я. От этого зависит ее счастье.

– Ты ведь сидишь в самом осином гнезде, тебе бы уже сейчас следовало знать, какое взято направление.

– Нашей политики? Понятия не имею. Ее курс кажется все бессистемнее, чем ближе к ней стоишь. Весь секрет в том, что у нее попросту нет цели. Кто до этого додумается, того мое начальство отличает! – И Мангольф захохотал как бес.

– А твои пангерманцы? – Теперь встал и Терра.

Мангольф бросился к нему через всю комнату и схватил его за руку.

– Скажи мне только одно, но с полной искренностью, какая возможна только между нами: то, что я с ними якшаюсь, очень меня компрометирует? – И так как Терра сжал губы: – Говори, нового ты мне ничего не скажешь. Ведь они во всем: и в публичных выступлениях и в программе до такой степени зарываются, что никакая мало-мальски жизнеспособная нация не позволит им втравить себя в войну. Даже круглому дураку это должно бить в нос.

– Бить в нос? – повторил Терра. – Да в этом же половина успеха. Смешное у нас способны оценить немногие, зато кричащее импонирует всем. "Жизнь – это плакат", – говорит монарх своему народу, и тот с каждым днем все лучше понимает своего монарха.

Мангольф шагал по комнате.

– Знать бы, достаточно ли мы нагнали страху на наше начальство, и даже самое высшее, чтобы оно холодно приняло попытку Англии к сближению!

– Как? Разве таковая предвидится? – Терра вышел на середину комнаты.

– С тобой мне не следовало говорить об этом, – отозвался Мангольф из темного угла.

– Успокойся, – сказал Терра. – Я не выступлю в газетах в пользу союза с Англией. Союз с Англией произвел бы дурное впечатление на многие другие европейские страны и у нас самих увеличил бы соблазн легкой победы. Нет, я противопоставлю твоему пангерманскому союзу другую лигу.

– Какую?

– Лигу противников смерти.

– Прощай! – сказал Мангольф. Он спрятал свой баланс. – Я опираюсь на действительные факты. Таким образом, наш вопрос относительно моей женитьбы на бывшей Кнак почти разрешен. – Беглое рукопожатие, но уже в дверях Мангольф обернулся. – Еще новость: Толлебен сватается к Алисе Ланна.

Терра разразился хохотом.

– А она составляет свой баланс, – попытался Мангольф перекричать его хохот и затем исчез.

Все это отняло немало времени; Терра сел за стол, собираясь проработать всю ночь. Мысль жениться на женщине с той стороны оказалась удачнее, чем он предполагал, раз Алиса одновременно обдумывала кандидатуру Толлебена. "Моя Алиса" – чувствовал он, но тем усерднее старался работать. Княгине Лили пора бы вернуться. Где она застряла? О ней ничего не слышно. "Дочери нового рейхсканцлера прядется напрасно дожидаться моей скромной персоны. Ей ничего не останется, как пойти на уступки, да и мне тоже", – думал он, склонившись над бумагами и гримасами выражая недовольство собственными мыслями. Вдруг он отбросил документ, он ощутил, как бледнеет и разглаживается его искаженное лицо. "Я люблю Алису, а она меня – вот сейчас, в эту самую минуту. Мне довольно одного сознания. А счастья, большего, чем дает повседневность, мы не станем себе желать. Кто порхает, пахать не может. Я из тех, кто медленно, но верно движется вперед".

Глаза выразили сомнение. "Кто я?" – с этим вопросом он подошел к окну. Снизу долетали, то нарастая, то замирая, уличные шумы, неустанный прилив и отлив ночной жизни. "Я такой же, как сотни тысяч. Какой обыватель не припомнит в своем прошлом хоть одной юношеской глупости вроде преобразования мира или любви к принцессе? Незаметно для себя я избрал вернейший путь стать обывателем".