Текст книги "Голова (Империя - 3)"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

В ответ на его тон Ланна умолк и закрыл глаза.

– На сей раз это Колумбово яйцо, – начал он, овладев собой. – Угольная монополия! Само собой разумеется, ее надо осуществить со временем.

– Ее надо осуществить немедленно, иначе это отодвинется на целую вечность.

– Конечно, милый друг, – примирительно поддакнул Ланна. – Наш разговор зашел дальше, чем можно было предвидеть. Но, принимая во внимание нашу долголетнюю дружбу, меня вы могли без всякой боязни посвятить в свои идеи, с дружелюбной насмешкой над тем, кто себя выдал ему. – Ну, рассудим здраво! – заговорил он серьезно и вдумчиво. – Недра, богатства недр. По глубоко укоренившемуся в народе взгляду, они испокон века считаются всеобщим достоянием... Правда, это должно было бы относиться не только к недрам, но и к самой земле, к лугам и пашням, – сказал он, нахмурив брови. – Но тогда землевладельцы упрекнули бы нас в социализме.

– Вспомните, ваша светлость, о государственной железнодорожной монополии! Теперь очередь за рудниками, но еще не за землевладением. Мы не выходим за пределы актуальных государственных нужд.

– С каких пор вы занимаетесь экономикой? – спросил Ланна. – Не забудьте, что руководство железнодорожным хозяйством считается более простым, а ведь и оно в ваших кругах уже встречает нарекания.

– Ваша светлость, вы приводите возражения противника. Если бы я так поступал, фирма Кнак дала бы мне бессрочный отпуск.

Ланна опешил: не слишком ли это? Но он только сказал с многозначительным взглядом:

– Вы самый редкостный представитель угольного магната, какого мне когда-либо приходилось встречать.

– Я хочу отнять у этих господ то, что выходит за пределы их компетенции: государственную власть. Пока они еще открыто не проявляют своей власти, с ними можно сладить. Пусть остаются руководителями предприятий, монополизированных государством. О! Они не откажутся, эти пройдохи. Головокружительные оклады и участие в прибылях пусть идет им. Но собственником пусть будет государство. Пусть их личное благополучие зиждется на мощи страны. Сейчас оно зиждется только на ее покорности. Сейчас они накликают на нас катастрофы, в которых погибнут не они, а в крайнем случае лишь страна.

Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас отвел взгляд. Это было уж слишком, потому что было убедительно. С грубостями можно мириться, но со справедливыми нареканиями на испытанную систему, на искусство, доходящее до предела возможного, – мириться нельзя. "Идеалист остается верен себе, даже будучи юрисконсультом, – подумал Ланна. – Он подкапывается не только под угольных магнатов. Он по своей природе подкапывается подо все существующее. Даже под меня!"

– Мы друг друга понимаем, – произнес он вслух. Эта мысль снова настроила его благодушно. – Во всяком случае, наш обмен мнений никогда не оставался бесплодным, полагаю, что и для вас. Я льщу себя надеждой, что мне в свое время удалось указать вам правильный путь. Вы не можете себе представить, каким удивительным феноменом вы были в Либвальде. Как личность вы интересовали меня уже тогда, а по существу – больше теперь.

Терра пришло в голову, что та далекая сцена в Либвальде больше взволновала его, а эта последняя, пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на стоячие часы и отлично разглядел время. Каким нечувствительным становишься с годами! Жизненные цели, если предположить, что они вообще существуют, становятся просто предметом разговоров.

– Я стал деловым человеком, – ответил он. И с ударением: – Отойдя от идеализма, я руководствуюсь теперь своим благоприобретенным опытом. Высшее мое честолюбие заключается в том, чтобы поделиться этим опытом с вашей светлостью, дабы вы его приняли или отбросили. Вам, с ваших высот, виднее, нежели ограниченному дельцу, следует ли вам вмешаться в дела Марокко, если этого желает только что разоблаченная нами военная промышленность.

Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:

– Но и мне с тех пор пришлось довольствоваться только ролью делового человека. Боже мой, таково требование эпохи. Разве вы слышали за последнее время, чтобы я философствовал? Помню, когда-то я вам объяснял связь между демократией и флотом. Император в качестве защитника того и другого! Боже мой, до чего мы дожили! Я едва успеваю наспех прочесть страничку из Гете. Вы тогда видели мой дневник? Поверите ли, уже два года, как я его не открывал.

Появился Зехтинг:

– Господа ждут уже давно, – сказал он и исчез.

Рейхсканцлер со вздохом поднялся.

– Вот видите: только от двух до трех была передышка, и снова изволь бросаться в водоворот. До свидания, милый друг! – Но он не отпустил гостя; оказалось, что он слышал каждое его слово. – Неужели вы намерены склонить меня к тому, чтобы я пренебрег разумным и желательным только оттого, что этого желает и мой враг? – Он повторил "мой враг" и подумал: кто только не враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки: – Марокко! Если я не сделаю ничего, другие завладеют императором. Этого вы и сами не хотите, скажите же, как мне быть! На сей раз императору нужно дать нечто реальное, нечто осязаемое, полезное. Постоянно препятствовать я не могу. Значит, необходимо самому сделать нечто более блестящее, чем способны сделать другие. Сильный эффект, откуда его взять? – На лбу обозначились поперечные морщины; затем вдруг появились все ямочки и он беспечно махнул рукой: Найдется. Только бы повлиять на императора, пока его не окрутили всякие проходимцы. У него у самого нет мужества настоять на своем. – Он несколько раз повторил эту мысль; другая, невысказанная, мелькала среди повторений: "Тогда явится и повод! И можно будет обнародовать мое пожалование!"

– Создать международную опасность – наперекор разуму? – резюмировал Терра.

После чего и Ланна веско и энергично произнес свое заключительное слово:

– Пускай опасность – все равно, лишь бы я уцелел.

Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел внизу, у лестницы, двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: "Видите?" Тассе и Гекерот стояли внизу, не двигаясь с места, рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться.

Зехтинг тоже шепотом:

– В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не хотел их впускать.

– Хорошо, что вы меня сегодня навели на мысль об угольной монополии, сказал напоследок Ланна. И уже на ходу, уже с приветственной улыбкой: Теперь я могу их этим припугнуть.

Таков был он, и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице. Чем-либо хорошим он мог только угрожать. Истинное благо служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их.

Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, "которая теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом", – подумал Терра, проходя по саду.

Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада, увитая листвой. Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не видеть Алисы.

И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за спину, словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь – мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все полно заботой о ее благополучии. "Пожалуй, что и так. Но на первом плане собственная шкура и стремление из-за угла уничтожить друг друга. Сейчас Ланна – меня, а до этого я – Кнака. Я же – Алису, она – опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают с тылу. Он в конце концов прав: в автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя".

Эта мысль несколько подбодрила его. "Как же тяжко моему другу Вольфу сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и у того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ там, за оградой, может еще рассчитывать, – это на глупость, царящую здесь. Политика идет путями вероломства, личных интересов и глупости, беспредельной глупости, – к целям, которые были неведомы самим зачинщикам и часто оказываются выше их". Вдруг он очутился перед Алисой.

Оба они одновременно обогнули увитую зеленью виллу, именуемую министерством иностранных дел.

– Я иду оттуда, – сказала Алиса Ланна. – Если бы вы послушали Губица! Пифия была по сравнению с ним младенцем. – Тут вдруг она вспомнила, что он заставил ее дожидаться, и по-детски надула губы: – Старались вы в угоду мне повлиять на папу?

– В угоду вам, – сказал он, и сердце его забилось, как прежде. – Я свято верю, что из Марокко получится мировая сенсация. И преподношу ее вам, глубокоуважаемая графиня, на этой подушке. – Он сорвал несколько листьев, наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив их на листья.

– Право, можно подумать, что я выстроила эту беседку специально для вас. Если бы ее не было, мой муж сейчас бы вас увидел. Его место там, наверху, подле окна.

Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась; легким прикосновением руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как невесомы шаги! Куда девалась женщина, которая недавно в библиотеке была до того изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать эту перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая любовь всей его жизни!

Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза бесстрашной юности, ваш насмешливый блеск растворяется в нежности.

– Вы располнели, мой бедный друг. – В смехе ее чувствовалась женщина, которая знает, что она любима.

– Мои глаза всегда были прикованы к вам, и я жадно впитывал сладкий яд любви... – сказал он пылко. – Слышите, я говорю, словно из "Тысячи и одной ночи". Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской.

– Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми.

В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза, что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их губы слились в поцелуе. Предварительно они бросили пугливый взгляд на окружающую листву, достаточно ли она укрыла их.

Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что они могли на него отважиться? "Тогда, в семнадцать лет, – почувствовала она, – один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному". Он думал: "Если бы с ней я когда-нибудь познал такой же непреодолимо-властный Порыв, который меня, желторотого юнца, бросил в объятия женщины с той стороны! Почему этого не было по отношению к ней?"

– Ты помнишь? – начал он... И воскресли воспоминания. Либвальде!

– Тогда ты хотел меня похитить. Ты хотел меня убить! – сказала она. И с болью: – Мы оба были жестоки. Мы бежали друг от друга из ненависти к нашей прекрасной любви. – Поднимая к нему глаза: – Но, правда, мы все же были счастливы?

– И как счастливы! – Он поднял руку, словно хотел раскрыть объятия. Небо в Либвальде было такое голубое, такого я больше не видел.

– Что ты говоришь? Оно было свинцово-серое. – Беря его руку: – Вот так мы пробирались по увядшей листве.

– Какой это был день?

– Последний в году. Когда ты уходил, начинался снег.

– Я вижу только цветочный дождь.

– Ты прав, милый. То были цветы, – ответила она, помолчав.

Опустив головы, они пошли по крытой аллее до самого конца. Кругом светило солнце.

– Но теперь-то ведь настоящая весна? – сказали оба. С этим печальным вопросом они вышли из аллеи. Два шага – и они отпрянули назад: у окна наверху Толлебен...

Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно, что он знал об их присутствии здесь и искал их. Терра почувствовал прежнюю ненависть, ту врожденную первобытную ненависть, которая насильственно была принесена в жертву условностям и теперь вспыхнула с новой силой. Алиса думала: "Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда с ним не справлюсь?" Но оба вспомнили, что у него, к счастью, связаны руки. Его связывал договор с Мангольфом. Мангольф был клеветником, нарушение супружеской верности оказалось ложью. Если Толлебен это опровергнет, то, ввиду всего предшествующего, он сломит себе шею. Он обезоружен. "Мы могли бы делать безнаказанно все, что нам вздумается", – эту мысль каждый из них прочел на лице другого.

"И все же нельзя пойти на это, – чувствовала Алиса. – В сущности неизвестно, почему... И нужно слушать от того, кто стоит там, наверху, что он хочет стать отцом. В довершение всего я ему отказываю в наследнике! Неужели мой долг быть еще несчастнее?"

Она глубоко вздохнула.

Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг:

– Правда, что у него есть ребенок? – Совсем другой тон, брови нахмурены. – У вас нет никакого основания держать меня в неведении. У него сын?

– Дочь, – ответил Терра.

– Значит, тоже не наследник. – Она рассмеялась. Затем тихо и строго: Как это возможно, что у вас сын от той же женщины? – После чего она снова прошла в глубь зеленой галереи. Он стоял как громом пораженный. Она знает! Конечно, знает давно. Но знает не все. Он пошел вслед за ней.

– Вы ошибаетесь, глубокоуважаемая графиня. – Мнимая дочь господина фон Толлебена отнюдь не его дочь.

– Как? Княгиня Лили... – Она поправилась: – Так называемая княгиня Лили обманывает его?

– Это ее призвание на земле, – сказал Терра.

– Вас это все-таки не оправдывает. От кого же дочь у так называемой княгини?

