Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Ему стало не по себе. Он был здесь, завязывал отношения и совершал необдуманные поступки только потому, что последовал за ней. Она заговорила с ним; он отвечал спокойно, и под спокойный разговор сердца их забились в унисон. Он обращался не иначе как влево, к Альтгот, и при этом впитывал в себя окружающую обстановку, большую и низкую комнату старинной усадьбы, где в самом уютном углу круглый стол был озарен пламенем восковых свечей. Лампа под надвинутым абажуром освещала вдали неуклюжую консоль упадочно-ампирного стиля. В промежутке лишь бронзовые украшения на разбросанной по комнате мебели мерцали из полутьмы.

"Тут витает моя судьба. От меня зависит схватить ее".

Его внутренняя напряженность, очевидно, все-таки проглядывала наружу; граф Ланна на миг перестал жевать, специально, чтобы ободрить его.

– Я не забыл о вас, мой юный гость. Позднее, когда в доме станет спокойнее, я буду вас ждать у себя для небольшой беседы. – При этом он кивнул на левую дверь. – Где же государственному деятелю, трудящемуся для потомства, искать поддержки, как не среди интеллектуальной молодежи? – И с довольно двусмысленной усмешкой он вновь занялся едой.

– Если угодно мое мнение, то я всякий раз, как заговорят об интеллектуальной молодежи, стою за унтера Пифке, – без обиняков заявил Толлебен.

Пауза. Мангольф и Терра обменялись отчужденным взглядом.

– А если вас никто не спрашивает? – подняла голос молодая хозяйка.

Но Терра, которому следовало поблагодарить ее, почувствовал раздражение за то, что она взяла его под защиту. "Мне зависеть от нее, когда она сама не выдержит испытания". То, что Альтгот нашептала ему, внезапно возымело действие. Оскорбленный до глубины души, он вскипел, скомкал салфетку и собрался швырнуть ее в голову врагу. Толлебен ждал, сдвинув взъерошенные брови. Мангольф и Эрвин ничего не видели или притворялись, будто не видят; граф Ланна, не отрываясь, ел так торопливо, словно ему самому предстояло путешествие. Но Терра почувствовал, что справа и слева его схватили за руки.

Наконец Толлебен попросил разрешения удалиться, время не терпит.

– Мы вас больше не увидим? – бросила графиня Алиса через плечо и, не дожидаясь ответа, прошла в соседнюю комнату, Альтгот за ней.

Итак, Толлебен пока что исчез. Терра смотрел ему вслед, словно осиротев, но тут к нему подошел Мангольф.

– Директор боится своего Морхена, – сказал Мангольф. – А зять Морхена хорохорится.

– Бог рассудит нас с ним! – страстно произнес Терра и выбежал из комнаты.

Мангольф считал, что ему по праву надлежит знать, о чем беседуют дамы. Он огорошил молодого Эрвина какой-то эстетической проблемой и, говоря без умолку, оттеснил в маленькую гостиную. Как ни болтал он сам, от него не ускользнуло ни одно слово из тех, что произносились под лампой. Сперва дамы говорили вполголоса.

– И вы очень гостеприимны, милая Альтгот. Я приняла участие в госте, когда его хотели обидеть. А вы его все время закармливали, – мне казалось, вы вот-вот его погладите.

– Я готова на это, дитя мое, лишь бы у вас не явилось такого соблазна. Ваш отец согласен со мной.

– Смелое утверждение. Папа приставил вас ко мне, потому что у так называемой свободной женщины зорче взгляд. – Она выпалила это, побледнев и не понижая голоса.

Альтгот успокаивающе коснулась руки своей питомицы.

– Я серьезно отношусь к своей задаче. Мне в жизни всего важнее мое доброе имя. Но то, что я сейчас вижу, дитя, вынуждает меня пойти на жертву.

– Я прямо трепещу за вас.

– Избави бог, чтобы мне когда-нибудь пришлось трепетать за вас, сказала Альтгот с достоинством, но уже не так спокойно. Она отошла на несколько шагов, Эрвин подсел к сестре. Мангольф словно невзначай встретился с Альтгот; она прошипела: – Вы доведете меня до беды.

