Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Она тихо жаловалась:

– Когда я нынче вечером в Либвальде вышла из дому, какая-то тень двинулась за мной, я побежала. Я пробежала весь парк, до того места, где ты меня нашел, вернуться я не решалась. Это, наверное, был шпион, – у него повсюду шпионы.

– Это деревья! Ты видела, как деревья качаются под ветром, и решила, что кто-то идет... Бедняжка! – Он прижимал ее к своей груди, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Она вырывалась, но вся дрожала.

– Он становится с каждым днем невыносимее, – бормотала она. – И ты бы потерял голову, если бы знал все. Я не могу даже сказать.

– Мы изводим его, надо же это признать. Чего бы он не дал, чтобы ты была обыкновенной женщиной, у которой есть любовник! Он, больше чем мы в Либвальде, блуждает во мраке. И ему еще страшнее. Ты не замечаешь в нем перемены?

– Он молится.

– Это знаменательно.

– Я слышу, как он молится вслух у себя в комнате. В прошлое воскресенье он потащил меня на проповедь в собор.

– Несчастный! – Жалость, которая охватила его при виде смятения Алисы, теперь перешла на ее мужа.

Но она возмутилась:

– Бесстыжее животное! Он осмеливается требовать, чтобы я взяла к себе его незаконнорожденную дочь.

– Что? – с трудом выговорил Терра. – Значит, вы объяснились?

– Он мне во всем признался. По долгу совести, – говорит он. Но это мерзость, пытка! Я должна изо дня в день видеть его незаконнорожденную дочь. Он хочет замучить меня сожалением, почему у меня нет ребенка от тебя! Нет того дурака, который не умел бы мучить!

– Я приму это к сведению. – Терра весь ушел в себя от ее признаний. Вдруг он надумал: – Тебе ничего не стоит разочаровать его. Скажи ему, чья это дочь, которую он считает своей.

– Нет, ни за что! – она горько засмеялась. Да, конечно, у нее осталась одна отрада знать это про себя.

– Но я хочу, чтобы он умер, – неожиданно сказала она. Это прозвучало как самая обычная фраза. Терра пропустил ее слова мимо ушей.

– Он статс-секретарь и по всем данным ближайший кандидат на пост канцлера, если бы с твоим почтенным отцом что-нибудь случилось. Я сам, по совести, не посоветовал бы тебе сейчас требовать развода.

– Ты не слушаешь меня. Я убью его! Я решила убить его.

Автомобиль остановился перед домом, где жил Терра; но Терра не шевелился. Шофер подошел к дверце. Терра через стекло сделал ему знак ехать дальше. Они молчали, оба чувствовали, что там им не место. Перед ними лежал долгий путь, без света, без передышки. Никогда не будут они покоиться в объятиях друг друга, как любовники. Они обречены блуждать во мраке, терпеть вражду и ужас. Последнее их решение – любить – пошло прахом. Вместо ночи любви для них – ночь смерти для того!

В каком-то пустынном месте они вышли. Терра немного проводил Алису.

– Это не так просто, – прошептал он ей на ухо. – Допустим, тебя не коснутся самые тяжелые последствия преступления. Хорошо. Но сколько мучительного все равно осталось бы! Нет, если уж так должно быть, мой прямой долг взять это на себя, – закончил он вежливо, но твердо, и исчез.

Он знал, что она еще стоит на месте, однако не оглянулся. Лишь теперь преступление представилось ей со всей ясностью, когда не сама она должна была совершить его.

Теперь она испугалась.

Но наутро он спохватился: а вдруг она уже это сделала, вдруг поспешила из страха перед его вмешательством, действуя наперекор всем доводам разума? Убила, быть может, только чтобы избавиться от мыслей об убийстве?

Было слишком рано, чтобы навести справки. Час прошел во все возраставшем страхе, наконец он позвонил. Он придумывал всевозможные способы будто ненароком разузнать о здоровье Толлебена. Наконец решился и просто позвонил к самому Толлебену. Никто не ответил; но тут в дверь постучали, и вошел Толлебен.