Ее тону нельзя было противиться. "Понятно, что вы вертите супругом как хотите", – подумал он.

– Честь принадлежит моему другу Мангольфу, – сказал он вслух.

– Я так и думала, с ним вы делитесь даже любовницей.

– Мне было двадцать лет, когда я ее любил, – возразил он с жаром. – К тому же это прошло скорее, чем нам с вами понадобилось, чтобы быть несправедливо заподозренными и стать угрозой для жизни нескольких непричастных к делу людей. – Когда она, задетая за живое, опустила голову, он прибавил еще тверже: – Поверьте, сударыня, что из всех жизненных благ единственное неомраченное благо – чувственное наслаждение.

Она слышала, как он тяжело дышит от ярости. Только когда он совсем успокоился, она сказала очень кротко:

– Вы, вероятно, безгранично любите сына.

Он просиял, он воскликнул пылко:

– Вы бы посмотрели на него!.. Конечно, я не смею и думать об этом, пролепетал он, всем своим видом прося о прощении.

– А почему, собственно, это невозможно? – просто ответила она. – Я давно об этом мечтаю. Хотите – у вашей сестры Леи?

– Вы это серьезно?

– Я знакома с вашей сестрой. Недавно встретилась с ней у графини Альтгот. Какая бы она была прославленная актриса, если бы Альтгот не пригласила ее на чашку чая? На днях я заеду к вашей сестре.

– Вы встретите там большое общество мужчин, – предупредил он.

– Я приеду с Беллой Мангольф. А вы приходите со своим мальчиком. Как его зовут?

– Клаудиус.

– Клаудиус, – повторила она у самых его губ.

Они стояли уже вне крытой аллеи, вероятно муж видел их теперь. Он мог даже слышать, о чем они так громко говорят. Все равно Алиса спросила:

– Вы проводите меня наверх, в министерство иностранных дел? Губиц уже, наверно, дошел до апогея. – Но он услышал: "Я не отрекаюсь от тебя, мы пойдем ему навстречу".

Они вошли в дом. Комнаты одна за другой открывались перед ними, и они вспоминали: здесь вот, здесь они впервые по-настоящему увидели друг друга. Обстановка другая; они искали место на полу, где стояли их ноги, когда вырвалось то слово, когда сверкнул тот незабываемый взгляд.

Вон в той комнате, в пустом теперь кабинете, они некогда, еще в начале всех путей, обедали рядом... Вдруг Терра испугался: неподалеку от него из большого вольтеровского кресла высунулся и мгновенно снова скрылся старческий профиль с крючковатым носом и подбородком. Губиц! На том же месте, что и тогда, словно он с тех пор так и не вставал. И сейчас он умудрился сесть так, что его тело погрузилось в кресло и составляло одно целое со своей тенью. Послышался шипящий голос:

– Дьявольские мысли, Толлебен! Но я их уже разгадал. Они окружают меня со всех сторон! – Шипенье такое громкое, что в ушах звенело; напрасно Толлебен не отрывался от окна. Он стоял спиной, он подглядывал, он прислушивался. Для него Алиса и Терра все еще прогуливались по саду.

– Они окружают меня, – шипел Губиц, его дрожащий профиль высунулся и вновь отпрянул назад. – Я не прекращаю слежки, я десятилетиями принимаю свои меры. Я открыл их тайные ходы, я воздвиг перед ними неприступные скалы. Я работал, как циклоп, как крот. Больше не могу!

Тут он так подскочил, что полы черного сюртука, свисавшего с худых старческих ребер, взметнулись над креслом; седую страдальческую голову охватили скрюченные руки.

– Один мозг против целого мира! Вы слышите меня, Толлебен?

Но Толлебен был во власти собственного безумия.

– Я в самом центре всего, – шипел старик, сползая все ниже. – Противник охватывает меня концентрическими кругами. Сначала наши границы блокируются периферией, а дальше континентами и морями. Я, центр, не могу прорваться сквозь них. Воздуха! – Он вскочил.