– Настанет миг, когда эта девочка на коленях будет благодарить вас за вашу преданность, – возразил он.

Терра добежал до верхней площадки, когда Толлебен захлопывал дверь своей комнаты. Он подождал его внизу у лестницы, потом вышел во двор и убедился, что экипаж стоит наготове и кучер уже на козлах. Терра поглядывал на экипаж; у него было искушение забраться туда, чтобы там лицом к лицу встретить врага и потребовать у него объяснения, которого он жаждал. Так как он, нервно дымя папиросой и вытягивая шею, без конца шагал перед экипажем, кучер забеспокоился, слез с сиденья и стал наблюдать за ним; Терра вынужден был убраться. Вдруг решив, что Толлебена обязательно позовут еще в гостиную, он поднялся снаружи на террасу и прильнул лицом к стеклу. В комнате теперь горела только лампа на отдаленной консоли.

Должно быть, враг сейчас войдет туда, – тогда Терра переступит порог и вырастет перед ним из мрака. Тут ему послышался шум, как будто лошади уже трогали. Он одним прыжком соскочил в сад, повернул за угол – и в дверях столкнулся с Толлебеном.

– Два слова!

– У меня нет ни минуты времени!

– Два слова! – с угрозой, с презрительной угрозой.

Подхлестываемый этим взглядом, Толлебен вынужден был, опустив голову, идти туда, куда гнал его Терра. Добравшись до большой гостиной, Терра, прежде чем остановиться, описал перед ним полукруг. Не надо начинать сразу, лучше сперва поторжествовать над врагом, который ждет своей участи, пойманный и сдавшийся. "Вот он – враг! Чуждый по речи, с другим складом тела и духа, плоть его мне мерзка, а кровь для моей крови яд, – зверь из бездны с кровожадными глазами, для которого до конца дней у меня найдется одно только слово: "умри"!

– Ну? – спросил враг с высокомерной миной.

– Вы сами знаете.

– У вас ко мне поручение от той дамы, которая служит между нами единственным связующим звеном?

– Если бы я и впрямь продавал свою сестру, все же остался бы открытым вопрос – себе ли на пользу, или вам на горе.

– Ха-ха!

Но смех тотчас оборвался. Они стояли посреди большой полутемной комнаты, не спуская друг с друга глаз, ощущая мурашки на спине и напрягшись всем телом для прыжка.

– Это что – шантаж?

– Я заставлю вас уважать мое человеческое достоинство!

Оба говорили, с трудом сдерживая себя, наступая друг на друга, связанные друг с другом крепкими узами ненависти.

– Мои отношения не простираются на братьев.

– Довольно. Что вы знаете обо мне? Знание против знания. У кого будет излишек, за тем победа.

– Я знаю, что вы ее брат.

– Еще что? – спросил Терра, внутренне трепеща, не спросит ли тот: "А деньги! Откуда у вас деньги!" Топнув ногой: – Еще что?

– Остальные ваши качества нетрудно дорисовать.

– Тогда я на более твердой почве, – заявил Терра решительно и непринужденно, видя, что опасность миновала. – Мне известны многие из ваших темных делишек, не считая самого последнего. Княгиня впутала вас в мошеннические предприятия.

– Сударь!

– Вы защищали интересы мошеннического агентства ради оперы, сочиненной императором, которая тоже оказалась мошенничеством. Как вы докажете, что и здесь не соблюдали своих выгод, – вы, человек, заключающий темные сделки с Кнаком и берущий за это приданое?

– Что вы понимаете в вопросах чести?

– Одно приданое, без жены! Прикажете мне открыть вон ту дверь и заранее описать вашему начальству предстоящее свадебное путешествие?

Тут враг заколебался. Еще разбередить рану!

– Тогда вы конченный человек. После путешествия вы могли бы выгородить себя наглостью, но сейчас это покажется хуже, чем преступлением, – вы будете опозорены.

Что тут оставалось делать? Склонить голову.

– Будем благоразумны, – пробормотал враг с жаждой крови во взгляде.