– Сию минуту, – сказал Терра деловым тоном и, соединившись с квартирой Толлебена, не называя имен, обстоятельно расспросил о местопребывании того, кто сидел перед ним. В конце концов ему все-таки пришлось обратиться к гостю.

– У вас плохой вид, господин фон Толлебен, – сказал он, чтобы сразу поставить того в невыгодное положение. – Правда, мы обычно встречаемся по таким поводам, которые не позволяют хотя бы одному из нас проявлять жизнерадостность. Чем могу служить вам на сей раз?

– Другой манерой выражаться... Это просьба, – добавил он, видя, что Терра готов вспылить.

Толлебен никак не мог сжаться, его гигантский торс по привычке раскачивался в кресле от одного локотника к другому. Но лицо чуть что не просило прощения за такие пропорции тела. Кроме того, он казался утомленным. Если Толлебен и не был убит, то спать ему сегодня не довелось.

– С моей стороны это искренняя забота, – заявил Терра, понижая голос. Ведь мы некоторым образом связаны друг с другом. Такова была воля судьбы, не наша...

Толлебен махнул рукой, показывая, что этот вопрос обсуждать поздно.

– Поэтому ваше самочувствие для меня не безразлично, – заключил Терра. – Разрешите дать вам совет: уезжайте на несколько недель из Берлина! – При этом он очень убедительно смотрел на собеседника. Не побледнел ли Толлебен? Впрочем, лицо у него вообще приблизилось по цвету к канцелярским бумагам. Кого напоминала его обвисшая книзу, а сверху отощавшая физиономия? Того надворного советника, к которому благоволил Ланна. Мечта Ланна начала осуществляться – Бисмарк уступал место заработавшемуся чиновнику. Только глаза, естественно, казались еще более выпученными на дряблом лице.

Но тут он даже покраснел.

– Вам нет надобности отсылать меня, – произнес он пискливым голосом. Моя жена все равно делает что ей вздумается.

– Если вы подозреваете, – начал Терра, – что я хоть в малейшей степени затронул вашу честь...

– Я все равно не стал бы вызывать вас на дуэль. Я как-то вызвал вашего друга Мангольфа, с тех пор я знаю, как ваша братия относится к делу чести. В следующий раз мне пришлось бы расписаться в том, что я конокрад. – Голосок был пронзительнее, чем всегда, и во взгляде появилась жажда крови.

– Между нами ничто не изменилось, Толлебен, – прошипел Терра, нагнувшись вперед. – Вы были моим заклятым врагом, зверем из бездны с кровожадными глазами. Им вы и остались.

Чудовищная искренность, но Толлебен отверг ее.

– К этому я не склонен, – сказал он, выпрямляясь. – Я не склонен к излияниям.

После чего Терра отвернулся, и наступила пауза.

– У вас с моей женой какие-то очень уж современные отношения. Толлебен начал бережно, чтобы не задеть чего-нибудь. – Но я тоже не отстал от века и могу верно судить о них, – закончил он решительно. Он произнес затверженный урок и перевел дух.

Терра думал, отвернувшись: "Раздавленный человек, а я издеваюсь над ним".

– Господин статс-секретарь! Не возьмете ли вы, ваше превосходительство, на себя труд припомнить, что я иногда совершенно не по заслугам пользуюсь влиянием у вашего тестя, нашего высокочтимого рейхсканцлера, и могу либо помочь, либо повредить вам. Но я веду честную игру и не делаю ни того, ни другого!

Терра внезапно поднял глаза и увидел, что Толлебен смотрит на него робко и тревожно.

– Мне осталась только роль просителя, – торопливо сказал озадаченный гость. – Отговорите мою жену выступать в цирке!

– Что? – спросил Терра.

– Выступать в цирке, – повторил Толлебен. Он растерялся. – Вот как! Я думал, вы знаете. Очевидно, она и вам не все говорит.

Терра поднялся.

– Этому мы должны воспрепятствовать, – решил он.

– То же считаю и я. Но что мы можем поделать, если она и вам говорит не все?

– Какая нелепость хотя бы ее поездка в Ниццу! – подхватил Терра.

– В нашем кругу не принято показывать высшую школу верховой езды даже под вуалью, – заметил Толлебен.

– Ее имя стоит на афише?