В тени носового бугра глаза без ресниц померкли от бесцветных быстрых видений. Тех, что вошли и смотрели на него, он не видел. В сюртуке, гладко выбритый, с ровным пробором, и при этом словно впивается в воздух пророческими руками. "Припадок", – прошептала Алиса. "Состояние ухудшилось", – прошептал Терра.

– Дайте мне метательный снаряд, чтобы пробить их круги. Изобрети же его ты, действительный тайный! – хрипел действительный тайный советник. – Что ты видишь?

Он что-то увидел, что-то засветилось вокруг него, чего он, как ни старался, не мог охватить.

– Синее море! На нем белый корабль! Мой огнедышащий истукан с орлом на каске. Вы еще посмотрите! – И старик поднял окостенелую ногу, словно приготовился к танцу дервишей. – Он замер. – Пальба! – пронзительно зашипел он. – Толлебен, вы слышите пальбу?

Толлебен оставался глух; сгорбленный Губиц проковылял к нему и повернул его к себе лицом.

– Вы ничего не слышите в саду? – спросил Толлебен.

– Вы слышите пальбу? – спросил Губиц. – Я выпускаю мину, как же не быть пальбе?

Они глядели друг на друга, и один не понимал другого... Алиса кивнула Терра, и оба поспешно скрылись. Она тихо притворила за собой дверь.

– Вы поняли? – спросила она строго, даже взволнованно.

– Что я мог понять? Ведь это безумие.

– Мировая сенсация.

– Будь я проклят...

– Пожалуйста, без комедий! – сказала она нетерпеливо. – Мы узнали сейчас средство уладить дела в Марокко. Кто знает, что знаем мы, тот ведет бег.

– Что же, действуйте против своего отца! – сказал он кратко и ясно.

Она побледнела. Отсутствующий взгляд. Потом спросила:

– Вы действительно посоветовали ему вмешаться в марокканские дела?

– Во всяком случае, я был скромным свидетелем того, как он искал способ проявить себя. Искал чего-либо помпезного для императора и увлекательного для публики. Именно того, что изобрел сию минуту при нас этот канцелярский демон. Поспешите, графиня, перехватить этот план у князя.

Тут он увидел слезы у нее на глазах. Не успел он опомниться, как она уже выбежала из подъезда. Он – за ней. Издали показался Ланна. Дочь устремилась к нему и подойдя вплотную:

– Ни слова, папа, немедленно к императору. Пусть император едет в Марокко. Пойдем, я велю подать твой автомобиль. Поспеши, а то кто-нибудь опередит тебя.

– Значит, ты все-таки думаешь обо мне, мое дитя! – Отец взял дочь под руку. Терра скрылся за углом министерства иностранных дел. Он шел медленно, и все же голос Ланна едва долетал к нему. – Я ценю, что ты говоришь это мне, а не своему мужу. За это я обещаю вам Министерский пост. Если я, будем надеяться, выйду из этого дела с упроченным положением, господину фон Толлебену обеспечено место статс-секретаря.

– Только бы ты стал князем, папа!

– Не плачь, моя любимая! Тебя ввели в соблазн, это со всеми нами бывало. Честолюбие проникает во все человеческие отношения, даже и наши нам следует тщательно оберегать от него. Но нас оно не разлучит. Как! Ты против меня в союзе с глупостью? Это было бы тяжким грехом – не только против дочерней любви, но и против твоего честолюбия.

– Каким образом, папа? Ведь я могу им руководить!

– Ты так полагаешь? Многие думают, что можно подчинить себе глупость. Но она всегда оказывается сильнее. Это познание приобретено долголетним опытом. Верь твоему отцу, который черпает познания из опасностей. – Ее молчание, его сочный вздох; затем: – Игра не стоит свеч! Постоянная зависимость, щелчки и необходимость изо дня в день заново отстаивать мираж власти. Нам бы следовало уехать от всего; вместе – в Либвальде или в кругосветное путешествие... Но сперва устроить дело с Марокко! – Отходя и уже на расстоянии. – А это под силу только мне!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Система Ланна.