И сейчас же в душе у Терра рухнула каменная стена. В побежденном он вновь увидел человека, вместе с ним пережил его унижение, устыдился за него и за себя.

– Хорошо. Будем благоразумны. Вы ненавидите Кнака, в этом мы сходимся. Вы хотите отплатить ему и бросаете его дочь, которая могла бы сделать вас богатым. Я вам не друг, но по-своему вы молодец.

– Ошибаетесь, – заявил Толлебен, и в его пискливом голосе снова зазвучало невозмутимейшее высокомерие. – Потом за мной будут еще больше ухаживать.

Итак, он просто спекулировал! Он играл на разнице в общественном положении. Баронесса Толлебен даже после величайшего унижения стоила больше, чем наследница Кнака. Как бы крупный промышленник ни был могуществен, воздействовать на власть он мог только через посредство аристократа, у которого она на откупу. Чиновник Толлебен спешил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством для приватного развлечения.

Терра скрестил руки; такого рода врагу ему нечего было сказать. А тот пуще разважничался:

– Короче говоря, вы прекращаете свою деятельность в том, что касается меня, господин заведующий рекламой!

Терра только смерил его взглядом, поняв, наконец, кого он хотел втащить к дамам и заставить повиниться. Тут он с большим опозданием заметил, что дверь в будуар открыта и что там темно.

– Счастливого пути, – бросил он, после чего Толлебен удалился, хихикая и пожимая плечами.

Таковы бывают победы.

Чувствуя потребность в одиночестве, Терра искал самого темного уголка. Вдруг на него упал свет, дверь слева отворилась, в ней показался Ланна.

– Вы аккуратны, как заговорщик, – сказал он и с подчеркнутой любезностью в каждом жесте пригласил гостя войти. Его комната вся была в драпировках и подушках; кресла, в которые они погрузились по бокам покрытого плюшевой скатертью стола, состояли из одних подушек. Немного подальше, на возвышении Терра увидел дамский письменный столик. Подле него высился бюст Гете. Едва только Терра начал рисовать себе рыхлые формы статс-секретаря, увенчанные этой головой, как Ланна заговорил:

– Я читал Гете. – При этом он вынул палец из книги, а книгу отложил. Проникновенный взгляд. – Читая, я думал о вас. – И в ответ на почтительное молчание гостя: – Наши решительные мероприятия можно оправдать главным образом тем, что первым их постигает врожденный талант. – Медленно и внушительно: – "Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность и кичится своими промахами, – кстати, что за стиль! – объясняя их не поддающейся узде оригинальностью и независимостью".

– Ваше сиятельство, вы слишком любезны, приписывая моей скромной особе врожденный талант, – не менее выразительно произнес Терра.

– Я был бы слишком строг, если бы назвал вас посредственностью, которая хочет казаться оригинальной. И талант может быть недостаточно скромным.

– И посредственность недостаточно прилежной, чтобы добиться независимости.

Такой ответ гостя смутил хозяина. Терра не пожелал помериться с ним взглядом, тем не менее Ланна сразу отбросил поучительный тон.

– Я имею удовольствие видеть вас здесь потому, что вам угодно было высказаться передо мной с полной независимостью.

Терра склонился в глубоком поклоне.

– Если в этом есть нужда, я могу засвидетельствовать широчайшую гуманность вашего сиятельства. Но само собой разумеется, что нынче вечером, за исключением нескольких реплик, слово будет всецело принадлежать вашему сиятельству.

– Вы еще не кончили?

Терра понял: университет. Он пролепетал что-то о семейных незадачах. Ланна снисходительно улыбнулся.

– Не имеет значения. Я много жил за границей, мне знаком тип интеллигентного труженика, который, испробовав самые фантастические профессии, наконец, как по волшебству, попадает на правильный путь, – а иногда и не попадает, – но который характерен для самого существа демократического строя. И у меня самого были такие черты. У вашего друга, Мангольфа, их нет.

Он пытливо взглянул на собеседника; от взаимоотношений двух друзей зависело содержание разговора. Ввиду этого Терра заговорил отчужденным тоном:

– Мне неизвестно, считает ли мой школьный товарищ для себя счастьем, что он с жизнью или жизнь с ним до сих пор безупречно ладили...

Ланна явно обрадовался.

– Совершенно моя точка зрения. По всем данным, господин Мангольф оказывает мне более веские услуги, чем, скажем, могли бы оказать вы. В его лице я вижу перед собой доказательство, что при нашей государственной системе всякий толковый человек попадает на должное место, даже без имени и связей. Однако... – Ланна откинулся на подушки и поднял взгляд к потолку, что, если в конечном итоге свежий элемент попросту ассимилируется и все пойдет по-прежнему?

"Вот что! – решил Терра. – Тут кое-кому грозит беда".

– Ваше сиятельство, – произнес он вслух, – мне вы можете поверить, если я скажу, что в лице вашего секретаря небеса наделили вас куда более загадочной натурой, чем, например, я.

– Совершенно верно, он возражает мне, он высказывает противоположные взгляды. Но не успею я протереть глаза, как он уже сделал крутой поворот, и все опять на месте. Сложными окольными путями он неизменно приходит к полному подчинению. Он стереотипен – с оговоркой.

"Черт возьми, – думал Терра, – враг у ворот!"

– Это не годится! – заявил Ланна и отвел взгляд от потолка. – Будь верен себе до конца! – Он пристально посмотрел на собеседника. – Вы были свидетелем того, как я отверг мысль о государственном перевороте.

Терра церемонно поклонился.

– Ибо я человек штатский и смотрю на вещи с гражданской, а не с военной точки зрения. Пусть трудности, над которыми мы бьемся, чуть ли не жизнеопасны, я – в качестве уполномоченного нации в целом – обязан верить, что из них есть выход. – Он стукнул себя по ожиревшей груди, меж тем как Терра, в позе, выражающей абсолютное внимание, обдумывал вопрос, когда и где нация в целом уполномочивала этого господина на что бы то ни было... – А посему, – заключил Ланна, – нечего ждать от меня поступков в духе какого-нибудь легковесного удальца-генерала! Ни слова против армии! Она создала прусско-германскую империю, я горд, что принадлежу к ней, без пестрого мундира министр теряет половину власти. Но так же, как этим убеждением Бисмарка, я могу похвалиться и присущим ему Гражданским мужеством. Перед совестью великого канцлера пасовали все генеральские причуды. – Министр говорил все более раздраженным тоном и теребил томик Гете, брошенный на плюшевую скатерть, а Терра тем временем задавал себе вопрос: не потому ли настоящий Бисмарк так ладил с генералами, что между Их и его склонностями не оставалось места для конфликтов?

Но тут Ланна, стоя во весь рост, как монумент, выкрикнул хрипло и угрожающе:

– Чтобы я зависел от военных поставщиков и офицеров, заключающих между собой сделки с помощью моих ближайших сотрудников? Они переоценивают мое терпение! – Глухой удар томиком Гете.

Терра понял две истины: откуда министр черпает свое свободомыслие – и затем, что Ланна не в такой мере обманут, как предполагали обманщики. Он тоже встал и почтительно выжидал. Чем же намерен этот неподкупный штатский обуздать зарвавшуюся военщину? Ланна продлил напряжение; он поднялся на ступеньку, ведущую к дамскому письменному столику и бюсту Гете, встал между ними и схватил огромный карандаш, тех же размеров, что и карандаши Бисмарка. Дирижерское постукивание по столику, и государственный муж начал свою партию.

– Я сам, в качестве руководящего политического деятеля, построю флот. Отбивание такта в воздухе, где еще не отзвучали только что произнесенные слова. – Никто тогда не посмеет сказать, будто я не забочусь о господствующем положении Германии как на море, так и на суше. Я побью господ военных их же оружием. – Широкий взмах гигантским карандашом над головой Гете. Затем медленно и веско: – Это ли не политика в истинном смысле слова!

Он сошел с возвышения, с размаху погрузился в подушки и кивнул гостю: "Идите сюда!" Кивок выражал благоволение и приказ, был ласковым, но при этом величавым, рассчитанным на то, чтобы внушить собеседнику трепет. Кто способен так кивать, пожалуй, в самом деле имеет право властвовать над людьми!.. Всем своим видом давая понять, как лестно его доверие, Ланна произнес:

– Рассудите сами, дорогой друг, что это значит: флот, задуманный и построенный буржуазными инженерами, руководимый буржуазным офицерством в непрестанно увеличиваемый, с оглядкой на величайшую в мире буржуазную державу, Англию. Это значит, что мы делаем огромный шаг в сторону демократизации, и никто этого не видит. Никто и не должен видеть, – добавил он беспечно и Лукаво, с ямочками и подмигиваниями. – Он оглянулся на дверь и лишь затем произнес: – Мы с императором настроены очень лево.

Сидевший на краешке стула Терра мигом сообразил, что это должно быть разглашено, но не через печать, а устно, отсюда и "дорогой друг", от которого он все еще не мог опомниться. Поразительная, виртуозная способность распознавать людей! Когда дело касалось его интересов, этот человек с практическим складом ума становился проницательным психологом. "Ведь я идеалист, любящий говорить прямо в глаза неприятные истины. Он оценил меня с точки зрения возможных выгод и опасностей, так же как оценивает своих конкурентов на пост канцлера: да, и меня, пресмыкающегося в пыли".

– Вас удивляет моя откровенность, но я ничем не рискую, – продолжал Ланна, очевидно разгадав и эти мысли. – Кто поймет меня? Во всяком случае, не господин Кнак, если он когда-нибудь и будет представлять перед нами буржуазию. Господин Кнак организует пангерманский союз. Ему и в голову не приходит, что с таким оружием в руках мало-мальски целеустремленная буржуазия может добиться демократии раньше, чем та возникнет естественным путем. Единственное его стремление – стать военным деятелем в штатском и приобрести юнкерскую импозантность. – Подмигивая и пожимая плечами: – Наша буржуазия слишком молода. К тому же господин Кнак боится своих рабочих. Затем серьезно и твердо: – Все эти обстоятельства имперский министр должен учитывать, как активные факторы. А во внешней политике у него руки развязаны.

– Поскольку его внешняя политика направлена против Англии, если мне позволено будет напомнить. Ибо так угодно господину Кнаку.

– Совершенно верно, мы строим флот. Из этого не следует, что мы хотим войны с Англией. Империя – это мир.

– Вы намерены пересмотреть Франкфуртский мир{191}? – спросил Терра, подымая брови.

Статс-секретарь опешил, на лбу появилась складка. Затем он решил принять этот выпад благодушно.

– Понимаю, мы рассуждаем абстрактно. Но Эльзас-Лотарингия остается у Германии.

– А Франция остается нашим врагом.

Статс-секретарь пожал плечами, замялся, потом прищелкнул пальцами.

– К тому же мы расторгли тайный договор, обеспечивавший нам помощь России. Это случилось после Бисмарка, но он узнал об этом и рассказывает направо и налево. Скоро и вы будете читать об этом повсюду. – Слушатель взволнованно перегнулся вперед, рассказчик же, наоборот, мирно откинулся на подушки. – Англии удалось убедить нас расторгнуть договор с Россией. Теперь она видит результаты: мы приступили к постройке флота.

– Приступили? – бережно, как у сумасшедшего, спросил Терра.

– Это дело жизни императора, – заявил Ланна.

– И Кнака, – добавил Терра.

– Мы изворачиваемся как умеем, – вновь заговорил Ланна с возрастающим благодушием. – Это держит нас в форме. Нынче с одним против другого, завтра против них обоих, послезавтра с ними двумя против третьего. Все идет как по маслу, прирожденный политик для этого и создан.

Терра понял: "Все идет как по маслу, потому что так хочет моя натура, мой беспечный характер, моя счастливая звезда, а также стоящая за мной нация, которая не знает сомнений и желает обогащаться". Он изучал этот феномен, кривя рот и в то же время любуясь им.

Ланна внезапно свернул на общие места.

– Мы можем спокойно глядеть в будущее, ибо немцы обладают тремя свойствами, которые в такой степени не присущи ни одной нации: работоспособностью, дисциплиной и методичностью. При их помощи мы справимся с любыми осложнениями.

Напряженная пауза. У Терра чуть не вырвалось замечание насчет опасностей политики, возлагающей все тяготы на народ... Ланна опередил его:

– Сделаем выводы! – И всецело во власти своих мыслей: – Я буду говорить, а вы записывайте.

Терра повиновался; бумага лежала на письменном столике, где были зажжены две свечи; он не успел взять перо, как Ланна заговорил. Он повторил свой отказ от государственного переворота и вновь подчеркнул демократические тенденции императора, причем отдал должное нации, политически созревшей буржуазии, которая учится на ошибках других народов. Правда, парламентаризм имеет свои бесспорные преимущества, только у нас нет для него естественных предпосылок. Германский народ, иной по духу и по развитию, чем другие народы, таит в себе иррациональные черты, которые делают его не поддающимся учету фактором в системе мира.

Подхлестываемый вдохновением Ланна вскочил, пересел в другое, в третье кресло, говоря без передышки целых двадцать минут. У Терра затекла рука. Когда хвалы германскому народу затянулись, он решил: "Значит, это все-таки должна быть газетная статья". Но в итоге получилось что-то вроде памятки для самого государственного мужа: как Бисмарк, охватывать взглядом мир и историю и, как он, проникать взглядом в душу германского народа.

– То и другое, – звучно произнес Терра, – в большой мере свойственно вашему сиятельству. – И с тем собрался сложить признания статс-секретаря к подножию Гете; но Ланна встал, чтобы взглянуть на свое творение. Вид у него был истомленный, но блаженный, как у роженицы. Он собственноручно достал из шкафа большой альбом и вложил записку рядом с ей подобными. При этом он показал гостю все содержимое альбома: наклеенные вырезки из газет, касающиеся Ланна, начиная с его биографии и назначения и кончая отзывами о его последней речи в рейхстаге, и тут же его портреты из иллюстрированных приложений за последние три месяца, где он был изображен то бодряще-веселым, то исполненным сознания тяжкой ответственности, смотря по тому, какой из стремительно меняющихся моментов переживала Германия.

Статс-секретарь нерешительно взвешивал в руке свои произведения и, наконец, спросил на редкость робко:

– Как вам кажется, у меня был бы талант? – И так как Терра не сразу понял: – В бытность мою молодым атташе, когда я недостаточно быстро продвигался по службе, я серьезно лелеял мысль стать журналистом.

– Что вы! А германский народ? – запротестовал Терра. – Даже трудно вообразить, как бы все тогда сложилось.

Он сам испугался своих слов, но Ланна понял их должным образом.

– Возможно, что для других так лучше. Но для меня? К настоящей цели я, быть может, стремился именно тогда. – Задумчивый взгляд; но грусть была развеяна принесенным чаем.

Терра послушно сел к столу; весь во власти своих мыслей, он не слышал похвалы пирожным, которые предлагал ему Ланна. Его тяготило сознание невыполненного долга. "Сказать надо, пусть это будет впустую или даже во вред. – Настольные часы показывали десять минут одиннадцатого. – Надо сказать". Голос его зазвучал глухо.

– Ваше сиятельство, разрешите мне замечание, продиктованное глубочайшим смирением. – Он выждал, пока Ланна проглотил кусок пирожного и дал согласие. Терра настойчиво задержал его взгляд. – В близких к вам кругах меня заверяли, что мы на пути к войне. – И так как Ланна возмущенно отшатнулся: Вы тут ни при чем, граф Ланна! Ваша гуманность пустила корни даже в область подсознательного, ваше призвание просвещенного государственного деятеля сквозит во всем вашем облике.

– Вы преувеличиваете, – польщенно пробормотал Ланна. – И потом, я ведь не один.

– Именно это и заставляет меня высказаться. Другие вопреки вам упорствуют в поступках и взглядах, которые создают почву для жесточайшего конфликта, независимо от того, есть ли у них агрессивный умысел, или нет. Окажите им сопротивление, граф Ланна!

Тут министр, смакуя собственные слова, стал излагать то, что давно явствовало из его программы:

– Народам присущи страсти, и лица официальные просто обязаны в некоторых случаях проникаться теми чувствами, которые им далеки.

Его взгляд ждал одобрения. Неуклюжие пальцы Терра сплетались и разжимались, но лицо светилось самоотверженной решимостью, министр заметил это.

– Впрочем, продолжайте, – сказал он ободряюще.

Голос Терра окреп.

– Для национальных страстей, граф Ланна, существует очень мало выходов, и самый привычный из них – война. Вы, ваше сиятельство, на случай войны слишком полагаетесь на исключительные качества немцев. А не все ли равно в конечном итоге, какими качествами обладал тот, кто плавает в собственной крови? Подумали ли вы, убедились ли на опыте, что в результате политики проливается настоящая кровь?

Резкие выкрики, зловещий шепот. Когда все смолкло, графу Ланна стало страшно. Видно было, как он побледнел, каким неподвижным стал его взгляд... Но вот он встряхнулся, на губах снова появилась улыбка, правда натянутая.

– Как противостоять ходу событий? – сказал он вяло.

В этот миг он был настолько неуверен в себе, что совершенно беспомощно смотрел, как собеседник его встал и, отступив на шаг, скрестил руки.

– Отмените смертную казнь! – крикнул Терра, а грудь его под сжимавшими ее руками вздымалась так, словно готова была разорваться. Сердце у него раскрылось, чтобы громко заявить свою волю, вся жизнь его, вся сущность сосредоточилась на этой минуте, прихлынула, сконцентрировалась в одном волевом порыве.

С кресла свисал мертвый директор. Убитые, лежали в объятиях друг друга борцы! Кровожадные вопли неслись из переулков, и дорога с неизгладимыми следами пролитой крови вела назад, к полю битвы, где один из его собственных предков стал убийцей или жертвой друга. А куда вела она вперед? К новым битвам, к новым братоубийствам? Вот оно, его единоборство с Мангольфом! Он хотел закричать и лишь простонал:

– Отмените смертную казнь!

Министр – правильно ли он понял его? – сказал вяло, хмуря лоб:

– Я не бог. Вы восстаете против бога.

– Никогда еще я не был покорнее ему, – твердо сказал Терра. – Я хочу вернуть ему право решения, которое мы узурпируем, убивая. Мы обкрадываем его, убивая. К чему он предназначал кровь, которую мы проливаем?

Ланна рукой разгладил лоб. Оказывается, это мечтатель из числа тех, которые отталкиваются не от фактов, а только от идей.

Решительным жестом Ланна потянулся к блюду с пирожными.

– Некоторые сами накладывают на себя руки, – продолжал Терра, склонив голову, словно навстречу буре, – другие избирают себе жертву, но как первое, так и второе – одинаково безумно, это предел безумного презрения, которое мы, люди, питаем к себе и к своей крови. Я знаю, что говорю, я сам испил его до дна.

Тут Ланна не донес до рта вилку с шоколадным буше, стараясь запомнить эти слова на случай новых столкновений с людьми такого типа.

– Кого почитают превыше всего? Того, кто нас ни во что не ставит. Какое сословие возвышается над всеми другими? То, которое имеет право убивать нас. У государственного деятеля большой соблазн затеять войну, только тогда он может быть уверен, что войдет в историю.

– До чего это верно! – пробормотал Ланна и нерешительно посмотрел на вторую половину шоколадного буше. Ему как-то сразу стало ясно, что за неблагодарная задача сохранять мир: всегда настороже, всегда начеку против возможных обид, с щепетильностью дуэлянта и хищностью игрока, всегда в маске всеоружия и ответственности за все, и при этом сознавать, что сам император стремится к миру, и даже к миру любой ценой, лишь ради того, чтобы наслаждаться блистательным наследством и пышно обставить свою власть, при этом и отдаленно не предполагая найти ей серьезное применение. "Я же, человек, пекущийся для него о мире, играю в пышном спектакле его правления куда меньшую роль, чем какой-нибудь генерал. Даже канцлер может удержать первое место только в качестве преемника победоносного военного канцлера. Три искусно подготовленных войны{196}! А я! Будь я в силах уберечь Германию от величайшей в ее истории катастрофы, такого признания я бы не добился. – И Ланна тяжко вздохнул. – У этого человека свои заботы, но он и понятия не имеет, каково мне", – и, кротко слушая Терра, он ел пирожные, как будто только по рассеянности.

Терра растопырил пальцы, словно желая схватить возникавшие видения. Все, что он говорил, проносилось перед ним. Он отбивался от образов, а мысли поражали его, как призрачные удары дубиной. Лицо у него было искажено животным ужасом.

– Вы хотите убивать! – говорил он. – Наказание за убийство никогда не было наказанием, – оно было для руководящих классов желанным случаем утолить интеллектуальную жажду крови. На одного выродка, убивающего по влечению или необходимости, приходятся сотни представителей суда, полиции и прессы и тысячи представителей общественного мнения, которые, в гнусности превосходя этого выродка, оправдывают убийство идейными соображениями. Та же замаскированная кровожадность опирается на государственную власть и патриотические чувства, чтобы добиться войны. В народе войны не хотят даже убийцы, – а вы, граф Ланна?

Ланна вежливо покачал головой. Ему хотелось пирожных с кремом и вишнями, которые он особенно любил. Вопрос прервал его на размышлении, как бы полакомиться ими, не оскорбив столь деликатный предмет беседы.

– Тогда откажитесь от смертной казни, – прохрипел докучный гость, как будто ему самому приставили к горлу нож.

Ланна мысленно отказался от любимых пирожных.

– Будь я министром юстиции, – сказал он, – я, вероятно, ответил бы вам, что отмена смертной казни сделала бы меня безоружным.

– Нет, граф Ланна! Вы бы так не ответили, ибо вам Понятно, что те, кто требует крови, стремятся не к справедливости, а к власти, будь то юристы или военные. Без крови нет власти, – подмигивают они друг другу. Почему всегда и повсюду контрреволюции более жестоки, чем революции? Революционеры прежде всего добиваются общего блага, а контрреволюционеры – лишь своей утраченной власти, которая заведомо никого, кроме них, не может облагодетельствовать. Не заставляйте того, – рычал Терра, – кому надлежит лишь мыслить и познавать, не заставляйте его действовать, чтоб обезвредить вас! – Сжатые кулаки его дрожали, взгляды метали пламя, он оскалился и заскрежетал зубами. Ланна осторожно подвигался к звонку, чтобы незаметно нажать кнопку, и при этом не спускал глаз с дикаря. "Я был бы посрамлен в своем знании людей, если бы он от слов перешел к делу", – эта мысль вернула ему мужество. Он выпрямился всем корпусом и сказал внушительно:

– Все, что вы говорите, – ошибочно и ни к чему бы не привело, если бы было верным.

Это осадило дикаря, вся его сконцентрированная сила стала убывать на глазах, он сжался, притих и сказал, уже не рыча, а запинаясь, что считал для себя невозможным упустить такой счастливый случай.

– Вашему Сиятельству на протяжении вашей, будем надеяться, долгой и плодотворной деятельности на благо родины, быть может, представится случай вспомнить о смиренных речах человека низкого рождения и непосвященного. Пока в мирное время на законном основании проливается кровь, войны не могут считаться преступлениями. Но люди не захотят мириться с насильственной смертью ни в чем не повинных солдат, если даже убийц не будут карать смертью. И правящие классы, научившись порицать смертную казнь, раз она отменена, постыдятся поддерживать угрозу войны. Кровавая власть в ее высшей форме может быть подорвана лишь после того, как будет нанесен удар ее первоначальным, низшим формам, – заключил с глубоким почтением в голосе и взгляде Терра и, отвешивая низкие поклоны, прижав кончики пальцев к манишке, стал пятиться к двери. – Ваше сиятельство, – сказал он с последним, самым раболепным поклоном, – вы, как и всякий цивилизованный человек, носите в себе зачатки анархизма, и потому вам нетрудно судить, как сильно взаимодействие всех этих факторов.