– Этого еще недоставало! – Мысль эта заставила вскочить и супруга. Супруг и возлюбленный стали кружить по комнате.

– Тяжкое испытание, – сказал супруг.

– Немыслимое, – подхватил возлюбленный.

– Я даю слово воспрепятствовать этому. – Терра остановился. – Но одновременно должен высказать вам свое порицание. Многое зависит от мужа.

– Стало быть, от нас обоих! – взвизгнул Толлебен.

Терра насторожился. Вот она, природа! Зверь сорвался с цепи; еще минута – и он вонзится когтями ему в плечи. Толлебен раскачивался на каблуках. Он боролся со своей вспышкой, так что побагровел и был близок к удару. Терра казалось, будто он пригибается, хотя на самом деле он стоял прямо.

– Наконец-то мы верно поняли друг друга, – сказал Терра.

– Нет! – воскликнул Толлебен. – Вы считаете, что я должен все стерпеть. Но я терплю не потому, что так угодно вам, сударь. Я терплю во славу высшей власти.

Терра решил было, что он пожаловался императору. Но Толлебен закончил:

– Лишь во славу божию я жертвую своей честью.

При этом щеки у него опали до самой шеи, а глаза поблекли.

Терра, в нос:

– Как вам нравится новый собор, ваше превосходительство? Я не пропускаю ни одной проповеди. – И так как противник молчал: – Тема последней была: если кто ударит тебя в левую щеку, подставь ему правую!

В ответ на это Толлебен ринулся вперед, Терра навстречу; но тут вовремя отворилась дверь. Появилась Алиса.

Она была мертвенно бледна. С одного взгляда ей все стало ясно. Она прислонилась всем телом к косяку двери и тяжело дышала, закрыв глаза.

– Слава богу, вовремя, – шепнула она.

Толлебен отступил на шаг. Что это значит? У Терра такой вид, словно его застигли при попытке к предумышленному убийству; и поведение жены тоже странное. "Значит, они злоумышляли против меня? – думал Толлебен. – Быть может, я обязан жизнью только своему самообладанию, его же корни в благочестии. Я принес в жертву свою мирскую честь, и в награду господь спас меня". Он стоял потрясенный, воздев глаза к небу, руки сами собой сложились, как для молитвы.

– Графиня, вы не будете выступать в цирке, – тем временем шепнул Терра Алисе.

– Что? – Она уже не опиралась о косяк. – Вот откуда все ваше бешенство! – Она попеременно оглядывала обоих: Толлебена, который покраснел, осознав неуместность своей позы, и Терра, который корчил гримасы и ловил воздух раскрытым ртом. Она расхохоталась.

Оба услышали ее былой смех, бездумный, беспечный. Она кружилась на месте и хохотала. Остановилась и продолжала смеяться глазами. Затуманенные, невидящие скорбные глаза, где вы? Снова блестки ума сквозь суженные веки и сияние, когда веки поднимаются. Ни намека на страх жизни все это долгое мгновение. Когда переживание слишком уж нелепо, на душе становится легче. Не надо думать; думать не о чем. Вот это игра!

Но Терра долго сидел, придавленный бесславным бременем. Супружеская чета удалилась, он ощущал еще ладонь Толлебена, пожатие особенно осмотрительное, из страха, чтобы оно, боже упаси, не приняло другого характера.

Он еще видел глаза Алисы. Быть может, они уже перестали лучиться – и глядели еще безутешнее. "Мне они понапрасну напомнили былые времена". Тут в комнату кто-то вошел.

– Если не ошибаюсь, господин Куршмид? – Еще одно воспоминание; правда, для Терра все было незнакомо в обветренном, погрубевшем лице, кроме глаз и выделявшейся более светлой окраской синевы под глазами, хотя взгляд их сделался много смелее. – Что же с вами сталось?

– Этого в двух словах не расскажешь, – заявил Куршмид. – Зато я знаю, что сталось с вами.

Тут Терра испугался.

– Не притворяйтесь передо мной! – попросил Куршмид. – Ваша цель не более и не менее как взорвать на воздух этих бандитов. – Жестом он отклонил всякие возражения. – Для того вы и втерлись к ним и поднялись до самой верхушки. Другого я от вас не ожидал. Вы с давних пор были моим героем.