Ее торжество и крушение

Леа Терра, наконец, появилась, граф Эрвин Ланна прождал полных два часа.

– Вы чересчур терпеливы, граф Ланна. За это время перебывало бог весть сколько народу, и все потеряли терпение. Вы один всегда пережидаете всех.

Она повела сверкающими плечами, желая выразить недоумение или попросту сдвинуть ниже переливчатый капот. Он соскользнул до плеч, а руки, словно сказочные белые пестики цветка, выступили из раскрывшихся лепестками рукавов.

– Вот сейчас вы скажете: этот жест, сударыня, вознаграждает меня за двухчасовое ожидание. Вы скромны, граф Ланна. – При этом она расхаживала по комнате взад и вперед.

Стройные ноги при каждом шаге натягивали переливчатую ткань, бедра покачивались, как колыбель самых радужных грез. Он видел: она изображает перед ним скаковую лошадь, породистое животное, блаженство и упование людских толп. Сама же она словно глядела на все со стороны. Неправдоподобно стройная линия груди и шеи, но лицо над ними несколько жесткое и усталое в своем великолепии. Глаза были подведены и оттого казались еще более испытующими и алчущими. Из-за чересчур красных губ бледные линии у рта были еще неуместнее. И вокруг такого лица золотистый ореол волос.

– Вы должны требовать большего, граф Ланна. – Резковатый актерский голос. – Вы должны добиться, чтобы актриса перед вами одним гарцевала по всем правилам высшей школы. Вам не пристало торчать здесь по шесть часов в день безвозмездной рекламой.

– Иногда у вас появляется та же манера выражаться, что у вашего брата, – сказал он.

– Ну, хорошо, – подхватила она. – Значит, для вас я не должна быть актрисой. И к чему? Вы старый друг, мне незачем все время быть на ходулях. Она опустилась, по привычке плавно, как для зрителей, в ближайшее кресло. Превосходное, обитое гобеленом кресло; ее безукоризненно вылепленные пальцы тотчас картинно расположились на позолоченных поручнях. – За это, друг мой, вы целый вечер должны читать мне вслух. Я никого не принимаю. У меня болит голова, ваш голос меня успокаивает. В театр я сообщила, что не приеду, как только узнала, что мы будем одни.

– Я у ваших ног, – сказал он вежливо. – Но разве можно было сообщать в театр так поздно! Через полтора часа ваш выход.

– Через час и три четверти. Но меня это не касается. – У нее был очень утомленный вид, он не стал возражать. – Лучше скажите, мой друг, какую фотографию вы так спешно пытались сунуть за остальные. Вам это не удалось, вон она еще валяется. – Леа потянулась за ней. – Ах, да! – со вздохом, который был бы виден и слышен в партере.

– Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену, – сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости.

Она же, не сомневаясь, что он знает:

– Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой? Совершенно неправдоподобно.

– Скажите мне откровенно...

Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже страстность.

– Что с вами, Эрвин?

– Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы теперь счастливы? – договорил он.

Леа глухо:

– Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали.

– Я не созерцатель, Леа, – ответил он с непривычной горячностью. – Я давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас.

– Меня? Нет, мою банку с румянами.

– Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел, какая вы артистка!

Артистка насторожилась.

– Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло на походку.

– Пока вы не добрались до лица...

– А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я люблю ее. – Он и сейчас испугался своих слов.

– Продолжайте, – потребовала она. – Что вы думали обо мне? Ведь это было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной.

– Вы – бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился чувствовать лишь у вас.

– Неизменные успехи, и неизменно мнимые! – Она спросила, перегнувшись вперед и сложив руки: – Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй, талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась изображаемой на сцене страсти.

– Вас окружают таким поклонением!

– Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку. Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, – закончила она откровенно.

– Вас ничто не может замарать, – сказал он, опустив глаза.

– Это вы себе внушили, – возразила она без насмешки.

– Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути ищет себе мышиную норку.

– Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, – сказала она поощрительно.

– Чего бы я тогда стоил? – спросил он. – Нет, из созерцателя, собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому хочет вас спасти. Любить – значит хотеть.

– Жалость? – Она состроила гримасу, напомнившую ее брага. – Если бы это мне сказали не вы... Мой друг, вы уже седеете. Сколько времени еще придется прощать вам мальчишеские промахи? Поговорим начистоту! Я жестоко страдала от господина Мангольфа чуть не полжизни. За то, чем я стала, ответственность несет он: и за мое искусство и за это все, – жестом охватывая комнату, где кресла, обитые гобеленом, глубокие козетки, треугольные плетеные диванчики в форме золоченых клеток стояли наготове для мужского гарема.

– Если бы я смел сказать вам все!

– Что еще? – спросила она неприязненно.

– О чем я мечтаю!

– Воображаю, о чем вы можете мечтать! – Она погрузилась в мысли и в свою боль.

Он созерцал ее, как на спектакле. Вздрагивание выразительной руки, трагически напрягшаяся шея, подчеркнутая мимика бровей и рта невольно делали зрителем того, кто сам изнемогал от душевной боли. Молчание. В стыде и муке от своей никчемности он стал искать портрет Мангольфа, который она взяла и не положила на место. Должно быть, она спрятала его у себя на груди!..

Но тут она сказала:

– Господин Мангольф достиг всего тоже не самостоятельно, он был связан с актрисой. О! Ему не так-то просто отвязаться, – с жестоким взглядом, от которого Эрвин побледнел. – Какое счастье стареть! – продолжала она, уже спокойнее. – Перед вами мне нечего рисоваться. – Она подлаживается к нему! Сердце у него забилось робкой радостью. – В застарелых чувствах всегда множество трещин. Но если они не теряют силы? Тогда кажется, будто они незаменимы. Смотрите не обожгитесь, Эрвин! – заключила она почти добродушно. Тут раздался звонок. Она торопливо досказала самое, на ее взгляд, важное: У господина Мангольфа большие неприятности. Ему до смерти опостылело то, что разделяло нас. Стоит мне пожелать – и он все бросит, он потребует развода... – Но гости уже входили.

Вместе явились коммерции советник фон Блахфельдер-младший и доктор Мерзер, за ними следом Мангольф с молодым Шелленом. Сын газетного Юпитера, который вершил дела, скрываясь в облаках, был, в противовес отцу, очень заметен и шумлив, у него тотчас оказались деловые секреты с актрисой. Он вызвал ее в соседнюю комнату, но там стал попросту объясняться в любви, да так громко, что все было слышно через закрытую дверь.

Леа Терра последовала за ним, чтобы избавиться от назойливого Мерзера. Шеллен бежал по той же причине.

– Этот выродок осаждает одновременно нас обоих, – сказала Леа.

– Выродок – то же самое сказала про него и красавица Швертмейер, заметил Шеллен. – Так называют его все дамы, у которых есть нюх и при помощи которых он хочет реабилитироваться. Какого еще юношу, кроме меня, вы здесь подкарауливаете? – зычно спросил он у прокравшегося следом Мерзера.

Тот принял рассеянный вид, а глаза потускнели от страха.

– По-видимому, вы уповаете на всемогущество своего папаши, – не выдержал он в конце концов и угрожающе оскалил редкие зубы.

На его счастье, раздался телефонный звонок. Леа попросила Шеллена ответить администрации театра, что она лежит. Слышно было, как он выдавал себя за врача. Но так как секретарь директора осмелился усомниться, он назвал свое грозное имя.

– Что он тут делает? – спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего.

– А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега.

– Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. – Младший хозяин калийной фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. Искусство оправдывает все, – произнес он в экстазе. – Леа – олицетворенное искусство.

Мангольф, продолжая его мысль:

– Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие обеспечивают другое, – кивком указывая на стены.

"Он все еще привязан к ее подолу, – подумал Блахфельдер, но тут же поправился: – Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает все". Вслух он сказал: