Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

"Как и ему с тобой", – хотел возразить Терра, но это не было возражением. Он следил за несчастным страдальцем; тот вскочил, заметался.

– Пристрели меня! Зачем спас ты мне жизнь? Пристрели меня! Нельзя отнимать у труса единственной возможности умереть с честью. Я трус, теперь ты в этом убедился. Я чуть было в конце концов не настоял снова на дуэли из страха перед собственной трусостью. Я опостылел себе! – Он бросился на диван, уткнул лицо в подушки и застонал: – Ложь, все ложь, мне здесь не место, этот дух мне враждебен. Я не должен добиваться успеха, мой успех был бы концом всего. А ведь я продался успеху! Я должен жить, должен жить ради успеха. И даже теперь, понимаешь ты это?

Десять раз одно и то же, с постепенно утихающей болью:

– Понимаешь? Ты убедился в том, что моя преступная гордыня – в крайнем самоуничижении. Если мне не дано теперь с боем взять вершину – все равно я доползу до нее. Отдам себя на посрамление. Открыто провозглашу свой позор. Окончу дни в позоре и поругании.

Он лежал неподвижно и только время от времени тихонько стонал:

– Я опостылел себе. Зачем ты спас мне жизнь? Ты сам раскаешься в этом. – Наконец он уснул.

Сидя подле него, Терра прежде всего понял, что оба они раскаются в этом часе. Они никогда не упомянут о нем, но никогда и не забудут его. "Он еще заставит меня полной мерой искупить его сегодняшнюю истерику, пока же будет сам искупать ее. Наша дружба стала еще непримиримее".

"А как же Алиса? – думал он дальше. – Могу ли я показаться ей на глаза?" Он убедился, что при одном ее имени, как мальчик, теряет самообладание, но ничего с собой поделать не мог. Он еще ни разу ее не предавал. К этому тоже придется привыкнуть, сказал он себе. "Четыре пятых моих знакомых – люди, против интересов которых я действую как умею. В сущности к ним следует отнести и Алису Ланна. Правда, ее лично я до сих пор щадил. Но ей пришло в голову изъять из жизни моего исконного противника. А он мне нужен, и мне пришлось вступиться".

Он научился быть циничным в качестве дельца, но не в качестве влюбленного. Проходили недели, месяцы в проектах объяснений, в мечтах о том, как бы легко и бездумно сложить все к ее ногам. Но так как на сердце становилось все тяжелее, то о легкости мечтать уже было немыслимо. От Алисы ничего, ни звука о том, что он может снова прийти к ней. Перед ним уже вставала угроза обычного конца: отчужденности, забвения... Как будто это возможно! Посреди деловой суеты в нем назревал протест против бессмысленной утраты. Ведь внутренняя связь существует так давно! А все пережитые испытания неотъемлемы от него, он рос на них!

В такие дни он становился суровее по отношению к деловым противникам, которые больше боялись его и менее легко от него отказывались, чем та женщина. Как ни грустно, но это его утешало. Вникая в этих людей, он даже слишком успешно отвлекался от того так до конца и не разгаданного создания, которое в это самое время ускользало от него. Издалека она казалась ему еще большей загадкой, чем-то вроде судьбы, распоряжающейся нами. Чтобы уподобиться деловым противникам, нужна была только сила воли. Может быть, помогало и то, что она за ним не наблюдала. Деловые противники, как и деловые друзья, видимо, научились считаться с ним. Куда девалось ироническое почтение к интеллигенту и к его подозрительным претензиям! Терра перестал говорить загадками и нарочито вносить путаницу. Ему почти можно было верить. Упорно, грубо и невозмутимо шел он напролом, когда дело касалось барышей, и был вполне на месте в этой среде.

Начался новый год. Как-то майским утром он в Тиргартене увидел всадницу. Не было еще шести часов, только что пошли трамваи, на улицах одни рабочие, – а бодрой рысью по аллее уже проскакала дама. От испуга он остановился, сердце забилось ожиданием. Да, вот она возвращается. Она остановилась подле него и сказала:

– И вы так рано? Почему не верхом? Разве вы все время были в Берлине?