– Говорите по крайней мере тише! – Терра налил ему ликеру.

– Чего-нибудь попроще! – потребовал Куршмид. – Ваш враг – некий Мерзер.

– Вы по-прежнему актер? – спросил Терра, чтобы собраться с мыслями.

– Он предостерегает против вас Париж, – договорил Куршмид.

– А! Вот почему вы ко мне заявились!

Куршмид, не смущаясь:

– Мерзер продает ваши планы в Париж.

– Однако мне хотелось бы знать... – начал Терра.

– А тамошние планы продаются вам, – прервал его Куршмид. – Вы и французы изощряетесь друг перед другом в новых изобретениях. Если одному удается перещеголять другого, тот бьет тревогу и подкупает первого. Это, вероятно, приводит к увеличению армии и уж во всяком случае к обновлению артиллерии, так вот и делаются дела. Верно я усвоил их?

"Я сущий ребенок, – думал Терра. – Вообразил себе, что Мерзер удовольствуется резервным фондом... Как бы не так, он хочет меня поймать и подсылает ко мне этого субъекта".

– Ваше здоровье, господин Куршмид! – И Терра совершил возлияние, совсем как в прежние времена. – Когда мы виделись в последний раз, вам не везло. Вы тщетно пытались заколоть во время свадьбы некоего жениха в знак рыцарского преклонения перед моей сестрой. Интересно знать, сохранилось ли по сей день это преклонение и удалась бы вам теперь такого рода попытка? – Тут Куршмид опустил свои дерзкие глаза.

– Фрейлейн Леа Терра достигла всего того, что я предвидел, и даже большего. Не откажите передать ей, что она по-прежнему может располагать моей жизнью, только теперь это будет ей полезнее. Я служил в иностранном легионе.

– Ваше здоровье! У вас, наверное, жажда. Немало вы намаялись.

– Напрасно вы думаете. Я ничего хорошего и не ждал, ибо с первого дня сказал себе, что искупаю покушение на человеческую жизнь. Так легче исполнить свой долг и заслужить доверие.

– Вы возмужали и раздались в груди. Ваши вихры были белесыми, а теперь они своим блеском оттеняют загорелый лоб. Вы стали внушительней на вид и, вероятно, крепче духом. Надо намотать себе на ус, что таковы следствия покушения на убийство.

– Словом... – продолжал Куршмид невозмутимо. – Под конец я был назначен взводным. Это большое отличие. У меня в подчинении оказался человек, которому я сумел внушить доверие. Он выдавал себя за иностранца, но подозрительно быстро выучился по-французски. Я заметил, что он с образованием, и угадал, откуда он родом. За все эти годы мы вместе изучили африканские земли и нравы. Нам удалось проникнуть в разные тайны, ведь он был человек образованный. Из-за этого, однако, мы не раз подвергались опасностям. Хотя я был немец, а он француз, мы все делили дружно, опасности и мечты... Пока он не исчез.

– Дезертировал?

– Его неминуемо должны были преследовать и могли даже расстрелять. Но командиру это не удалось. – Куршмид играл, как на сцене, синева под глазами проступила явственнее. – Он, по-видимому, знал, кто мой товарищ, и обратился ко мне. Я, как друг, должен, мол, осторожно вернуть его, иными словами спасти, пока он не попался... Командир дает мне с собой людей. Людям в первую голову было приказано следить за мной, своим начальником, это я сразу понял.

– С военной точки зрения это полнейшая несуразность, господин Куршмид. – Замечание, пропущенное мимо ушей и даже, вероятно, не расслышанное.

Куршмид драматически повествовал:

– Подходим мы к цепи песчаных холмов. Люди мои уже взбираются вверх, я же замешкался внизу и оглядывал в бинокль песчаную равнину. Вдруг я чувствую, как меня тащат за ногу, и проваливаюсь в яму.

– Ваше здоровье!

– Я очутился у своего пропавшего товарища в каком-то кладохранилище.

– Так я и думал, – заметил Терра, ставя рюмку на стол. – Ваш замечательный друг нашел сокровища Гамилькара{463}, но заплатил за это своей многообещающей молодой жизнью. Труды и лишения подкосили его, и он испустил дух в тот самый миг, когда жизнь улыбнулась ему.

– Постойте, все сложилось иначе! – попробовал вставить Куршмид, но Терра не внял ему:

– Нет, голубчик, дайте мне рассказать. Ваш герой происходил из знатной парижской семьи и расточал отцовское состояние, пока не вынужден был скрыться. Но сильна буржуазная закваска. Добыв сказочные богатства, он успевает облагодетельствовать в завещании своих сестер-невест, чье приданое он некогда промотал.

– Да у них и так денег куры не клюют! Старик ведь в наблюдательном совете Пютуа-Лалуша.

– Словом, мы вернулись к заданию, с которым вы подосланы ко мне. – И так как Куршмид сделал недоумевающее лицо: – Оказывается, вы умеете прикидываться дурачком. Господин Куршмид, вы никогда не были в иностранном легионе. Вы все время служили в театре, может быть в бродячей труппе, если судить по свежему цвету лица. Доктор Мерзер, который имеет особые основания интересоваться моим прошлым, как-нибудь случайно набрел на вас. Кланяйтесь ему от меня! – И Терра кивком распрощался с гостем.

Куршмид покорно встал и направился к двери.

Когда он почти дошел до нее, Терра поднял было руку, чтобы удержать его. Ведь так уходит только оскорбленная невинность. Или маленький актер сделал столь разительные успехи?.. Терра опустил руку, но Куршмид сам вновь повернулся к нему.

– У меня с собой документ от фирмы.

– Какой фирмы?.. Здорово! – воскликнул Терра, прочтя бумагу. И взглядом поверх пенсне подозвал Куршмида. – Оказывается, эта теплая компания в целях повышения своей продукции не ограничивается одним шпионажем. Есть средства порискованней.

Он сжал губы, снова взял документ.

– А может быть, это тоже фальшивка... Все равно, господин Куршмид, протягивая руку, – я верю вам, я полагаюсь на ваше честное лицо, с этого мне и следовало начать. Присаживайтесь!

– Если бы вы сразу поверили мне, вы не были бы тем, перед кем я преклоняюсь, – сказал Куршмид смиренно и просто.

– По-прежнему? – вполголоса спросил Терра. – Но к делу. Вы воспользовались наследством, оставшимся от сына, чтобы втереться в доверие к отцу.

– По истечении срока моей службы командир отрекомендовал меня отцу, иначе дело было бы сложнее. Тот и так сперва решил, что это новый шантаж со стороны сына. Но потом в первую очередь заявил притязания на наследство.

– Которое принадлежит государству. Стало быть, вы ограбили государство в пользу этого богача?

– Не вполне. Я продал ему самые незначительные образчики находки. Неужели вы думаете, что я открыл этому скряге местоположение клада! Я хочу, чтобы оно вновь было предано забвению на долгие века. Я не хочу быть богатым, господин Терра. Знакомство с жизнью богачей показало мне, что сокровища прекрасны лишь в грезах.

Выслушав это и покачав головой, Терра сказал:

– Значит, скряга приблизил вас к себе. В качестве личного секретаря? Чтобы, приручив вас, в один прекрасный день выведать, где скрыто золото.

– А также из страха, как бы я не проболтался другим. Чем больше он принуждал меня к молчанию, тем откровеннее становился сам. Он считал, что купил меня, так как у меня было что продать. Отсюда и тайное поручение, с которым я послан к вам.

– Психология этих людей – одна из сложнейших проблем, Куршмид. Мои коллеги считают, будто их жертвы столь наивны, что их можно безнаказанно эксплуатировать, и вместе с тем способны исполнять самые хитрые поручения.

– Они это знают по опыту, – сказал Куршмид спокойно.

Они обсудили, как получше извлечь выгоду из особых познаний и возможностей Куршмида. Прежде всего им следует делать вид, будто они незнакомы. На случай если бы доктор Мерзер проведал об их старых отношениях, они могут притвориться, что рассорились. Куршмида должен отрекомендовать Кнаку Мерзер, который захочет заработать на нем. Все, что Куршмид заработает своей осведомительной деятельностью наполовину в Париже, наполовину в Кнакштадте, надо отдавать Мерзеру. Пусть Мерзер думает, что ему достается часть, когда на самом деле он будет получать все. Тут дело пойдет как по маслу – ведь доктор Мерзер несомненно будет держаться за такое выгодное предприятие, на него положиться можно.

Не то с Кнаком. Сам он был в этом уравнении неизвестной величиной. Кнак ни разу серьезно не скомпрометировал себя. Он мог сделаться орудием международных преступников, но при этом оставаться невинным.

И его следовало считать невинным ради чести его класса, пока еще мыслимо поддерживать иллюзию...

Куршмид, став благодаря Мерзеру доверенным лицом, постарался, чтобы Кнак наткнулся на его недвусмысленную деятельность. Но ведь Кнак обязан охранять честь фирмы! А разве она не требует от него хотя бы внешней снисходительности к заблуждениям племянника? Он потихоньку устранил улики, и все осталось шито-крыто.

Не мешало и Терра сблизиться с ним, проявить к нему личное внимание. Кнак был болен. Как-то раз он слегка намекнул, кто виною его болезни. Но Терра решительно отклонил всякие недомолвки. Он предложил старику, пока не поздно, избавиться от ставшего ненужным племянника. Такая поспешность диктовалась только откровенно грязными нравами Мерзера; деловые же его методы, по мнению Терра, вполне соответствовали духу времени. Эти методы дозволены, даже если и считаются недопустимыми, они не противоречат уже ни одной из принятых норм, а только лицемерным условностям.

Но что же сам Кнак? Он страдал от этой двойной игры. При каждом новом столкновении традиционного патриотизма фирмы с расширившимся кругом ее деятельности процент сахара возрастал у него неуклонно.

Скорбно, слезливо смотрел он на предков, которые висели по стенам, чуждые всяким компромиссам. Международный концерн вооружений, естественный этап развития их почтенного предприятия, был им не по душе; внук же, при его нынешней слабости, боялся их. Ему хотелось бы повернуть назад. Синий передник, закоптелые руки, благочестивый и положительный вид деда взывали к его совести, тем более что воссоединение было не за горами. Следует ли считаться с возможностью воссоединения? Терра этого не исключал. Тогда Кнак стал исповедоваться.

Он исповедовался в самых сокровенных тайнах, которые, по его словам, до настоящей минуты ускользнули от внимания даже его одареннейшего сотрудника! Правда, взгляд из-под век, поднимавшихся уже с трудом, говорил: "Мы друг друга знаем. Именно тебе исповедуюсь я, ты мой самый близкий, самый осведомленный враг. Обмолвлюсь ли я хоть одним лишним словом? Отдамся ли тебе в руки? Так, значит, жизнь еще имеет для меня свою прелесть?" Такую волнующую игру перед самым своим концом познал этот столп буржуазии, который думал, что давно выиграл все ставки. Совесть! Загробная жизнь и ее карающие мероприятия не вполне исключены! И каково же исповедоваться перед тем, кто уже на земле замышлял возмездие! Как он насторожился! Терра и в самом деле постарался принять вид сообщника, которого ничто не способно смутить. Заразившись его гримасами, Кнак, которого все считали непроницаемым, тоже наморщил лоб и скривил рот... Однако документально не подтвердил ничего. Даже в таком состоянии он настолько еще владел собой, что вовремя лишился чувств.

Так дело и не было доведено до конца. Куршмид и Терра прибегли к сложным махинациям, с целью залучить в Кнакштадт главу административного совета, парижского магната собственной персоной. Когда это удалось, наступило уже лето 1907 года, предстоящая мирная конференция в Гааге{466} влекла за собой такие опасности, с которыми родственным предприятиям было легче бороться совместно.

Удушливый день, Кнак боится умереть. Ни намека на остроконечный живот, даже плечи опустились. Сюртук приходилось ежедневно утюжить, чтобы он не западал на тающем теле.

Жалкая лукавая маска преступника, серая, как пыльная тряпка. Челюсти вываливались, когда раскрывался рот, остатки ржавой щетины ниспадали с макушки и висков на глаза. Блуждающие глаза, скребущая рука, – а мощь этого разлагающегося полутрупа все еще держит народы во всеоружии ненависти и неколебимой воли к войне!

Терра покинул Кнака, когда явился гость. О нем доложили как о враче, иностранном специалисте. Он пробыл час, Кнак еще сохранил силы для совещаний, Терра и Куршмид были за дверью на своем посту. Минуту спустя после ухода гостя из кабинета хозяина Куршмид со всех ног налетел на него в коридоре. Не прошло и трех минут, как Терра, прочитав документ, через верные руки передал его в надежное место.

Он пошел к Кнаку, иностранный гость снова был там. Они с Терра испытующе оглядели друг друга; гость был румяный крепкий блондин, безукоризненно одетый. Так как правая рука его была спрятана, Терра наполовину вынул свою из кармана брюк; под ней обрисовались контуры какого-то предмета.

– Мне опять стало хуже, – пожаловался Кнак.

– Рецепт доктора непонятным образом исчез по дороге, – сказал Терра. Господину доктору придется вторично написать его.

По соседству чем-то громыхал Куршмид, предварительно удалив секретарей. Рослый блондин, видимо, убедился, что пока ничего поделать нельзя; он ушел, предоставив больному соратнику выпутываться самому.

Кнак, в полуобморочном состоянии, обратился к Терра:

– Дорогой друг! У меня есть одно заветное желание. Но сперва дайте руку!

Терра подал левую, обмороку не следовало доверять вполне.

– Женитесь на моей дочке! Я отдам ее за вас.

Тут даже Терра отпрянул. Единственной дочерью Кнака была Беллона Мангольф. Вот каков его ответ на кражу сделанных им в письменной форме признаний! Терра наводящими вопросами выяснил положение. Да, Беллона собирается развестись. Мангольф, по-видимому, попал на службе в тупик, он будет попросту отставлен. Кнак заговорил вполне откровенно.

– Вы один достойны стоять во главе предприятия в качестве моего зятя. Разве я могу передать его в неопытные руки, когда наступают трудные времена! Ведь если вскоре не будет войны, от чего избави боже, – заключил Кнак, экономический кризис неизбежен.

Возможно, он еще до тех пор уйдет из предприятия, многозначительно заметил Терра. Политические задачи как раз в настоящее время выдвигаются для него на первый план. С этими словами он оставил Кнака и отправился в Берлин к Ланна. Доклад его не терпел отлагательств. Терра решил не дожидаться скорого поезда. Автомобиль стоял наготове, когда ему передали просьбу госпожи Беллоны Мангольф захватить ее с собой.

Он даже не знал, что она здесь, и не поверил этому. Уловка старика, чтобы задержать его! Но когда он садился в автомобиль, появилась она сама, и ему пришлось покориться.

Не дождавшись, чтобы завели мотор, она принялась жаловаться. Брак ее несчастлив. Ее обманывали с самого начала, как она понимает теперь. На чью еще долю выпало столько страданий?.. Тут они сшибли какого-то человека. Автомобиль остановился, шофер спрыгнул; он помог старику подняться, потом сказал ему внушительно: "Это вы умышленно сделали". Старик завыл еще настойчивее; он хотел опять повалиться, но шофер не пустил его.

Неподалеку к заводу устремлялся поток рабочих; привлеченные криком, они с молчаливой угрозой обступили автомобиль. Терра подле скрытой вуалью дочери Кнака снял фуражку, автомобильные очки и показал лицо, так явно выражающее скорбь и омерзение, что угрожавшие отступили.

Шофер, по-своему истолковав гримасу Терра, сказал:

– Они это проделывают чуть ли не каждую неделю.

Но Терра вспомнил о том времени, когда был адвокатом бедняков. Как он дошел до того, чтобы сидеть рядом с дочерью Кнака, в то время как бедняк бросается под колеса? Он сам этого не понимал.

Белла сделала для приличия паузу. Лишь на шоссе она вновь заговорила вполголоса, словно одержимая одной мыслью. На чью еще долю выпало столько страданий? И если она нашла мужество мстить, то это вовсе не мужество. К чему месть, которая не задевает никого, кроме нее самой? Она любила Мангольфа; она никого не может любить, кроме него.