– По порядку, многоуважаемая графиня. – И сам удивился, откуда взялся прежний тон, прежняя живая манера разговора, не подобающая его теперешнему положению. – Я живу совсем в особом мире... А вы были летом в Нордернее{386}? – в свою очередь спросил он. – Зимой в Италии?

– У меня меньше времени, чем вы полагаете, – сказала она деловым тоном. – А уж вы-то целый год не могли уйти из своего особого мира. Даже моцион разрешаете себе только в пять утра.

– День и ночь в автомобиле, – так же сухо ответил он. Затем с гримасой: – Никто лучше вас не знает, многоуважаемая графиня, что были времена, когда я катался только на карусели.

– Прощайте! – бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше. Полуобернувшись, прибавила: – Отец спрашивает, отчего вы не приходите.

Он поспешил вслед, чтобы увидеть, как она спрыгнет с лошади перед калиткой в стене подле Бранденбургских ворот. Через ту калитку он когда-то, давным-давно, прокрадывался к этой женщине, будто к тайной возлюбленной. Так могли думать все, так мог думать и он сам. Все миновало; он повернул назад, его нога ступала по увядшей листве, меж тем как вверху уже распускалась новая. И он вспомнил, что всегда в решительные минуты их встреч к его и к ее ногам приставала увядшая листва.

Он спешил; его заново выстроенная контора помещалась в новой, западной части Берлина. Кончено! После этой встречи дом рейхсканцлера его больше не увидит, теперь уж никогда. Как? Они встретились, сердца их были полны упреков, стыда и мщения, – но ни слова об этом, и сразу тот же тон, как в былые дни. Ужасно! Как их души за это время развратили друг друга, если притворство казалось столь естественным!

Он прибавил шагу... А ведь он чуть было не поверил, что оба они, наконец, станут смелее и искреннее. Только история с Мангольфом остановила их на путях, которые, возможно, вели к высшим свершениям. После своего замужества она так часто принимала его одного у себя за чайным столом исключительно из стремления к независимости. Он приходил, потому что его восхищала ее смелость. Она открыто отстаивала перед мужем свое право встречаться с тем, кого он ненавидел, к чему бы это Не привело!

"Но к чему это может привести, – только теперь понял человек, бегавший по Тиргартену, – если женщина, снедаемая честолюбием, поступает наперекор нелюбимому мужу. Развод исключен, пока интересы их сходятся".

– А я? Я?.. – вслух произнес Терра. – Я ее не разлучил с ним. Я крепче привязал их друг к другу. Конечно, она после того особенно рьяно защищала интересы мужа: ведь ей надо было убедить его, что я не ее любовник. – Про себя: "Она его убедила, и он ей верит".

Это унижало влюбленного. Он только теперь понял: со времени ее замужества все вело к его унижению. Ее страсть, возбужденная и не удовлетворенная браком, требовала от него дешевой компенсации. При этой мысли он взял такси, чтобы поскорей убраться отсюда.

Тем не менее почти одновременно с ним явился лакей с цветами. Если бы Терра и не узнал ливреи, он и так понял бы, из какого сада были цветы. Какая уверенность в том, что ее роль благодарнее! Она прощала, она разрешала. Ему давали право вернуться для новых испытаний. Желал ли он этого? Был ли он настолько безумен?

Он решил изменить маршрут обычной утренней прогулки, но прошел день, и она снова очутилась перед ним. На сей раз позади ехал грум – деталь, достойная внимания. Она не остановилась, а пустила лошадь шагом: хорошо вымуштрованный лакей отстал еще немного.

– Вы не пришли. Несмотря на это, я настолько любезна, что сообщаю вам: папа будет князем. Об этом еще никто не знает, – сказала она, обращаясь к Терра, которому пришлось идти с ней рядом. Кивок, и рысью прочь. Терра стоял, погружаясь ногами в рыхлую землю.

Нельзя было не известить Кнака; положение Терра в фирме поддерживалось его тайными связями еще более, чем явными. В ответ на это в телефоне голос из Кнакштадта:

– Превосходно, мы будем первыми у цели. Завтра я явлюсь сам. А вы не теряйте ни минуты!

Терра, впрочем, потерял целое утро, ему казалось – из протеста. Но только когда он отправился туда в два часа, ему стало ясно, что медлил он единственно с целью застать Ланна наедине с дочерью. Он знал распорядок дня рейхсканцлера. От двух до трех у него час отдыха. Он подписывает бумаги в библиотеке, Алиса поит его кофе.

– Господин депутат, только потому, что это вы... – сказал камердинер Зехтинг. – Сегодня приказано никого не впускать в библиотеку. Сегодня такой день. – С особым ударением: значит, Зехтингу все известно! – Ну, пройдите покамест в кабинет, я доложу. Для вас, так и быть, я это сделаю.

– Вы тут из человека что захотите, то и сделаете. Вы ведь служили еще при Бисмарке?

– Нет, только при его преемнике.

Зехтинг открыл дверь в библиотеку; он оставил Терра в кабинете, среди роскошной мягкой мебели, подле вычурной печи. Золотисто-коричневый полумрак, в котором изображения императора уживались со старыми мастерами. Бюст повелителя в каске с орлом надзирал за порядком на столе. Не потому ли на нем и царил такой порядок? Справа и слева от чернильницы на одинаковом расстоянии друг от друга лежало по шести остро отточенных карандашей. Рядом с рисунком императора – "Народы Европы, оберегайте свое священнейшее достояние!" – детский портрет Алисы Ланна, написанный и подаренный вдовой императора Фридриха. Снова глядели на него те глаза, которые некогда явились пред ним впервые в самую неустойчивую пору его юности, бросили ему вызов, спасли и обрекли на жизнь в этом мире. Совсем детские глаза – и уже таили в себе его судьбу... Тут вышла она.

– Ну, пойдемте, – сказала она.

Он сразу же на пороге отвесил глубокий поклон. "Ваша светлость!" Никакого ответа. Удивленный, он подошел ближе. Ах, вот в чем дело: князь спит.

– Зехтинг хотел его разбудить. Зачем? Ему предстоит трудный вечер. Кстати, не зовите его князем, он еще не вполне имеет на это право. Но иначе я бы вас не залучила. – И только после этого она протянула изумленному гостю руку для поцелуя. – Для меня вы бы не пришли, – заметила она, покачав головой. – Ваше расположение к моему отцу значительно серьезнее. Он очень меня тревожит. – И не дожидаясь ответа Терра: – Княжеский титул – это уж что-то чересчур, я бы его не желала. – Она топнула ногой, чтобы справиться с ложью.

Они сели у камина; тепло проникало сквозь кованую решетку. Алиса с беспокойством поглядывала на отца. Он полулежал, погрузившись в высокое кресло у заваленного бумагами стола под книжными полками. Терра сравнил его с бюстом молодого рыцаря, стоявшим на круглом столике среди роскошных альбомов. Душой системы был этот молодой рыцарь, но представлял ее усталый скептик в кресле.

– В конце концов, – взгляд дочери стал жестким, – он получил княжеский титул исключительно за неудачи. – Она отклонила возражения Терра. – Конечно, мы это не называем неудачами. Ни entente cordiale*, ни испано-французское соглашение по поводу Марокко{389}, ни африканское восстание, о котором нельзя говорить при императоре, и тем более не поражение России в войне с Японией. Но если бы это не были неудачи, почему у императора явилась такая непреодолимая потребность сгладить их, произведя своего канцлера в князья?

______________

* Сердечное согласие (франц.).

– Каприз императора, – сказал Терра, – императорский каприз...

– Император подписал назначение; для его обнародования недостает только официального повода. Такие поводы подвертываются почти каждодневно, и вот сейчас их почему-то нет! Император раздражен, и вполне справедливо; можно прямо усомниться в нашей изобретательности. Как? Нет повода, чтобы сделаться князем? – сказала Алиса Ланна, раздражаясь сама, после чего они оба стали прислушиваться к дыханию князя. Оно становилось слышнее.