Тут неожиданно для нее Терра взял ее руку и проявил искреннее сочувствие. Он назвал ее честной натурой и товаркой по несчастью своей сестры, – последнее совсем некстати. Бедные женщины! Течение жизни влечет их к случайным целям, как его или тех рабочих, что, опустив руки, смотрят на несчастье своих собратьев.

Ее стесняло его сочувствие, жалобы полились менее обильно. Когда стемнело, они почти перестали разговаривать.

Впрочем, Белла начала снова, но чувствительное сердце, которое она обнаружила подле себя вместо делового человека, мешало ей договориться до главного. Только когда они очутились в скором поезде, в закрытом и ярко освещенном купе первого класса, она, наконец, высказалась: Терра должен помочь Мангольфу снова выплыть на поверхность политической жизни. От этого зависит все. Правда, она и сама ему навредила тогда историей с дуэлью. С тех пор Леа опять взяла верх и, того и гляди, совсем вытеснит ее. Ах, он полюбил бы ее снова, – какое значение имеют измены! – если бы оказался опять на подъеме!.. А это во власти Терра.

Деловой человек подле нее тотчас спросил:

– Что вы предлагаете, сударыня?

Все очень просто. Он должен, наконец, жениться на своей Алисе, тогда Толлебену грош цена, несмотря на договор с Мангольфом. Ланна устранит его: если он не зять, следовательно, и не преемник. Мангольф будет назначен статс-секретарем и войдет в соглашение с Терра...

– Как вошел уже в соглашение с Толлебеном, – вставил деловой человек, но его собеседницу это не смутило. Неужто он думает, что такой отсталый политик, как Ланна, окажет активную поддержку его ультрасовременным идеям? Неужто вернее опираться на Ланна, нежели на друга своей юности?

Белла привыкла к светской болтовне, весь последний час она говорила без умолку. Лишь на прощание он напомнил ей об Алисе. Белла, которая борется за свое счастье, должна ведь понять, насколько тяжелее там, где борьба идет даже не за счастье... Нет, никто не сочувствует тому, что происходит рядом. Каждый для себя, в своей закупоренной ячейке.

"У меня в руках сейчас самый крупный козырь моей жизни, – думал Терра, сидя уже дома. – Такой человек, как Ланна, не может спокойно принять то, что я собираюсь ему сказать. Не пройдет и получаса, как у нас будет революция сверху! С моей стороны было бы глупо вносить сейчас смятение в его семью".

Он пришел после двух, во время "передышки", но не застал рейхсканцлера в библиотеке. Значит, он уже за работой! В самом деле, Зехтинг сам удивлялся такому рвению. Однако Терра может войти.

Князь Ланна что-то писал гусиным пером, в которое, однако, было вставлено вполне современное стальное перо. Он кивком указал гостю на плетеный диван подле стола, дописал последнюю строку и поднял взгляд, как всегда олимпийский, хотя в данную минуту и несколько вялый.

– Важные вести, – тотчас заявил Терра.

– Вас они волнуют? – спросил Ланна, наклоняя голову. Его гладко зачесанные на пробор волосы стали белоснежными, а лицо побледнело и осунулось. – Что может быть важного в этом мире? Не тормошить этот мир – вот что важно.

– Это было хорошо для одряхлевшего Бисмарка. Вы, ваша светлость, в расцвете сил, и, бог даст, на долгие годы.

– Вы знаете, что я подавал императору прошение об отставке? – Вздох отречения.

– Сейчас?

– Нет. Сейчас бы он его, пожалуй, принял. – Последнее звучало бодрее, Терра успокоился. – Кроме того, тогда бы я вас не стал в это посвящать, продолжал Ланна почти что плутоватым тоном. – Нет, в то время император заключил нечто вроде частного соглашения с царем{471} по важнейшим вопросам мировой политики. Я взял себе за правило хвалить все его поступки без исключения, оставляя за собой право улаживать то, что еще поправимо. Но он, на законном основании, ждет похвал за то, в чем ему дали волю. Ведь ему бы не давали воли, если бы он не поступал похвально.