– Графиня! Я верю в гений вашего светлейшего отца, – сказал Терра с ударением.

– Поддержите в нем только здравый смысл! От кого он зависит? – Она помолчала. Потом, внезапно насупив брови: – От слабого, трусливого монарха, жаждущего славы. Если он теперь и произведет своего канцлера в князья без всякого повода, то рано или поздно надо же, чтобы что-то произошло. Например, в Марокко. Мы должны заставить говорить о себе.

– Только бы разговоры не привели в конце концов к войне.

– Неужели вы это серьезно думаете? Игра ведется уже давно и будет продолжаться дальше в том же духе. Заметьте также, что этот рескрипт, о котором мы давно хлопочем, поможет и господину фон Толлебену сделаться статс-секретарем. Я говорю откровенно. Разве вы не должны отплатить мне тем же?

Кредитор изобразил на своем лице самую приветливую улыбку. "К чему мы придем?" – думал Терра. С мукой в сердце он сказал:

– Плачу вам тем же. Мой друг Мангольф лишен возможности когда-либо противодействовать интересам вашего супруга.

– Отлично! – сказал кредитор. – Значит, все мы можем прийти к соглашению. Ведь и вы в конце концов освободились от постоянного страха перед войной. Недаром же вы состоите при тяжелой промышленности! – добавила она совсем другим тоном. Это месть, открытая месть за измену. Она вызвала его сюда, чтобы сказать это. Удар был меткий; да, он состоит при тяжелой промышленности... Вскочив, он задел стулом железную решетку камина, она зазвенела. Ланна проснулся. Сначала блаженная улыбка. Он вспомнил, что стал князем. Потом озабоченно нахмуренный лоб при мысли о недостающем поводе. Дочь уже протягивала ему чашку кофе. Он еще сонным голосом приказал позвать к себе чиновника с бумагами для подписи.

– Ваша светлость, это моя скромная персона. – Терра подошел ближе и принес поздравленья.

– Вы давно уже здесь? – спросил князь. – Я был так занят. – С деланно-озабоченным видом: – И вы хотите, чтобы я радовался? Ах, если бы вы знали! Я могу сказать вместе с Бисмарком: никогда я не мог по-настоящему радоваться успеху. За ним немедленно следовала очередная забота. – Скорбно, но из ямочек неудержимо сияло счастье.

– Ваша светлость, вы будете со временем и герцогом, – сказал уверенно Терра.

– Герцогство принесло мало счастья моему великому предшественнику{391}, – пробормотал Ланна, бросив вопросительный взгляд в сторону камина. Там возвышался герб: в самом деле – герб Бисмарка! Рейхсканцлер поместил в своей личной комнате чужой, а не свой собственный герб; он жил под эгидой чужого.

– А мы говорили о твоих заботах, – сказала Алиса; она подала чашку кофе и Терра. И на вопрос отца: – Конечно, о Марокко. Твой испытанный друг, Терра, вполне со мной согласен. Папа, Марокко ты должен доверить одному из статс-секретарей, который лично докладывает императору. Твой не пользуется правом личного доклада императору, переведи его лучше куда-нибудь послом. Новый статс-секретарь за твоей спиной соответственно настроит императора. Ты воспротивишься. Если делу все-таки будет дан ход и оно не удастся, статс-секретарь получит отставку, только и всего.

– Статс-секретарь, то есть твой муж? – Ланна улыбнулся, но взгляд его был суров. – Ты, стало быть, вряд ли рассчитываешь на отставку, скорей на успех.

– Благодаря которому твой новый титул будет немедленно объявлен официально, – подхватила она.

Но Ланна невозмутимо:

– Мой долг предвидеть будущее. Император не филистер. Если вам посчастливится, он немедленно объявит войну... объявит всерьез... – Лицо приняло суровое выражение. – Вы могли бы добиться чрезмерного успеха... с точки зрения блага родины, – закончил он. Но это так ясно означало: "С точки зрения моего, моего блага", что дочь, словно пойманная с поличным, опустила голову. Лицо отца хранило суровость вплоть до морщинок у глаз; но из самих глаз, которые потускнели, проглядывало смущение, даже скорбь.

Впущенный Зехтингом чиновник прервал беседу. Маленький чиновник с пышным титулом надворного советника, в черном сюртуке, при белом галстуке, остановился на пороге; комната, хотя и тонувшая в золотисто-зеленом полумраке, как будто ослепила его. На оклик рейхсканцлера он подошел ближе, не отводя взгляда от бюста Данте над книжными полками.

– Милый Польцов, мою дочь вы ведь знаете. А это депутат Терра, – сказал рейхсканцлер. Лишь после этого чиновник осмелился взглянуть на присутствующих и тотчас превратился в олицетворенную учтивость, взял даже чашку кофе. Он не сразу освоился в этой новой для него обстановке. Он попал в блестящий семейный круг, но вместе с тем это и служба. Здесь нет строго разграниченных областей; здесь вершит дела важный вельможа, полный благожелательности к окружающему миру, который держится им.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил Ланна.

Чиновник, только для того и улыбавшийся, чтобы ему задали такой вопрос, ответил:

– Как посмотрю на эту старую картину и на ту, что напротив, – мадоннами их называют, что ли? – так не могу не улыбнуться. Каждый раз вспоминаю, что мы между собой говорим про их младенцев.

Что же они говорят, спросил Ланна, подписывая бумаги.

– Один младенец в пеленках, а другой нет. Так вот тот, что в пеленках, у нас называется земное, а тот, что без – небесное дитя. – Под конец чиновник застеснялся, видимо испугавшись, что шутка не понравится. Но Ланна смехом поддержал незатейливого острослова.

Терра прошел за Алисой ко второму столу:

– Графиня, вы молодеете прямо на глазах; чем это кончится? В вашем чудном парижском туалете, который я как будто рисовал себе в мечтах, вы только дух женщины, страшно даже близко подойти. – Он сказал это, потому что подумал, что она, может быть, беременна, – так необычно медлительны были ее движенья, такое у нее было вытянутое лицо.

Но она ответила:

– Я неправильно повела разговор с отцом. Как все это неприятно! Точно мы здесь в наказание друг другу! – Она не села в кресло, которое он подвинул ей.

– Может быть, вам это лучше удастся. А я подожду вас в саду, у моей беседки.

Она ушла; отец с улыбкой глядел ей вслед, пока она не скрылась; потом с той же проницательной улыбкой взглянул на Терра. Неужели этот убогий чиновник действительно так развеселил Ланна? Да, глядя на него, Ланна улыбался своим скрытым мыслям, он думал о будущности своего зятя. Когда тот молодой бульдог состарится, он, наверное, станет похож на этого испитого чинушу, захиреет, сделается такой же бумажной душонкой. Тождественность типа очевидна; характер тоже сходный; только незаслуженная снисходительность судьбы поддерживала еще подобие Бисмарка там, где уже проглядывал Польцов. "У него тоже когда-нибудь наступят неудачи", – думал Ланна. Надворный советник Польцов был в фаворе у Ланна, потому что наталкивал его на приятные размышления.

– Ну-с, так что же говорят ваши сослуживцы обо мне и о Бисмарке? спросил рейхсканцлер.

– Будто у вас, ваше сиятельство, более легкая походка. – Чиновник заколебался, но в ответ на настойчивый взгляд прибавил: – Те, что посмелее, говорят, будто вы умеете плясать на канате. Я, конечно, тут ни при чем.

– Почему вы хотите быть ни при чем? Бисмарка ведь называли жонглером. Рассказывайте об этом всем. До свидания, милейший Польцов, – что звучало уже как приказ. Чиновник вскочил и немедленно ретировался. Ланна поднялся; в этот момент у него был непритворно нахмуренный лоб, морщины резко обозначились. Заложив руки за спину, он подошел к Терра.

– Выскажите мне все, что думаете, – попросил он. – Где я, в моем положении, могу узнать правду о себе?

Терра, шагая рядом с ним по комнате:

– В тысяча девятьсот втором году вы, ваша светлость, заявили одному парижскому журналисту, что марокканский вопрос{394} мало интересует Германию и она радуется единодушию других стран. Другие не заставили себя долго уговаривать. Спустя два года после ваших слов Франция и Англия заключили соглашение по поводу Марокко. Это было в апреле текущего года. После этого вы, ваша светлость, недолго думая, заявили в рейхстаге, что мы должны и будем охранять наши торговые интересы. Однако необходимо отметить, что у нас не было торговых интересов в Марокко. Они начали создаваться лишь с того момента – и притом промышленностью.

– Вполне в духе времени, что промышленность пытается руководить нами. Государственный муж вздохнул. И в поисках облегчения: – Я высказал в рейхстаге весьма определенные мысли, о которых вы не упоминаете и которые могли быть восприняты как легкое предостережение государствам, заключающим договоры. Своими напоминаниями вы хотите дать мне понять, будто я сам не знаю, чего хочу, будто я шаток и нерешителен, – словом, канатный плясун, и к тому же плохой.

– Боже избави! – запротестовал Терра. – Я глубоко потрясен тем, что являюсь свидетелем сомнений, которые вы, ваша светлость, надо полагать, высказываете только с целью ввести меня в заблуждение. Я-то как раз считаю, что у вашей светлости исключительно крепкие нервы, – иначе как удалось бы вам остаться здравым и невредимым среди того безумия, которое напирает на вас со всех сторон!

Ланна остановился и кивнул.

– Германия жаждет успеха. Сейчас – это страна, для которой единственным критерием является успех. Если где-то обходятся без нашего участия, это значит, что мы терпим там неудачи. Что же мне – мириться с неудачами? Я должен угрожать, это тоже своего рода участие. Стучать кулаком по столу, с точки зрения нашей страны, – наименьшая опасность для мира. Не участвовать в чем-то – наибольшая. Никто не знает, что мне приходится предотвращать. Нам необходим мир.

Они взглянули друг на друга; мир, они оба в нем нуждались. Но кто еще нуждался в нем? Каждый из них подумал о своей сфере. Терра – о кнаковских филиалах в Марокко и их целях. Ланна – об оживленной перебранке через пролив между обер-адмиралом Фишером и его английским коллегой Пейцтером.

– Между тем ближайшие десять лет мы не можем еще воевать на море, ответил он вслух на свои мысли.

– А ваша система, единственно возможная при существующих обстоятельствах, не выдержит войны даже и через десять лет. – Терра говорил убедительно, он был уверен, что выражает истинные мысли Ланна; но увидел, что Ланна изумлен.

– Моя система – золотая середина, – отпарировал он.

Чувствуя, что это недостаточно веский довод, он молча отошел к окну. Терра прислушивался к его бормотанью:

– Бессмысленная суета с половины восьмого утра до поздней ночи, перерыв только от двух до трех. Как это Бисмарк умудрялся рождать большие идеи, будучи вынужден заниматься мелочами? Творить мировую историю – и жить среди полицейских протоколов! – Еще тише: – Я искусственно укрепляю сельское хозяйство в противовес промышленности, – ведь в случае войны промышленность нас не накормит. Я не надеюсь, подобно фритредерам, на вечный мир. Но думаю ли серьезно о войне? – Пауза, строгий самоанализ. – Она может разразиться вопреки всем моим предположениям. Если бы я, в угоду старой Пруссии, стоял только за сельское хозяйство, я бы подготовлял войну. Если бы я, в угоду новой Германии, шел в ногу с промышленностью, я непременно бы ее вызвал. Только золотая середина может еще задержать ее. Я из тех, что постоянно вооружаются, но не воюют никогда. Моя система не дает видимых результатов.

При этом плечи его опустились. Терра подошел к нему.

– Ваша система говорит сама за себя, ваша светлость. Потомство будет ее чтить. – При этом он два раза обмолвился.

Но тут Ланна вдруг увидел дочь; она вышла из своей новой беседки и выжидающе посматривала вверх. Он тотчас же оживился.

– Вас ждут, милый друг. – Косой взгляд, под которым Терра затрепетал, и Ланна произнес буквально следующее: – А в самом деле, к чему видимые результаты?

Этим он, казалось, был вполне вознагражден за навязанные ему минуты самоанализа и отошел. Терра все еще дрожал, вспоминая его косой взгляд. Этот взгляд сообщника, должно быть, с давних пор сопутствовал ему. Ведь Ланна же требовал когда-то, чтобы Терра избавил его от такого зятя, как Толлебен! Избавил каким образом? Ланна и теперь не возражает против вмешательства любовника в его отношения с опасной дочерью. Какое коварство, какой отец! Министры шестнадцатого века не могли бы действовать коварнее, а этого считают простоватым.

Ланна опустился в кресло у камина. Жест, приглашающий сесть; и когда Терра, опершись кулаком о спинку кресла, остановился перед ним, Ланна сказал:

– Конечно, мы не отданы a la merci d'une defaite*, как Наполеон Третий{396}. Мы пустили корни глубже. Желать или не желать войны зависит от нашего понимания государственной мощи. Но мы-то знаем, что завоевания ничего не прибавят в этой мощи. Только промышленность держится иного взгляда.

______________

* На милость поражения (франц.).

– Совершенно правильно, – сказал Терра; сам он думал об одном: не потому ли этот цинически благожелательный человек его не отпускает, что его ждет дочь.

– Это совсем новые слои. У них еще нет нашего скептицизма. – Князь поморщился. – Они непреложно верят в свои деньги, меж тем как мы уже не абсолютно верим в свою власть. "Боже мой!" – мысленно стонал Терра, переминаясь с ноги на ногу.

– Для соревнования всех народов мира, – поучал государственный муж, хозяйственная мощь имеет огромное значение, но в конечном итоге она вопроса не решает. Какие идеи проповедует промышленность? – спросил он. – Те, что исходят из пангерманского союза? – Углы рта опустились еще ниже.

– Разрешите напомнить вам, ваша светлость, что время вашей светлости... – не выдержал Терра.

Снова жест, и Ланна продолжал:

– Я осуждаю этих людей за то, что они тратят столько денег, добиваясь большинства голосов в пользу флота. Я не люблю оплаченного национального чувства. Что же получается? Мы хлопочем о флоте для своего престижа, а они строят его в своих интересах.

– Хорошо сформулировано. – Тут Терра прислушался.

– Они раздражают Англию не только открытой агитацией, они вооружают против нас английскую промышленность, сбивая цены у нее на родине, продолжал Ланна, подогретый поощрением. – Здесь же, для немецких сограждан, их продукция дороже английской. Хороша мораль! Допустите этих людей к власти, и мир прямо содрогнется. Ненасытное чрево! О нас еще вспомнят и пожалеют. Промышленный абсолютизм, именуемый демократией, – это непрерывная война. – Он видел, что нетерпение его слушателя почти сломлено, и улыбался всеми своими ямочками. – Но я совсем забыл, с кем говорю. Вы представитель господина Кнака. Вы, несомненно, желаете вынудить меня, чтобы я разорвался в Марокко шрапнелью.

– Совершенно верно, – сказал Терра, – поскольку я представитель Кнака. – На мгновенье он заколебался: договаривать ли все до конца? Ланна мог завтра же заключить союз с Кнаком, зная его, он считал это возможным. Опасно хорошо ознакомить двух противников друг с другом. "Мне открыться этому коварному отцу, – а Алиса ждет?" Но он заговорил: – И должен сознаться, представительствую не без усердия. – Громко и отчетливо: – Я заведую у него отделом шпионажа и подкупа. – Он не заметил, как Ланна передернуло. – На редкость увлекательная деятельность. Заглядываешь, можно сказать, в самое нутро мира. Я распределяю взятки между членами военных приемочных комиссий.

– Иностранных, – строго добавил Ланна.

Терра подхватил:

– Иностранных. Конечно, иностранных. Само собой разумеется, что иностранных. Разве я не сказал? В самой Германии подкуп обходится пока что так дешево, что я им не ведаю. Впрочем, вашей светлости небезызвестно обычно практикуемое вовлечение государственных чиновников в частную промышленность. Я полагаю, вы, ваша светлость, достаточно проницательны, чтобы считать это не чем иным, как благодарностью за оказанные услуги.

Взгляд рейхсканцлера затуманился.

Ведь это же неизбежные уступки постепенно меняющемуся порядку вещей! Но и рабочие приобретают реальное влияние, – сказал он, пожимая плечами.

– И даже в международном масштабе, прекрасными речами на конгрессах, подхватил Терра. – Что можно возразить, если и тяжелая индустрия по-своему стремится к международной солидарности? Через посредство военной промышленности наших союзников фирма Кнак косвенным путем заинтересована и в неприятельской военной промышленности, – произнес он громко и отчетливо.

Наступила пауза. У рейхсканцлера руки свесились с поручней кресла. Один глаз стал меньше другого, как от внезапной невралгической боли; в остальном выражение лица не изменилось. Терра повторил отчетливо:

– Мы заинтересованы в фирме Пютуа-Лалуш. А в наших заграничных предприятиях опять-таки заинтересована фирма Пютуа-Лалуш.

– Это невозможно, – сказал рейхсканцлер и встал с места. – Что же тогда называется войной? – Шагая по комнате, он делал открытия. – Значит, война заключается в том, что эта шайка сообща загребает барыши при любом исходе. У них взаимная перестраховка. Оба народа могут погибнуть, но обе фирмы будут процветать. – Он повернул к Терра покрытое потом лицо. – Как вы это обнаружили?

– Я обнаружил еще кое-что другое, о чем пока умалчиваю даже и перед вашей светлостью. Но как молчать о фактах, которые известны всей бирже и неизвестны только правительству!

Ланна скорбно, а потому неприятным голосом:

– Что можно предпринять против этого?

Терра сел, в то время как рейхсканцлер стоял. Он сел, потому что настал великий миг: сейчас обсуждался вопрос огромной важности. Обсуждения же обычно происходят в креслах. Ланна в своей тяжкой скорби даже не удивился.

– Введите угольную монополию! – потребовал Терра спокойно и невозмутимо. – Государственную монополию на добычу руды и угля. Вот вам и контроль над промышленностью! – Он казался теперь внушительнее испуганного Ланна, преимущество было на его стороне. – Вы должны либо отнять у промышленности ее силу, а сила ее – это уголь и руда, либо сложить оружие. Государство, не имеющее сегодня в своих руках угля, не имеет и власти. Хозяйственной мощью обладает тот, в чьих руках уголь. Войну решает тот, в чьих руках уголь. Ваше государство, князь Ланна, существует милостями угольных магнатов – и даже, пожалуй, весь ваш класс. – Он проницательно взглянул на Ланна, но тот, казалось, не был тронут перспективой падения своего класса. – Вы государственный деятель, – продолжал Терра уже с горячностью, – вы печетесь о благе своего народа. Так уберите тех, кто печется только о собственном благе. Сделайте это, пока еще есть время, – у вас его осталось немного. Объявите угольную монополию!

Ланна пошевельнулся, он отяжелел от неподвижности и молчания.

– Теперь я снова узнаю ваш прежний голос, – произнес он. – Голос тех времен, когда вы, милый друг, впервые потребовали от меня отмены смертной казни. – С этими словами он опустился в кресло. – У вас много идей, пробормотал он и сделал попытку взять перевес: – Это уже ваша вторая идея. И ей вы тоже собираетесь посвятить десятилетие?

– Такого срока у нас нет, – сказал Терра.